Читаем книги

"Воспоминания" графа Соллогуба всё еще популярны вполне заслуженно, и, пожалуй, популярнее его беллетристических произведений. Самоирония, юмор, ум, изящество слога - всё в них. А какие герои!..

Сегодня  - отрывок о знакомстве с Гоголем и Пушкиным.

Главным удо­вольствием, заветной мечтой являлись, разумеется, по­ездки на вакации летние и рождественские к родным. Для меня две из этих поездок остались незабвенными всегда, так как мне пришлось увидеть и узнать, бывши студентом, двух гигантов русской литературы -- Пушки­на и Гоголя. Итак, летом, сколько припоминаю -- в 1832 году, я приехал к своим родителям в Павловск на вакации; по­здоровавшись с ними, я переоделся и отправился, как и следовало, на поклон к бабушке Архаровой; время для ба­бушки уже было позднее: она собиралась спать. "Пойди-ка к Александре Степановне (ее приживалка), там у Васильчиковых при Васе студент какой-то живет, говорят, тоже пописывает,-- так ты пойди послушай",-- сказала мне бабушка, отпуская меня. Я отправился к Александре Степановне; она занимала на даче у бабушки небольшую, довольно низенькую комнату, кровать стыдливо была загорожена ширмами, у стены стоял старомодный, об­тянутый ситцем диван, перед ним круглый стол, покры­тый красной бумажной скатертью; на столе под темно-зеленым абажуром горела лампа. Стол был высок, а сиденья, то есть диван и стулья, низки, и потому лица присутствующих были ясно освещены пламенем лампы. Подле Александры Степановны на диване сидела другая приживалка бабушки, Анна Семеновна, тут же находи­лась третья старушка, призренная Васильчиковыми, тоже какая-то дворянка, имени ее не помню; все три старухи вязали чулки, глядя снисходительно поверх очков на тут же у стола сидевшего худощавого молодого человека; старушки поднялись мне навстречу, усадили меня у стола, потом Александра Степановна, предварительно глянув на меня, обратилась к юноше:

   -- Что же, Николай Васильевич, начинайте!

   Молодой человек вопросительно посмотрел на меня: он был бедно одет и казался очень застенчив; я при­осанился.

   -- Читайте, -- сказал я несколько свысока, -- я сам "пишу" (читатель, я был так молод!) и очень интересуюсь русской словесностью, пожалуйста, читайте.

   Ввек мне не забыть выражения его лица! Какой тонкий ум сказался в его чуть прищуренных глазах, какая язвительная усмешка скривила на миг его тонкие губы. Он все так же скромно подвинулся к столу, не спеша развернул своими длинными худыми руками руко­пись и стал читать. Я развалился в кресле и стал его слушать; старушки опять зашевелили своими спицами. С первых слов я отделился от спинки своего кресла, очарованный и пристыженный, слушал жадно; несколько раз порывался я его остановить, сказать ему, до чего он поразил меня, но он холодно вскидывал на меня глазами и неуклонно продолжал свое чтение. Когда он кончил, я бросился к нему на шею и заплакал. Что он нам читал, я и сказать не сумею теперь, но я, несмотря на свою молодость, инстинктом, можно сказать, понял, сколько таланта, сколько высокого художества было в том, что он нам читал. Молодого этого человека звали Николай Васильевич Гоголь, и через несколько лет ему суждено было занять в отечественной литературе первое место после великого Пушкина.

У тетки Васильчиковой было пятеро детей: два сына, две дочери и третий сын, слабоумный с детства, впрочем, рано умерший; к этому-то сыну в виде не то наставника, не то дядьки и был приглашен Гоголь, для того чтобы по мере возможности стараться хотя немного развить это бедное существо. На другой день после чтения я пошел опять к Васильчиковым и увидал следующее зрелище: на балконе, в тени, сидел на соломенном низком стуле Гоголь, у него на коленях полулежал Вася, тупо глядя на большую развернутую на столе, стоявшем перед ними, книгу; Гоголь указывал своим длинным худым пальцем на картинки, нарисован­ные в книге, и терпеливо раз двадцать повторял следую­щее:

   -- Вот это, Васинька, барашек, -- бе... е... е.., а вот это корова -- му... у... му... у, а вот это собачка -- гау... ay... ay...

... Кажется, в следу­ющую же зиму после моего знакомства с Гоголем, я в пер­вый раз, уже будучи взрослым, встретил Пушкина; за верность годов, впрочем, не ручаюсь, так как смолоду был страшно бестолков и всю жизнь перепутывал и числа, и года.

   Вот как это было. Я гостил у родных на рождествен­ских праздниках и каждый вечер выезжал с отцом в свет не на большие балы, разумеется, но к нашим многочислен­ным родным и близким знакомым. Однажды отец взял меня с собою в русский театр; мы поместились во втором ряду кресел; перед нами в первом ряду сидел человек с некрасивым, но необыкновенно выразительным лицом и курчавыми темными волосами; он обернулся, когда мы вошли (представление уже началось), дружелюбно кив­нул отцу, потом стал слушать пьесу с тем особенным вниманием, с каким слушают только, что называют французы, "les gens du metier", то есть люди сами пишущие.

"Это Пушкин",-- шепнул мне отец. Я весь обо­млел... Трудно себе вообразить, что это был за энтузиазм, за обожание толпы к величайшему нашему писателю, это имя волшебное являлось чем-то лучезарным в воображе­нии всех русских, в особенности же в воображении очень молодых людей. Пушкин, хотя и не чужд был той олимпийской недоступности, в какую окутывали, так сказать, себя литераторы того времени, обошелся со мною очень ласково, когда отец, после того как занавес опустили, представил меня ему. На слова отца, "что вот этот сынишка у меня пописывает", он отвечал поощрительно, припомнил, что видел меня ребенком, играющим в одежде маркиза на скрипке, и приглашал меня к себе запросто быть, когда я могу.

Я был в восторге и, чтобы не ударить лицом в грязь, все придумывал, что бы сказать что-нибудь поумнее, чтобы он увидел, что я уже не такой мальчишка, каким все-таки, несмотря на его любезность, он меня считал; надо сказать, что в тот самый день, гуляя часов около трех пополудни с отцом по Невскому проспекту, мы повстречали некоего X., тогдашнего мод­ного писателя. Он был человек чрезвычайно надутый и заносчивый, отец его довольно близко знал и пред­ставил меня ему; он отнесся ко мне довольно благосклон­но и пригласил меня в тот же вечер к себе. "Сегодня середа, у меня каждую середу собираются, -- произнес он с высоты своего величия,-- всё люди талантливые, изве­стные, приезжайте, молодой человек, время вы проведете, надеюсь, приятно". Я поблагодарил и, разумеется, тотчас после театра рассчитывал туда отправиться.

В продолже­ние всего второго действия, которое Пушкин слушал с тем же вниманием, я, благоговейно глядя на его сгорбленную в кресле спину, сообразил, что спрошу его во время ант­ракта, "что он, вероятно, тоже едет сегодня к X.". Не может же он, Пушкин, не бывать в доме, где собираются такие известные люди -- писатели, художники, музыкан­ты и т. д. Действие кончилось, занавес опустился, Пушкин опять обернулся к нам. "Александр Сергеевич, сегодня середа, я еще, вероятно, буду иметь счастливый случай с вами повстречаться у X.", -- проговорил я по­чтительно, но вместе с тем стараясь придать своему голосу равнодушные вид, что вот, дескать, к каким тузам мы ездим. Пушкин посмотрел на меня с той особенной, ему одному свойственной улыбкой, в которой как-то странно сочеталась самая язвительная насмешка с безмер­ным добродушием. "Нет, -- отрывисто сказал он мне, -- с тех пор как я женат, я в такие дома не езжу".

Меня точно ушатом холодной воды обдало, я сконфузился, про­бормотал что-то очень неловкое и стушевался за спину моего отца, который от души рассмеялся; он прекрасно заметил, что мне перед Пушкиным захотелось прихваст­нуть и что это мне не удалось. Я же был очень разоча­рован; уже заранее я строил планы, как я вернусь в Дерпт и стану рассказывать, что я провел вечер у X., где собираются самые известные, самые талантливые люди в Петербурге, где даже сам Пушкин... и вдруг такой удар! Нечего и прибавлять, что в тот вечер я к X. не поехал, хотя отец, смеясь, очень на этом настаивал.