Мемуары

Год издания: 2017,2011

Кол-во страниц: 608

Переплёт: твердый

ISBN: 978-5-8159-1450-6,978-5-8159-1066-9

Серия : Биографии и мемуары

Жанр: Воспоминания

Доступна в продаже
Цена в магазинах от:   430Р
Теги:

Одни из трех самых знаменитых (наряду с воспоминаниями госпожи де Сталь и герцогини Абрантес) женских мемуаров о Наполеоне принадлежат перу фрейлины императрицы Жозефины госпожи Ремюза. Они вышли в свет в конце семидесятых годов XIX века и сразу возбудили сильный интерес и выдержали целый ряд изданий. Этот интерес объясняется как незаурядным талантом автора, так и эпохой, которую она описывает, с 1802 до 1808 года, т.е. последние годы Консульства и первые годы Империи. Клара не публиковала свои мемуары, написанные, кстати, с помощью и при содействии Талейрана; их опубликовал спустя полвека ее внук, снабдив подробным и все объясняющим предисловием, комментариями и дополнениями.

 

Почитать Развернуть Свернуть

Предисловие внука

I


Отец оставил мне мемуары моей бабушки, придворной дамы императрицы Жозефины, и поручил их напечатать. Он приписывал этому труду необыкновенное значение для истории первых лет текущего века. Постоянно мечтал он их напечатать, и постоянно ему мешали занятия, обязанности или сомнения. Но истинной причиной, почему пришлось отложить момент, когда публика могла бы познакомиться с этими драгоценными воспоминаниями об эпохе, еще такой близкой и так плохо известной, было именно то, что эта эпоха еще так близка к нам и значительное количество лиц еще живы. Хотя автора нельзя обвинить в сколько-нибудь систематическом недоброжелательстве, но мы встречаем абсолютную свободу мнений обо всем и обо всех. Мы обязаны по отношению к живым и даже к детям умерших уважением, с которым не всегда мирится история. Но время шло, причины молчания уменьшались с годами. Кажется, около 1848 года отец мой решился напечатать эту рукопись, но вскоре наступила эпоха возвращения Империи и императора. Эта книга могла бы быть принята за лесть по адресу сына королевы Гортензии* ( * Наполеон III (1808—1873) — сын Гортензии Богарне (королевы Голландии), император французов с 1852-го по 1870 год.), к которой, действительно, автор относится крайне бережно, или же за прямое оскорбление династии. Таким образом, обстоятельства придали бы характер полемики труду, имеющему характер объективной истории. Они могли бы превратить в политический акт простой рассказ выдающейся женщины, передающей с подъемом и искренностью то, как она представляла себе царствование и весь двор Наполеона, что она думала об особе императора. Во всяком случае, вероятно, книга подверглась бы преследованию, и ее издание было бы запрещено. Надо ли прибавить для тех, кто сочтет недостаточными эти деликатные причины, что отец мой только с величайшей осторожностью рисковал выставить перед публикой имена, которые были ему дороги. А между тем он охотно вверял свою политику, свои взгляды и саму личность обсуждению журналов и критики и сам жил в сфере самой широкой гласности. Но для лиц, дорогих ему, он боялся малейшей суровости, самого мелкого порицания. По отношению к матери он был крайне сдержан. Мать оставалась предметом страстной любви всей его жизни. Он приписывал ей и счастье первых лет своей юности, и все заслуги, все успехи своего существования. Он был связан с ней столько же по уму и сердцу, сколько и по сходству идей, а также узами сыновней любви. Ее мысли, воспоминание о ней, ее письма играли в его жизни такую роль, о которой немногие подозревали, так как он редко говорил о ней, и именно потому, что всегда о ней думал и боялся встретить со стороны других недостаточное восхищение. Кому не знакома эта сильная страсть, которая навеки связывает нас с теми, кто более не существует, о ком вечно думаешь, о чьих советах и влиянии мечтаешь, чье присутствие чувствуешь ежедневно в дни обычные, как и в дни исключительные, во всех поступках — и личных, и общественных? Эта же страсть мешает говорить о них другим, даже самым близким друзьям, мешает слушать без страдания или беспокойства дорогое имя. Очень редко сладость похвалы по отношению к этому лицу, высказанная другом или посторонним, делает переносимым это глубокое волнение.
Если деликатная и естественная осторожность заставляет печатать эти мемуары только по истечении долгого времени, то не следует и слишком запаздывать. Лучше, если книга выйдет до того времени, когда не останется ровно ничего от рассказанных событий, пережитых впечатлений и свидетельств очевидцев. Для того чтобы точность или по крайней мере искренность не были оспариваемы, необходима проверка воспоминаний всякой семьи, и хорошо, если поколение, которое их читает, прямо происходит от того, которое изображено. Полезно, чтобы описанные времена не совсем бы еще превратились во времена исторические. 
В данном случае так оно и есть, до известной степени, и великое имя Наполеона еще является предметом спора различных партий. Интересно прибавить новые данные к спорам, раздающимся вокруг великой тени. Хотя мемуары об императорской эпохе многочисленны, но в них никогда не говорилось подробно и независимо об интимной стороне придворной жизни, и для этого, конечно, были веские причины.
Чиновники или люди, стоявшие близко ко двору Бонапарта, не любили, даже когда он стал императором, говорить с полной искренностью о времени, которое провели с ним. Большинство из них, став легитимистами после Реставрации, были несколько унижены службой узурпатору, в особенности же ролью, которая могла быть облагорожена только наследственным величием того, кто ее давал. Их потомки иной раз сами были бы в затруднении опубликовать такие рукописи, если бы и получили их от авторов. 
Вероятно, трудно найти издателя, который чувствовал бы себя в этом отношении свободнее, чем пишущий эти строки. Для меня гораздо важнее талант писателя и польза от его книги, чем разница во взглядах моей матери и ее потомков. Жизнь моего отца, его слава, его политические взгляды — все, что я получил как драгоценное наследие, избавляет меня от объяснений, как и по каким причинам я не разделяю всех идей автора этих мемуаров. Напротив, нетрудно было бы найти в этой книге первые следы либерализма, который одушевлял моих дедушку и бабушку в первые дни Реставрации и который так счастливо развился и преобразовался у моего отца. Надо было быть почти либералом, чтобы в конце 18-го века не возненавидеть принцип политической свободы, именем которой столько людей называли множество преступлений. 
Подобного беспристрастия, столь драгоценного и столь редкого у современников великого императора, мы не найдем даже в наши дни у тех, кто служит правителю, менее способному ослепить приближенных. Но такое чувство нетрудно проявлять в наши дни. Обстоятельства привели Францию к такому настроению умов, когда все можно принять, обо всем судить справедливо. Мы видели, как несколько раз менялось мнение о первых годах нашего века. Даже люди среднего возраста помнят время, когда легенда Империи была принята всеми, ко-гда можно было безопасно восхищаться ею, когда дети верили в императора, великого и вместе с тем добродушного, напоминающего доброго Бога Беранже, который, впрочем, и делал героями своих од именно эти две личности. Самые серьезные враги деспотизма, те, кто позднее испытали преследования новой империи, совершенно спокойно возвращали останки Наполеона Великого, придавая античный характер вполне современной церемонии. Позднее даже у тех, кто не вносил страсти в политику, опыт Второй империи открыл глаза на Первую. 
Разгром, который навлек Наполеон III на Францию  в 1870 году* (* Имеются в виду Франко-Прусская война и Сентябрьская революция 1870 года.), напомнил о том, что это роковое дело начал другой император, и чуть ли не всеобщее проклятие срывалось с уст при имени Бонапарта, которое произносилось некогда с почтительным энтузиазмом. Так колеблется суд наций! Однако можно сказать, что суд Франции наших дней ближе к справедливому суду, чем в те времена, когда он опирался на стремление к покою или на боязнь свободы, а в лучшем случае — на страсть к военной славе. Но между этими двумя крайностями сколько было различных мнений, сколько было лет колебаний и упадка! 
Я думаю, все признают, что автор этих мемуаров, явившись ко двору в дни своей молодости, не имела никаких предвзятых идей относительно проблем, которые волновали общество в те времена и теперь еще волнуют. Конечно, признают, что мнения писавшей эти мемуары сложились постепенно, как и мнения всей Франции, также еще очень молодой в те времена. Она была пленена и опьянена гением, потом постепенно овладела собой при свете совершившихся событий или благодаря знакомству с известными лицами и типами.
Многие из наших современников найдут в этих мемуарах объяснение поведения или настроения умов некоторых из своих близких, в которых необъяснимой казалась смена бонапартизма либерализмом. 
Беглый обзор жизни моей бабушки или, по крайней мере, тех времен, которые предшествовали ее появлению при дворе, необходим для того, чтобы хорошо понять впечатления и воспоминания, которые она с собой принесла. Отец мой часто составлял план и даже приготовил некоторые части полного жизнеописания своих родителей. Он не оставил ничего законченного по этому вопросу, но сохранилось большое количество заметок и отрывков, написанных им самим или его близкими, касающихся взглядов его юности и лиц, которых он знал. Все это облегчает мне задачу, и я могу теперь точно рассказать историю молодости моей бабушки, — описать те чувства, с которыми она явилась ко двору, и те обстоятельства, которые побудили ее написать эти мемуары. Это же дает возможность прибавить сюда некоторые суждения о ней ее сына, они заставят понять и полюбить ее. Отец мой очень желал, чтобы читатель испытал это чувство, и действительно трудно не полюбить ее, читая эти воспоминания.


II

Клара Елизавета Жанна Гравье Вержен, родившаяся 5 января 1780 года, была дочерью Карла Гравье Вержена, который являлся советником бургундского парламента, докладчиком, затем комендантом Оша и, наконец, податным инспектором. Женился он на Аделаиде Франсуазе Батар, родившейся около 1760 года в семье родом из Гаскони, ветвь которой поселилась в Тулузе. Ее отец, Доминик Батар, был членом парламента и умер старейшиной сословия. Его бюст находится в Капитолии в зале знаменитостей. Он принимал деятельное участие в реформах канцлера Мону. 
Карл Гравье Вержен не носил никакого титула, так как принадлежал к судейскому дворянству. Это был человек, как говорят, ума посредственного, любящий развлекаться, но неразборчивый в удовольствиях, впрочем, рассудительный, — одним словом, хороший человек, принадлежащий к той школе администрации, во главе которой стояли Трюдэны. 
Госпожа Вержен была женщиной более оригинальной, умной и доброй, о ней отец мой говорил часто. Еще ребенком он был близок с ней, как это случается между бабушкой и внуком. В своей собственной веселости, милой и покладистой, насмешливой, но добродушной, он находил некоторые ее черты, так же, как в голосе и в привычке запоминать арии, куплеты из водевилей и старые народные песни. Она была проникнута современными ей идеями: немного философии, но не доходящей до неверия, некоторое отдаление от двора и много уважения и привязанности к Людовику XVI. Ее живой и ясный ум, веселый и свободный, был хорошо развит, ее речи были пикантны и иногда, по обычаю века, слишком смелы. Тем не менее она дала двум своим дочерям, Кларе и Алисе, строгое и несколько замкнутое воспитание, так как мода требовала, чтобы дети мало видели своих родителей. Обе сестры занимались в дальней нетопленой комнате под руководством гувернантки, совершенствуясь в легких, если можно так выразиться, искусствах: музыке, рисовании, танцах. Их редко водили в театр, иногда, впрочем, — в оперу, время от времени — на бал.
Вержен не предвидел и не желал революции. Однако он не слишком негодовал и не слишком испугался. И он сам, и его друзья составляли часть той буржуазии, которая достигала дворянства занятием общественных должностей, которая как бы казалась самой нацией, и он был вполне на месте среди избирателей 1789 года: его избрали начальником батальона национальной гвардии, и он cтал членом коммунального совета. Лафайет, на внучке которого сорок лет спустя женился его внук и мой отец, и Ройе-Коллар, место которого во Французской академии этот внук занял, смотрели на него как на одного из своих. Нужно сказать, что взгляды Вержена совпали скорее со взглядами второго, чем первого. Революция вскоре настигла его, однако он не имел никакой склонности эмигрировать. Его патриотизм, так же, как и привязанность к Людовику XVI, побуждал его остаться во Франции. И поэтому Вержен также не избежал участи, угрожавшей в 1793 году всем, кто занимал такое же положение и отличался такими же чувствами. Ложно обвиненный в эмиграции администрацией департамента Соны и Луары, которая наложила секвестр на его имущество, он был арестован в Париже на улице Св. Eвcтaфия, где жил с 1788 года. Тот, кто арестовал его, имел приказ от Комитета общественной безопасности, касающийся только его отца, но схватил и сына — потому лишь, что тот жил с отцом. И оба замерли вместе на одном эшафоте 24 июля 1794 года, за три дня до падения Робеспьера.
Вержен, умирая, оставлял жену и двух дочерей в самом ужасном положении, одинокими и даже в стесненных материальных обстоятельствах, так как незадолго до этого продал свое имение в Бургундии, а сумма, полученная им, была конфискована. Он им оставил, однако, покровителя, не обладавшего могуществом, но имевшего самые добрые намерения и доброжелательное отношение. В первые дни революции Вержен познакомился с молодым человеком, семья которого некогда отличалась в среде торговцев и чиновников Марселя, благодаря чему дети начали служить 
в магистратуре и в армии, словом, среди привилегированных. Августен Лаврентий Ремюза родился в Валансоле, в Провансе, 28 августа 1762 года. По окончании блестящих занятий в Жюльи, древнем колледже конгрегации Оратории, который существует до сих пор близ Парижа, в двадцать лет он сделался генеральным адвокатом в Счетной палате и Государственной коллегии Прованса. Мой отец набросал портрет этого молодого человека и описал его прибытие в Париж и жизнь среди нового общества. 
«Общество в Э, дворянском и парламентском городе, было довольно блестящее. Мой отец часто бывал в свете. Он обладал приятной внешностью, известной тонкостью ума, веселостью, мягкими и вежливыми манерами, утонченной любезностью. Он достиг успеха, какого только может пожелать молодой человек: занимался профeccиeй, которую любил, и в 1783 году женился на мадемуазель де Санн, дочери генерального прокурора. Но этот брак был не-продолжителен; у них родилась дочь, которая, кажется, умерла тотчас же, вскоре за ней последовала мать.
Разразилась революция. Высшие суды были уничтожены. Выкуп должностей был для них важным делом, и для этого Счетная палата отправила в Париж депутацию. Отец мой был одним из делегатов. Он мне часто говорил, что тогда имел случай видеть Мирабо, депутата от Э, и, несмотря на свои предубеждения члена парламента, был очарован его немного торжественной вежливостью. 
Никогда не рассказывал мне отец подробно, как он жил. Я не знаю также, какие обстоятельства привели его к моему дедушке Вержену. Одинокий и никому не известный в Париже, он без особых тревог провел там самые тяжелые годы революции. Общества в то время не существовало. Тем более это знакомство было приятно и даже полезно моей бабушке (госпо-же Вержен) среди волнений, а позднee и бедствий. Отец часто говорил, что дед не был человеком выдающимся, но он скоро сумел оценить мою бабушку, которая, со своей стороны, была к нему благосклонна. Бабушка была женщиной разумной, без иллюзий, без предрассудков, без увлечений; она относилась недоверчиво ко всяким преувеличениям, ненавидела аффектацию, но любила серьезные достоинства и правдивые чувства, а проницательный ум, точный и насмешливый, предохранял ее от всего, что не было ни благоразумным, ни нравственным. Ее ум никогда не был жертвой сердца. Но так как она несколько страдала от невниния мужа, который был ниже ее, то была склонна брать на себя решение и выбор в вопросе о браке.
Когда после смерти моего деда дворянам было декретом приказано покинуть Париж, она удалилась в Сен-Грасьен, что в долине Монморанси, с двумя дочерьми, Кларой и Алисой, и позволила моему отцу за собой последовать. Его присутствие было для них драгоценно. У отца было всегда ровное настроение, покладистый характер, он внимательно и заботливо относился к тем, кого любил. Он был склонен к тихой жизни и деревенскому уединению; его утонченный ум был источником удовольствия для общества, составленного из образованных лиц, где интересовались воспитанием. 
Едва ли возможно допустить, что моя бабушка не предвидела заранее и не была согласна на все дальнейшее, даже предполагая, что тогда еще нельзя было ничего прочесть в сердце ее дочери. Но несомненно (и она говорит об этом во многих письмах), что, хоть мать моя была еще ребенком, ее рано созревший ум, восприимчивое сердце, живое воображение, наконец, одиночество, несчастье и сама близость, — все эти причины, вместе взятые, внушили ей по отношению к моему отцу живейший интерес, который с самого же начала получил характер экзальтированного и прочного чувства. Едва ли я встречал когда-нибудь женщину, у которой бы ярче, чем у моей матери, соединились воедино нравственная страсть и романическая чувствительность. Ее молодость протекала в счастливых условиях, которые привязали ее к долгу силой страсти и привели в конце концов к редкому и трогательному единению между душевным миром и волнениями сердца.
Невысокого роста, но хорошо сложенная, она была свежа и полна; боялись, как бы она не получила склонности к излишней полноте. Глаза ее были прекрасны и выразительны, черного цвета, как и ее волосы; черты лица правильны, но несколько крупны. Лицо ее было серьез-но, почти строго, хотя взгляд, полный тонкой мягкости, значительно умерял эту строгость. Ее ум, прямой и отзывчивый, даже творческий, отличался некоторыми мужскими свойствами, которые часто вступали в спор с необыкновенной живостью ее воображения. У нее были правильные суждения, наблюдательность, много искренности в манерах и даже в выражениях, хотя она не чужда была известной утонченности понятий. 
Моя мать была, по существу, женщиной благоразумной, но с горячей головой. Ее ум был благоразумней ее самой. В молодости ей недоставало веселости и непринужденности. Она могла казаться педанткой, потому что была серьезна, аффектированной — потому что была молчалива, рассеянна и равнодушна к мелочам текущей жизни. Но с матерью, которую она несколько стесняла в ее веселости, и с мужем, при его простом вкусе и покладистом уме (которых она никогда не тревожила), она бывала и оживлена и откровенна. С годами в ней раз-вился известный род веселости. В молодости она была несколько самоуглубленной, но постепенно стала больше походить на мать. Я часто думал, что если бы она прожила достаточно, чтобы оказаться в атмосфере, в какой я теперь живу, то была бы самой веселой из всех нас».
Отец мой написал эту заметку в 1857 году в Лафите (в Верхней Гаронне), когда все, кого он любил, были с ним, счастливые и довольные. Впрочем, эта цитата относится к более позднему времени, так как в ней он говорит о матери как о женщине, а не как о молодой девушке, а Клара Вержен была еще очень молоденькой, когда вышла замуж в начале 1796 года: ей едва исполнилось шестнадцать лет.
Господин и госпожа Ремюза жили временами в Париже, временами в Сен-Грасьене, в очень скромном деревенском доме. Его окрестности были весьма привлекательны благодаря красоте места и прелести соседства. Самыми близкими и милыми из соседей были владельцы Саннуа, с которыми госпожа Вержен была очень близка.  «Исповедь» Жан-Жака Руссо, «Мемуары» госпожи д’Эпине и множество произведений прошлого века познакомили публику с этими местами и их жителями.
Между обитателями Саннуа и Сен-Грасьена вскоре установилась полная близость, и, когда мои дедушка и бабушка продали свое имениe, они приискали дом еще ближе к друзьям, и их сады сообщались посредством особого входа.
Однако все чаще и чаще Ремюза бывал в Париже и, так как времена становились более спокойными, мечтал выйти из неизвестности и — зачем скрывать? — из стесненного положения, в которое жена была поставлена конфискацией имущества Вержена, а муж — лишением места в магистратуре. Естественно было, как это всегда случается в нашей стране, подумать о получении общественной должности. Не имея никакого отношения ни к правительству, ни к Талейрану, который был тогда министром иностранных дел, Ремюза пристроился к этому департаменту. Он получил не определенное место, но занятие, дававшее возможность получить должность в министерстве. 
Кроме отношений, очень приятных и чисто интеллектуальных, с обитателями Саннуа, жители Сен-Грасьена завязали отношения менее близкие, но оказавшие в будущем большое влияние на их судьбу, — с госпожой Богарне, сделавшейся, как известно, в 1796 году госпожой Бонапарт. Когда эта последняя стала могущественной, благодаря всемогуществу ее мужа, госпожа Вержен попросила у нее покровительства для своего зятя, который желал получить место в Государственном совете или в администрации. Но у Первого консула и его жены были другие планы: известность, которой пользовалась госпожа Вержен, ее общественное положение, ее имя, принадлежавшее старому порядку и идеям нового времени, придавали определенную цену связи консульского дворца с ее семьей. Двор в то время имел мало отношения к парижскому обществу, и вот вдруг, в 1803 году, Ремюза был назначен префектом дворца. Немного позднее госпожа Ремюза начинает сопровождать госпожу Бонапарт и вскоре становится придворной дамой.

 

III

Взгляды четы Ремюза не требовали от них никакой жертвы, чтобы примкнуть к новому режиму. У них не было ни экзальтированных чувств роялистов, ни республиканской суровости. Конечно, они стояли ближе к первому взгляду, чем ко второму, но их роялизм ограничивался уважением, полным благоговения, по отношению к Людовику XVI. Несчастья, пережитые этим королем, делали воспоминание о нем трогательным и священным, и его особа в семье Вержен была предметом особенного почтения. 
Но тогда еще не был изобретен легитимизм, и те, кто особенно горячо оплакивали падение старого порядка, или, вернее, старой династии, не считали нужным думать, что все происходящее во Франции без Бурбонов не имело никакого значения. Безоблачное восхищение окружало молодого генерала, покрытого славой. Он блестяще восстанавливал если не нравственный, то материальный порядок в обществе, волнения которого носили совершенно иной характер, чем это было позднее, когда явилось столько недостойных спасителей. Впрочем, чиновники сохранили воззрение, что должностное лицо ответственно только за то, что оно делает, но не за происхождение или действия правительства, — воззрение, впрочем, вполне естественное при старом порядке. Чувства солидарности в абсолютных монархиях не существует. К счастью, парламентарный режим сделал нас более деликатными, и честные люди признают, что коллективная ответственность существует между всеми агентами власти. Можно служить только тому правительству, направление и общую политику которого признаешь правильными. В те времена было не так; и вот как объяснял это мой отец, имевший больше права, чем кто бы то ни было, быть строгим в этом отношении. Он, может быть, своей утонченной политической деликатностью был обязан тому трудному положению, в котором видел своих родителей в детстве, когда сталкивались их чувства и их официальные обязанности. И вот, повторяю, как объяснил он это в письме к Сент-Бёву, которому хотел сообщить некоторые биографические подробности для статьи в «Обозрении Старого и Нового Света»: «Родители мои привязались к новому режиму не вследствие выбора наименьшего зла, не по необходимости или слабости, не по искушению или по случайности. Свободно и доверчиво связали они с ним свою судьбу. Если добавить к этому все удобства, доставляемые легким и видным положением, вместо стесненного положения и неизвестности, интерес и удовольствия, какие представлял этот двор нового сорта, наконец, несравненный интерес созерцать такого человека, как император, в эпоху, когда он был вполне безупречен, молод и приветлив, — вы легко поймете то, что привлекало моих родителей и заставляло их забыть, насколько новое положение могло, по существу, мало соответствовать их вкусам, взглядам и даже истинным интересам. Через два-три года они хорошо поняли, что всякий двор есть всегда двор и не всегда приятно лично служить абсолютному господину, даже тогда, когда он нравится и ослепляет. Но это не помешало им быть весьма долгое время довольными своей судьбой. Особенно мать мою очень забавляло все, что она видела; у нее были очень нежные отношения с императрицей, которая была необычайно добра и мила; она увлекалась императором, который при этом ее отличал: она была, пожалуй, единственная женщина, с которой он беседовал. В конце Империи мать моя говорила иногда: «Я слишком любила его для того, чтобы не начать ненавидеть»».
Впечатления, которые получила новая придворная дама при новом дворе, не дошли до нас. В то время сильно не доверяли почте; госпожа Вержен сжигала все письма дочери, и ее переписка с мужем начинается несколькими годами позднее, во время путешествия императора по Италии и Германии. Однако из этих мемуаров, не изобилующих личными чертами, видно, как все было ново и любопытно для очень молодой женщины, вдруг перенесенной в этот дворец и стоящей так близко к интимной жизни прославленного главы неизвестного правительства. Она была серьезна, как это бывает в юности, когда женщина не легкомысленна, а склонна много наблюдать и много думать. По-видимому, у нее не было никакого самолюбия в том, что касалось внешней жизни, никакой склонности к осуждению, никакого желания блистать или говорить. Что думали о ней в то время? Мы этого совсем не знаем, хотя в некоторых местах писем или мемуаров есть доказательства, что ее находили умной и слегка ее побаивались. Возможно, однако, что ее друзья или подруги находили ее скорее педантичной, чем опасной.
Госпоже Ремюза все удавалось, особенно в первое время. Двор был немногочислен; невозможно было добиться почти никаких отличий или милостей, мало было соперничества. Но мало-помалу это общество сделалось настоящим двором. Кроме того, придворные боятся ума, особенно стремления умных людей бескорыстно интересоваться окружающим, судить о людях, не стараясь найти полезного применения этой науке. Они склонны всегда подозревать скрытую ото всех взоров цель. Выдающиеся личности бывают живо охвачены зрелищем человеческих событий, даже если они хотят быть только зрителями. Они любят, как говорят недоброжелательно и неправильно, вмешиваться даже в то, что лично их не касается. Эта способность менее всего понятна тем, кто ее лишен и относит ее к известным задним мыс-лям, известным личным расчетам. Все люди подвергаются подобным подозрениям, но особенно опасны они по отношению к женщине, одаренной несколько болезненным воображением, способной чувствовать живой интерес к делам, ее не касающимся. Многие, особенно в том, несколько грубоватом обществе, должны были найти претенциозность и самолюбие в ее разговорах и в самой жизни, а порой и обвинить ее несправедливо в честолюбии.
Но муж ее должен был казаться совершенно непричастным ни к интригам, ни к честолюбию. Положение, которое создавала ему благосклонность Первого консула, не соответствовало его желаниям: он бы, конечно, предпочел какую-нибудь административную должность, связанную известным трудом. Здесь же он находил применение только своей обходительности и мягкости. Судя по тому, каким он предстает перед нами в письмах, мемуарах и рассказах моего отца, мой дед отличался добродушием и тонкостью, здравым смыслом и ровным настроением — всем тем, что позволяло не создавать врагов. У него никогда их и не было бы, если б известная застенчивость, которая плохо мирится с приятностью разговора и отношений, любовь к покою и некоторая леность не склоняли бы его все более и более к уединению и отчуждению. 
В нем присутствовали и скромность, и самолюбие, которые, не делая его нечувствительным к почестям достигнутого ранга, заставляли краснеть от торжественных пустяков, которыми ему приходилось заниматься в силу этого положения. Он думал, что заслуживает большего, и не любил добиваться того, что не приходило само собой. Он не любил выдвигаться вперед, а его равнодушие как раз подходило к его беспечности. 
Позднее Ремюза стал трудолюбивым префектом, но как придворный он был нерадив и бездеятелен. Он употреблял свое умение жить только для того, чтобы избегать столкновений и исполнять свои обязанности со вкусом и должной мерой. Приобретя много друзей и много связей, он не заботился о том, чтобы их поддерживать. Если не прилагать стараний, связи рвутся, воспоминания сглаживаются, появляются соперники, и все возможности успеха ускользают. По-видимому, дед никогда и не жалел об этом. Я мог бы легко объяснить причины и изобразить в подробностях этот характер, его недостатки, его неприятности и даже перенесенные им страдания. Это был мой дедушка.
Первое жестокое испытание, которое ожидало господина и госпожу де Ремюза в их новом положении, было убийство герцога Энгиенского. Вдруг увидеть, как тот, которым все восхищались, которого старались полюбить как само воплощение власти и гения, покрыл себя невинной кровью, притом понять, что это было результатом холодного и бесчеловечного расчета, — все это должно было причинить глубокие страдания, о чем свидетельствует этот рассказ. Замечательно, что впечатление у честных придворных было даже сильнее, чем у людей со стороны. Кажется, к преступлениям такого рода чувства общества уже несколько при-тупились. Даже у роялистов, враждебно относившихся к правительству, это событие вызвало больше огорчения, чем негодования, — так были извращены умы в области политической справедливости и государственной необходимости. Но откуда современники почерпнули бы правильные принципы? Разве могли их так воспитать террор или старый порядок? Немного времени спустя глава церкви приехал в Париж, и среди мотивов, которые заставляли его ко-лебаться в короновании нового Карла Великого, едва ли этот мотив имел хоть какое-нибудь значение. Пресса была нема, а для того, чтобы негодовать, люди нуждаются хотя бы в том, чтобы их предупредили. Будем надеяться, что цивилизация совершила такой скачок, что возвращение подобных событий невозможно. То, что мы видели в наши дни, запрещает нам быть по этому вопросу слишком большими оптимистами.
Нижеследующие мемуары как раз изображают жизнь автора в это время и историю первых годов этого века. Из них будет видно, какое изменение внесло установление Империи в жизнь двора и насколько эта жизнь стала более трудной, как уменьшался престиж императора, по мере того как он злоупотреблял своими способностями, своими силами, своими успехами. Увеличивались неудовольствия, неудачи, неисполнения обязательств. Вместе с тем связь с первыми почитателями становится менее драгоценной, и перемена в мыслях влияет и на саму службу.
По своим естественным чувствам, по принадлежности к семье, по своим связям Ремюза, стоящие между двумя партиями, которые ссорились из-за милости господина, между Богарне и Бонапартами, считались принадлежащими к первым. Их положение оказалось в прямой связи с немилостью и отъездом императрицы Жозефины. И когда ее придворная дама последовала за ней в ее убежище, император, повидимому, не старался ее удержать. Может быть, ему казалось удобным иметь около своей покинутой и несколько неосторожной супруги особу со здравым смыслом и умом; но вместе с тем и плохое здоровье моей бабушки, желание отдыха и нежелание веселья и блеска отдалили ее от придворной жизни.
Ее муж, разочарованный, недовольный, с каждым днем все более и более поддавался своему настроению, своему нежеланию показываться и искать расположения около холодного и чуждого величия. Особенно охладел он к своим обязанностям камергера, чтобы замкнуться в административных обязанностях по делам театра, которые он исполнял необыкновенно удачно. Значительная часть современных установлений французского театра обязана ему своим происхождением. 
Мой отец, родившийся в 1797 году, еще, конечно, очень юный, когда его отец был камергером, но любознательный, с рано пробудившимся умом, имел очень точное воспоминание об этих временах недовольства и разочарования. Он рассказывал мне, что часто видел отца, возвращавшегося из Сен-Клу в угнетенном настроении, подавленного той тяжестью, которая давила всех, кто приближался к этому могущественному императору. Жалобы отца раздавались 
в присутствии ребенка в те минуты, когда проявлялась его искренность. Овладев собой, в другие дни он старался казаться довольным своим господином и своей службой и не посвящал сына в свои огорчения. Быть может, он был скорее создан для того, чтобы служить Бонапарту — простому, веселому, скромному, умному, для которого были еще новы удовольствия власти, чем Наполеону — с притупившимися чувствами, опьяненному, внесшему дурной вкус в придворную обстановку и день ото дня все более требовательному в церемониале и льстивых проявлениях.
Обстоятельство, по-видимому, ничтожное, важность которого не сразу поняли те, кто был заинтересован, увеличило затруднения этого положения и ускорило неизбежность развязки. Хотя эта история несколько пуста, ее прочтут не без интереса; она лучше осветит это время, к счастью, далекое от нас, которое не возродится, если у французов есть какая-нибудь память.
Знаменитый Лавуазье был в близких отношениях с Верженом. Он умер, как известно, на эшафоте 8 мая 1794 года. Его вдова, вышедшая вторично замуж за Румфорда (ученого или, по крайней мере, практика, связанного с наукой, изобретателя каминов, по системе прусских, и термометра, носящего его имя), сохранила самое теплое отношение 
к госпоже Вержен и ее детям. Этот вторичный брак не был счастливым, и общественные симпатии совершенно справедливо оставались на стороне жены. Ей пришлось прибегнуть к власти, чтобы избавиться от тирании и требований, по меньшей мере невыносимых. Румфорд был иностранцем, и полиция могла собрать о нем сведения на родине, обратиться к нему со строгими требованиями, даже заставить его покинуть Францию. Кажется, это и было сделано. Талейран и Фуше взялись за это по просьбе моей бабушки. Госпожа Румфорд хотела побла-годарить их, и вот как рассказывает мой отец о результатах этой благодарности.
«Мать моя согласилась устроить для госпожи Pумфорд обед и пригласить на него Талейрана и Фуше. Иметь за одним столом оберкамергера и министра полиции не является актом оппозиционным. Но именно эта встреча, вполне естественная, вполне незначительная по своим мотивам, но которая, признаюсь, была необычна и не возобновилась более, была представлена императору в донесениях в Испанию как политическое совещание и доказательство важного соглашения. Я не сочту невозможным, что Талейран и Фуше согласились с особенной поспешностью, которой могло бы и не быть в иное время, что они воспользовались случаем передоверить, что даже мать моя, зная почетное положение этих двух лиц, считала случай подходящим, чтобы устроить свидание, которое ее интересовало и было вместе с тем полезно ее другу. Но у меня нет никаких причин думать именно так. Напротив, я отлично помню слова отца и матери о том, что этот случай — ясный пример того, как иногда получает неограниченное значение незначительный и мимолетный сам по себе факт; они говорили, улыбаясь, что госпожа Румфорд и не подозревала, чего она им стоила.
Они прибавляли, что по этому поводу или с ненавистью, или с насмешкой произносилось слово «триумвировать», и мать моя говорила госпоже Румфорд, смеясь: «Друг мой, мне очень жаль, но ваша роль не могла быть иной, чем Лепида*( * Лепид, римский политический деятель (около 89—13/12 гг. до н.э.). В 43 году вместе с Октавианом и Антонием образовал Второй триумврат)». Отец мой говорил также, что некоторые придворные, не относящиеся к нему дурно, говорили ему об этом как о факте положительном и без враждебного чувства: «Ну, наконец, теперь, когда все это в прошлом, скажите, что это было и что вы затевали?»».
Этот рассказ является примером придворных сплетен и показывает близость моих деда и бабушки с Талейраном. Хотя бывший епископ Отёна, по-видимому, не вносил в эту близость характера заинтересованности, которая была ему обыкновенно свойственна по отношению к женщинам, но ему очень нравилась та, мемуары которой я печатаю, он даже восхищался ей. Я нахожу довольно пикантное доказательство этому в характеристике, которую он набросал на официальной бумаге Сената, бездельничая во время одного из заседаний, ко&

Дополнения Развернуть Свернуть

Именной указатель

А

Августа Баварская, вице-королева Италии (1788—1851) — 328
Александр I (1777—1825) — 31, 260, 263, 296, 303, 307, 308,
    340, 423, 437, 473, 477

Б

Барбе-Марбуа Франсуа (1745—1837) — 341, 502
Баччиокки Элиза (урожд. Бонапарт), 
    герцогиня Тосканская (1777—1820) — 85, 140, 162, 179, 194,
    195, 263, 268, 349, 359, 385, 556
Бернадотт Жан-Батист (1763—1844) — 59, 379, 414, 421, 442,
    556
Бертье Луи Александр, герцог Невшательский (1753—1815) —
    102, 110, 431, 495, 553, 563, 567
Богарне Евгений, вице-король Италии (1781—1824) — 31, 62,
    68—71, 74, 87, 121, 126, 159, 161, 163, 176, 179, 181, 194,
    226, 227, 246, 249, 253, 256, 257, 272, 273, 276, 299, 304,
    321, 322, 327, 328, 332, 340, 359, 374, 404, 405, 441, 483,
    521, 532, 554, 556, 
Бонапарт Гортензия (урожд. Богарне), 
    королева Голландии (1783—1837) — 5, 31, 62, 63, 68, 70—75,
    80, 87, 159, 161, 194, 227, 247, 249, 253, 279, 291, 318, 321,
    323, 348, 349, 368, 374, 399, 415, 416, 453, 464, 466, 499,
    500, 510, 520, 521
Бонапарт Жером, король Вестфалии (1784—1860) — 126, 271,
    349, 423, 445, 475, 478, 480, 486, 499, 502, 504, 518, 520
Бонапарт Жозеф, король Испании (1768—1844) — 59, 66,
    74, 112, 126, 162, 173, 174, 181, 194, 202, 223, 224, 229,
    238, 297, 300, 302, 318, 331, 340, 349, 370, 400, 403, 404,
    406, 480, 554, 556, 589
Бонапарт Луи, король Голландии (1778—1846) — 53, 61,
    62, 72—74, 97, 126, 159, 161, 173—176, 178, 181, 194, 202,
    233, 238, 269, 279, 297, 321, 323, 341, 348, 349, 390, 403,
    404, 413, 415—418, 431, 443, 456, 463, 464, 466, 467, 479,
    480, 493, 499, 507, 521, 535, 536
Бонапарт Люсьен (1775—1840) — 60, 61, 67, 112, 162, 172,
    349, 480
Бонапарт Мария Летиция (урожд. Рамолино), 
    Мадам Мер (1750—1836) — 241, 369
Боргезе Камилло-Филиппе-Людовико, принц (1755—1832) —
    126, 269, 330, 359, 441, 473, 566
Боргезе Полина, урожд. Бонапарт (1780—1825) — 349, 360,
    368, 384, 400, 404, 407, 455, 460, 480, 488, 509, 510
Боссюэ Жак-Бенинь (1627—1704) — 139, 140, 422
Бурбон Антонио (1755—1817) — 589
Бурбон-Конде Луи-Антуан-Анри де, 
    герцог Энгиенский (1772—1804) — 18, 38, 142, 144, 145,
   151, 153—155, 156, 159, 165, 167, 169, 171, 179, 186, 189,190,
   207, 210, 386, 532

Г

Годен М.М.Ш., герцог Гаэтский (1756—1841) — 341, 484,
    533
Годой Мануэль, князь Мира (1767—1851) — 60, 526—528,
    561, 573, 574, 576, 577, 578, 579, 581, 583, 584, 589 
Гранд Катрин Ноэль (1762—1834) — 287, 288, 291
Гретри Андре Эрнест Модест (1741—1813) — 241, 398
Густав IV Адольф, король Швеции (1778—1837) — 478, 494,
    556, 563, 573
Гюллен Пьер-Августин (1758—1841) — 158, 161, 162

Д

Д’Андре Антуан Балтазар Жозеф (1759—1829) — 307, 315—317
Д’Анжели Реньо де Сен-Жан (1761—1819) — 266, 458
Д’Удето Франсуаза Софи Лалив Беллегард де (1730—1813) —
    102, 104, 213, 279, 355, 356, 475
Даву Луи Николя (1770—1823) — 309, 310, 378, 436, 495, 533
Дальберг Карл Теодор фон, 
    князь-примас Римской империи (1744—1817) — 243, 406,
    414, 498, 503
Деказ Эли (1780—1860) — 35, 41, 453, 465, 466, 499
Делиль Руже (1760—1836) — 375, 384—386, 395, 486, 500
Дюрок Жерар Кристоф Мишель, герцог Фриульский (1772—
    1813) — 54, 72, 81, 84, 89, 91, 112, 113, 181, 193, 200, 218,
    222, 245, 247, 250, 252, 307, 317, 318, 376, 476, 486, 487,
    513, 554, 562, 588

Е

Екатерина Вюртембергская, королева Вестфалии (1783—
    1835) — 478, 498, 499, 503, 518

Ж

Жубертон Александрина (1778—1855) — 61, 162, 172
Жюно Жан-Андош (1771—1813) — 326, 453, 455, 460, 526, 556

К

Камбасерес Жан-Жак Режи де (1753—1824) — 85, 92, 130, 180,
    182, 196, 245, 271, 322, 323, 376, 399, 433, 483
Кампан Жанна-Луиза (1752—1822) — 71, 201, 235, 318, 371,
    382
Карл IV, король Испании (1748—1819) — 527, 554, 561, 573,
    574, 576—580, 583—585, 588, 589
Карл Людвиг Фридрих, 
    наследный принц Баденский (1786—1818) — 240, 243, 314,
    341, 370, 371, 373, 407, 462, 503, 519
Карл Фридрих Баденский, курфюрст Бадена (1728—1811) —
    176, 223, 321, 406
Кларк Анри-Жак-Гильом, герцог Фельтре (1765—1818) —
    338, 350—352, 437, 486, 495, 565
Коленкур Арман Огюстен Луи де (1773—1827) — 65, 151,
    153—155, 160, 161, 167, 179, 198, 245, 331, 476, 532, 534,
    567
Корвисар Жан (1775—1821) — 41, 56, 256, 348, 349, 363
Л

Лавалетт Эмилия-Луиза, урожд. Богарне (1781—1855) —
    197, 219, 379, 380
Лавалетт, Антуан Мари Шаман (1769—1830) — 196, 197, 370
Ланн Жан (1769—1809) — 379, 383, 435, 503
Лебрен Шарль Франсуа Антуан (1739—1824) — 85, 92, 119,
    181, 182, 245, 278, 322, 323, 483, 486, 500
Леклерк Шарль Виктор Эммануэль (1772—1802) — 42, 95
Лефевр Катрин (урожд. Юбшер), 
    герцогиня Данцигская (1753—1835) — 472
Лефевр Франсуа Жозеф, герцог Данцигский (1755—1820) —
    124, 470
Луиза Августа Вильгельмина Амалия, 
    королева Прусская (1776—1810) — 339, 487, 523
Луккезини Джилорамо (1751—1825) — 412, 413, 430, 438

М

Мадемуазель Жорж, Маргарита Жозефина Веймер (1787—
    1867) — 75, 96, 99, 127
Максимилиан, курфюрст Баварии (1756—1825) — 176, 299,
    304, 320, 321, 327, 328
Маре Юг Бернар, герцог Бассано (1763—1839) — 89, 91, 102,
    106—108, 122, 139, 181, 222, 239, 275, 297, 305, 308,
    313, 350, 352, 376, 381, 382, 480, 497, 503, 522, 528
Мария Луиза, эрцгерцогиня Австрийская (1791—1847) — 256,
    375, 413
Массена Андрэ (1758—1817) — 299, 312, 340, 378
Моле Луи-Матье (1781—1855) — 35, 41, 42, 338, 355, 356,
    416, 429, 553
Мори Жан-Сифрен, кардинал (1746—1817) — 278, 279, 377,
    416, 433, 434, 449, 463
Моро Жан Виктор Мари (1763—1813) — 75, 80, 91, 189,
    203—207, 212
Мюрат Иоахим, герцог Бергский (1767—1815) — 54, 55, 91,
    148, 155, 158, 162, 174, 194,  196, 212, 246, 247, 257, 260,
    280, 297, 313, 339, 349, 350, 400, 404, 406, 445, 480, 503,
    522, 526—528, 555, 562, 573, 574, 578—581, 584, 586, 589
Мюрат Каролина (урожд. Бонапарт), 
    герцогиня Бергская (1782—1839) — 74, 80, 85, 91, 156,
    174, 179, 183, 194—196, 240, 247—250, 255, 257, 269, 271,
    291, 297, 330, 338, 349, 350, 353, 360, 368, 372, 384, 407—
    409, 421, 433, 434, 455, 460, 464, 466, 480, 503, 504, 509,
    510, 521, 522, 538, 546

Н

Нансути Этьен Мари Антуан Шампьон де (1768—1815) —
    81, 297, 299, 322, 330, 360, 473, 534
Ней Аглая Луиза, урожд. Огье (1782—1854) — 247, 382, 383
Ней Мишель (1769—1815) — 111, 301, 533

П

Паскье (Пакье) Этьен-Дени (1767—1862) — 32, 33, 35, 42,
    416, 429, 568
Пий VII (1742—1823) — 58, 61, 67, 131, 139, 215, 221, 224,
    229—231, 233—237, 240, 244, 270, 378, 411, 414, 422,
    537, 546, 560
Пишегрю Жан-Шарль (1761—1804) — 134, 145, 146, 148,
    149, 151, 167, 171, 172, 204, 205
Полиньяк Арман Жюль, герцог (1771—1814) — 150, 165, 206,
    255, 280
Полиньяк Барбара, урожд. Кэмпбелл (1788—1819) — 206—211,
    280
Полиньяк Огюст Жюль, герцог (1780—1847) — 150, 165, 202,
    205, 209, 210, 212, 255, 280
Прадт Доминик Георг Фредерик Дюфор де (1759—1837) —
    377, 581, 585, 586, 588, 589

Р

Ренье Клод-Амбруаз (1746—1814) — 92, 484, 564
Ривьер Шарль-Франсуа (1763—1828) — 150, 203, 206, 212
Ройе-Коллар Пьер-Поль (1763—1845) — 10, 35

С

Савари Анн-Жан Мари-Рене, герцог Ровиго (1774—1833) —
    91, 134, 145, 149, 158, 159, 210, 222, 252, 307, 309, 310, 316,
    317, 319, 320, 376, 461, 487, 513, 581, 582, 584—586, 588
Савари Мари-Шарлотт-Фелисите (урожд. Фодоа), 
    герцогиня Ровиго (1785—1841) — 252, 258, 270, 382
Сегюр Луи-Филипп (1753—1830) — 218, 245, 298, 380, 406,
    488
Сийес Эммануэль-Жозеф (1748—1836) — 132, 193
Сталь Анна-Луиза Жермена де (1766—1817) — 37—39, 72,
    123, 188, 230, 287, 347, 375, 389—392
Стефания Баденская, урожд. Богарне (1789—1860) — 358,
    371—373, 406—408, 519, 431, 499, 503, 504, 518, 519

Т

Талейран-Перигор Шарль Морис де (1754—1838) — 14, 20,
    21, 23—26, 35, 47, 48, 50, 52, 55, 75, 87, 91, 92, 105,
    108—110, 119, 121, 122, 144, 152, 172, 176, 179, 200, 201,
    209, 218, 221, 233, 245, 261—265, 274, 275, 278, 279, 285,
    287—291, 293, 294, 297, 298, 304—306, 311—313, 320, 350,
    352—354, 375, 376, 406, 408, 412, 414, 419, 423, 425—427,
    430, 432, 433, 439, 440, 446, 448, 455, 462, 469, 470, 473,
    477, 478, 480—482, 485, 487—493, 495, 503, 504, 512, 513,
    516, 522, 536, 538, 540—542, 547—551, 553, 555, 557—561,
    563, 568, 574, 575, 577—580
Тальма Франсуа-Жозеф (1763—1826) — 49, 286, 344, 345,
    348, 504, 514, 564

Ф

Фердинанд, принц Астурийский (1784—1833) — 47, 526, 528,
    561, 573, 574, 576, 578—582, 584, 586, 588
Феш Жозеф, кардинал (1763—1839) — 58, 215, 233, 234, 236,
    237, 245, 377, 414, 480
Фокс Чарльз Джеймс (1749—1806) — 338, 416, 418, 422, 424
Фонтан Луи Марселен (1757—1821) — 88, 102, 134, 140,
    162, 164, 165, 178, 281, 345, 355, 386, 394, 409, 467, 468,
    496, 497, 569
Франц I, император Австрии (1768—1835) — 276, 277, 299,
    302, 303, 304, 306, 308—313, 320, 321, 327, 333, 338—340,
    410, 475, 502
Фридрих Август I, король Саксонии (1750—1827) — 435,
    437, 449, 477, 478, 495, 535
Фридрих Людвиг, наследный принц 
    Мекленбург-Шверинский (1778—1819) — 478, 503, 523,
    524, 555
Фридрих Людвиг Христиан Гогенцоллерн, 
    принц Прусский (1772—1806) — 418, 427, 432, 435, 439
Фуше Жозеф (1759—1820) — 20, 23, 35, 92, 134, 143, 144,
    149, 179, 190, 220, 271, 275, 293, 294, 303, 350, 376, 453,
    455, 470, 480, 483, 488, 522, 538—541, 546—548, 551

Ш

Шампаньи Жан-Батист Нонпер (1756—1834) — 342, 406, 462,
    481, 483
Шатобриан Франсуа Рене де (1768—1848) — 375, 386—388,
    486, 501

Рецензии Развернуть Свернуть

Про М и Ж

30.09.2011

Автор: Дмитрий КОПАЛИАНИ, Виктория СУШКО
Источник: Волжская комунна


Источник: http://vkonline.ru/article/132827.html

 

В «Книжной полке» – «женский день». Половина человечества не довольствуется лишь ролью читательниц – писательницы давно перестали быть редкостью. О чем же они так настойчиво пишут?

Дмитрий Копалиани: Во фразе «женщина – тоже человек» главное, конечно, слово «тоже». Да простят меня феминистки, для которых я поясню – женщины ничем не хуже мужчин, но только дурак не заметит, что они от мужчин отличаются. Даже тем, о чем и как пишут. Самая умная из женщин-писательниц (на мой взгляд), Джейн Остин, писала «все про то же самое» – дом-заботы-мужчины-помечтать-семья-замуж. И потому в женской литературе, в отличие от мужской, ИМХО, всегда были важны не «магистральные направления мысли автора», а те самые подробности, которые «нам остаются», и в которых скрывается дьявол.
 Начало XIX века, пышный блеск (и духовная нищета тоже) двора императора Наполеона Бонапарта – именно об этом написала 200 лет назад в своих мемуарах Клара Ремюза (Госпожа Ремюза. Мемуары. Издательство «Захаров»). Фрейлина императрицы Жозефины, жена придворного, она, естественно, пишет не о политике, не о военных походах и вообще не о том, о чем пишут в мемуарах мужчины той эпохи. Предмет ее острых и проницательных наблюдений – двор и семья «императора французов». И вещи подмечала она очень непохожие на то, что спустя годы выдала (и до сих пор продолжает выдавать) наполеоновская легенда…
 Виктория Сушко: Позволю себе скромно заметить, что женщины, которым посчастливилось жить в патриархальную пору, писали в большей степени о частной сфере, чем обо всех остальных сторонах жизни человечества, потому лишь, что доступ к этим другим сторонам был для них слишком долгое время закрыт.
 Но оставим эту линию спора феминисткам и подумаем, кому сегодня могут быть интересны мемуары придворной дамы той эпохи – помимо историков, конечно же. Удовольствие современному читателю, на мой взгляд, доставляет, во-первых, слог – легкий, вдумчивый, спокойный, несколько устаревший, но не настолько, чтобы создавать отчуждение между автором мемуаров и современным читателем. Во-вторых, привлекает завязка – молодая девушка неожиданно вступает в светскую, пронизанную ритуалами и придворными правилами жизнь двора молодого консула, на которого тогда возлагали великие надежды. Жаль, что Клара пишет свои мемуары, будучи уже 40-летней дамой (в то время это был уже закат жизни), а не той 22-летней, открытой всему великому и новому девицей, которая готова была верить и обманываться – эти записки пронизаны скепсисом. Но и ценны желанием вспомнить и точно передать атмосферу и идеалы того времени.
 Д.К.: Ну а читателю искушенному – все-таки Иисус, Гитлер и Наполеон есть люди, о которых, как говорят, написано больше всего книг, – думаю, интересно будет взглянуть на то, каким «всемирный гений» был в повседневном быту. Вздорный, капризный, эгоистичный, злой, упрямый и бездушный, в общем-то, человек, с одинаковым удовольствием ломавший жизнь конкретных людей и целых народов…
 Впрочем, о наполеонике я могу говорить долго. Но надо возвращаться к «магистральной теме» – женской литературе. В XXI веке никто не замыкает женщин в «кухне-церкви-детской», но что-то сами они не спешат писать «о разном». Вот, в предложенном мне очередном романе Дины Рубиной «Синдром Петрушки» опять вижу пристальный интерес к проблемам семьи, психологии отношений, «мужчине-женщине» и т.п.
 В.С.: Зацикленность (или мягче – сфокусированность) современных писательниц на так называемой «женской» проблематике является следствием, опять же, слишком долгого вытеснения женского ума из всех общественно (мужественно?) значимых сфер жизни. Это вытеснение продолжается до сих пор на бытовом уровне, и участвуют в этом процессе (хочется назвать его печальным, но не берусь оценивать) как мужчины, так и сами женщины. В общем, тема сложная, противоречивая, неоднозначная и т.д.
 И снова предлагаю оставить ее постфеминисткам и прочим социальным критикам, а нам – посмотреть на этот текст с другого угла. «Синдром Петрушки» – о куклах и кукловодах, об одержимых кукольниках и их жертвах – людях-куклах. Тему кукол Рубина раскрыла с разных сторон, для чего ее героям пришлось совершить турне – Прага, Иерусалим, Сахалин, Санкт-Петербург и даже Самара. Последняя описана кратко, но «сочно».
 Кстати, о сочности… Если преодолеть брезгливость по отношению к надуманным метафорам и изощренным сравнениям («ломти неба», «шумливая теплынь» и т.п.), роман читается легко, очаровывает, увлекает. Рубина мне понравилась своей дотошностью по отношению к выбранной теме – уж как только она не высказалась на тему кукол, не у каждого писателя хватит воображения и верности выбранному объекту внимания. Центральный сюжет – болезненная, разрушительная привязанность двух неглупых людей друг к другу, где роли кукловода и жертвы постоянно меняются местами, причудливо переплетаются, а в финале читатель даже может испытать катарсис: «кукла» убивает свою безвольную сущность и утверждает в себе личностное начало. Наверное, роман этот больше всего произведет впечатление на юные души. И, наверное, женские…
 Д.К.: Настоящие кукловоды, кстати, приняли роман неоднозначно. Не понравилась им метафора «человек есть жизнь – кукла есть смерть». Зато, наверное, читатель будет удивлен тем, что «синдром Петрушки» – медицинский факт, болезнь Ангельмана, передающаяся по наследству. Природа делает человека куклой. Таких «игр со смыслом» у Рубиной много, и они делают книгу не «просто книгой», а даже в чем-то занимательным чтением.
 В.С.: Кукловодов-то не так много среди армии читателей. Журналисты не любят книг о журналистах, писателям неинтересны романы про будни писателей. Художественная проза – она же не слепок реальности. Не каждого, конечно, цепляет запутанность межличностных отношений, но многих ничего, кроме этого, не волнует. Наверняка сейчас ты добавишь, что среди них 90 процентов особей женского пола?
 Д.К.: Пожалуй, тут я ограничусь сакраментальным – пусть судит читатель.
 В.С.: Или читательница.

 

Глазами женщины

00.00.0000

Автор: Сергей Тополь
Источник: http://www.medved-magazine.ru/articles/article_23.html


Фрейлина Жозефины, жены Наполеона Бонапарта, Клара Елизавета Жанна де Ремюза, по признанию императора, служила ему «честно, но без готовности починяться каждому его капризу». По словам Клары, ей было любопытно наблюдать за всеми перипетиями французского двора в период с 1802-го по 1813 год. Мемуары, подготовленные к печати ее внуком, издавались во Франции 24 раза. Читать их интересно, особенно в преддверии 200-летней годовщины нашествия двунадесяти языков иноплеменной рати на Русь святую. Любопытно, но после Ватерлоо мемуаристка резко изменила свое мнение о Бонапарте. Госпожа Ремюза. Мемуары. Пер. с фр. О. Рудченко. – М.: «Захаров», 2011.

Отзывы

Заголовок отзыва:
Ваше имя:
E-mail:
Текст отзыва:
Введите код с картинки: