Зимние чтения

Этот труд Николая Карловича Шильдера тщательно штудировал Лев Толстой во время своей работы над так и не завешенным романом "Декабристы". Эта книга раскрывает сложный характер венценосца, "жандарма Европы", с совершенно неожиданной стороны, ибо уж склонности к рефлексии тут точно не подозреваешь.

Биографию "Николай I" можно приобрести, не вставая с дивана и коротая нашу бесконечную зиму, в интернет-магазинах "Лабиринт", "Озон"и в библиотеке электронных книг "Букмейт"

Приятного чтения!

Отрывок из книги:

Немедленно по окончании процесса декабристов двор переселился в Москву.
Императрица Мария Федоровна уже со времени кончины императрицы Елисаветы Алексеевны жила в Москве, где, по словам генерал-адъютанта Бенкендорфа, «благотворительной ее душе открывался круг действия не менее обширный, чем в Петербурге».
Император Николай прибыл в Петровский дворец 20 июля. Торжественный въезд в Москву последовал 24 июля. Государь был верхом, за ним следовали в каретах обе импера-трицы и наследник Александр Николаевич.
К предстоявшей коронации явились также в первопрестольную столицу чрезвычайные представители иностранных держав. Ранее прочих, еще весною, прибыл в Петербург чрезвычайный посол Карла Х маршал Мармон, герцог Рагузский, в сопровождении большой военной свиты. О нем император Николай писал цесаревичу Константину Павловичу: «Это настоящий вольный солдат; по крайней мере, меня он не затрудняет вовсе». Представителем Пруссии был брат императрицы, принц Карл Прусский, Австрии — принц Гессен-Гомбургский, Англии — герцог Девонширский, от Швеции и Норвегии прибыл фельдмаршал граф Стединг.
Слабость, ощущаемая императрицей Александрой Федоровной по приезде в Москву, заставила отнести коронование к концу поста; для укрепления ее здоровья государь с семьей поселился в Нескучном, на даче графини А.А.Орловой-Чесменской.
К приезду двора в Москву собраны были на Ходынском поле сводные войска гвардейского и гренадерского корпусов: государь производил частые смотры и ученья, на которых присутствовали иностранные гости.
«Мармон, — сообщал император Николай цесаревичу, — сравнивает эти войска с состоянием французских войск в Булонском лагере. На смотру мой маленький молодец ехал рысью и галопом на правом фланге дивизиона своего полка, все как следует, к великому удовольствию отца и зрителей».
Маршал Мармон, вспоминая в своих записках о московском смотре, высказывает удивление по поводу смелости и искусства, обнаруженных восьмилетним наследником во время смотра. Император Николай, глядя на своего сына с выражением самой нежной заботливости, обратился к герцогу с словами:
— Вы полагаете, что я испытываю волнение и беспокойство, видя дорогого мне ребенка среди подобной сутолоки; но я предпочитаю покоряться этому, чтобы выработать в нем характер и с малолетства приучить быть кем-нибудь благодаря самому себе.
«Вот что можно назвать хорошими началами воспитания, — замечает Мармон, — а когда они применяются к воспитанию человека, предназначенного быть главою великой нации, от этого следует ожидать наилучших последствий».
Из приведенных ранее отзывов, извлеченных из писем цесаревича, видно, с каким упорством и настойчивостью Константин Павлович отклонял малейший намек государя на желательное, в отношении успокоения умов, появление его в Петербурге. Ссылаясь на недавний мятеж, цесаревич признавал для себя невозможным покинуть Варшаву.
Поскольку государю не удалось привлечь Константина Павловича в Петербург, то оставалось желать, чтобы цесаревич присутствовал на предстоявшем в Москве короновании. Император Николай не решался, однако, облечь это желание в форму просьбы, а еще менее — придать своей мысли оттенок приказа.
Зимой 1826 года в Петербург прибыл министр финансов Царства Польского князь Любецкий, сопровождавший польскую депутацию, явившуюся приветствовать воцарившегося императора. Во время прощания с Любецким государь выразил желание скорее увидеться с братом. Тогда, по рассказу князя Любецкого, он осмелился заметить:
— Государь, нужно, чтобы цесаревич прибыл на коронацию в Москву; нужно, чтобы тот, кто уступил вам корону, явился возложить ее на вас пред лицом России и Европы.
После этих слов Любецкого разговор продолжался в следующих выражениях:
— Это невыполнимо, а скорее всего — невероятно.
— Это осуществится, государь.
— Во всяком случае, пo приезде в Варшаву отправьтесь к княгине Лович поцеловать ей ручки от моего имени.
Князь Любецкий понял этот намек и, по возвращении в Варшаву, обратился по этому делу прямо к княгине Лович. Пользуясь своим влиянием на цесаревича, княгиня сумела убедить великого князя в необходимости своим появлением в Москве обрадовать государя и успокоить Россию.
Император Николай вообще относился к князю Любецкому с большим благоволением. Для характеристики этих отношений может служить следующий рассказ, также записанный бароном М.А.Корфом: «Однажды, в первый год царствования императора Николая, во время откровенной беседы князь Любецкий наговорил ему множество истин относительно России и его самого. Выслушав все благосклонно, государь вдруг остановил своего собеседника вопросом: “Да скажи, пожалуйста, откуда у тебя берется смелость высказывать мне все это прямо в глаза?” — “Я вижу, государь, что кто хочет говорить вам правду, не в вас находит к тому помеху, и действую по этому убеждению. Но власть — самая большая баловница в мире. Теперь вы милостиво позволяете мне болтать и не гневаетесь, а лет через десять все переменится, и тогда, свыкнувшись с всемогуществом и лестью, вы за то, что теперь так легко мне сходит, прикажете, может быть, меня повесить”. — “Никогда, я всегда буду рад правде и позволяю тебе тогда, как и теперь, если я стану говорить или делать вздор, сказать мне прямо: “Николай, ты врешь”».
«Года через два после того, — продолжал Любецкий в своем рассказе, — я опять приехал в Петербург и явился к государю.
В этот раз он принял меня чрезвычайно холодно, даже не в кабинете, как прежде, а в передней зале, и, оборотясь с рассеянным лицом к окошку, встретил самыми сухими расспросами о погоде, о дороге и проч. Не было и тени прежней доверчивости, и я, разумеется, сохранял со своей стороны глубочайший этикет, не позволяя себе ни малейших намеков на прежние беседы. Вдруг через несколько минут государь повернулся ко мне с громким хохотом и с протянутой рукою: “Что, хорошо ли я сыграл свою роль избалованного могуществом и лестью? Нет, братец, я не переменился и не переменюсь никогда, и если ты в чем не согласишься со мною, то можешь по-прежнему смело сказать: “Николай, ты врешь”».
Перед отъездом в Москву император Николай в своей переписке с цесаревичем осторожно намекал насчет своих задушевных желаний.
«Я надеюсь, с Божьею помощью, — писал государь, — быть в Москве 22 июля; итак, вы осведомлены о моих планах столько же, сколько я сам. Не скрываю от вас, что буду очень счастлив увидеть вас; если это невозможно, я покоряюсь судьбе, раз, очевидно, такова воля Божия».
Находясь в Москве и не получая ответа на высказанное желание, император Николай перестал уже рассчитывать на возможность свидания с братом, как вдруг 14 августа в 11 часов утра цесаревич совершенно неожиданно подъехал ко дворцу, занимаемому государем в Кремле. Очевидцы рассказывают, что император Николай в это время занимался в своем кабинете. Цесаревич, войдя в смежную с ним комнату, приказал доложить о себе. Государю доложили о прибытии великого князя без упоминанья титула цесаревича и имени. Николай Павлович, полагая, что приехал великий князь Михаил Павлович, велел подождать. Спустя несколько минут другой, более догадливый камердинер доложил его величеству, что это не Михаил Павлович, а цесаревич Константин Павлович. Тогда государь опрометью кинулся в объятия брата, объяснив причину не совсем почтительного приема. Тотчас же оба брата поехали к императрице-матери.
Цесаревич надеялся пробыть в Москве недолго, но расчеты его не оправдались, и ему пришлось прожить в столице до 22 августа, дня, назначенного для коронования. До наступления этого торжества его развлекали разводами и маневрами, происходившими в окрестностях Москвы.
На разводе 15 августа, когда государь выехал из кремлевского дворца с обоими братьями, толпа народа пришла в неописуемый восторг, бросала вверх шапки, раздавались громкие крики, в которых смешивались имена Николая Павловича и цесаревича. Император подал знак, и войско крикнуло: «Ура! Константин Павлович!»
В продолжение нескольких дней крики возобновлялись всякий раз, когда цесаревич показывался на публике, народ окружал его экипаж, если он ехал верхом, ему было трудно пробираться сквозь толпу, которая восторженно приветствовала его.