Практическая метафизика

Год издания: 2001

Кол-во страниц: 272

Переплёт: твердый

ISBN: 5-8159-0165-2

Серия : Знаменитые книги

Жанр: Исследование

Проект закрыт

«Практическая метафизика» представляет собой новую законченную философскую систему, ставящую своей задачей найти внутреннюю связь и разграничения между четырьмя основными сферами духовной жизни человека — научным познанием, художественным творчеством, этикой и религией. Текст печатается в авторской редакции, с исправленным списком цитируемой литературы, сносками и указателем имен.

Книга эта была переправлена автором на Запад в 1970 году и печаталась большими отрывками в журнале «Грани» (1973) под псевдонимом Андрей Московит. Отдельным изданием вышла в Америке, в издательстве «Ардис» (1980), уже после того как Игорь Ефимов эмигрировал из СССР.

Содержание Развернуть Свернуть

СОДЕРЖАНИЕ


Часть первая. Отступление в историю философии 5
1. Великий переворот. Метафизика становится наукой 5
2. Вопреки всему следующий шаг 21
3. «Куда ж нам плыть?» 32

Часть вторая. Мир как воля к осуществлению свободы
и представление о свободе осуществленной 43
1. Томление духа 43
2. Из чего состоит игра? 48
3. О человеческой способности различать явления по степени
свободы объектированной в них воли 54
4. Различимые уровни свободы 58
5. Человек как явление гармонического соединения воль
различного уровня свободы 62
6. Что есть страдание и что есть радость? 65
7. Роль представления 70
8. Система представлений, влияющих на энергию осуществления свободы 75
9. Понятие о врожденном уровне свободы 85
10. Итоги 91

Часть третья. Языком метафизики — о страстях души 93
1. Вражда 93
2. Любовь 102
3. Властолюбие 111
4. Гордость и стыд 115
5. Быть и казаться 119
6. Пить и смеяться 124
7. Хлеба и зрелищ 129
8. Красота 132
9. Долг 141
10. Вера 158

Часть четвертая. Языком метафизики — о страстях истории 178
1. Феномен войны 178
2. Варварские нашествия как взрывы воли Мы 182
3. Война как результат нарушения динамического равновесия
внутри Мы 190
4. Разновидности Мы. Попытка графической систематизации 199
5. Какие силы потрясают Мы изнутри 210
6. Бремя свободы 223
7. Сущность дарованного нам выбора и зависимость судеб
Мы от выбора Я 228
8. Выбор и экономическая жизнь Мы 237
9. Выбор и политическое состояние Мы 246
10. Выбор и духовное богатство Мы 254

Часть пятая. Гипотезы и ограничения 260

Список цитируемой литературы 266
Список цитат 267
Указатель имен 269

Почитать Развернуть Свернуть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОТСТУПЛЕНИЕ
В ИСТОРИЮ ФИЛОСОФИИ


1. Великий переворот.
Метафизика становится наукой

Два столетия назад человеческое знание о мире было
дополнено открытием, которое, по своему значению, а также по смелости, с какой оно опрокидывало вековые догмы, может быть сравнимо, разве что, с открытием Коперника. Но, если последнее, для того чтобы стать всеми признанной истиной, было вынуждено проделать почти трехвековой путь, полный гонений, казней и непонимания, то какая же судьба должна была ждать открытие, касавшееся не движения равнодушных к нашим страстям и угрозам планет, но самой основы, главного достояния нашей жизни — разума и всего богатства его представлений, то есть той сферы, в которой мы, больше чем где бы то ни было, привыкли ощущать себя полными хозяевами? Естественно, судьба его должна была оказаться гораздо более трудной, а окончательное признание — делом далекого будущего. И хотя имя философа, совершившего этот переворот, окружено громкой славой, хотя книги его изданы во всех цивилизованных государствах и обрасли уже целым сонмом подробнейших исследований, я все же рискну утверждать, что едва ли найдется сейчас один человек на сто тысяч, который бы всерьез интересовался смыслом его учения, и один на миллион — который бы принимал его. Но так как никакая философия, стремящаяся быть наукой, знанием, а не просто «любовью к знанию», не может теперь уже вырастать на каком-то ином фундаменте, помимо заложенного им, мне придется начать с изложения на нескольких страницах главных основ этого учения.
Всякая эпоха предлагает входящему в жизнь человеку сложившуюся систему представлений о мире и, как домовладелец въезжающему жильцу, с видимым радушием и готовностью разрешает знакомиться с ней и убеждаться в ее подлинности и прочности. Но так же, как домовладелец недолюбливает слишком въедливых и дотошных жильцов, так и всякое время со смутным беспокойством и недоверием относится к слишком пытливому уму, не довольствующемуся внешним осмотром, но стремящемуся сразу же к исследованию оснований системы, к фундаменту. По-своему, это беспокойство можно понять: дом, хотя и старый, может простоять еще долго и послужить многим поколениям жильцов, в то время как слух о трещине, найденной в фундаменте, грозит поднять среди них такую панику, что от сотрясения и топота ног дом может развалиться немедленно, погребая всех под собой. Но как бы ни были строги и изощренны методы борьбы с не в меру любознательными, полное искоренение их представляется абсолютно невозможным — всегда рано или поздно хоть один да найдется, а этого уже, увы! (или к счастью) вполне довольно.
Эпоха, в которую жил великий философ, покоила систему своих представлений на весьма обветшалом, истрескавшемся фундаменте догматической теологии и кое-как пригнанной к насущным нуждам метафизики, ответы которых на важнейшие вопросы человеческого сознания — что есть мир? что есть я? что я должен делать? на что могу надеяться? — представлялись уже такими недостаточными, противоречивыми, несовместимыми с блестящими успехами точных наук, что все здание трещало по швам. Разум и знание вытесняли веру отовсюду, захватывали все новые области, уже было ясно, что именно они, их законы лягут в основание системы новой эпохи. И представляется замечательным, что задолго до того, как это случилось, нашелся ум, столь пронизанный жаждой отыскания начал, что уже тогда во всей глубине решился поставить перед основанием этого, еще только готовившегося нового мировоззрения, свой вечный вопрос, как ни парадоксально он звучал на этот раз.
Ибо здесь уже разум спрашивал у разума: что ты такое и по какому праву претендуешь на обладание полной истиной?
Обратимся же и мы с тем же вопросом к разуму современного человека, столь гордого своим образованием, своими машинами, науками, лекарствами, бомбами, телевизорами, ракетами и тому подобным. Однако подкараулим его в тот момент, когда он, случайно оставшись один, в странной отрешенности загляделся, например, на несущиеся облака или на звездное небо, и выскажем вслух его собственный вопрос: что там?
Скорее всего ответ будет таков: бесконечность.
Не будем до поры до времени указывать ему на то, что его разум не содержит ничего, что позволяло бы ему ясно представлять себе подобное понятие, что смысл его лишь отрицательный — отсутствие свойства (предиката) величины, но предложим ему посмотреть под ноги на сидящего в траве светляка и спросим: а там что? нет ли и там этой спасительной бесконечности?
— Нет, — с важной снисходительностью ответят нам. — Это вполне конечное, ограниченное в пространстве тело, известный науке организм, материя, достигшая в процессе эволюции столь своеобразной и причудливой формы.
— Итак, материя, и больше ничего? Но что же такое материя?
— Это состоящие из мельчайших частиц (молекул и атомов) неорганические и органические вещества, тела, жидкости, газы, деревья, рыбы — все, что носит имя Природы.
— А из чего состоят сии мельчайшие частицы — атомы?
— Из ядра и электронов.
— А ядро?
— Из протонов, нейтронов, кажется, еще мезонов, где-то там есть альфа и бета частицы...
В этот момент уже следует ожидать некоторого замешательства, предчувствия невозможности сдержать эту цепь «а из чего?», отговорок — «я не физик, не специалист». Если же наш собеседник окажется читателем научно-популярных журналов и в своем материалистическом упрямстве дойдет до понятия «квант», то здесь уже будет самое время спросить его, остается ли сей загадочный квант все еще материей, существующей в пространстве, а, значит, и поддающейся дальнейшему делению.
— Нет? это уже сгусток энергии? Но что же такое энергия?
И здесь наверняка начнется мычание, ссылки на науку, которая конечно же разобралась в этом или разберется в ближайшем будущем, или же бессмысленные ответы по замкнутому кругу — «энергия это то, что образует материю», и тому подобное.
Представим себе далее тот маловероятный случай, когда этот замечтавшийся современник, раздраженный и встревоженный тем, что материя, в которой он был так уверен, буквально утекла у него между пальцев, не топнет ногой, не уйдет, не станет ругаться и применять какие-нибудь не научные средства полемики. Тогда подобный же эксперимент можно проделать с его представлением о причине и следствии.
— Что так приятно освежает сейчас наши лица?
— Ветер.
— Что такое ветер?
— Движение воздуха.
— А отчего оно происходит?
— Воздух в атмосфере прогревается по разному, горячие слои поднимаются вверх, холодные опускаются как более тяжелые...
— Что же их движет?
— Сила тяжести.
— Но что же это за сила?
— Это та сила, с которой земное притяжение действует на любое материальное тело.
— Нет я не спрашиваю, как и на что она действует. Я спрашиваю: что она такое?
И тут выяснится, что ему нечего сказать, кроме того, что она — есть. Есть нечто невидимо-властное, находящееся в каждой точке пространства и нашего тела в том числе, безусловно существующее и, в то же время, не поддающееся обычному разложению разумом на составные части, не выводимое ни из каких причин.
В какой-то из древних систем объяснения мира земля изображалась шаром, лежащим на спине гигантского слона. Слон же, в свою очередь, стоял на черепахе, черепаха подпиралась удавом, удав ползал, кажется, по тигру, тигр всеми лапами опирался на спины четырех кабанов, кабаны стояли на спине кита, и, наконец, кит плавал в каком-то бездонном и безбрежном неземном океане. Какой бы нелепостью ни представлялось нам сейчас подобное объяснение, в нем все же следует признать точный психологический расчет создателей, верность которого могла обеспечить системе вполне сносное и длительное существование. Если бы земля была положена прямо в океан, ничто бы не могло удержать любой человеческий ум от естественного вопроса — а что же дальше, на дне океана и под ним? Но встречая на пути между шаром-землей и океаном столь интересный зверинец (порядок которого надо было, наверно, еще заучивать наизусть и даже вести диспуты, кто на ком), всякое живое сознание отвлекалось, глазело, восхищалось, насыщало свое любопытство вполне и уже не спрашивало, в каких же берегах плещется пресловутый океан.
Нечто похожее происходит и сейчас. Хотя достижения естественных наук никоим образом нельзя сравнивать с фантастическим вымыслом башни-зверинца, хотя достоверность их не подлежит никакому сомнению, именно богатство их содержания, нескончаемая цепь понятных и правильных объяснений играют сейчас для всякой любознательности роль подобной башни. Человек замирает в восхищении перед сверкающим и необъятным многообразием расстилающегося перед ним знания и уже не замечает того факта, что далеко-далеко, в самом основании башни обязательно должно лежать нечто непостижимое, принятое как данность — Сила, Энергия, — то есть все тот же океан с плавающим китом. Или, если и замечает, то полагает, что наука преодолеет и этот барьер, как преодолевала до сих пор все предыдущие. И убедить его, видевшего такое победоносное шествие науки в течение последних трех веков, в том, что как бы далеко она ни продвигалась и дальше, принцип полагания чего-то просто данного и необъяснимого, из чего выводится все остальное, будет сохраняться всегда, — убедить его в этом необычайно трудно. Но если б это удалось, если б, убедившись в неизменности принципа, он начал бы искать причину такого постоянства не в свойствах окружающего мира, но в самой организации человеческого разума, в законах его познавательной деятельности, то наша задача была бы наполовину выполнена: он вынужден был бы вернуться вспять из своих блужданий и искать основание всякого познания прежде всего в самом разуме, то есть задать вслед за философом все тот же вопрос: что он такое? А уж там, где вопрос рождается из разума в процессе свободного исследования, — там вполне естественно было бы ожидать, наконец, и серьезного интереса к предлагаемому трансцендентальной философией ответу.
Внутреннее противоречие разума, обнаруживаемое в диалогах, подобных вышеприведенным, было названо великим философом антиномией. Его система насчитывает четыре таких антиномии (врожденных разуму противоречий), каждую из которых легко может обнаружить в себе любое непредвзятое сознание. Действительно, относительно всей совокупности наших представлений, то есть мира, который и является предметом философского познания, можно с одинаковым успехом доказывать следующие, исключающие друг друга положения:
1. Что мир ограничен в пространстве и времени; и что он безграничен в них.
2. Что мир состоит из простых, неразложимых далее частиц; и что он не может из них состоять, что не существует ничего простого и неразложимого.
3. Что причинность по законам природы есть не единственная причинность, из которой можно вывести все явления в мире, и для объяснения определенного класса явлений (и в первую очередь — в жизни человека) необходимо допустить свободную причинность; и что нет никакой свободы, все совершается только по законам природы.
4. Что к миру принадлежит или как часть его, или как его причина безусловно необходимая сущность (то есть Бог); и что нигде нет никакой абсолютно необходимой сущности — ни в мире, ни вне мира — как его причины.
Во всех этих четырех парах противоречащих друг другу утверждений, первому философ дает название тезиса, второму — антитезиса. «Что мир имеет начало, что мое мыслящее Я обладает простой и потому неразрушимой природой, что оно в своих произвольных действиях свободно и стоит выше принуждений природы и, наконец, что весь порядок вещей, образующих мир, происходит от одной первосущности, от которой все заимствует свое единство и целесообразную связь, — это краеугольные камни морали и религии. Антитезис лишает нас всех этих опор, или так нам это, по крайней мере, кажется»1.
Для иллюстрации одной из антиномий (второй) можно напомнить хотя бы знаменитые апории Зенона: Ахиллес идет в десять раз быстрее черепахи, но догнать ее никогда не сможет, потому что пока он покрывает расстояние, разделявшее их к моменту начала движения, черепаха уйдет вперед на одну десятую этого расстояния, пока Ахиллес будет покрывать это новое расстояние, равное одной десятой, черепаха уйдет вперед на одну сотую, и так далее до бесконечности. Зенон не хуже всякого из нас знал, что в действительности черепахе не уйти от Ахиллеса, — он просто забавлялся тем, что ставил разум в тупик, обнажая одно из врожденных ему противоречий — антиномию. В отличие от него, современные физики, пытающиеся делать вид, что никаких антиномий не существует (или просто не слыхавшие о них), буквально вынуждены становиться на голову, чтобы объяснить необъяснимое: если квант — частица, существующая в пространстве, он подлежит дальнейшему делению, если нет— непонятно, как из множества бесплотных квантов может образоваться нечто, существующее в пространстве, то есть материя; поэтому и приходится изобретать всевозможные фокусы: дискретность пространства и времени, античастицы, антимиры и тому подобное, вместо того, чтобы подзаняться немного философией.
Противоречие третьей антиномии делается наглядным благодаря наличию в человеке врожденного суждения о добром и злом, как по отношению к другим людям, так и по отношению к себе (совесть). Антитезис гласит: все явления в мире взаимообусловлены и связаны между собой законом причинности. По отношению к любому человеческому поступку антитезис также должен сохранять свою силу: поступок как явление есть сложный результат взаимодействия, с одной стороны, генетически обусловленного характера, с другой — воспитания и воздействия различных мотивов. Чтобы быть последовательным, сторонник антитезиса должен отказаться от всякого суждения о добром и злом, ибо это суждение имеет смысл только в том случае, если мы допускаем, что человек был свободен поступить так или иначе. В противном случае, мы можем говорить лишь, что поступок был полезен, смел, выгоден для того-то и для того-то, но никак не можем высказать безотносительного одобрения или осуждения — ведь мы считаем все поведение данного человека лишь функцией каких-то неизвестных нам причин. То же самое относится и к угрызениям совести: «я не должен мучиться совершенным поступком, ибо он был предопределен моим характером, воспитанием и воздействием таких-то мотивов, — при чем тут я?» Но в действительной жизни, если мы и встречаем людей, незнакомых с угрызениями совести, то уж встретить такого, который бы отказался судить других, почти невозможно. А высказывая любое суждение о добром и злом в поведении какого-то человека, мы неизбежно предпосылаем этому свое убеждение, что он был свободен поступить так или иначе, то есть допускаем разрыв в цепи причинно-следственных отношений, допускаем свободную причинность, то есть тезис.
Следует ожидать, что всякий зрелый, обладающий сложившимся мировоззрением человек обнаружит себя либо на одной, либо на другой стороне и с жаром примется доказывать заблуждение стороны противной. Но, может быть, следующее замечание поможет ему хоть на время отрешиться от своих убеждений, взглянуть на спор как бы со стороны. А именно — ведь спор этот длится уже многие века, вернее, на протяжении всей истории человечества вплоть до сегодняшнего дня, и нет никаких признаков, указывающих на то, что он утихнет или готов вот-вот прекратиться. На протяжении этой борьбы и та, и другая сторона выдвигали таких прославленных бойцов, что нет уже никакой возможности объяснить упорство их сопротивления невежеством, ограниченностью, корыстными целями или вздорностью характера. Слишком наивно было бы думать, что величайший русский мыслитель и художник Лев Толстой в мгновение ока так поглупел, что вынужден был перейти от света материалистической истины к мраку религиозного заблуждения, или, что бывший студент иезуитского колледжа Мари Франсуа Вольтер из одной любви к парадоксам призывал впоследствии «раздавить гадину» (то есть церковь). Подобные исторические экскурсы, конечно, не должны и не могут послужить доказательством, но хотя бы помочь подняться над шумом борьбы — и этого было бы довольно. Ибо подняться здесь трудно невероятно. Вдумайтесь: ведь незыблемый закон логики говорит нам, что если о чем-то можно с одинаковой убедительностью доказывать как одно, так и прямо противоположное, то это может означать лишь то, что исследуемое нечто не есть действительно существующий предмет. И если вы хоть на минуту допустите равную правоту тезиса и антитезиса, в то же мгновение вы обязаны объявить мир несуществующим. Но ведь он существует, существует, существует!?
Трансцендентальная философия Канта (а люди, философски грамотные, уже поняли, что речь идет именно о нем)впервые спасает разум из сетей этих неразрешимых противоречий.
Пространство и время не есть способ существования вещей самих по себе, но лишь форма наших чувственных восприятий — вот главнейшее из ее положений. Эти формы заложены в самой организации нашего рассудка, они существуют в нем до всякого опыта (априори), но ни для какой иной цели, кроме как применение в опыте. А так как мы сейчас заняты отысканием самых первых, неколебимых оснований для всякого познания, то свойство априорности, врожденности, естественно, является для нас самым важным. Ибо только то, что заложено в каждом человеческом сознании до всякого опыта, не может содержать заблуждения; вернее, это понятие к нему так же неприложимо, как понятие «слепота» к нашему зрению из-за того, что оно неспособно различать предметы в темноте (глаз просто не воспринимает инфракрасных лучей, так уж мы устроены, ничего не поделаешь).
«То в явлении, что соответствует ощущениям, я (Кант) называю его материей, а то, благодаря чему многообразное в явлении может быть упорядоченно определенным образом, я называю формой явления. Так как то, единственно в чем ощущения могут быть упорядоченны и приведены в известную форму (пространство и время), само, в с вою очередь, не может быть ощущением, то, хотя материя всех явлений дана нам только апостериори (в результате опыта),форма их целиком должна находиться готовой в нашей душе априори и потому может рассматриваться отдельно от всякого ощущения»2.
Трудность усвоения этой простой по сути своей мысли кроется в том, что мы как раз и не можем представить себе никакого существования вне пространственных и временных форм, и еще с большим трудом можем абстрагироваться настолько, чтобы мыслить сами формы отдельно от какого бы то ни было содержания. Та мгновенная работа рассудка, посредством которой он соединяет многообразие раздражений, вызываемых в сетчатке глаза пучком разноцветных лучей, в простое понятие «яблоко», столь привычна и естественна для него, что и для образованного, и для невежественного человека будет казаться одинаково диким представить себе, что это вовсе не знакомое и понятное яблоко, а некая неведомая и непредставимая вещь в себе является ему в таком вот яблочном виде.
С невеждой с самого начала все ясно — расстаться с яблоком ему будет так же тяжело, как с твердой, невращающейся землей под ногами; образованный же современник будет упираться именно оттого, что он теперь так много знает о внутренней структуре, о химическом составе, железе в кожуре и генах в семенах, о способах скрещивания и консервирования, о различии сортов и тому подобном. Он будет упираться даже несмотря на то, что и сама развивающаяся наука, в лице Эйн¬штейна и его теории относительности, разрушила понятия
«пустого» пространства и неизменного времени, несмотря на то, что физика, электроника, радиотехника, астрономия и пр. все чаще требуют от него отказаться от пространственно-временных представлений как свойств материи, что научная фантастика сплошь да рядом заставляет его фантазировать о мыслящих существах иной организации, чем наша (а значит, и с иными априорными формами восприятия). Он будет упираться именно потому, что те антиномические противоречия, которые одни только и могли бы изнутри побудить его разум к новому взгляду, встречаются ему лишь тогда, когда он пытается размышлять о мироздании в целом. Но так ли часто случается с ним это? И не проще ли в такие моменты просто махнуть рукой и вернуться в привычный, обжитой и понятный мир? Существует «вещь в себе», отличная от форм своего явления нам, от предметов чувственного мира? Но что мне до нее? И до тех пор, пока не существовало ответа на этот вопрос, убеждать людей, безразличных к загадке мироздания, в истинности Кантовской философии, в ее абсолютно научной (то есть общезначимой) достоверности, было делом поистине безнадежным. Лишь уверенность, что я знаю ответ, что могу, наконец, вполне понятно и недвусмысленно объяснить, «что вам до нее», и показать обнаруживаемые посредством нее внутренний смысл и связь в том, что до сих пор считалось необъяснимым хаосом и безумием человеческой жизни, придает мне смелости извлекать из мрака почтительного забвения эту философию и призывать если и не к изучению, то хотя бы к принятию до поры до времени ее постулатов в качестве допущений. Дальнейшее изложение подтвердит их истинность на более наглядном материале.
Система Кантовских доказательств того положения, что пространство и время есть априори (до всякого опыта) содержащиеся в нашем разуме формы восприятия чувственного мира (которые мы, однако, замечаем лишь по наполнении их конкретным чувственным содержанием), так подробна и тонка, что нет никакой возможности воспроизводить ее всю целиком. Но одно из доказательств, а вернее, одно из свидетельств, указующий знак, будет, пожалуй, понятно каждому. Свидетельство это — существование абсолютно достоверной и абсолютно априорной науки — математики.
Никакой опыт не говорит мне, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками. Никакой цилиндр не нужно мне разрезать, чтобы определить форму вертикального сечения — прямоугольник. Не путем измерения нахожу я, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым углам. Все эти операции я вполне могу проделать в своем сознании и буду уверен в них без всякого экспериментального подтверждения. И то, что все эти знания совпадут потом с опытом, дадут мне возможность выточить вал, точно ложащийся в подшипник, построить плотину, рассчитать профиль крыла самолета, произойдет лишь потому, что и весь опыт является нашему сознанию в тех же изначальных априорных формах, законосообразность которых постигается математикой. Если подшипник не налезает на вал, вы будете искать причину в случайной зазубрине, в неточном замере, в браке самого подшипника, но не в формуле D = 2R. Ибо это — нечто настолько изначальное и обязательное для нас, что мы даже не справляемся уже об источниках такой обязательности.
Итак, математика есть чисто априорная форма познания, состоящая в конструировании понятий и определений(математических) на основании априорных форм человеческого сознания. Ее совпадение с опытом и возможность использования в нем объяснимы только в том случае, если пространство (изучением которого она занимается) есть лишь форма нашего восприятия, в которой и является нам содержание опыта, а не способ существования вещей самих по себе. Обязательность ее положений для каждого сознания объяснима тоже только в том случае, если принимать пространство как форму, заложенную в самом человеческом разуме. Если же полагать его свойством окружающих предметов, то становится совершенно непонятным, почему оно оказывается не подверженным всем отклонениям, неточностям и вызывающим споры расхождениям, как другие наши чувственные восприятия. Наконец, отнюдь не для доказательства, но лишь для иллюстрации, можно напомнить о факте раннего обнаружения математических способностей у детей; ибо это знание такого рода, которое им нет нужды получать через жизненный опыт — оно целиком содержится в их головах, так что обучение сводится по сути лишь к извлечению его оттуда и закреплению путем упражнений.
Мы легко можем представить себе пустое пространство и пустое время, но никогда не можем представить никакого предмета вне пространства и времени. Поэтому, не только в жизни, но и в науке, например, в Ньютоновой механике пользоваться понятием пустого пространства для нас так удобно, что мы легко забываем о том, что такое понятие — лишь известное допущение, необходимое для ограниченных данной задачей научных целей. Усвоив все это, мы можем теперь более пристально взглянуть на то, из чего же складывается наше представление о всяком предмете, о том же яблоке, например. Если отбросить фантазию и поэтические ассоциации — из наглядного (инконкрето) и из абстрактного (инабстракто) знания о нем, из чувственного восприятия и бесконечной цепи причинно-следственных отношений, поставляемых научным анализом. Но формы чувственного восприятия, пространство и время, содержатся априори в нашем сознании и, следовательно, не могут ничего сказать нам о существовании предмета самого по себе; с другой стороны, и цепь причинно-следственных отношений, как мы это показали выше, неизбежно выводится из совершенно неведомой данности, из Атома, Кванта, Силы, Энергии, проникнуть за которые мы можем только для того, чтобы установить некое новое основание, придающее нашему знанию большее внутреннее единство, но само по себе столь же неведомое. Так что уже в этом месте наших рассуждений становится ясно, что говорить, будто мы знаем предмет, как он существует сам по себе — бессмысленная претензия разума, не изведавшего еще границ своих возможностей.
Необходимость различать в предмете явление со всем многообразием его форм от вещи в себе, от бытийной сущности его — ценнейший вывод трансцендентальной философии познания.
Причем, последнюю ни в коем случае нельзя путать с чистым идеализмом. Ведь идеализм отказывает в существовании миру вне нас. Кант же считает его безусловно существующим и лишь рассматривает возможности нашего познания по отношению к нему, определяет границы, обусловленные самой нашей познавательной способностью. Совместить понятие таких границ с нашим абсолютно верным убеждением в безграничности всякого познания так же трудно, как для капли воды в реке, если бы она была наделена сознанием, было бы трудно совместить ощущение бесконечности своего движения (то есть отсутствия где бы то ни было впереди преграды, границы) с понятием русла, берегов. Априорные формы восприятия мира, заложенные в нашем сознании, — не стена для познания, но берега, в которых оно протекает.
Оттого, что наше время характеризуется явным перевесом антитезиса в извечном антиномическом споре разума с самим собой, я невольно заостряю изложение Кантовской философии именно против этой претензии разума. Но следует напомнить, что двести лет назад все было как раз наоборот. Существовали целые науки, всерьез пытавшиеся рассуждать о неких сверхчувственных сферах, об ангелах, духах и местах их обитания, в которых понятия пространства и времени якобы сохраняют полностью свое значение. Поэтому основной объем доказательств у Канта был направлен именно против этого заблуждения, в котором претензия разума хоть и устремлялась прямо в противоположную сторону, но оказывалась столь же необоснованной.
«Только явления суть сфера приложения понятий пространства и времени, а за их пределами невозможно объективное применение указанных понятий. Впрочем, достоверность опытного знания вполне обеспечивается этого рода реальностью пространства и времени (слышите? — обеспечивается, то есть никаких покушений на ваше научное достояние — И.Е.); мы уверены в опытном знании совершенно одинаково — независимо от того, присущи ли эти формы вещам самим по себе или необходимым образом только нашему созерцанию этих вещей. Наоборот, те, кто признают абсолютную реальность пространства и времени, все равно считают ли они их субстанциями или только свойствами, неизбежно расходятся с данными самого опыта»3.
Второе важнейшее положение Кантовской философии:
Все, доступные нашему разуму формы суждения, посредством которых многообразие понятий обретает единство мысли, также находятся в нашем разуме до всякого опыта и являются лишь способностью нашего мышления, но не способом существования вещей самих по себе.
Основной объем «Критики чистого разума» приходится как раз на выделение этих чистых априорных форм из всего огромного мира нашей умственной деятельности. Кант насчитывает (вслед за чистой логикой) двенадцать видов суждений, каждому из которых соответствует определенная функция нашего разума, именуемая им категорией. Мы не будем сейчас касаться тех категорий, абсолютная априорность которых вызывала некоторые споры и сомнения даже среди его последователей, и остановимся, для примера, лишь на той важнейшей, которую признавали все без исключения — на категории причинности.
«Идет паровоз, — пишет Лев Толстой во втором эпилоге к «Войне и миру». — Спрашивается: отчего он движется? Мужик говорит: черт движет его. Другой говорит, что паровоз идет оттого, что в нем движутся колеса. Третий утверждает, что причина движения заключается в дыме, относимом ветром»4. В этом знаменитом примере мало кто обращает внимание на одну существенную деталь: что и первый, и второй и третий пытаются отыскать причину явления, в полной и изначальной уверенности, что она должна быть. В сравнении различных суждений каждый из нас настолько занят всегда отысканием правильного суждения, что сама способность производить суждение совершенно выпадает из нашего поля зрения, настолько она нам присуща. Мы даже не задаем себе вопроса: отчего каждый из нас так убежден, что все на свете должно иметь свою причину? Или, если и задаем, то отвечаем так: мы знаем это из опыта. Но такой ответ абсолютно неверен. Из опыта мы знаем лишь то, что каждому явлению сопутствует множество признаков, и можем долго заблуждаться относительно того, который же из них есть причина. Когда же кто-нибудь из нас, обладающий более развитой способностью суждения (то есть попросту — самый умный мужик), укажет нам на один из признаков как на причину и опытом или логикой докажет свою правоту, то мы с облегчением отбрасываем все остальное и уже не обращаем внимания на то, что наше взаимопонимание оказалось возможным лишь потому, что каждому из нас изначально было присуще умение связывать явления по закону причинности.
Мозг даже самых развитых животных лишен способности обнаруживать причинную связь между явлениями, поэтому они оказываются способны усвоить такую связь лишь из опыта или путем долгой дрессировки. Мы же пользуемся этим даром так естественно и повсеместно, что даже не удостаиваем интересоваться, откуда он у нас взялся. И именно оттого, что эти априорные формы мышления (категории, причинность), нарушить которые для нас так же невозможно, как согнуть сустав в обратную сторону, наряду с априорными формами чувственных восприятий — пространством и временем, существуют в нас ни для какой другой цели, кроме как применение в опыте, и те, и другие так тесно переплетены в нашем сознании с опытом, что отделить их, усвоить себе какое-то понятие их самостоятельного существования очень трудно.
Априорные формы нашей познавательной способности можно было бы сравнить с неким узорным кубком, сделанным из такого прозрачного и тонкого стекла, что он остается абсолютно невидимым для нас до тех пор, пока в него не налито вино (опыт). И когда все сложные, богато разработанные, рельефно-выпуклые узоры кубка станут видимыми наглядно, мы очень легко можем впасть в заблуждение, принимая эти узоры за формы, присущие самому вину. Оттого, что априорные формы нашего чувственного восприятия и нашего мышления делаются заметны для нас только через свое наполнение, на которое, кстати, и направлен всегда наш самый горячий интерес, они и оставались столь долго скрытыми.
«Трансцендентальная аналитика, — писал один из лучших исследователей Канта — Вильгельм Виндельбанд, — привела к заключению, что не только чувственные качества и пространственные формы... но также и мыслимые в понятиях отношения, которые рассудок создает для всего этого материала, суть исключительно функции человеческого ума. Существующая в нашей голове картина мира со всем ее содержанием и всеми ее формами есть п

Дополнения Развернуть Свернуть

Указатель имен

 

Абу-Суфьян — 187
Августин, святой — 114
Авраам — 96, 148, 162-165, 172, 173
Александр Македонский — 180, 183, 184, 187, 248
Александр Первый — 179
Александр Второй — 209
Аракчеев А.А. — 249
Аристид — 89
Аристотель — 183, 199, 201, 246, 258, 260
Атилла — 183, 184

Байрон Джордж — 101
Батый-хан — 183, 184
Белинский В.Г. — 134
Бомарше Пьер — 130
Ботичелли Сандро — 123
Бродский Иосиф — 258
Бруно Джордано — 99
Брут — 89, 250
Будда — 33, 165, 174
Бурбоны, династия — 212

Вавилов Н.И. — 221
Вальдо Пьер — 216
Вермеер Дельфтский — 139
Виклиф Джон — 216
Вильгельм Завоеватель — 184
Виндельбанд Вильгельм — 17
Витте О.Ю. — 213
Владимир Красное Солнышко — 216
Владимирцев Б.Я. — 186
Вольтер Мари Франсуа — 11

Галилей Галилео — 99, 221
Гегель Георг — 23—26, 34, 59, 156
Генрих Восьмой — 113
Гитлер Адольф — 99, 180, 202, 219, 220, 222
Гоббс Томас — 59
Гоголь Н.В. — 81, 123
Гракхи, братья — 218
Грибоедов А.С. — 99
Гус Ян — 99, 250
Гэлбрайт Джон — 244

Даву Луи Никола — 95
Данте Алигьери — 122
Демосфен — 183, 198, 207, 217
Державин Г.Р. — 122
Джамуха — 188, 234
Джефферсон Томас — 217, 250
Достоевский Ф.М. — 80, 96, 110, 147, 250
Дрейер Карл Теодор — 136

Екатерина Вторая — 208
Елизавета Английская — 208

Жанна д’Арк — 136
Желябов А.И. — 155

Захер-Мазох Леопольд — 110
Зенон — 10

Иаков — 96, 173
Иван Третий — 207
Иван Грозный — 113, 208, 220
Иоанн, евангелист — 170, 173
Иов — 177
Исаак — 173
Иуда, апостол — 171

Калигула — 113
Каллон Шарль — 249
Кальвин Жан — 216
Каляев И.П. — 96
Камю Альбер — 123
Кант Иммануил — 12, 13, 15—21, 23, 26—29, 32—34, 37, 38, 41, 45, 47, 56, 57, 65, 71, 91, 102, 152—154, 156, 157, 233, 258, 260, 264
Карл Первый Стюарт — 209
Кафка Франц — 67, 118, 151
Конфуций — 152
Коперник — 5
Кристи Агата — 131
Кромвель Оливер — 189, 194, 209, 219
Курбский А.М. — 250
Кушнер А.С. — 255
Кьеркегор Серен — 67, 158, 164, 234, 259

Леонардо да Винчи — 138
Леонид, царь Спарты — 250
Линкольн Авраам — 217
Лука, евангелист — 64, 170—172, 265
Людовик XIII — 189
Людовик XIV — 189
Людовик XVI — 209
Лютер Мартин — 166, 212, 216

Магомет — 147, 162, 165, 166, 184, 187, 215
Мазина Джульетта — 138
Мандельштам О.Э. — 250
Манн Томас — 145
Мао Цзэ-дун — 202, 214, 220, 222, 225
Мария, мать Христа — 162, 173
Маркс Карл — 26, 166, 215, 244, 245
Марцеллин Аммиан — 185, 186, 196
Матфей, евангелист — 63, 90, 123, 168—173, 175, 176, 196
Моисей — 147, 164—166, 173
Мольер Жан Батист — 81
Молэ Жак де — 221
Монтескье Шарль — 189, 262
Мор Томас — 250
Моцарт Вольфганг — 138

Набоков В.В. — 110
Наполеон — 178-180, 209, 219
Неккер Жак — 249
Нерон — 113, 114, 202, 222
Нечаев С.Г. — 155
Николай Второй — 209
Ницше Фридрих — 123, 152, 156, 157, 257, 258
Ньютон Исаак — 31

Павел Первый — 113
Пармиджанино Франческо — 139
Перикл — 89, 217
Пестель — 101
Петр, апостол — 170
Петр Первый — 208, 239
Пикассо Пабло — 139
Пилат — 99
Писарро Франсиско — 96
Пифагор — 258
Платон — 29, 31, 100, 141, 192, 194, 207, 249, 257
Платонов Андрей — 259
Пугачев Емельян — 101
Пушкин А.С. — 80, 81, 89, 115, 122, 138

Рабле Франсуа — 131
Распутин Г.Е. — 249
Рафаэль — 139
Рем Эрнст — 219
Рембрандт Харменс — 139
Робеспьер Максимильен — 155
Романовы, династия — 252
Руссо Жан-Жак — 110, 120, 152, 166

Савонарола Джироламо — 141
Савинков Б.В. — 96
Сад, маркиз де — 110
Свифт Джонатан — 131
Сен-Жюст Луи — 155
Сервантес Сааведра — 131
Сименон Джордж — 131
Сократ — 99, 152, 258
Соловьев В.С. — 135, 141, 149, 155, 232, 233, 242
Спенсер Герберт — 59, 156, 258
Сперанский М.М. — 249
Спиноза Барух — 99
Сталин И.В. — 202, 206, 219, 220, 222, 242
Стюарты, династия — 252
Сулла — 220
Сю Эжен — 131

Тамерлан — 25
Твен Марк — 131
Темучин — см. Чингиз-хан
Тито Иосиф Броз — 219
Толстой Л.Н. — 11, 16, 38-42, 56, 59, 81, 94, 123, 141, 142, 152, 167, 168, 178, 179, 181, 228, 232, 258
Троцкий Л.Д. — 219

Уайльд Оскар — 110

Фейербах Людвиг — 26
Феллини Федерико — 138
Фемистокл — 89
Фет А.А. — 38
Фигейредо Гульермо — 138
Филипп Второй — 89
Филипп Македонский — 183, 185, 187, 207
Фихте Иоганн Готлиб — 23, 24, 30
Франк С.Л. — 59
Франко Франциско — 219
Фрейд Зигмунд — 103, 110
Фридрих Великий — 208

Хичкок Алфред — 131
Христос — 33, 96, 162, 164, 166-175, 196, 214, 215

Цезарь Гай Юлий — 238

Чаадаев П.Я. — 89, 240
Черчилль Уинстон — 198, 217
Чехов А.П. — 119
Чингиз-хан — 25, 183, 184, 186, 187

Шекспир Вильям — 81, 122, 136
Шеллинг Фридрих — 23, 24, 25, 30, 136, 137, 156, 258
Шопенгауэр Артур — 27—39, 41, 43, 55—58, 62, 65, 85, 91, 104, 123, 133, 134, 152, 154, 156, 157, 228, 258, 260
Шпенглер Освальд — 59, 65, 156

Эзоп — 138
Эйнштейн Альберт — 13, 32
Экклезиаст — 44, 66, 72

Отзывы

Заголовок отзыва:
Ваше имя:
E-mail:
Текст отзыва:
Введите код с картинки: