Содержание

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Наполеон Бонапарт.

Общий обзор 5

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Наполеон. Эпизоды жизни

I. Начало 65

Рождение и мать 65

Закалка 72

Слухи и имя 83

Вандемьер 88

Жозефина 94

 

II. Италия 104

Молния на холмах 104

Лоди 114

Кастильоне 120

Арколе, Риволи и победа 128

 

III. Цезарь 138

Что было видно из Розетты 138

Брюмер 141

Маренго 155

Черакки 167

Прелюдия к Конкордату 179

Герцог Энгиенский 193

Коронация 193

 

IV. Великие победы 200

Аустерлиц 200

Иена 214

Эйлау и Фридланд 233

 

V. Исправление ошибки 252

Байлен 252

Асперн и Эсслинг 261

Ваграм 270

Развод 279

 

VI. Роковой шаг и его плоды 285

Россия 285
Лейпциг 297

Ожеро 306

Атьес 308

Перкресток 312

Отречение 319

Возвращение 325

Линьи 333

Последний час при Ватерлоо 339

VII. Мать и смерть 343

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НАПОЛЕОН БОНАПАРТ
ОБЩИЙ ОБЗОР


Наша сегодняшняя задача — объединить Европу*. Не мировая федерация (механическая идея, не имеющая исторической или органической основы), а реконструкция единой Европы — такова наша задача, и по ее решению о нас будут судить, в зависимости от нашего успеха или неудачи, которые определят, в каком мире мы будем жить.
Обстоятельства — или Провидение — позволили одному человеку, жившему за сто лет до нашего поколения, почти выполнить эту жизненно важную задачу. Наполеон Бонапарт приблизился к тому, чтобы обновить нашу цивилизацию, установить ее на постоянной основе в возрожденной, устойчивой и благородной форме. Сделав это, он возродил бы душу нашей культуры и дал ей мир. Он возродил бы бессмертную традицию Августа, наследие кесарей, миссию Рима. Размежевание среди собратьев по одной общей культуре, ни один из которых не может существовать без остальных, хаотическое нагромождение отдельных соперничающих самоуправлений, которое за по¬следние три столетия становится все более и более опасным, угрожая разрушить наше общество из-за обособленности отдельных его частей, могло бы обрести порядок: мы стали бы самими собою, и наша безопасность была бы обеспечена на очень долгое время.
Если судить по внешним, формальным итогам, Наполеон потерпел крах. Цель не была достигнута. После того как он впервые был побежден, Европа снова стала распадаться на части. Возможность объединения с каждым десятилетием становилась все менее и менее реальной. Народные движения середины XIX века приобрели националистический характер. Пруссия, победив в 1866—1870 годах, усилила этот процесс. Первая мировая война, в которой против противника были впервые использованы отравляющие газы и произошли массовые убийства гражданского населения, убедительно показала, к нашему ужасу, какая пропасть разверзается у нас под ногами. С устрашающей скоростью мы приблизились к бушующей стихии, которая заставляет нас усомниться в том, сумеем ли мы вообще выжить.
Но Наполеон все-таки добился успеха. Некоторые постулаты гражданского общества, особенно равенство перед законом, и менее явные, но повсеместные плоды той философии, которую провозгласила Великая французская ре¬волюция, после Наполеона сделались всеобщими. Без его побед этого не произошло бы. Даже более частные примеры — скажем, введение всеобщей системы мер и весов, стандартной формы юридических документов, общего стиля управления — показывают, что Наполеон все-таки преуспел в установлении какого-то единства. Но он не сумел укоренить это единство живым и осознанным, ибо был побежден; и после победы сил, враждебных единству, его неудача казалась непоправимой.
Почему Наполеон потерпел неудачу и почему мы в результате имеем то, что имеем, будет вкратце проанализировано на следующих страницах этого введения. Прежде все¬-
го нам следует понять, каким образом ему довелось сыграть такую огромную роль — роль, которую он один, благодаря своим необыкновенным качествам, мог сыграть, — но которую его недостатки и слабости не позволили ему сыграть до конца. Если же Европа в итоге объединится, то этому, несмотря ни на что, мы будем обязаны Наполеону.

* * *
Прослеживая жизнь Наполеона, мы увидим, каким образом события определяли путь, которым он вынужден был следовать. Его успехи на этом пути были плодом его таланта, но само направление этого пути определялось развитием событий. Более того, мы увидим, как формировались, подвергались испытаниям и развивались черты его характера, позволившие ему достичь столь великих свершений, и в то же время, как обстоятельства связывали его, не позволяли действовать подобно людям, за которыми стояли давние традиции, как он был неизбежно вынужден полагаться на людей ненадежных, зависеть от сдерживающих его сил и, наконец, стать жертвой предательства.
Начало его жизненного пути отнюдь не предвещало ничего великого. Наполеон был дворянином, но из провинциальной дворянской семьи (что в то время, когда он родился, имело важное значение), причем из обедневшей ветви этой семьи, жившей случайными заработками: его отец занимал мелкую, весьма непрочную должность в суде. Семья Наполеона жила вне общей сферы французской куль¬туры, в глухой провинции, лишь недавно волею случая присоединенной к Франции; вокруг него никто не говорил по-французски, и все фрацузское, отделенное от него морем, казалось его окружению странным и эксцентричным.
Когда Наполеону не было еще и десяти лет, его послали учиться во Францию, так что на его детство и юность, проведенные в стране, которую он воспринимал как за¬границу, наложило общий отпечаток убогое обучение в военной школе.
Такая путевка в жизнь не обещала ничего большего, чем карьера бедного офицера, обреченного служить в провинциальных гарнизонах и медленно подниматься в чинах, поскольку у него не было могущественного покровителя, который мог бы протянуть ему руку помощи. Эти ранние годы одиночества и изгнания, когда в нем теплилась затаенная неприязнь к чуждому и наполовину враждебному окружению, полное отторжение от всего, что он знал и имел в раннем детстве, дали ему, когда он повзрослел, грозное оружие против мира. Оно осталось у него навсегда. Именно оно закалило его волю, от природы могучую, и, сделав его безграничным властелином над собою, помогло стать властелином над другими.
Такое сиротское воспитание имело еще одну особенность, оставшуюся на всю его жизнь. Он запоем читал. Позднее, среди своих генералов (некоторые из них были дворянами, но большинство состояло из людей простого происхождения, сделавших карьеру в революционной армии), он один был широко начитан, и это отличало его от всех. Его начитанность включала глубокое знание истории и, несмотря на плохое знание латыни и полное незнание греческого, хорошее знакомство с античной основой нашей цивилизации. Соприкосновение с античностью сделало его в полной мере гражданином Европы. Ибо у людей, обладающих отличной памятью, острым восприятием наряду с живым интеллектом, недостаток образования дополняется чем-то другим и может дать более зрелые плоды, чем другим людям дает самое лучшее образование.
Неблагоприятное начало жизни сделало Наполеона неловким и стеснительным; преимущество же такого положения состояло в том, что оно укрепило в нем решимость самоутвердиться и показать себя. Однако его достоинства поначалу не очень проявились — даже когда, на первых порах службы в армии, он стал чем-то вроде местной знаменитости, сыграв важную роль в осаде Тулона. Ему тогда было двадцать четыре года.
Осенью 1793 года он проезжал мимо Тулона, как раз когда осада города была в разгаре. Поскольку он был молодым капитаном артиллерии, явно умным, а таких офицеров в армии недоставало, его завербовали помочь канонирам. Он связался с могущественными людьми Франции того времени — братом Робеспьера и Баррасом, членами Конвента, которые были посланы руководить осадой Тулона. Он трудился особенно ревностно даже по стандартам того кипучего времени. Он смело бросался навстречу опасности и заслужил добрую славу среди канониров. Он был из тех — возможно, наиболее воинственным, — кто не мог успокоиться до тех пор, пока не было решено захватить узкий пролив, ведущий к гавани. Тогда выход из него окажется под огнем, и британским и испанским кораблям, защищающим город от революционных войск, придется спешно ретироваться, и Тулон будет взят.
В бою за овладение входом в гавань рвение и смелость Бонапарта выделили его среди других офицеров. Когда Тулон был взят, имя Бонапарта было на устах у всей армии в Тулоне; но шире оно не разнеслось.
После падения Максимилиана Робеспьера и прекращения революционного террора, связь Бонапарта с Робеспьером-младшим при осаде Тулона навлекла на него подозрение, и он был арестован. Его освободили, но не оставили ему никаких перспектив. У него не было громкого имени. В революционной армии карьеры делали быстро, и он имел чин бригадного генерала — в награду за Тулон. Но он все еще был мало кому известен и уже подумывал о том, чтобы попросить отпуск и наняться на службу за границу, в какую-нибудь иностранную армию. Но тут, к его счастью, через два года после осады Тулона, наступил вандемьер 4-го года Республики — октябрь 1795 года.
Это — один из самых изящных среди бесчисленных парадоксов истории: человек, смысл жизни которого состоял в том, чтобы заменить олигархию, то есть власть немногих, личной властью и, стало быть, уничтожить продажные клики, именуемые парламентами, — был награжден и вознесен за защиту парламента и законов, уничтожить которые стало делом его жизни. Ибо если сегодня парламенты рушатся по всему миру, в долгосрочной перспективе именно Наполеон трудится над их уничтожением.
Благодаря своей оперативности, захвату пушек (почти наверняка по его приказу), благодаря хорошо продуманной защите ненавистного Конвента от народного бунта в Париже, Бонапарт показался тем политикам, которым он сам помог удержаться у власти, необходимым человеком. Его назначили главой вооруженных сил города; он стал повсюду знаменит; а ему тогда еще не исполнилось два¬дцати семи лет.
За этим последовали два события. Первому из них предстояло внутренне влиять на всю его жизнь, а внешне — по крайней мере, поначалу — в значительной мере сделать его властелином общества; это было стремление Жозефины де Богарне выйти за него замуж. Вторым событием стало назначение его командующим итальянской армией — армией, которой предстояло действовать на альпийском фронте и, если возможно, отбросить австрийцев и пьемонтцев, которые угрожали Республике из Ломбардской равнины.
Этим постом Бонапарт не был обязан Баррасу, хотя именно Баррасу он ранее был обязан тем, что в вандемьере ему дали первый ответственный пост в Париже. Своим назначением на пост главнокомандующего итальянской армией он не был обязан тому кругу, в котором вращалась Жозефина де Богарне. Этим постом он был обязан проницательности великого Карно, военного специалиста правящего парламентского комитета; ибо Карно увидел составленный молодым генералом план наступления в Италии, одобрил этот план и — в большей степени, чем кто бы то ни было, — способствовал его назначению на этот новый пост.
То, что Жозефина де Богарне — ветреная женщина и уже не очень молодая (ей шел тридцать четвертый год), жившая за счет своих щедрых любовников, — обратила свое внимание на молодого популярного генерала, которому явно светило большое будущее, а после вандемьера решила прицепиться к его карьере, будут оспаривать только те, кто никогда не изучал характера женщины, твердо намеренной выйти замуж. Они приведут свои доводы: она возражала, она, вроде бы, медлила, тянула время, колебалась, обдумывала возможность более выгодного брака, в начале их романа она высмеивала яростного, немногословного, мешковатого, «изрыгающего пламя» молодого человека, к вящей потехе ее многомудрых друзей; и из этого якобы следует, что она не сразу приняла решение. Но совершенно очевидно, что с самого начала их романа именно она уверенно знала, чем все это должно закончиться.
Именно она сделала первые шаги для того, чтобы он стал посещать ее дом, она первая стала писать ему страстные письма, и она, можно не сомневаться, устроила эффектный визит своего сына к нему с мольбой вернуть шпагу его казненного отца. И она сделала все остальное.
Когда она вышла замуж за Бонапарта, еще одним доказательством того, что это был ее замысел, были его горячая привязанность к ней и ее явное равнодушие к нему. Она получила все что хотела — обеспеченность, чувство защищенности. Его пылкий темперамент ее угнетал; она считала такое поведение наивным, и взрывы бурных страстей казались утомительными и неуместными ее слишком умудренной опытом душе. Вскоре, чтобы сделать свою жизнь более сносной, она взяла себе любовника из простонародья. Тем временем после свадьбы Бонапарт, не переставая писать ей страстные любовные письма, отправился проверить на деле свой план и выяснить, нельзя ли его противников на Ломбардской равнине атаковать с Лигурийских холмов.
К его собственному удивлению и к еще большему удивлению всего мира, он сразу же добился успеха. Начальный период этой кампании я назвал «Молнией на холмах». После этого один гром с ясного неба следовал за другим, одна победа за другой — всю весну и затем лето, затем зиму и еще раз весну. В конце концов, словно чудом, изменилось все лицо революционных войн: Лоди, Кастильоне, Арколе, Риволи, Мантуя.
В апреле 1796 года Бонапарт обрушился, как молния, с Лигурийских холмов, отрезав пьемонтцев от их союзников и навязав им мир. Затем он выступил против австрийцев, отогнал их от миланцев, победоносно вошел в столицу этой провинции и учредил в окрестностях Милана нечто вроде суда, на котором он впервые ощутил вкус власти над людьми. Из Милана он послал за Жозефиной, и Жозефина, взяв с собой любовника, некоего месье Шарля (которого она оставила по дороге, а потом встретила на обратном пути), всеми силами постаралась поддержать своего мужа в его новообретенном величии; но оно ей быстро наскучило; впрочем, она и не скрывала этого. Он, конечно, добился гораздо большего, чем она могла надеяться, когда предвидела его неплохую профессиональную карьеру. Но его величия она не понимала; и его любовный пыл ей все еще претил. Он не был человеком ее круга.
Cталкиваясь с австрийскими армиями, когда они спускались с Альп, Бонапарт разбивал их одну за другой, сочетая безудержную быстроту своего командования с безупречным учетом характера местности, на которой разворачивались сражения, и с хорошим пониманием ситуации. Он не позволял себе надолго расслабиться и повторять одни и те же методы. В конце концов, по договору в Кампоформио, Австрия, получив в качестве подачки венецианскую территорию, признала Республику и Революцию и ушла из Бельгии. Впервые за последние бурные годы французский народ мог насладиться триумфальным миром. Границы Франции были защищены, расширены, и общая победа, казалось, достигнута. Революция утвердилась, Республика могла дышать. И имя, звучавшее теперь на французский манер как «Бонапарт» (а не по-корсикански «Буонапарте») — имя, которое два года назад, летом 1795 года, еще ничего ни для кого не значило, — отныне олицетворяло для французского народа победу его оружия. Молодой завоеватель, еще не достигший двадцати восьми лет, вернулся в Париж в ореоле славы человека, который не может потерпеть поражение и который стал защитником нового порядка.

* * *
За победами в Италии, когда Бонапарт — еще такой молодой! — стал первым генералом Республики и даже Европы, последовала экспедиция в Египет. Вскоре после его триумфального возвращения из Италии и заключения мира правители Республики — эти уже непопулярные политики — отправили его с другой армией, которая была лишь малой частью всех французских войск (примерно
30 тысяч человек) попытатья добиться чего-нибудь в Египте и на Ближнем Востоке.
Эта отправка Бонапарта на самый край Средиземного моря, где и представить себе было трудно, что там можно достичь каких-то важных результатов, а тем более результатов, которые могли иметь прямое практическое значение для Франции, была для истории проблемой, над которой можно биться бесконечно.
Почему было принято это решение? В Кампоформио Европе был навязан мир. Но этот мир — пока — по самой природе своей едва ли мог быть окончательным. Революция все еще была врагом старого порядка; у власти везде были короли и аристократы, и Англия — неоспоримая владычица морей — оставалась с Францией в состоянии войны. Послать армию за почти три тысячи километров, туда, где нельзя было достичь ничего серьезного — ничего серьезного для дела Революции, — могло показаться, если рассматривать это как стратегический или политический шаг, полной глупостью. Для перевозки войск была использована последняя эскадра, имевшаяся у Республики, и ей предстояло встретиться со значительно превосходящей ее морской силой, которая могла разбить эту эскадру прежде, чем та доберется до цели, или разбить ее на обратном пути. Так зачем же это было сделано?
На этот вопрос, как и на многие исторические вопросы, правильный ответ — это самый простой ответ. Единственный побудительный мотив, которым можно объяснить такое решение, — это желание политиков убрать с глаз долой популярного солдата.
Они боялись подъема воинского духа, его привлекательности для народа как реакции на растущее отвращение, которое они ему внушали. Если объяснять суть дела собственными словами Наполеона, нужно прибегнуть к фантастическим образам — а склонность к фантазиям оставалась у него всю жизнь — и говорить о восточном великолепии, о завоевании Востока и так далее. «Я бы надел тюрбан и ездил на слоне», — писал он. Но, хоть немного почитав его сочинения, мы убеждаемся, что он писал свободно и противоречиво то об одном, то о другом предмете, а то и вообще ни о чем — это могла быть какая-то фантазия, возникшая у него в мозгу, какое-то страстное желание или какое-то оправдание. Обсуждая дела человеческие, нужно везде искать побудительный мотив, и единственным основательным мотивом было стремление политиков помешать возвышению солдата; ибо они нутром знали, что солдат для французского народа станет последним прибежищем.
Более того, важно помнить, что здесь, как часто случается, рассуждая об истории, мы делаем распространенную ошибку, рассматривая историю задом наперед. Мы знаем, кем предстояло стать Наполеону, потому что будущее человека, о котором мы рассуждаем, — для нас уже изученное прошлое. Но он об этом еще ничего не знал. Ему это было так же неизвестно, как нам — наше будущее. Бонапарт в 6-м году Республики — то есть в 1798-м — еще не Наполеон; он всего лишь один генерал из многих, которые были тогда в распоряжении Республики. Он не у власти, он только получает и выполняет приказы. Теперь же он воспользовался возможностью стать героем увлекательного приключения. По крайней мере, там, на Востоке, он будет сам себе хозяин.
Так что со своими относительно небольшими силами (примерно сравнимыми с теми, с которыми он совершил свои чудеса на Ломбардской равнине за два предыдущие года) он отплыл из Тулона, избежал опасного столкновения с британским флотом, по пути захватил Мальту и, высадившись в Египте, сразу же, в разгар лета, двинулся на столицу Египта — Каир. Там, в битве у пирамид, он полностью разгромил египетскую армию, и здесь впервые выяснилось то обстоятельство, которому предстояло влиять на события истории более, чем на сто лет вперед, — выяснилось, что европейские силы пока что могут делать с мусульманским неприятелем все что угодно. Еще яснее это стало позднее, когда при Абукире были наголову разбиты турецкие силы. Но французский флот был уничтожен, так что армии не на чем было возвратиться во Францию. Англичане, упустившие этот флот в Средиземном море, напали на него, когда он стоял на рейде, и уничтожили его в битве на Ниле.
Прикованный к стране, которую он завоевал, Бонапарт предпринял рискованную авантюру — в то время ему больше ничего не оставалось. Он двинулся через пустыню в Палестину. У него на пути была крепость Святого Иоанна в Акко, на Сирийском побережье. Он атаковал эту крепость, но с моря к ней на помощь пришли английские силы. Бонапарт не мог с ними справиться, и ему пришлось отступить.
Затем, после этой демонстрации могущества морской державы, выяснились и ее слабости. Будучи владычицей морей, Англия могла использовать не свою армию, которая была недостаточно многочисленна, но армию, способную послужить ее политике. На побережье Египта высадились турецкие войска. Французская армия под руководством Бонапарта, хотя изрядно потрепанная и близкая к мятежу после трудной кампании в условиях ближневосточной весны и лета и понесшая немалые потери в результате болезней, разбила вдвое превосходящие ее силы в битве при Абукире — на том самом берегу, где за несколько месяцев до того был уничтожен французский флот.
Тем временем с Запада пришли известия о том, как плохо депутаты Конвента управляют Францией. Все великие победы в Италии были сведены на нет, враги Революции угрожали Франции больше, чем когда бы то ни было, у Директории (как назывался небольшой комитет парламентариев, управлявший страной) в делах не только военных, но и финансовых царил полнейший хаос. Парламентское правительство находилось в состоянии развала, и нужен был человек, который взял бы в свои руки бразды правления. Ибо то, что называют «представительным правительством», — это лицемерная ложь, за исключением тех случаев, когда правит аристократия. Странам, стремящимся к равенству граждан, трудно смириться с этой ложью. Есть лишь два способа управлять большими обществами: власть одного человека (к чему инстинктивно тяготеют Соединенные Штаты) или власть дворянства, правящего класса, признаваемого и уважаемого обществом. Этот класс может продуктивно управлять посредством парламента или какого-либо другого подобного комитета; однако узкое собрание, не столь уважаемое, но претендующее на чрезвычайную власть, будет причинять все больший и больший вред народу, которым оно управляет. В революционной Франции вред, который причинила Директория, мог оказаться смертельным, и его нельзя было дольше терпеть.
Теперь нужен был человек, который исправил бы такое положение, и таким человеком мог стать только Бонапарт, который был необходим для спасения Революции и Республики. Если б он не появился и не был признан, Франции угрожали бы экономический крах и иноземное вторжение; и этим могло закончиться великое дело, начатое в 1789 году.
Бонапарт передал командование своей армией в Египте генералу Клеберу (который был позднее убит в Каире и чья армия была обречена рано или поздно капитулировать) и вернулся во Францию.
То, что за этим последовало, известно как «18-е брюмера» — по названию месяца республиканского календаря, в котором произошло это событие.
Бонапарта призвали. И он явился во Францию. Он проследовал от Средиземного моря до Парижа во главе триумфальной процессии, города были ярко освещены, и его встречали восторженные толпы. В том, каково настроение в Париже, никто не сомневался.
Но как насчет такого понятия, как законность?
Члены Конвента, полагавшиеся на давно истощенный моральный авторитет выборов и на искусственную конституцию, которую они сами же составили в интересах своего выживания, были давно дискредитированы; их исполнительный комитет — Директория — состоял из пяти человек. Существующая власть, издававшая указы и законы, принадлежала, согласно этой «Конституции 3-го года Республики», двум палатам: главная из них именовалась «Совет старейшин», она заседала во дворце Тюильри; вторая (нижняя палата) называлась «Совет Пятисот», она заседала в Бурбонском дворце, в километре от Тюильри, на другом берегу Сены.
Среди старейшин было немало людей, стоявших за значительные перемены — в особенности за укрепление исполнительной власти и вручение ее меньшему числу людей. С Советом Пятисот дело обстояло иначе. Большинство было против новой, более узкой исполнительной власти: ибо они были прежде всего парламентариями (многие из них — юристами), и поэтому их пугали настроения народа и перспектива того, что на эти настроения будет влиять какой-то один человек.
Директория была расколота; но те, кто больше всего значил, были готовы поддержать попытку Наполеона. Проект реформы составил Сийес — бывший священник, который из-за своего педантизма и любви к составлению конституций на бумаге оказался не по заслугам принижен в истории; он был человеком холодным и мелочным, но в то же время умным и здравомыслящим. Согласно проекту Сийеса, вместо Директории, одним из пяти членов которой он сам был, следовало создать комитет из трех человек, одним из которых должен был стать Бонапарт. Сам Сийес, видимо, прекрасно понимал (да и все остальные считали это само собой разумеющимся), что в таком комитете Бонапарт будет значить больше всех. После бурного заседания обеих палат в Сен-Клу Совет Пятисот, выступивший против реформы, был разогнан войсками. Самого Бонапарта, который был в ужасном нервном раздражении и действовал из рук вон плохо, все время поддерживал его брат Люсьен, председатель Совета Пятисот; именно он с честью выдержал все напряжение этого трудного дня и довел его до успешного завершения.
Новое правительство было создано посредством голосования оставшихся парламентариев, так что некоторая законность была соблюдена. Согласно этому голосованию, Францией должны были управлять три консула, из которых Бонапарта вскоре назвали «Первым консулом». В качестве такового он был теперь главой нации, и в той мере, в которой изменение механизма управления могло на это повлиять, олигархия и продажные клики уступили место новому режиму личной власти, основанной, несомненно, на поддержке общественного мнения в целом и в еще большей степени на поддержке армии, хотя и не всех ее командиров. Потому что для некоторых из них Бонапарт был такой же генерал, как другие, — один из них. И именно среди генералов зависти к его власти предстояло сохраниться навсегда, в то время как солдаты и младшие офицеры все больше и больше боготворили своего главнокомандующего.
Итак, Бонапарт стал Первым консулом. Его армия в результате тяжелых испытаний сформировалась в мощную профессиональную организацию, наиболее самобытную и сознательную в государстве. Но положение Бонапарта все еще было неопределенным. Да, конечно, непосредственная опасность вторжения была предотвращена французскими победами на Рейне и в Швейцарии. Но Франция лишилась всех достижений ранней кампании Бонапарта. Все еще оставалась утраченной Италия, и опасность вторжения могла снова возникнуть. Республика не была в безопасности. Новое экономическое урегулирование, основанные на нем новые состояния, новое гражданское равенство — все это еще оставалось под угрозой. Новый порядок не был принят аристократиями и королями. Ничто, кроме силы, не могло помешать им предпринять попытку все это уничтожить.
Именно в это время поворотным моментом в судьбе Бонапарта стала битва при Маренго. Маренго сделало Консульство стабильным, оно подтвердило личную власть молодого генерала, которому было тогда чуть больше три¬дцати лет. Первый консул двинулся в Италию против австрийцев через перевал Сан-Бернар, направился навстречу основным австрийским силам, дислоцированным в Алессандрии, разбил их под Маренго и вернулся во Францию безусловным и неоспоримым верховным властителем страны.
Что касается Маренго, то есть две вещи, которые ярче всего показывают, какими неожиданными могут быть последствия военных действий. Во-первых, Бонапарт должен был проиграть эту битву. Зная, что от нее все зависит, он выказал нерешительность; слишком рассредоточил свои силы; недооценил настроение австрийских войск, считая, что они дадут ему возможность их атаковать; был застигнут врасплох их внезапным нападением из Алессандрии; отброшен назад; и спасло его лишь в самом конце битвы (которая уже почти привела к поражению французов, переходящему в беспорядочное бегство) появление генерала Дезе со свежими силами, которые превратили поражение в победу.
Во-вторых, хотя австрийская армия не была уничтожена (после ее поражения она все еще занимала оборонительные позиции в Алессандрии), битва при Маренго убедительно завершила борьбу Республики против ее врагов. После этого дня — 14 июня 1800 года — у врагов Республики уже не было склонности сражаться. Новый французский общественный порядок, новые расширенные границы Франции были, после дальнейших побед, в конце концов признаны.
Почему?
Потому что после Маренго врагами Республики овладело настроение полной безнадежности. Когда Бонапарт был далеко от Франции, на краю света, в Египте, они обнаружили, что им снова сопутствует удача. Но Бонапарт вернулся, и сразу после этого австрийская армия была побеждена. Удар был нанесен, и его воздействие оказалось непропорционально его военному значению. Франция утвердилась в своих естественных границах; а мир смирился с тем, что она начала создавать зависимые территории за пределами этих границ — особенно вассальную республику за Альпами, в Италии. Революция, казалось, одержала окончательную победу и добилась мира.
Битва при Маренго — даже в большей степени, чем первая крупная кампания Бонапарта в Италии, — поразила воображение Европы и Франции. Для самого Бонапарта это было подлинное начало пути к абсолютному возвышению. Это было начало его полной и неоспоримой власти. Ее можно назвать — как в его собственной оценке, так и в оценке его врагов — водоразделом революционных войн. И по этому поводу какой-то остроумец заметил, что теперь можно свернуть старую карту Европы — еще двадцать лет она не будет нужна. Он переборщил: победителям был отпущен срок не в двадцать, а всего в двенадцать лет. Но это суждение тем не менее верно выразило великое значение битвы при Маренго.
Я сказал, что мир, хотя его формально подписали позднее, после Гогенлиндена, стал плодом битвы при Маренго. И здесь крайне важно понять, почему прочный мир был главной целью французского народа и его прави¬теля?
Ведь после перерыва (довольно долгого перерыва), когда царил мир, разразились войны более широкомасштабные, чем все, что было до этого, — длинная цепь великих наполеоновских побед и мощная ответная реакция на них, в конце концов сокрушившая императора. И из-за этого вышеназванная простая истина — что Франция хотела мира, а получила кровопролитные войны, — часто кажется парадоксом. Но если трезво рассмотреть ситуацию, никакого парадокса тут нет. Революцией Франция бросила вызов старому порядку не только в своей стране, но, в качестве нравственного примера, всему христианскому миру.
Франция аннексировала Бельгию, тем самым нарушив все старые условности международных отношений, сделав то, что в глазах прежних правительств выглядело простым разбоем. Казнь короля и другой революционный произвол заслужили ей репутацию кровавой сумасбродки, опасной для человечества. С большими трудами, после усилий, которые все считали невозможными, Франция сумела сохранить свои новые (по ее выражению, «естественные») границы — на Альпах и на Рейне. Но мир был ей необходим, только он мог освятить все, что она сделала. Бонапарт был поставлен во главе нации, чтобы обеспечить ей мир. Он это сделал. Битва при Маренго это сделала. И он знал не хуже тех, кем он командовал, что отныне его целью должен быть мир.
Но не так думали правительства стран старой Европы. Не так думали аристократы и короли. Для них, если не для их народов (в народах по этому вопросу был раскол), Революция была смертью. Они не могли не вернуться к идее войны. Для них мир не был окончательной целью. Он был окончательной целью для молодого завоевателя и для народа, поставившего его своим правителем. Этот мир, кроме мира с Англией, сохранялся четыре года — достаточно долгий период. И эти четыре года Консульства были, по мнению всех, кто их хорошо изучил, самыми процветающими годами в современной истории французского народа. Англия — единственный оставшийся враг Франции — была сильна только на море, и даже на море она терпела большие потери из-за блокады и захвата ее судов, ее торговля страдала, и она не была уверена, что ей надо воевать. Даже Англии предстояло через два года заключить мир, хотя вскоре снова его нарушить.
В пределах французских границ Революция впервые, стараниями Бонапарта, преобразилась из чистой идеи в нечто реальное. Новые органы власти, которые он своей неутомимой энергией, неустанным трудом, ясностью мысли и умелой координацией так быстро учредил, везде подтвердили то, чего Революция собиралась достичь. Гражданство (то есть равенство перед законом), ликвидация отживших феодальных пережитков, предоставление крестьянам права распоряжаться своей землей, новый кодекс законов, проведение плебисцитов о главных вопросах управления страной — то есть того, что стояло за словами «Республика» и «Революция», — все это было результатом работы Консульства и прежде всего самого Первого консула.
В этой работе самым важным делом было урегулирование вопросов религии, что Н

Идеальный император

04.03.2006

Автор: Анна Баринова
Источник: Книжное обозрение

За последние несколько лет увидел свет не один десяток произведений, посвященных Наполеону, да и старые переиздаются снова и снова. Эти книги – как раз из хорошо забытых старых. Труд английского писателя-эссеиста Хилэра Беллока (1870–1953), впервые опубликованный в 1932 году, странно созвучен некоторым идеям нашего времени. По существу, вся книга есть яркая иллюстрация некоего авторского «пунктика», состоящего из двух идей. Первая – это во что бы то ни стало объединить старушку Европу в единое государство. Вторая – это идея «королевской крови», которая, как полагает автор, была главной идеей «во все века, в течение которых создавалась наша цивилизация». И особенно – во Франции. Это был священный идеал – «союз зримого и незримого, основанный на тайне, воплощение общества в человеке, который на своем посту должен быть могущественнее всех, чтобы защищать слабого от сильного, и богаче всех, чтобы никакими деньгами его нельзя было вынудить к чему-либо, или угрожать ему, или отвлечь его от его замыслов». Ну, с объединением Европы Хилэр Беллок явно погорячился, хотя уважительное отношение британца к Франции весьма приятно и выдает образованность и широту кругозора. Но вот объединяться Европа никак не хочет! Уж и Европейский Союз давно на карте, но и нынешняя политическая ситуация показывает: формально европейские государства связаны договорами, общественно-политическими и финансовыми союзами, общей валютой, но на деле, существуя бок о бок, они интересуются друг другом едва ли не меньше, нежели далеким Китаем. Суверенитет – вот царь и бог современной Европы, и, по-видимому, несмотря на возрастающую угрозу с Востока, так будет в течение обозримого грядущего. Объединить государства – реально, хотя и на весьма ограниченный исторический период и лишь во имя какой-то большой цели. Объединить нации – то не только бессмысленный и опасный эксперимент, но еще и вызов Богу. Что же касается «королевской крови» – то сколько отыщется в мировой истории прямых дегенератов на тронах, хотя и с чистой священной королевской кровью в жилах?