Женщина и обезьяна

Год издания: 2010

Кол-во страниц: 288

Переплёт: твердый

ISBN: 978-5-89091-425-5

Серия : Книги издательства «Симпозиум»

Жанр: Роман

Доступна в продаже
Цена в магазинах от:   460Р

В жизни очаровательной датчанки, дамы из высшего общества, праздно живущей в Лондоне, каждый день похож на предыдущий – пробуждение, подобное воскресению из мертвых, попытки привести себя в человеческий вид при помощи макияжа — и алкоголь. Так продолжается до тех пор, пока в ее доме не появляется Эразм — трехсотфунтовая человекообразная обезьяна неизвестной породы, привезенная мужем героини, амбициозным ученым-биологом, с неведомого острова в самом конце Балтийского моря.

Закручивая квазидетективную интригу, тонко пародируя известные масскультурные и литературные сюжеты, Питер Хёг как всегда исподволь выводит читателя на серьезный разговор, переворачивая в сознании читателей категории «звериного» и «человеческого»…
Каждая книга Питера Хёга всегда становилась полной неожиданностью для читателей и критиков, и роман «Женщина и обезьяна» не исключение. Вскоре после выхода в свет этого произведения, его автор дал последнее интервью и исчез на целое десятилетие.

 

 

Peter Høeg

Kvinden og aben

Перевод с датского Елены Красновой

 

Почитать Развернуть Свернуть


I
1
Обезьяна приближалась к Лондону. Она сидела на скамье, в открытом кокпите парусного судна с подветренной стороны, сгорбившись и закрыв глаза, закутанная шерстяным пледом, но даже в такой позе она была так велика, что мужчина, сидевший напротив, казался меньше, чем он был на самом деле.
Для мужчины, в то время известного под именем Балли, в жизни осталось лишь два любимых мгновения: когда он подходил к большому городу и когда он снова покидал его, — именно поэтому он вдруг поднялся, подошел к лееру и застыл, глядя на город, совершив тем самым первую и последнюю за весь рейс ошибку.
Его рассеянность передалась команде. Рулевой переключился на автоматическое управление, матрос пошел с передней палубы к корме, оба оказались у планширя. Впервые за пять дней эти трое стояли без дела, захваченные созерцанием электрических огней доков, которые, словно светлячки в танце, проплывали мимо судна и исчезали за кормой.
Ночью поднялся ветер. Темза покрылась полосками рваной белой пены, и на яхте, шедшей при прямом попутном ветре, кроме полного грота был поднят еще и большой фок. Идти под обоими парусами было не вполне безопасно, но Балли надеялся войти в гавань еще до рассвета.
Похоже, однако, что ничего из этого не выйдет — сейчас ему это стало ясно. В воздухе что-то изменилось: первый свет весеннего утра — словно серый мех, выросший на деревьях. Балли вспомнил об обезьяне и обернулся.
Она открыла глаза и наклонилась вперед. Одна ее рука лежала на приборной доске, на маленьком пульте настройки авторулевого.
Балли всегда помещал животных, которых ему приходилось перевозить, на палубе, поскольку так было больше шансов, что они не умрут от морской болезни, и при этом способе транспортировки у него никогда не возникало особых сложностей. Животное обвязывали спасательным фалом, закутывали одеялами и дважды в сутки вводили сильнодействующий нейролептик по миллиграмму на килограмм веса. Вот так — на одном месте, с притупленным восприятием окружающего мира — они и пребывали в состоянии дремы все путешествие.
Похоже, такой порядок придется менять, — подумал он, с той скоростью, с которой иногда успеваешь подумать за слишком малый для физической реакции промежуток времени.
С отставанием, но совсем незначительным отставанием от руки обезьяны, авторулевой изменил курс судна всего на несколько фатальных градусов к ветру. Судно неуклюже качнулось на короткой, плоской волне. Потом сделало фордевинд.
В это мгновение обезьяна пристально посмотрела на троих мужчин.
Много лет назад Балли обнаружил, что жизнь состоит из повторений, которые с каждым разом становятся все более пресными, и в этом вечном неприятном привкусе сам человек не более чем повторение. Он прекрасно понимал, что его тяга к животным, не покидающая его на протяжении всей жизни, каким-то образом связана с тем, что посреди этой привычной отвратительной повторяемости обладание властью над механизмом более низкого порядка, чем ты сам, действует возбуждающе. Впервые его представление о всеобщей неодушевленности было поставлено под сомнение. Движения обезьяны казались уверенными и хорошо продуманными, но не это было самым страшным. Самым страшным — хотя оно и продолжалось лишь долю секунды, но затронуло всю последующую жизнь Балли — было то, что он увидел в глазах обезьяны.
Для объяснения этого у него не было слов — и ни у кого бы тогда не нашлось. Но в каком-то смысле это было нечто противоположное всему механическому.
Мачта яхты была высотой семнадцать метров, площадь грота — более сорока пяти квадратных метров, а движение поэтому — слишком быстрым, чтобы можно было проследить за ним глазами. Все, что сознание людей на борту успело зарегистрировать, — это короткий крен и хлопок, похожий на пистолетный выстрел, когда гик разорвал две стальные ванты с левого борта. В следующее мгновение все они были сброшены в Темзу.
Со стенаниями измученного высокой квартирной платой жильца авторулевой сменил галс и выправил курс. С собственной скоростью двенадцать узлов плюс скорость наступающего прилива в два узла судно, носившее название «Ковчег», продолжило свой путь к Лондону, теперь с обезьяной в качестве единственного члена экипажа.
Пятнадцать минут спустя яхту впервые вызвали по УКВ. Этот вызов, а также два последующих, остались без ответа и не возобновились.
Но на вышке у Дептфорд-Ферри-роуд, за тонированным стеклом поста наблюдения, офицер Речной полиции, отложив микрофон, поднес к глазам бинокль. Медленно, но неотвратимо приводилась в действие иммунная система города с целью выявления нарушителя правил.
Прямо перед Тауэрским мостом на берегу Пула у самых яхтенных причалов располагается работающий с самого утра ресторанчик, принадлежащий Английскому Королевскому яхт-клубу. В летние месяцы столики выставляют на открытой террасе между Темзой и доками Св. Катарины, и этим утром, хотя было еще очень рано, в ресторане уже было с десяток посетителей.
Говорят, что Пул — это единственное место, где Темза голубого цвета. Именно здесь бросают якорь королевские парусники. Сюда приезжают дипломаты находящихся в Лондоне посольств, чтобы позавтракать на учебных судах своих стран. Отсюда сентябрьским днем 1866 года сто тысяч человек наблюдали за знаменитой гонкой чайных клиперов «Тайпин» и «Ариэль».
Нечто похожее на тогдашнее ожидание проявилось сейчас на террасе яхт-клуба при появлении «Ковчега». Все присутствующие узнали яхту класса «Океан-71», построенную в Пуле, быстроходный, но при этом классический английский кеч, и по небрежному ходу и отчаянному парусному вооружению они поняли: вот он — капитан старой школы, традиционалист, направляется к пристани без вспомогательного двигателя. Спустя несколько минут над сверкающими стойками на носу судна они смогли разглядеть самого капитана, без штормовки, без темных очков, даже без фуражки, всего лишь в невыразительном сером кителе. На террасе стало тихо, все знали, что сейчас произойдет, поскольку все слышали о том, как это делали великие, бросая якорь в последнее мгновение, с шумом резко спуская все паруса, — и вот спокойно и уверенно, обернувшись вокруг цепи, судно подходит к стенке. Когда «Ковчег» проходил через открытые ворота шлюза, все приготовились аплодировать, кое-кто даже поднял руки — но оказалось, что зря. С апокалиптическим треском лопающейся древесины кеч врезался в крайнюю из причаленных лодок, разрезал ее пополам, спровоцировав эффект домино в ряду корпусов из красного и палисандрового дерева.
Никто из посетителей ресторана не успел выйти из столбняка и заметить, как серый китель соскочил с кокпита и, перепрыгнув через тонущий корпус, прихрамывая, быстро исчез за домом. Но его видели двое других людей. В диспетчерской шлюзов — дежурный компании «Тейлор Вудроу», владеющей и управляющей доками Св. Катарины, опустил бинокль и поднял телефонную трубку. А Джонни, в восточной части дока, бросился бежать.


2
Джонни бежал по направлению к автофургону, припаркованному с той стороны дока, что обращена к промышленному району Уоппинг. В этом фургоне он следовал за «Ковчегом» к центру Лондона от условленного места швартовки у верфи Клайн на Собачьем острове.
Фургон был единственным домом Джонни и единственной его собственностью, и тем не менее он никогда не запирался и сейчас тоже не был заперт. Вместо этого на дверях была табличка, изображавшая профиль собаки, с надписью мелкими буквами, и табличка эта присутствовала не просто для украшения. На койке за сиденьем водителя лежал доберман весом в пятьдесят килограммов по имени Самсон — один из тех псов, которые пять лет подряд побеждали на подпольных собачьих боях в иммигрантских кварталах и которого Джонни приобрел, когда тот начал проигрывать и вскоре был бы усыплен. Больше года Джонни постепенно отучал его от жизни спортивной звезды, привыкшей к суровой диете и развившей колоссальный объем легких и сердца, чтобы сделать из него сторожевую собаку, а также своего лучшего и единственного друга.
У Джонни было два имени, и второе из них было ему так же дорого или даже дороже, чем то, которое дали ему при рождении, — Гольф Зулу Индия Один Три Фокстрот Виски — его международный позывной радиолюбителя. Перед ним на приборной доске находилась радиостанция, и, заводя машину, он другой рукой настроил приемник на 148 МГц — частоту столичной полиции, и успел услышать последние слова первого, еще нечеткого описания разыскиваемого человека в сером кителе и приказ об оцеплении района порта.
Лицо Джонни — пока он ехал к Ист-Смитфилд-роуд и через Тауэрский мост — было непроницаемо. Он работал на Балли уже три года, и ему никогда не случалось видеть, чтобы тот совершил ошибку. Мысли его беспорядочно перескакивали с предмета на предмет: дорога перед ним, «Ковчег», Речная полиция, столкновение, ближайшее будущее и прихрамывающий беглец в сером кителе.
— Ты мог бы сказать, — обратился он к псу у себя за спиной, — что Балли, выпрямившись в полный рост, достает руками до земли?
Самсон не ответил. Но он заворочался под влиянием беспокойства своего хозяина.
В течение последних десяти лет Джонни изо всех сил стремился стать неуязвимым, и это ему почти удалось. У него была работа, представлявшая собой автомобиль, и дом, который был частью автомобиля. Он мог быстро перемещаться с места на место и не зависел ни от одного человека, за его спиной был Самсон, и, благодаря своему радиопередатчику он находился в контакте с друзьями по эфиру во всем цивилизованном мире. И все-таки он сидел сейчас за рулем и дрожал. Потому что была одна слабость, которую ему никогда не удавалось скрыть: Джонни увлекался игрой на скачках и боями животных.
Это была тайная, почти никак не обнаруживающая себя страсть — в мире, который играет на всем. Балли был первым, кто, заметив страстное увлечение Джонни, увидел нечто другое, чем надежду на выигрыш; поняв это, он и привязал его к себе.
Джонни играл не ради выигрыша. Он делал минимально возможные ставки и играл на удивление слепо, совсем не зная возможностей участников, не следуя советам и не давая их. Он сам себе не отдавал отчета, почему играет, лишь чувствовал, что ему нужно быть поблизости от животных в момент их самых бурных проявлений. При виде одновременного старта шести борзых за электрическим зайцем, при звуке крыльев почтового голубя перед началом состязания, на дерби, на ипподроме, на скачках в Седжефилде или Понте- фракте, на петушиных боях в индонезийских кварталах с Джонни происходило нечто неописуемое.
Балли никогда не рассказывал, откуда прибыл его груз и куда он в конце концов будет доставлен, и если их сотрудничество все-таки продолжалось, — хотя Джонни с самого начала прекрасно понимал, как он рискует, — то лишь потому, что Балли давал ему возможность соприкасаться с тем невыразимым, к чему он всегда стремился.
У себя за спиной, в следующем за спальным грузовом отсеке, он перевез для Балли яванского носорога, кожа которого была вся в трещинках и жесткой, как металл, но у которого был удивительно мягкий и безвольный характер. У него побывали два окапи, гребнистый крокодил рекордной десятиметровой длины — в ящике, который торчал на пять метров из грузовика. Ему случилось перевозить пятнадцать ядовитых амазонских лягушек, моргающих глазами, совершенных, словно пятнадцать кобальтово-синих самоцветов. У него побывали восемь редчайших императорских рыбок-ангелов в двух аквариумах емкостью по шесть тысяч литров. Молодой слоненок. Два снежных барса из Гималаев — с хвостами, длиной превосходившими их тела. Он возил южноамериканских чертовых обезьян и императорских тамаринов. И однажды был совсем незабываемый случай — семья обезьян-долгопятов в ящике с двумя малышами, которые, повернув головы на сто восемьдесят градусов, уставились на него своими большими глазами, словно умоляя ехать осторожно.
Он не разочаровал их, ни этих животных, ни других. Он возил их с безграничной аккуратностью и терпением. Он поддерживал нужную им температуру, кормил их и поил, разнимал, если им случалось подраться, а сама дорога, которая, как он знал, была для зверей мучением — многие часы, проведенные в темноте, без возможности ориентироваться в пространстве, в передвижной тюрьме, — становилась нежной и ласковой. Ни одно из животных Балли никогда не погибло по вине Джонни во время транспортировки.
В эти часы, проведенные в пути за рулем грузовика, с экзотическим, сильным, но все равно хрупким существом в кузове, осторожно преодолевая неровности асфальта, Джонни бывал почти счастлив.
Теперь все кончено: с большой долей уверенности он чувствовал, что случилось нечто непоправимое, что ему больше никогда не придется возить груз для Балли. Именно поэтому его трясло.
За его спиной глухо закашляла собака, Джонни протянул руку назад и успокаивающе похлопал ее. Потом сильно наморщил лоб. У доберманов короткая, гладкая шерсть. Его же пальцы уткнулись в ворсистый ковер.
Впереди на перекрестке между Саутуорк-стрит и Сент-Томас-стрит, наискосок от железнодорожного переезда, зажегся желтый сигнал светофора. Он остановил машину и посмотрел в зеркало заднего вида.
Люди, сидевшие в машинах позади его фургона, сначала увидели, как распахнулась дверь, потом как Джонни, спрыгнув на землю, во весь дух бросился бежать от машины. Затем они увидели, как он остановился, повернулся и пошел назад. Они увидели, как он открыл дверь и заглянул в водительскую кабину. Они не могли знать, что он ищет, но на его лице они прочли разочарование, удивление и даже печаль, когда он обнаружил, что там никого нет. Они увидели, как грузовик съехал на обочину, и, проезжая мимо, кое-кто заметил, что он сидит в наушниках, держа в руках что-то похожее на карту города. Некоторые из них, кроме того, успели прочитать на двери грузовика все слова под табличкой с изображением собаки. Там было написано: Автомобиль охраняется доберманом. Хочешь схлопотать — проверь.

3
Непосредственно перед Саутуорк-стрит железная дорога разветвляется. Одна ее ветка идет в сторону вокзала Кэннон на северном берегу Темзы. Другая, по укрепленной гранитом насыпи, узкой, как звериный след, поднимаясь все выше, словно путь перелетных птиц, пересекает фешенебельный район Далидж.
В Далидже у подножия железной дороги стоит ряд особняков постройки XVII века с большими садами. Позади одного из таких домов, на лестнице, ведущей в сад, в это все еще очень раннее утро лежал человек, разглядывая обезьяну в оптический прицел охотничьего ружья.
Ружье было марки «Холланд и Холланд» со спусковым крючком, не требующим большого усилия, заряжено оно было пулей в пятнадцать граммов, способной уложить наповал слона. Одно легкое движение указательного пальца мужчины отделяло обезьяну от смерти.
На ограде из колючей проволоки, служившей границей между садом и железной дорогой, висела табличка с надписью «Не вторгаться» , и в соответствии с английской традицией была также приведена та статья закона об «Умышленном вторжении на частную территорию» , в которой речь идет о вторжении в частные владения, и человек знал, что совершенно неважно то обстоятельство, что обезьяна не умеет читать. На его стороне был закон, за спиной — забаррикадированная на третьем этаже — его семья, которую надо было защищать, а в сердце его трепетала радость бывалого охотника.
И тем не менее он, уже сорок пять минут наблюдающий за обезьяной в прицел, до сих пор не спустил курок. Хуже того, он понимал, что теперь и не сделает этого. Всякий раз, когда его палец едва касался спускового крючка, животное делало движение — незначительное, микроскопическое изменение положения — или же поворачивало голову, что — впервые в жизни — вызывало у человека неотвязную мысль о том, что если он выстрелит, то совершит убийство.
Двадцать минут назад он в отчаянии просил жену найти в телефонной книге несколько номеров и позвонить по ним, и теперь он ждал, ждал и надеялся, что сейчас раздастся звонок в дверь.
Он ждал военного подразделения или, по меньшей мере, нескольких вооруженных людей. Но жена впустила в дом женщину под сорок, в длинном платье и в шляпе.
Обезьяна сидела, прислонившись к дереву, опустив голову на грудь. Женщина подошла к ней вплотную. Хозяин дома ждал в десяти шагах. Он держал винтовку наготове, но смотрел он на женщину, а не на обезьяну.
С тех пор как он в двадцатилетнем возрасте начал зарабатывать деньги, он мог купить все, что хотел, в конце концов он приобрел этот особняк в престижном районе — и весь его жизненный опыт и философия говорили о том, что все продается и покупается. Ему встретилось лишь несколько исключений из этого правила, и он всегда чувствовал одновременно раздражение и недоумение, столкнувшись с ситуацией, когда цена еще не была установлена. В стоящей перед ним женщине он увидел нечто ему непонятное, некое мужество, которое, по его ощущениям, не вписывалось в обычные представления о сделках и ценах.
— Как же так вы не застрелили ее? — спросила она.
Мужчина обратил внимание на то, что она, не
имея о нем никакого представления, поняла, что при других обстоятельствах он бы заплатил десять тысяч фунтов и проехал бы половину земного шара, ради того, чтобы в другой обстановке получить возможность застрелить животное — подобное этому, которое сейчас совершенно бесплатно предлагало ему себя в его собственном саду. Он безуспешно пытался найти какой-нибудь убедительный ответ, но мучительность ситуации принудила его к новой, неизвестной ему честности.
— Я не смог, — ответил он.
Двое мужчин в коричневых рабочих халатах вышли на лестницу.
— Мы заберем ее с собой, — сказала женщина. — Вы не поможете нам?
Мужчина посмотрел на нее отсутствующим взглядом. Животное было ростом с человека, однако массивным. А ему уже давно не приходилось заниматься физической работой.
Ему казалось, что женщина до этого стояла выпрямившись во весь рост. Но сейчас она, без всякого видимого изменения положения, стала на дюйм выше.
— Она умирает, — сказала женщина. — Будьте добры, помогите поднять ее.
Мужчина наклонился и взялся за обезьяну.
Через некоторое время он наблюдал из окна, как обезьяну увозили в черном автомобиле, напомнившем ему о похоронных кортежах. Он сделал вывод, что обезьяна, наверное, умрет, и, ухватившись за эту мысль, он постарался забыть обо всем случившемся. Но еще долгое время его мучили боли в пояснице оттого, что он поднял слишком большую тяжесть, и ощущение нереальности, как будто все это ему приснилось.
Но черная машина не была катафалком, это была «скорая помощь» кенсингтонской Ветеринарной клиники Холланд-Парк, а человек, который у носилок внутри автомобиля предпринимал первое, беглое обследование обезьяны, был доктор Александер Боуэн, владелец этой клиники.
— Она выживет? — спросила женщина.
— Ее надо везти в клинику.
Незаметным кивком женщина одобрила подразумеваемые при этом, связанные с помещением в клинику, расходы.
— Я бы не хотела ее регистрировать, — сказала она.
«Скорая помощь» остановилась, женщина выбралась из машины. На полпути она обернулась.
— Если она будет жить, — сказала она, — я вас озолочу.
Обещание заставило врача поклониться как школьника.
— Но если она умрет, вы можете тут же наполнить один из своих шприцев и покончить с собой.


4
В Саут-Хилл-Парке в Хэмпстеде, в большом особняке в глубине сада, который сам был величиной с настоящий парк, перед дверью в одну из больших гостиных Маделен Бёрден сделала последний глоток из графина, который держала в руках, поправила уложенные в узел волосы, толкнула дверь и вышла на свет.
— Как я выгляжу? — спросила она.
Адам, ее муж, выпрямился, жадно созерцая ее.
— Очаровательно, — ответил он.
Если бы он находился к ней поближе, то кроме очарования смог бы почувствовать и нечто другое, а именно запах медицинского спирта, просачивающийся сквозь кожные поры его супруги и из графина. Но он стоял посреди комнаты, а на таком расстоянии иллюзия сохранялась.
За исключением большой операционной лампы, все предметы, находившиеся в комнате, были отодвинуты к стенам, и Маделен начала неуверенное путешествие вдоль диванов, раздвижных столов и кресел с подголовниками.
— Что, будут танцы? — спросила она.
Адам Бёрден любил обозначать значительные и сложные феномены одним ясным определением. Для Маделен, когда он впервые встретил ее в Дании, он подобрал выражение «свежая как роса». Это было чуть более полутора лет назад. В то время ему казалось, что это совершенно исчерпывающее определение. С тех пор ему иногда, как например сейчас, случалось усомниться в этом.
В дверь постучали, экономка отворила ее и отступила в сторону.
Из темноты и тишины сначала возникли шаги, затем появилось что-то белое. Два человека вкатили в помещение носилки. За ними следовал Александер Боуэн. Последней вошла Андреа Бёрден, сестра Адама, и закрыла за собой дверь.
Санитары выкатили носилки на середину комнаты. Они были покрыты тонкой голубой тканью, под которой Маделен различила очертания тела. Только голова пациента не была закрыта, но пока что находилась в тени.
Андреа Бёрден подкатила операционную лампу поближе, опустила светильник и зажгла его. Санитары убрали голубую ткань.
От яркого света лампы вся комната исчезла во тьме. Какое-то мгновение в золотистом конусе света существовала только обезьяна.
Словно мотыльки к свету, Адам и Маделен потянулись к животному. На мгновение Маделен забыла о своей узкой юбке и высоких каблуках, — как будто на ходулях, она опасно пошатнулась, но обрела равновесие и оказалась у самых носилок.
Слышалось тяжелое, с мокротой, дыхание усыпленного животного. За спиной, в темноте, Маделен чувствовала присутствие мужа, ходящего кругами вокруг освещенного центра. В комнате было тихо. Но вот где- то в тишине начался приглушенный разговор.
—Рассказывайте, — сказал Адам Бёрден.
Александер Боуэн встал у изголовья.
— Мы привезли его позавчера. Забрав в частном саду в Далидже. Хозяин нашел в телефонном справочнике раздел «Общества охраны животных» и стал звонить всем подряд. В конце концов он дозванивается до мисс Бёрден, которая тут же звонит мне. Была большая кровопотеря, дегидрация, имеется вторичный шок. Общее состояние критическое. Я делаю операцию, как только его привозят в клинику.
Палец врача указал на белую повязку, которая шла через плечо животного и верхнюю часть руки.
— После переливания крови я удаляю из области правой лопатки сорок свинцовых дробинок пятого номера. Стреляли с расстояния ярдов сорок, ранение поверхностное, но болезненное, к тому же потеря крови. Я зашил две раны на правой и левой икроножных мышцах. Укусы, возможно укусы собак.
Он показал на повязку под коленом животного.
— Из четырех ран в области брюшной полости мы извлекли некоторое количество ржавчины. Со стороны железной дороги большинство домов огорожены колючей проволокой. А в некоторых местах, для надежности, там подведено электричество.
Он повернул ладони обезьяны к свету, мазь от ожогов белела на них словно мел.
— Он пришел по виадуку, увидел сады и попытался спуститься вниз. Там гладкий бетон и гранит, поэтому он и свалился. Отсюда поврежденные связки на обеих лодыжках.
Он положил руку на грудь обезьяны.
— Лондон отпечатал на нем свою карту, — сказал он.
— А как он попал в Саутуорк? — спросил Адам.
— Городская и Речная полиции в тот день перекрыли доки Святой Катарины.
— Это на другой стороне реки.
Врач сделал знак рукой, санитары перевернули обезьяну на бок. Укус был длинным, узким, глубоким, от каждого зуба остался след, который был зашит или склеен фибриновым клеем. Шерсть вокруг раны была обрита, открывая третью часть спины. Потерявшая первоначальный цвет кожа была иссиня-черной. Маделен отвернулась и двинулась назад к своему графину.
— Какой-то грузовик выехал из этого района непосредственно перед тем, как все дороги были перекрыты. Его так и не нашли. Но нашли того добермана, который предположительно находился в грузовике. Обезьяна, должно быть, оказалась вполоборота к собаке, когда перелезала через забор.
Снова стало тихо. Маделен нашла стол и под прикрытием темноты отхлебнула из графина.
— Значит, — сказал Адам Бёрден, — все теперь ищут большую обезьяну со следами укусов?
— Все ищут капитана судна, — ответил врач. — Какая-то яхта врезалась в причал. Ни о каком животном вообще не было речи.
Маделен почувствовала, что Адам замер и что среди множества вариантов, которые так и не были названы вслух, он выбрал какой-то один, который ей был непонятен.
— Пусть остается здесь, — сказал он. — Отвезите его в оранжерею.
Санитары откатили носилки в сторону от освещенного участка.
Поле зрения и умственные возможности Маделен были теперь меньше, чем комната, и с каждой минутой еще более сокращались. Она скорее почувствовала, чем увидела, что все расходятся.
— А кстати, — заметила она. — Миссис Клэпхэм испекла трубочки со взбитыми сливками. Но я могу их поесть и с павианом, когда он проснется.
Где-то закрылась дверь. Маделен не знала, есть ли еще кто-нибудь в помещении. Она попробовала сделать еще глоток, но у нее ничего не получилось. Тогда она села и положила голову на стол. Адаму Бёрдену, который продолжал стоять под операционной лампой, показалось, что ее тяжелый храп звучит точно так же, как храп обезьяны.




II
1
Каждое утро Маделен воскресала. Воскрешение происходило перед зеркалом и продолжалось от получаса до сорока пяти минут. Все это время она была полностью поглощена процессом, тщательно и бескомпромиссно выполняя то единственное, что, по ее глубокому убеждению, она действительно хорошо умела делать. Она возрождала иллюзию того, что «Маделен выглядит великолепно».
Лицо, которое она видела в зеркале, садясь у туалетного столика, было, по ее собственному мнению, невзрачным лицом. Не увядающим, не лицом в процессе разрушения — ведь Маделен было всего лишь тридцать лет. Но оно — как она полагала — было блеклым и безликим, казалось, что оно в любой момент может исчезнуть — и не то чтобы вспыхнув разрушительным пламенем, а просто-напросто слившись с окружающими предметами из-за своей серой обыденности.
На эту поверхность она теперь накладывала одновременно чувственную и сдержанную маску. Очистив кожу лосьон-тоником и создав основу из обезжиренных, стянутых пор, она при помощи бархатисто-матового крема удалила последние десять лет своей жизни.
Лицо, которое теперь смотрело на нее из зеркала, при его нейтральной гладкости могло бы быть двадцати или даже пятнадцати или двенадцати лет.
Маскирующим карандашом она убрала микроскопические морщинки вокруг глаз и накопленный на протяжении жизни скепсис. Тонкой кисточкой она приподняла брови, создав постоянно удивленное выражение юного существа.
Именно в темных участках наших лиц прячется возраст и усталость. Светлыми тенями вдоль края бровей она увеличила глаза, перед тем как осторожно обвести их жидкой подводкой. Теперь они были широко распахнутыми, ясными и доверчиво смотрели на мир. Потом она наложила нежный, золотистый, естественного цвета тон на щеки, обрисовала контуры губ кисточкой и обычной помадой усилила их полноту. И наконец, болезненной, но расширяющей красной точкой у выхода слезного протока она удалила свое железное здоровье. Теперь ее лицо было ребячливым, сияющим и чуть-чуть болезненным, так виртуозно и незаметно перестроенным, что только эксперт бы заметил, что была использована косметика.
Маделен научилась краситься у своей матери. Не то чтобы она задавала ей вопросы или получала советы — слишком уж деликатной была эта тема — но Маделен наблюдала за ней.
Жизнь матери Маделен состояла из бесконечных панических, но чаще всего успешных попыток все приукрасить. В первую очередь, их утонченную и бурную жизнь в Ведбеке, к северу от Копенгагена, где не только обеденный сервиз был из хрупкого фарфора, но и сама среда была хрустальной и постоянно грозила обрушиться, и ни один голос не поднимался выше шепота, чтобы не вызвать стеклянную лавину. Но также — а это требовало больших усилий — те званые вечера, которые устраивал Доверительный семейный фонд, где неразрешенные трагедии отдельных семейств соединялись с катастрофами других семей и отдельных личностей, создавая элегантно одетый и потчуемый изысканными блюдами вариант современной, терзаемой конвульсиями, преисподней конца XX века. В такие дни мать Маделен могла организовать трапезу, которая служила своего рода социальной первой помощью, и она могла произнести: «Добро пожаловать!» — голосом, который, словно некий наполнитель, исключал всякую пустоту. И кроме этого, она умела, несмотря на давление внешних и внутренних обстоятельств, всегда прекрасно выглядеть. Проконтролировав кухонные сферы, она появлялась в облаке чада, а когда он рассеивался, все видели, что на ней декольтированное платье, она привлекательна, любезна, внимательна и похожа на молодую девушку, так что даже на лице отца Маделен на мгновение появлялось расслабленное выражение безграничной гордости обладателя.
Семья отца Маделен в начале века при помощи самоубийственного коллективного усилия поднялась из средневековой бедности и оплатила образование прадедушки Маделен, который выучился на инженера. Оба его сына, в свою очередь, стали инженерами и — в двадцатые годы — небывало состоятельными людьми. Очень тихо и очень по-датски, прекрасно помня семейные предания о голодных смертях в прошлом веке и эпидемиях холеры, братья крепко уцепились за это нежданное богатство. Они инвестировали и реинвестировали, покупали землю, размножались, обеспечивали своих детей и стали в конце концов не столько семьей, сколько кланом, большим, незаметным, тихим и имеющим непосредственное влияние на датскую внешнюю политику.
Состояние было нажито на строительстве хлевов, и эту деятельность созданной империи продолжил отец Маделен, но речь теперь шла не о фахверковых домах у сельской дороги, как они описываются в брошюрах Датского совета по туризму, а о четырехэтажных, полностью механизированных производственных комплексах для выращивания домашних животных. Отец Маделен ненавидел всякую публичность, и ему удалось остаться неизвестным за пределами узкого круга людей. Но зато этот круг без труда узнавал отпечаток его большого пальца за строчками «Статистического ежегодника», рассказывающими о том, что в Дании производится 20 650 000 свиней, 813 000 быков и телят.
Как это обычно бывает с людьми, которые в ужасе пытаются навсегда забыть свое нищенское прошлое, отец Маделен уважал только людей, которые сами сколотили себе состояние, или ученых-первооткрывателей, и пока Маделен не сбежала с Адамом, он — прямо при ней, и, возможно, именно потому, что она была рядом, — частенько говорил о дочери: «Маделен, которая на самом деле ничего собой не представляет». Ей было дано символическое образование, но она и все окружающие всегда знали, что важно только одно — чтобы она смогла занять свое место рядом с правильным человеком, а для того, чтобы занять это место, недостаточно быть наследницей состояния, надо еще и хорошо выглядеть, а для того, чтобы хорошо выглядеть, надо потрудиться, и сейчас, в это утро, тоже.
Маделен никогда не хватало смелости спорить со своими родителями. С некоторым упрямством, но не видя иного выхода, она прошла по проторенным, подготовленным и намеченным для нее дорожкам. Но мучительно, неосознанно и жарко, она всегда мечтала о возможности другой жизни. В эту мечту и явился Адам Бёрден, мужчина, при этом добрый, внимательный и небезопасный мужчина с прекрасными перспективами, и Маделен приняла его, одновременно как принцесса, которая позволяет поднять себя и усадить на белую лошадь, и как человек, потерпевш

Отзывы

Заголовок отзыва:
Ваше имя:
E-mail:
Текст отзыва:
Введите код с картинки: