Григорию Лукьяновичу Скуратову-Бельскому,
по прозвищу Малюта


Сон все тот же: иду по полю бескрайнему, русскому, за горизонт уходящему, вижу белого коня впереди, иду к нему, чую, что конь этот особый, всем коням конь, красавец, ведун, быстроног; поспешаю, а догнать не могу, убыстряю шаг, кричу, зову, понимаю вдруг, что в том коне — вся жизнь, вся судьба моя, вся удача, что нужен он мне как воздух, бегу, бегу, бегу за ним, а он все так же неспешно удаляется, ничего и никого не замечая, навсегда уходит, уходит от меня, уходит навеки, уходит бесповоротно, уходит, уходит, уходит...

Моё мобило будит меня:
Удар кнута — вскрик.
Снова удар — стон.
Третий удар — хрип.
Поярок записал это в Тайном Приказе, когда пытали дальневосточного воеводу. Эта музыка разбудит и мертвого.
— Комяга слушает, — прикладываю холодное мобило к сонно-теплому уху.
— Здравы будьте, Андрей Данилович. Коросты¬лев тревожит, — оживает голос старого дьяка из Посольского Приказа, и сразу же возле мобилы в воздухе возникает усато-озабоченное рыло его.
— Чего надо?
— Осмелюсь вам напомнить: сегодня ввечеру прием албанского посла. Требуется обстояние дюжины.
— Знаю, — недовольно бормочу, хотя по-чест¬ному — забыл.
— Простите за беспокойство. Служба.
Кладу мобило на тумбу. Какого рожна посольский дьяк напоминает мне про обстояние? Ах да... теперь же посольские правят обряд омовения рук. Забыл... Не открывая глаз, свешиваю ноги с постели, встряхиваю голову: тяжела после вчерашнего. Нащупываю колокольчик, трясу. Слышно, как за стеной Федька спрыгивает с лежанки, суетится, звякает посудой. Сижу, опустив не готовую проснуться голову: вчера опять пришлось принять по полной, хотя дал зарок пить и нюхать только со своими, клал 99 поклонов покаянных в Успенском, молился святому Вонифатию. Псу под хвост! Что делать, ежели окольничьему Кириллу Ивановичу я не могу отказать. Он умный. И горазд на мудрые советы. А я, в отличие от Поярка и Сиволая, ценю в людях умное начало. Слушать премудрые речи Кирилла Ивановича я могу бесконечно, а он без кокоши неразговорчив...
Входит Федька:
— Здравы будьте, Андрей Данилович.
Открываю глаза.
Федька стоит с подносом. Рожа его, как всегда с утра, помята и нелепа. На подносе традиционное для похмельного утра: стакан белого квасу, рюмка водки, полстакана капустного рассола. Выпиваю рассол. Щиплет в носу и сводит скулы. Выдохнув, опрокидываю в себя водку. Подступают слезы, размывая Федькину рожу. Вспоминается почти все — кто я, где и зачем. Медлю, осторожно вдыхая. Запиваю водку квасом. Проходит минута Неподвижности Великой. Отрыгиваю громко, со стоном нутряным. Отираю слезы. И теперь вспоминаю уже все.
Федька убирает поднос и, опустившись на колено, подставляет руку. Опираюсь, встаю. От Федьки утром пахнет хуже, чем вечером. Это — правда его тела, и от нее никуда не денешься. Розги тут не помогают. Потягиваясь и кряхтя, иду к иконостасу, затепливаю лампадку, опускаюсь на колени. Читаю молитвы утренние, кладу поклоны. Федька стоит позади, позевывает и крестится.
Помолившись, встаю, опираясь на Федьку. Иду в ванную. Омываю лицо приготовленной колодезной водою с плавающими льдинками. Гляжусь в зеркало. Лицо опухло слегка, воскрылия носа в синих прожилках, волосы всклокочены. На висках первая седина. Рановато для моего возраста. Но — служба наша такая, ничего не попишешь. Тяжкое дело государственное...
Справив большую и малую нужду, забираюсь в джакузи, включаю программу, откидываю голову на теплый, удобный подголовник. Смотрю в потолок на роспись: девки, собирающие вишню в саду. Это успокаивает. Гляжу на девичьи ноги, на корзины со спелою вишней. Вода заполняет ванну, вспенивается воздухом, бурлит вокруг моего тела. Водка внутри, пена снаружи постепенно приводят меня в чувство. Через четверть часа бурление прекращается. Лежу еще немного. Нажимаю кнопку. Входит Федька с простыней и халатом. Помогает мне вылезти из джакузи, оборачивает простыней, кутает в халат. Прохожу в столовую. Там Танюшка уже сервирует завтрак. На стене поодаль — пузырь вестевой. Даю голосом команду:
— Новости!
Вспыхивает пузырь, переливается голубо-бело-красным флагом Родины с золотым орлом двуглавым, звенит колоколами Ивана Великого. Отхлебнув чаю с малиной, просматриваю новости: на северо-кавказском участке Южной Стены опять воровство приказных и земских, дальневосточная Труба так и будет перекрыта до челобитной от японцев, китайцы расширяют поселения в Красноярске и Новосибирске, суд над менялами из Уральского казначейства продолжается, татары строят к Юбилею Государя умный дворец, мозгляки из Лекарской академии завершают работы над геном старения, Муромские гусляры дадут два концерта в Белокаменной, граф Трифон Багратионович Голицын побил свою молодую жену, в январе в Свято-Петрограде на Сенной пороть не будут, рубль к юаню укрепился еще на полкопейки.
Танюшка подает сырники, пареную репу в меду, кисель. В отличие от Федьки, Танюшка благолепна и благоуханна. Юбки ее приятно шелестят.
Крепкий чай и клюквенный кисель окончательно возвращают меня к жизни. Спасительный пот прошибает. Танюшка протягивает мне ею же расшитое полотенце. Я отираю лицо свое, встаю из-за стола, крещусь, благодарю Господа за пищу.
Пора приступать к делам.
Пришлый цирюльник уже ждет в платяной. Следую туда. Молчаливый, приземистый Самсон с поклоном усаживает меня перед зеркалами, массирует лицо, натирает шею лавандовым маслом. Руки у него, как у всех цирюльников, малоприятные. Но я принципиально не согласен с циником Мандельштамом — власть вовсе не «отвратительна, как руки брадобрея». Власть прелестна и притягательна, как лоно нерожавшей златошвейки. А руки брадобрея... что поделаешь — бабам наших бород брить не положено. Самсон пускает мне на щеки пену из оранжевого баллончика «Чингисхан», предельно аккуратно размазывает, не касаясь моей узкой и красивой бороды, берется за бритву, размашисто правит ее на ремне, прицеливается, поджав нижнюю губу, и начинает ровно и плавно снимать пену с моего лица. Смотрю на себя. Щеки уже не очень свежи. За эти два года я похудел на полпуда. Синяки под глазами стали нормой. Все мы хронически недосыпаем. Прошлая ночь — не исключение.
Сменив бритву на электрическую машинку, Самсон ловко поправляет секирообразный островок моей бороды.
Я сурово подмигиваю себе: «С добрым утром, Комяга!»
Малоприятные руки кладут на лицо горячую салфетку, пропитанную мятой. Самсон тщательно вытирает мое лицо, румянит щеки, завивает чуб, лакирует, щедро сыплет на него золотую пудру, вдевает в правое ухо увесистую золотую серьгу — колокольчик без языка. Такие серьги носят только наши. И никакая земская, приказная, стрелецкая, думская или столбовая сволочь даже на маскарад рождественский не посмеет надеть такой колокольчик.
Самсон опрыскивает мою голову «Диким яблоком», молча кланяется и выходит, — он сделал свое цирюльное дело. Тут же возникает Федька. Морда его по-прежнему помята, но он уже успел сменить рубаху, почистить зубы и вымыть руки. Он готов к процессу моего облачения. Прикладываю ладонь к замку платяного шкапа. Замок пищит, подмигивает красным огоньком, дубовая дверь отъезжает в сторону. Каждое утро вижу я все свои восемнадцать платьев. Вид их бодрит. Сегодня обычный будний день. Стало быть — рабочая одежа.
— Деловое, — говорю я Федьке.
Он вынимает платье из шкапа, начинает одевать меня: белое, шитое крестами исподнее, красная рубаха с косым воротом, парчовая куртка с куньей оторочкой, расшитая золотыми и серебряными нитями, бархатные порты, сафьяновые красные сапоги, кованные медью. Поверх парчовой куртки Федька надевает на меня долгополый, подбитый ватою кафтан черного грубого сукна.
Глянув на себя в зеркало, закрываю шкап.
Иду в прихожую, гляжу на часы: 8.03. Время терпит. В прихожей меня уже ждут провожатые: нянька с иконою Георгия Победоносца, Федька с шапкой и поясом. Надеваю шапку черного бархата с соболиной оторочкой, даю себя подпоясать широким кожаным ремнем. На ремне — слева кинжал в медных ножнах, справа «Реброфф» в деревянной кобуре. Нянька между тем крестит меня:
— Андрюшенька, Храни тебя Пресвятая Богородица, святой Никола и все Оптинские старцы!
Острый подбородок ее трясется, голубенькие слезящиеся глазки смотрят с умилением. Я крещусь, целую икону святого Георгия. Нянька сует мне в карман молитву «Живый в помощи Вышняго», вышитую матушками Новодевичьего монастыря золотом на черной ленте. Без этой молитвы я на дела не езжу.
— Победу на супротивныя... — бормочет Федька крестясь.
Из черной горницы выглядывает Анастасия: красно-белый сарафан, русая коса на правом плече, изумрудные глаза. По заалевшим ланитам видать: волнуется. Опустила очи долу, поклонилась стремительно, тряхнув высокой грудью, скрылась за косяком дубовым. А у меня сразу всплеск сердечный от поклона девичьего: позапрошлая ночь темнотой парною распахнулась, стоном сладким в ушах ожила, теплым телом девичьим прижалась, зашептала жарко, кровушкой по жилам побежала.
Но — дело поперву.
А дел сегодня — невпроворот. И еще этот посол албанский...
Выхожу в сенцы. Там уж вся челядь выстроилась: скотницы, кухарка, повар, дворник, псарь, сторож, ключница:
— Здравы будьте, Андрей Данилович!
Кланяются в пояс. Киваю им, проходя. Скрипят половицы. Отворяют дверь кованую. Выхожу на двор. День солнечный выдался, с морозцем. Снега за ночь подсыпало — на елях, на заборе, на башенке сторожевой. Хорошо, когда снег! Он срам земной прикрывает. И душа чище от него делается.
Щурясь на солнце, оглядываю двор: амбар, сенник, хлев, конюшня, — все справное, добротное. Рвется кобель лохматый на цепи, повизгивают борзые в псарне за домом, кукарекает петух в хлеву. Двор выметен чисто, сугробы аккуратные, как куличи пасхальные. У ворот стоит мой «мерин» — алый, как моя рубаха, приземистый, чистый. Блестит на солнце кабиною прозрачной. А возле него конюх Тимоха с песьей головой в руке ждет, кланяется:
— Андрей Данилович, утвердите!
Показывает мне голову собачью на нынешний день: косматый волкодав, глаза закатились, язык инеем тронут, зубы желтые, сильные. Подходит.
— Валяй!
Тимоха ловко пристегивает голову к бамперу «мерина», метлу — к багажнику. Прикладываю ладонь к замку «мерина», крыша прозрачная вверх всплывает. Усаживаюсь на полулежащее сиденье черной кожи. Пристегиваюсь. Завожу мотор. Тесовые ворота передо мной растворяются. Выезжаю, несусь по узкой прямой дороге, окруженной старым, заснеженным ельником. Красота! Хорошее место. Вижу в зеркало свою усадьбу, удаляющуюся. Добрый дом, с душою. Всего семь месяцев живу в нем, а чувство такое, что родился и вырос тут. Раньше имение принадлежало товарищу менялы из Казначейского Приказа Горохову Степану Игнатьевичу. Когда он во время Великой Чистки Казначейской впал в немилость и оголился, мы его и прибрали к рукам. В то лето горячее много казначейских голов полетело. Боброва с пятью приспешниками в клетке железной по Москве возили, потом секли батогами и обезглавили на Лобном месте. Половину казначейских выслали из Москвы за Урал. Работы много было... Горохова тогда, как и положено, сперва мордой по навозу вывозили, потом рот ассигнациями набили, зашили, в жопу свечку воткнули да на воротах усадьбы повесили. Семью трогать было не велено. А имение мне отписали. Справедлив Государь наш. И слава Богу.






орога направо сворачивает.
Выезжаю на Рублевый тракт. Хорошая дорога, двухэтажная, десятиполосная. Выруливаю в левую красную полосу. Это — наша полоса. Государственная. Покуда жив и при деле государевом — буду по ней ездить.
Расступаются машины, завидя красный «мерин» опричника с собачьей головой. Рассекаю со свистом воздух подмосковный, давлю на педаль. Постовой косится уважительно. Командую:
— Радио «Русь».
Оживает в кабине мягкий голос девичий:
— Здравы будьте, Андрей Данилович. Что желаете послушать?
Новости я все уже знаю. С похмелья хорошей песни душа просит:
— Спойте-ка мне про степь да про орла.
— Будет исполнено.
Вступают гусляры плавно, бубенцы рассыпаются, колокольчик серебряный звенит, и:

Ой, ты степь широкая,
Степь раздольная,
Широко ты, матушка,
Протянулася.

Ой, да не степной орел
Подымается.
Ой, да то донской казак
Разгуляется.

Поет Краснознаменный Кремлевский хор. Мощно поет, хорошо. Звенит песня так, что слезы наворачиваются. Несется «мерин» к Белокаменной, мелькают деревни да усадьбы. Сияет солнце на елках заснеженных. И оживает душа, очищается, высокого просит...

Ой, да не летай, орел,
Низко по земле,
Ой, да не гуляй, казак,
Близко к берегу!

С песней бы так и въехал в Москву, да прерывают. Звонит Посоха. Его холеная харя возникает в радужной рамке.
— А, чтоб тебя... — бормочу, убирая песню.
— Комяга!
— Чего тебе?
— Слово и дело!
— Ну?
— Осечка у нас со столбовым.
— Как так?
— Крамолу ему ночью не сумели подкинуть.
— Да вы что?! Чего ж ты молчал, куриная голова?
— Мы до последнего ждали, но у него охрана знатная, три колпака.
— Батя знает?
— Не-а. Комяга, скажи ты Бате сам, я стремаюсь. Он на меня еще из-за посадских зол. Страшуся. Сделай, за мной не закиснет.
Вызываю Батю. Широкое рыжебородое лицо его возникает справа от руля.
— Здравствуй, Батя.
— Здорово, Комяга. Готов?
— Я-то всегда готов, Батя, а вот наши опростоволосились. Не сумели столбовому крамолу подкинуть.
— А и не надо теперь... — Батя зевает, показывая здоровые, крепкие зубы. — Его и без крамолы валить можно. Голый он. Токмо вот что: семью не калечить, понял?
— Понял, — киваю я, убираю Батю, включаю Посоху. — Слыхал?
— Слыхал! — облегченно щерится он. — Слава тебе, Господи...
— Господь тут ни при чем. Государя благодари.
— Слово и дело!
— И не запаздывай, гулена.
— Да я уж тут.
Сворачиваю на Первый Успенский тракт. Здесь лес еще повыше нашего: старые, вековые ели. Много они повидали на своем веку. Помнят они, помнят Смуту Красную, помнят Смуту Белую, помнят Смуту Серую, помнят и Возрождение Руси. Помнят и Преображение. Мы в прах распадемся, в миры иные отлетим, а славные ели подмосковные будут стоять да ветвями величавыми покачивать...
Мда, вон оно как со столбовыми оборачивается! Теперь уже и крамолы не надобно. На прошлой неделе так с Прозоровским вышло, теперь с этим... Круто Государь наш за столбовых взялся. Ну, и правильно. Снявши голову, по волосам не плачут. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. А коли замахнулся — руби!
Вижу двоих наших впереди на красных «меринах». Догоняю, сбавляю скорость. Едем цугом. Сворачиваем. Едем еще немного и упираемся в ворота усадьбы столбового Ивана Ивановича Куницына. У ворот восемь наших машин. Посоха здесь, Хруль, Сиволай, Погода, Охлоп, Зябель, Нагул и Крепло. Батя коренных на дело послал. Правильно, Батя. Куницын — крепкий орех. Чтобы его расколоть — сноровка требуется.
Паркуюсь, выхожу из машины, открываю багажник, достаю свою дубину тесовую. Подхожу к нашим. Стоят, ждут команды. Бати нет, значит, я за старшего. Здороваемся по-деловому. Гляжу на забор: по периметру в ельнике — стрельцы из Тайного Приказа, нам на подмогу. Обложена усадьба со всех сторон еще с ночи по приказу Государеву. Чтобы мышь зловредная не пробежала, чтобы комар злокозненный не пролетел.
Но крепки ворота у столбового. Поярок звонит в калитку, повторяет:
— Иван Иваныч, открывай. Открывай подоб¬ру-поздорову!
— Без думских дьяков не войдете, душегубы! — раздается в динамике.
— Хуже будет, Иван Иваныч!
— Хуже мне уже не будет, пес!
Что верно — то верно. Хуже только в Тайном Приказе. Но туда Ивану Ивановичу уж и не надобно. Обойдемся сами. Ждут наши. Пора!
Подхожу к воротам. Замирают опричники. Бью по воротам дубиной первый раз:
— Горе дому сему!
Бью второй раз:
— Горе дому сему!
Бью в третий раз:
— Горе дому сему!
И зашевелилась опричнина:
— Слово и дело! Гойда!
— Гойда! Слово и дело!
— Слово и дело!
— Гойда! Гойда! Гойда!
Хлопаю Поярка по плечу:
— Верши!
Засуетился Поярок с Сиволаем, прилепили шутиху на ворота. Отошли все, заложили уши. Грохнуло, от ворот дубовых — щепа вокруг. Мы с дубинами — в пролом. А там охрана столбового — со своим дрекольем. Огнестрельным оружием за¬прещено отбиваться, а то стрельцы из луче¬стрелов своих хладноогненных всех положат. А по Дум¬скому закону — с дрекольем из челяди кто вы¬стоит супротив наезда, тому опалы не будет.
Врываемся. Усадьба богатая у Ивана Ивановича, двор просторный. Есть где помахаться. Ждет нас куча охраны да челяди с дрекольем. С ними три пса цепных, рвутся на нас. Биться с такой оравою — тяжкое дело. Договариваться придется. Надобно хитрым напуском дело государственное вершить. Поднимаю руку:
— Слушай сюда! Вашему хозяину все одно не жить!
— Знаем! — кричит охрана. — От вас все одно отбиваться придется!
— Погоди! Давай поединщиков выберем! Ваш осилит — уйдете без ущерба со своим добром! Наш осилит — все ваше нам достанется!
Задумалась охрана. А Сиволай им:
— Соглашайтесь, пока мы добрые! Все одно вас вышибем, когда подмога подъедет! Супротив опричнины никому не выстоять!
Посоветовались те, кричат:
— Ладно! На чем биться будем?
— На кулаках! — отвечаю.
Выходит от них поединщик: здоровенный скотник, морда тыквой. Скидывает тулуп, натягивает рукавицы, сопли утирает. Но мы к такому повороту готовы — Погода Сиволаю на руки кафтан свой черный сбрасывает, шапку с куньей оторочкой стряхивает, куртку парчовую скидывает, поводит плечом молодецким, шелком алым обтянутым, мне подмигивает, выступает вперед. Су¬против Погоды в кулачном деле даже Масло — подросток. Невысок Погода, но широк в плечах, крепок в кости, ухватист да оборотист. Попасть в его харю гладкую трудно. А вот от него в мясо схлопотать — проще простого.
Озорно глядит Погода на соперника, с прищуром, поигрывает пояском шелковым:
— Ну что, сиволапый, готов битым быть?
— Не хвались, опричник, на рать идучи!
Погода и скотник ходят кругами, примериваются. И одеты они по-разному, и в положениях разных, и господам разным служат, а коль приглядеться — из одного русского теста слеплены. Русские люди, решительные.
Встаем кругом, смыкаемся с челядью. На кулачном поприще это — в норме. Здесь все равны — и смерд и столбовой, и опричник и приказной. Кулак — сам себе государь.
Посмеивается Погода, подмигивает скотнику, поигрывает плечами молодецкими. И не выдерживает мужик, кидается с замахом кулака пудового. Приседает Погода, а сам скотника — под ложечку, коротким тычком. Икнул тот, но выдюжил. Погода снова вокруг танцует, плечами, как девка срамная, покачивает, подмигивает, язык розовый показывает. Скотник танцы не уважает, крякает да опять размахивается. Но Погода упреждает — слева в скулу, справа по ребрам — хлесть! хлесть! Аж ребра треснули. А от кулака пудового снова увернулся. Взревел скотник медведем, замахал кулачищами, рукавицы теряя. Да все без толку: снова под ложечку, да и по сопатке — хрясь! Оступается детина, как медведь-шатун. Сцепил руки замком, ревет, рассекает воздух морозный. Да все без толку: хлоп! хлоп! хлоп! Быстрые кулаки у Погоды: вот уж и морда у скотника в крови, и глаз подбит, и нос красную юшку пустил. Летят алые капли, рубинами сверкают на зимнем солнце, падают на снег утоптанный.
Мрачнеет челядь. Перемигиваются наши. Шатается скотник, хлюпает носом разбитым, плюется зубным крошевом. Еще удар, еще. Пятится детина назад, отмахивается, как мишка от пчел. А Погода не отстает: еще! еще! Точно и крепко бьет опричник. Свистят наши, улюлюкают. Удар последний, зубодробительный. Падает скотник навзничь. Встает ему Погода сапожком фасонистым на грудь, нож из ножен вытягивает, да и по морде с размаху — чирк! Вот так. Для науки. По-другому теперь нельзя.
На крови — все как по маслу пройдет.
Стухла челядь. Сиволапый за морду резаную схватился, сквозь пальцы — кровушка пробрызгивает.
Убирает нож Погода, сплевывает на поверженного, подмигивает челяди:
— Тю! А морда-то в крови!
Это — слова известные. Их завсегда наши говорят. Сложилось так.
Теперь пора точку ставить. Поднимаю дубину:
— На колени, сиволапые!
В такие мгновенья все сразу видно. Ой, как видно хорошо человека русского! Лица, лица оторопевшей челяди. Простые русские лица. Люблю я смотреть на них в такие мгновенья, в момент истины. Сейчас они — зеркало. В котором отражаемся мы. И солнышко зимнее.
Слава Богу, не замутнилось зеркало сие, не потемнело от времени.
Падает челядь на колени.
Наши расслабились, зашевелились. И сразу — звонок Бати: следит из своего терема в Москве:
— Молодцом!
— Служим России, Батя! Что с домом?
— На слом.
На слом? Вот это внове... Обычно усадьбу давленую берегли для своих. И прежняя челядь оставалась под новым хозяином. Как у меня. Переглядываемся. Батя белозубо усмехается:
— Чего задумались? Приказ: чистое место.
— Сделаем, Батя!
Ага. Чистое место. Это значит — красный петух. Давненько такого не было. Но — приказ есть приказ. Его не обсуждают. Командую челяди:
— Каждый по мешку барахла может взять! Две минуты даем!
Те уже поняли, что дом пропал. Подхватились, побежали, рассыпались по своим закутам, хватать нажитое да заодно — что под руку подвернется. А наши на дом поглядывают: решетки, двери кованые, стены красного кирпича. Основательность во всем. Хорошая кладка, ровная. Шторы на окнах задернуты, да не плотно: поглядывают в щели быстрые глаза. Тепло домашнее там, за решетками, прощальное тепло, затаившееся, трепещущее смертельным трепетом. Ох, и сладко проникать в сей уют, сладко выковыривать оттудова тот трепет прощальный!
Челядь набрала по мешку барахла. Бредут покорно, как калики перехожие. Пропускаем их к воротам. А там, у пролома, стрельцы с лучестрелами дежурят. Покидает челядь усадьбу, оглядывается. Оглянитесь, сиволапые, нам не жалко. Теперь — наш час. Обступаем дом, стучим дубинами по решеткам, по стенам:
— Гойда!
— Гойда!
— Гойда!
Потом обходим его трижды по солнцевороту:
— Горе дому сему!
— Горе дому сему!
— Горе дому сему!
Прилепляет Поярок шутиху к двери кованой. Отходим, уши рукавицами прикрываем. Рванула шутиха — и нет двери. Но за первой дверью — другая, деревянная. Достает Сиволай резак лучевой. Взвизгнуло пламя синее, яростное, уперлось в дверь тонкой спицею — и рухнула прорезь в двери.
Входим внутрь. Спокойно входим. Теперь уже спешка ни к чему.
Тихо внутри, покойно. Хороший дом у столбо¬вого, уютный. В гостиной все на китайский манер — лежанки, ковры, столики низкие, вазы в человечий рост, свитки, драконы на шелке и из нефрита зеленого. Пузыри новостные тоже китайские, гнутые, черным деревом отороченные. Восточными ароматами пованивает. Мода, ничего не поделаешь. Поднимаемся наверх по лестнице широкой, ковром китайским устланной. Здесь родные запахи — маслом лампадным тянет, деревом кондовым, книгами старыми, валерьяной. Хоромы справные, рубленые, конопаченные. С рушниками, киотами, сундуками, комодами, самоварами да печами изразцовыми. Разбредаемся по комнатам. Никого. Неужели сбежал, гнида? Ходим, под кровати дубины суем, ворошим белье, шкапы платяные сокрушаем. Нет нигде хозяина.
— Не в трубу же он улетел? — бормочет Посоха.
— Никак ход тайный в доме имеется, — шарит Крепло дубиной в комоде.
— Забор обложен стрельцами, куда он денется?! — возражаю я им.
Подымаемся в мансарду. Здесь — зимний сад, каменья, стенка водяная, тренажеры, обсерватория. Теперь у всех обсерватории... Вот чего я понять никак не могу: астрономия с астрологией, конечно, науки великие, но при чем здесь телескоп? Это же не книга гадальная! Спрос на телескопы в Белокаменной просто умопомрачительный, в голове не укладывающийся. Даже Батя себе в усадьбе телескоп поставил. Правда, смотреть ему в него некогда.
Посоха словно мысли мои читает:
— Спотворились столбовые да менялы на звезды пялиться. Чего они там разглядеть хотят? Смерть свою?
— Может, Бога? — усмехается Хруль, стукая дубиной по пальме.
— Не богохульствуй! — одергивает его голос Бати.
— Прости, Батя, — крестится Хруль, — бес попутал...
— Что вы по старинке ищете, анохи! — не унимается Батя. — Включайте «ищейку»!
Включаем «ищейку». Пищит, на первый этаж показывает. Спускаемся. «Ищейка» подводит нас к двум китайским вазам. Большие вазы, напольные, выше меня. Переглядываемся. Подмигиваем друг другу. Киваю я Хрулю да Сиволаю. Размахиваются они и — дубинами по вазам! Разлетается фарфор тонкий, словно скорлупа яиц огромадных, драконьих. А из яиц тех, словно Касторы да Поллуксы — дети столбового! Рассыпались по ковру горохом — и в рев. Трое, четверо... шестеро. Все белобрысые, погодки, один одного меньше.
— Вот оно что! — хохочет Батя невидимый. — Ишь, чего удумал, вор!
— Совсем от страха спятил! — щерится Сиволай на детей.
Нехорошо он щерится. Ну, да мы детишек не трогаем... Нет, ежели приказ придавить потрох — тогда конечно. А так — нам лишней кровушки не надобно.
Ловят наши детишек визжащих, как куропаток, уносят под мышками. Там, снаружи, уж из приюта сиротского подкатил хромой целовальник Аверьян Трофимыч на своем автобусе желтом. Пристроит он малышню, не даст пропасть, вырастит честными гражданами великой страны.
На крики детские, как на блесну, жены столбовых ловятся: не выдержала супружница Куницына, завыла в укрывище своем. Сердце бабье — не камень. Идем на крик — на кухню путь ведет. Неспешно входим. Осматриваемся. Хороша кухня у Ивана Ивановича. Просторна и по уму обустроена. Тут тебе и столы разделочные, и плиты, и полки стальные да стеклянные с посудой да приправами, и печи замысловатые с лучами горячими да холодными, и хай-тек заморский, и вытяжки заковыристые, и холодильники прозрачные да с подсветкою, и ножи на всякий лад, а посередке — печь русская, широкая, белая. Молодец Иван Иванович. Какая трапеза православная без щей да каши из печи русской? Разве в духовке заморской пироги спекутся, как в печи нашей? Разве молоко так стомится? А хлеб-батюшка? Русский хлеб в русской печи печь надобно — это вам последний нищий скажет.
Зев печной заслонкой медной прикрыт. Стучит Поярок в заслонку пальцем согнутым:
— Серый волк пришел, пирожков принес. Тук-тук, кто в печке прячется?
А из-за заслонки — вой бабий да ругань мужская. Серчает Иван Иванович на жену, что выдала криком. Понятное дело, а то как же. Чувствительны бабы сердцем, за то их и любим.
Снимает Поярок заслонку, берут наши ухваты печные, кочергу, да ими из печи на свет Божий и вытягивают столбового с супругою. Обоя в саже поизмазались, упираются. Столбовому сразу руки вяжем, в рот — кляп. И под локти — на двор. А жену... с женой по-веселому обойтись придется. Положено так. Притягивают ее веревками к столу разделочному, мясному. Хороша жена у Ивана Ивановича: стройна телом, лепа лицом, сисяста, жопаста, порывиста. Но сперва — столбовой. Все валим из дому на двор. Там уж ждут-стоят Зябель и Крепло с метлами, а Нагул с веревкой намыленной. Волокут опричники столбового за ноги от крыльца до ворот в последний путь. Зябель с Креплом за ним метлами след заметают, чтоб следов супротивника Делу Государеву в России не осталось. На ворота уж Нагул влез, ловко веревку пристраивает, не впервой врагов России вешать. Встаем все под ворота, поднимаем столбового на руках своих:
— Слово и дело!
Миг — и закачался Иван Иванович в петле, задергался, захрипел, засопел, запердел прощальным пропердом. Снимаем шапки, крестимся. Надеваем. Ждем, покуда из столбового дух изыдет.
Треть дела сделано. Теперь — жена. Возвращаемся в дом.
— Не до смерти! — как всегда, предупреждает голос Бати.
— Ясное дело, Батя!
И дело это — страстное, нам очень нужное. От него силы на одоление врагов государства Российского прибавляется. И в деле этом сочном своя обстоятельность требуется. По старшинству надобно начинать и кончать. А стало быть — я первый. Бьется вдовица уже покойного Ивана Ивановича на столе, кричит да стонет. Срываю с нее платье, срываю исподнее кружевное, затейливое. Заламывают Поярок с Сиволаем ей ноги белые, гладкие, холеные, держат на весу. Люблю я ноги у баб, особливо ляжки да пальцы. У жены Ивана Ивановича ляжки бледные, с прохладцей, а пальчики на ногах нежные, складные, с ноготками холеными, розовым лаком покрытыми. Дергаются бессильные ноги ее в сильных руках опричных, а пальчики от напряжения и страху дрожат мелкой дрожью, топорщатся. Знают Поярок с Сиволаем слабости мои — вот и задрожала ступня женская нежная у моего рта, и забираю я в губы дрожащие пальчики, а сам запускаю в лоно ее лысого хоря своего.
Сладко!
Как живой розовый поросеночек на вертеле раскаленном, вздрагивает и взвизгивает вдовица. Впиваюсь я зубами в ступню ее. Визжит она и бьется на столе. А я обстоятельно и неуклонно сочное дело вершу.
— Гойда! Гойда! — бормочут опричники, отворачиваясь.
Важное дело.
Нужное дело.
Хорошее дело.
Без этого дела наезд все одно, что конь без наездника... без узды... конь белый, конь... кра¬сивый... умный... завороженный... конь... нежный конь-огонь... сладкий... сахарный конек без на¬ездника... и без узды... бес узды... с бесом белым... с бесом сладким... с бесом сахарной узды... с бесом сахарной узды... с бесом сахарной узды... с бесом сахарной узды... даляко ли до пя-а-а-а-а-а-аааааазды-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!
Сладко оставлять семя свое в лоне жены врага государства.
Слаще, чем рубить головы самим врагам.
Вываливаются нежные пальчики вдовицы у меня изо рта.
Цветные радуги плывут перед глазами.
Уступаю место Посохе. Уд его со вшитым речным жемчугом палице Ильи Муромца подобен.
Оха-ха... жарко натоплено у столбового. Выхожу из дома на крыльцо, сажусь на лавку. Детишек уж увезли. От скотника побитого-подрезанного на снегу только кровавые брызги остались. Стрельцы топчутся вокруг ворот с повешенным, разглядывают. Достаю пачку «Родины», закуриваю. Борюсь я с этой привычкой дурной, басурманской. Хоть и сократил число сигарет до семи в сутки, а бросить окончательно — силы нет. Отец Паисий отмаливал, велел покаянный канон читать. Не помогло... Стелется дымок по ветерку морозному. Солнце все так же сияет, со снегом перемигивается. Люблю зиму. Мороз голову прочищает, кровь бодрит. Зимой в России дела государственные быстрей вершатся, спорятся.
Выходит Посоха на крыльцо: губищи раскатаны, чуть слюна не капает, глаза осовелые, уд свой багровый, натруженный никак в ширинку не заправит. Стоит раскорякой, оправляется. Из-под кафтана книжка вываливается. Поднимаю. Открываю — «Заветные сказки». Читаю зачин вступительный:

В те стародавние времена
на Руси Святой ножей не было,
посему мужики говядину хуями разрубали.

А книжонка — зачитана до

Без суда и следствия

04.09.2006

Автор: 
Источник: Профиль, №32

Владимир Сорокин. День опричника. «Захаров». Скандальный писатель заглядывает в будущее — в 30-е годы ХХI века. Период «Возрождения Святой Руси» — вот уж шестнадцать лет как Россия обнесена Великой Русской стеной по образцу Великой Китайской, через отверстия которой проходят трубы газо- и нефтепроводов на Запад. Политическое устройство государства — монархия образца Ивана Грозного. Восемнадцать лет назад народ радостно жег на Красной площади загранпаспорта — наследие времен Белой Смуты (так называют 90-е годы). Костер горел два месяца. Больше всего жару дали книги — Писательская Палата, «от собственных крамольников очищаясь», сожгла не только романы современников, но и «Идиота», и «Анну Каренину». Двенадцать лет назад Кремль стал белокаменным. Батюшка нынешнего государя Николай Платонович «орясину гранитную снес, труп смутьяна косоглазого в землю закопал, кладбище ликвидировал. Затем стены кремлевские побелить приказал». Он же реанимировал опричнину. Морозным утром с глубокого похмелья в своей усадьбе просыпается опричник с университетским образованием Андрей Данилович Комяга. Квас, рассол, рюмка водки, лампадка, молитва, джакузи. Свежие новости: «Китайцы расширяют поселения в Красноярске и Новосибирске, суд над менялами из Уральского казначейства продолжается… в январе в Свято-Петрограде на Сенной пороть не будут, рубль к юаню укрепился еще на полкопейки». Завтрак — «сырники, пареная репа в меду, кисель». Звонит мобила — и рядом в воздухе «возникает усато-озабоченное рыло» старого дьяка Посольского приказа. Конюх Тимоха пристегивает к бамперу огненно-красного «мерседеса» с водородным двигателем голову косматого волкодава, метлу — к багажнику, и день опричника начинается. По Рублевскому тракту — «хорошая дорога, двухэтажная, десятиполосная…» — Комяга с коллегами направляется на первое задание: в усадьбу опального столбового Куницына. Расправа скора и жестока: «красный петух», самого — повесить на воротах, над женой надругаться всей опричной командой — «положено так», детей — в приют, поскольку приказа «давить потрох» не было. До позднего вечера Комяга в трудах: утверждает новый номер праздничного концерта, руководит акцией молодежной организации «добромольцев», срывающей выступление неугодного народного сказителя, и успевает слетать на разборку в Оренбург, где на трассе Гуанчжоу—Париж, по которой идут фуры с китайскими товарами, сцепились опричники с таможенниками. Опричнина имеет 3% с оборота, а таможенники противятся: «старая война». Также Андрей Данилович рассказывает о шефе — Бате: «Первым звеном в опричной железной цепи стал Батя. А за него и другие звенья уцепились, спаялись, срослись в опричное кольцо великое, шипами острыми вовне направленное. Этим Кольцом и стянул Государь больную, гнилую и разваливающуюся страну, словно медведя раненого… И окреп медведь, залечил раны, накопил жира, отрастил когти. Спустили мы ему кровь гнилую, врагами отравленную. Теперь рык медведя русского на весь мир слышен…» В опричнине запрещен мат, зато разрешены кокаин и содомские оргии, которые считаются специальным обрядом. Его автор описывает подробно. Иначе он не был бы Сорокиным.

Законы русской метафизики

26.10.2006

Автор: Александр Вознесенский
Источник: Ex Libris

Новая книга Владимира Сорокина «День опричника» (М.: Захаров, 2006) вышла в начале осени. С тех пор она – в списках бестселлеров. Писатель рисует картины будущей России (действие происходит в 2028 году), которая отгорожена от мира Великой Русской Стеной (героический фильм с таким названием, снятый режиссером Федором Лысым, стал классикой), в которой Московский Кремль – белокаменный, на Красной площади «зазывалы кричат, сбитенщики посвистывают, калашники басят, китайцы поют». Страной правит государь, имеется сословное деление, возрожден институт опричнины, резиденция которой – в нынешнем особняке Французского посольства на Якиманке, а Тайный приказ, как и положено ему, на Лубянке, а на площади Лубянской – памятник Малюте Скуратову, родоначальнику опричнины, которому роман и посвящен. Речь в книге идет об одном дне из жизни опричника Андрея Даниловича Комяги. – В «Дне опричника» вы используете самые разнообразные иронические средства, делающие книжку смешной, – это и сатира, и пародия, и искажение (до узнаваемости) фамилий известных деятелей литературной и политической тусовки, но в то же время это художественный роман... – Я бы сказал, что это повесть все-таки по форме. – И в ней вы решали для себя проблемы больше литературные или выплеснули накопившуюся злость, эту самую иронию по отношению к текущей действительности? – Я решал несколько проблем. И литературные, и экзистенциальные. Я не ставил задачи написать сатиру, хотя ничего и не имею против этого жанра, – он один из самых древних и один из самых достойных. Но прежде всего мне хотелось написать эдакую народно-лубочно-ярмарочную книжку, я специально хотел, чтобы она вышла накануне книжной ярмарки и была похожа на расписную матрешку. А вот что внутри – это уже судить вам, читателям. Для меня книга перекликается с моими ранними вещами, со сборником «Первый субботник», например. Но называть его сатирой я бы поостерегся. – Во всяком случае, это не та сатира, которая возможна, например, в газете. – Действительно, в газетах все получается плоско и жанрово. Это с одной стороны. С другой – далеко не все себе можно позволить в современных газетах, и в них практически не принято критиковать нашу власть. Это, собственно, последнее завоевание новой эпохи. А литература, получается, осталась наиболее живым местом в нашей стране. – Для вас это не первый опыт «альтернативной истории». В упоминавшемся вами сборнике «Первый субботник» был, к примеру, рассказ «Дорожное происшествие», который начинается с картины вестернизированной, американизированной России. – Ну да, этот рассказ был написан в 1984 году. Там герой попадает в некий придорожный кабак, где заказывает себе дабль-смирнофф и расплачивается рублем с изображением профиля президента. Небольшое предсказание, собственно... Чем хороша Россия? Можно бесконечно фантазировать о ее будущем. И эти фантазии когда-нибудь вдруг становятся реальностью… Для писателя в этом смысле здесь Эльдорадо. Я фантазировал о России проамериканской, прокитайской (в «Голубом сале»), теперь – о прославянской – в «Дне опричника». – Отправная точка для ваших построений – то, что в какой-то момент россияне решили отгородиться от мира Великой Русской Стеной. – Я пошел по пути такого допустимого предположения, которое вполне исполнимо – если в один прекрасный момент наше правительство «по многочисленным просьбам трудящихся» вдруг пойдет на полную изоляцию России, на восстановление «железного занавеса». В данном случае, не железного, а каменного, архаического такого – из наших родимых русских кирпичей... Но на самом деле, будущее абсолютно туманно. Не только для обывателей, но и для правительства тоже. И именно это интересно для литературы: ты можешь написать все что угодно, и ты всегда можешь стать альтернативным историком – это будет уместно, и в этом нет никакой натяжки. Закон русской метафизики! В принципе это в русской традиции: вспомните хотя бы роман Чернышевского «Что делать?». Это же фантастика, но ею зачиталось целое поколение. Тот же «учинитель Красной Смуты», несмотря на то что был человеком циничным и несентиментальным, признался, что этот роман его перепахал. И для нас, литераторов, это вечный дар этой земли. Но для граждан… Непредсказуемость жизни тяжело действует на наших женщин. Они теряют женственность. Также в разделе: – Какая связь? – Дело в том, что от них зависит продолжение рода, и если женщина не уверена в завтрашнем дне, причем неосознанно, на подсознательном уровне, это определенным образом ее перестраивает – и психику, и физиологию. – Тогда общественная модель, предложенная вами в «Дне опричника», основанная на фундаментализме, православии-самодержавии-народности, на каком-то скорее крестьянском, сезонно-циклическом архаичном мироощущении, как раз с этой точки зрения должна подходить. Именно женщинам. – Я был в Берлине, общался там с одной молодой композиторшей, она эмигрантка, я ей вкратце рассказал, что сейчас пишу. Вот, мол, такая идея, что Россия отгородилась от Запада Великой Русской Стеной... Она говорит: ой, господи, если бы это случилось, я бы назавтра же прилетела в Москву! – В составе группы «возвращенцев» – как в 1930–1940-е годы? – Да-да, для которых писали на вагонах: «Родина простила, Родина ждет!» Но это не шутка, на самом деле. Многие считают, что все наши беды начались с разрушения железного занавеса. – А вы как считаете? В чем корень наших бед? – Я считаю, что вопрос нерелевантно поставлен. Я убежден, что на мой век хватит России, в которой я сейчас живу. Другой не будет. – У вас в книге прорицательница Прасковья Тобольская на вопрос героя «Что будет с Россией?» отвечает: «Будет ничего!» – Можно понимать это двояко: «ничего» – это по-нашему «не так плохо»… Ясно, что изменение чего-то должно сопровождаться изменением ментальности. Но ментальность народная не может измениться так быстро. Может, она вообще не меняется. – Раньше, в 1980-е, 1990-е, вы брали фрагменты разных реальностей, состыковывали их причудливым образом, и результат заведомо не прочитывался однозначно (может быть, и не предполагал прочтения). Сегодня вы выписываете текст по классическому почти канону, с линейным повествованием, с сюжетом, и возникают вполне себе выстроенные тексты, даже и с гражданской позицией, безусловно. – Можно прочитать это и так, но для меня очень важна литературная составляющая, важна свобода фантазии, игра. В 80-е годы я делал бинарные литературные бомбочки, состоящие из двух несоединимых частей: соцреалистической и части, построенной на реальной физиологии, а в результате происходил взрыв, и он наполнял меня, как литератора, некой вспышкой свободы. Я расчищал себе место. Сейчас я пишу по-другому, потому что у меня есть своя чистая площадка. Но я никогда не писал одно и то же, мне интересно было двигаться в новые области, и «День опричника» – это первое обращение к лубку, к народному жанру. – Вы какие реакции испытываете, когда пишете такой смешной текст, как «День опричника»? Смеетесь? – Да, конечно, а как же! Я думаю, что радуются все литераторы, за исключением тех, которые просто ради денег пишут. Там как раз смеха мало. Люди заняты серьезным делом: тиражи, издатели… А литература тем и замечательна, что она дает возможность взглянуть на любое явление легко: и отстраненно, и с некой долей игры. – Свобода, собственно, и подразумевает ровно столько степеней, сколько вы сами можете себе позволить. – Да, совершенно верно. Я пишу роман прежде всего для себя, для первого читателя, но оказывается, что он интересен и еще кому-то, и еще кому-то, и еще... И это разрастается. Но главное, чтобы он понравился мне, чтобы я над ним смеялся. Но и смех разный бывает. Бывает истерический хохот, переходящий в рыдания. – Вы фиксируете изменения внутренние в себе – как писателя, как человека? – Это фиксируется на бумаге. Мне досталась уникальная возможность – родиться в одной стране, пережить ее крах, потом оказаться в другой, которая наполнена призраками той умершей страны. Думаю, это, в общем, подарок для писательской судьбы. – Насколько, вы думаете, будущее, то «прекрасное далеко», песня о котором у вас в тексте фигурирует, зависит от этого вашего текста? – Этого никто не знает. Нам не дано предугадать... Мне просто хотелось высказаться по поводу настоящего. И, в общем-то, эта книга о Москве как о государстве в государстве. Москва – вообще моя тема, начиная, наверное, с «Очереди». Москва очень важна для России. Это даже не столица, а некая «Внутренняя Россия», как есть в Китае Внутренняя Монголия. Этим Москва уникальна, ее трудно уже назвать даже городом, а слово «мегаполис» не очень к ней прирастает. Поэтому проблема названия существует. Я лишь одно чувствую, что современная Москва становится все жестче и бесчеловечней. – В вашей антиутопии многие сегодняшние проблемы Москвы, да и России, как я понял, все-таки решены – читатели увидят, как. – Не надо смешивать литературу и жизнь. Я просто смоделировал некую ситуацию. Очень важно, что описание этого нового русского порядка, этой реальности ведется глазами опричника Комяги, и если он говорит, что Европа «дала дуба» и там по развалинам бродят киберпанки, которые пьют кумыс, это вовсе не обязательно так. Потому что мы знаем, что во времена железного занавеса говорила нам пропаганда. Но ему, конечно, очень хочется верить, что Европа таки дала дуба. – Литературу и жизнь, кстати, смешивают многие ваши критики. Понятно, что ни одна слезинка ребенка не пролилась во время написания этой книги и ни одна собачка не пострадала, несмотря на наличие отрубленных собачьих голов как аксессуара, украшающего «мерины» опричников. Экспериментируете вы не над живыми людьми в отличие, например, от политиков. – Я экспериментирую над бумагой! Я всегда говорил, что пробую, проверяю – может ли бумага задымиться от некоторой комбинации слов? Пока я чувствую, что она может стерпеть все. Вообще для писателя границ нет. Если ты не свободен на бумаге, то зачем ты пишешь? – В придуманной вами реальности начала 2028 года какие вещи вам приятны? Кое-что и оттуда, наверное, нравится вам? – Помните, когда Комяга решается закусить в аэропорту, там перед ним возникает прозрачный официант. Это такая голограмма – идеальный слуга, который может ответить на любой вопрос. Вот он мне очень нравится! Я бы его о многом расспросил. – А в литературе какие авторы вам интересны сегодня? – Хороших писателей мало. Да их и не должно быть много. У меня старая любовь к Толстому, сейчас я перечитываю его дневники. Интересно, что делает Пелевин, что делают Виктор Ерофеев, Михаил Елизаров, Юрий Мамлеев. Вот, пожалуй, и все. – А из западных (или, может, восточных) писателей – чтобы не впадать в культурный изоляционизм? – Для меня радостным потрясением было, когда я прочитал «Гламораму» Брэта Истона Эллиса. Это, считаю, великий роман, который нас всех переживет, и я рад, что его очень хорошо перевел Илья Кормильцев. Я с интересом читаю Уэльбека, но, в общем, внутренне он мне не близок. Мне интересно, что делают Кристиан Крахт и Инго Шульце. Пожалуй, все. – Где вы себя ощущаете лучше всего сегодня? – Сейчас – в Подмосковье. В Москве чувствую себя неуютно – уже или пока, не знаю. Наверное, уже. А в общем, я очень зависим от русской метафизики и русского языка. Этим все определяется. Я питаюсь этим мясом.

Прездсказуемый бестселлер

01.03.2007

Автор: Дюк Митягов
Источник: Ваш Досуг №9

Каждая новая книга писателя неизменно вызывает интерес у читающей публики. Владимир Георгиевич, будучи непревзойденным гуру современной русской литературы, по-прежнему бодр и многообещающ. Изящная антиутопия об одном дне жизни начальника карательного органа в недалеком российском будущем доказала, что писатель Сорокин не остановился в своих экспериментах, при этом сохранив фирменный стиль и тонкое чувство русского языка. «День опричника» уже полгода держится на верхних позициях рейтингов книжных магазинов.

День опричника

00.00.2006

Автор: Сергей Некрасов
Источник: Если №11

Таких злободневных текстов у Сорокина прежде не было. «День опричника» острее диссидентской политической фантастики Войновича и Даниэля, актуальнее предвыборных фантасмагорий Доренко и Смоленского. При этом писатель нигде не «влипает» в политическую тематику — для него она лишь предмет изображения, еще один повод для тестирования художественного слова в фантастических обстоятельствах. Небольшой по объему роман посвящен описанию одного дня из жизни высокопоставленного опричника Андрея Комяги. В России двадцатых годов нового века восстановлена монархия, а также многие другие архаичные институты. Простых провинившихся порют на площадях, а высокопоставленными занимается опричнина. Но Комяга не только «упромысливает» врагов государства, он еще и выполняет функции офицера по особым поручениям. Провести тайное расследование для государя, доставить приворотное зелье для государыни, осуществить госприемку торжественного концерта, перераспределить таможенные платежи в пользу опричнины, вечером отужинать с государыней, потом наркотическая оргия с соратниками... Жизнь «государевых псов» богата на приключения и насквозь пропитана возвышенно-патриотическим пафосом. В романе немало «фирменных приемов» Сорокина — таких, как овеществление метафоры, «буквальное» прочтение которой преобразуется в насилие над телесностью персонажа. Антизападная политическая риторика доводится до логического завершения строительством стены на западной границе. Сорокин не просто воспроизводит шаблоны общественно-политического языка в сконцентрированном виде — он, как всегда, доводит вложенный в них пафос до предельного выражения, выходящего за грань здравого смысла. В его ранних текстах это казалось формальным абсурдистским приемом. В «Дне опричника» это становится формой фантастического реализма, которая подчеркивает абсурдность сегодняшней жизни и политического языка.

Старая новая Русь

01.11.2006

Автор: Борис Соколов
Источник: Агентство политических новостей

Новая повесть Владимира Сорокина «День опричника» написана в классической традиции единства места, времени и действия. В Россию недалекого будущего (где-то около 2028 года) вернулось далекое прошлое — опричнина XVI века. В повести показан один день одного из руководителей этой новой опричнины, причем далекого не худшего ее представителя. Здесь сразу приходят на ум «День Петра» Алексея Толстого и «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына. Андрей Комяга, главный герой, проживает довольно удачный день в своей жизни, прямо как солженицынский Иван Денисович: столбового боярина с семьей умучил, репертуар кремлевского концерта утвердил, великую Дорогу Китай — Западная Европа под «крышу» опричнины поставил, к прорицательнице в Сибирь по поручению государыни слетал, «золотую рыбку» (сильнейший китайский галюцоген-наркотик будущего) за проданное дело думского дьяка добыл, в опричной трапезе и баньке, завершившейся убийством проштрафившегося царского зятя князя Урусова, поучаствовал. Один только прокол вышел: не удалось «погасить звезду»: сорвать концерт эстрадного сатирика, «сказителя народного, баяна и былинника» Савелия Ивановича Артамонова, а для публики — Артамоши. Акцию должны были осуществить члены организации «Добры молодцы» (прозрачный гибрид «Идущих вместе», «Наших» и «Молодой гвардии»), но они ее блестяще провалили. И герой винит в происшедшем не столько «добромольцев», сколько себя: из-за занятости «не проинструктировал, не проинспектировал». Да, учет и контроль всегда были в нашей стране слабым местом. Об этом, помнится, еще Ленин писал как о главной задаче Советской власти. А вообще-то Комяга, вождь опричнины Батя — новый Малюта Скуратов, другие герои повести олицетворяют собой недалекое будущее России, каким оно видится писателю — жесткий тоталитарный режим, но теперь уже густо замешанный на классической триаде — самодержавие, православие, народность. Могущество нового царя зиждется на трубе, по которой российские энергоносители поставляются в Европу и в Китай. А еще есть гигантская Дорога, по которой из Китая на Запад идет сплошной поток товаров, ибо Поднебесная в третьем десятилетии XXI века стала промышленной кузницей мира. Итак, с Китаем, где позднекоммунистический строй плавно перерос в монархию, опричная Россия дружит, на Западную Европу, зависящую от российских энергоносителей, смотрит свысока, Америку игнорирует. Но на всякий случай от всего остального мира наша страна отгорожена по границам Великой Русской стеной, а счастливые подданные давно уже добровольно сожгли свои загранпаспорта в гигантском костре на Красной площади, горевшем два месяца. Опричнина Грозного, как известно, закончилась Смутным временем. Новая опричнина XXI века, наоборот, выросла из Красной смуты и Белой смуты, но кончится, как предчувствует писатель, тоже чем-то нехорошим: «Сворачиваю на Первый Успенский тракт. Здесь лес еще повыше нашего: старые, вековые ели. Много они повидали на своем веку. Помнят они, помнят Смуту Красную, помнят Смуту Белую, помнят Смуту Серую, помнят и Возрождение Руси. Помнят и Преображение». Изоляция от мира ведет к появлению опричнины в политической жизни и к застою в жизни культурной, жалким эрзацем которой становится культура эмиграции. Вот типичный образчик русскоязычных западных радиоголосов будущего, поставляющих основную духовную пищу русской интеллигенции устами кумиров эпохи Белой смуты. На пятом радиоканале шведского диссидентского радио «басит Борух Гросс про Америку, ставшей подсознанием Китая и про Китай ставший, слава Богу, бессознательным России, и про Россию, которая до сих пор все еще является подсознанием самой себя». Но так рассуждать могут позволить себе только эмигранты. Потому что внутри страны литераторов, позволяющих себе лишнее, публично секут напротив старого здания Университета на Моховой: «На этом месте секут интеллигенцию. На Манежной, подалее, положено земских сечь, на Лобном — приказных. Стрельцы сами себя секут в гарнизонах. А прочую сволочь парят на Смоленской, Миусской, на Можайском тракте и в Ясенево на рынке». «День опричника» — безусловно, острый памфлет на современность, вроде булгаковского «Собачьего сердца». Ассоциация нынешней действительности с этой повестью подкрепляется еще и тем обстоятельством, что вожди опричнины гоняют по Москве на ярко-красных «меринах» китайского производства с притороченными к бамперу свежеморожеными собачьими головами. Однако повесть Сорокина — это, прежде всего, произведение высокой литературы со свойственным писателю философским осмыслением действительности. Опричнина видится ему какой-то неизбывной чертой русской жизни последних пяти с половиной веков, когда закон и народоправство заменяются личной преданностью государю и государственным произволом. И самое, пожалуй, страшное то, что в нарисованной Сорокиным фантасмагории нет ничего нереального. Умом и сердцем чувствуешь, что в той России недалекого будущего, которую рисует Сорокин, жить будет весьма неуютно, но его герои, несмотря на сатиру, получились словно живые и по-своему даже симпатичные, несмотря на все злодейства, которые они творят. Интересно, что, как говорят, члены существующего в Москве опричного православного братства святого преподобного Иосифа Волоцкого, прочитав «День опричника», сказали с удовлетворением: «Наконец-то Владимир Сорокин написал правильную книгу. Там хорошо показано, как надо поступать с врагами России!». Книга Сорокина стала вторым художественным произведением — после «Князя Серебряного» Алексея Константиновича Толстого, затронувшим больную для русской литературы и общества тему опричнины. В повести показано, что бесконтрольная власть, данная государем, ведет к постепенному распаду личности бестрепетных исполнителей государевой воли. Насилие, коррупция, наркотический туман и неизбежная гибель в конце: ведь из видных опричников Ивана Грозного почти никто хорошо не кончил. Вот и героев повести уже подпирают молодые волчата, которым в финале доверена высокая миссия замочить князя Урусова. А вот какой гимн «правильным» наркотикам «для хороших людей» мы слышим из уст главного героя: «Ежели говорить по совести — ничего антигосударственного я в этих рыбках не нахожу. Народу простому они недоступны, а у людей богатых да высокопоставленных должны быть слабости свои. Ведь слабость слабости — рознь. Государев отец Николай Платонович в свое время великий указ издал « Об употреблении бодрящих и расслабляющих снадобий». По указу этому кокоша, феничка и трава были раз и навсегда разрешены для широкого употребления. Ибо вреда государству они не приносят, а лишь помогают гражданам в труде и в отдыхе. В любой аптеке можно купить золотник кокоши за стандартную государственную цену — два рубля с полтиною. В каждой аптеке обустроены и стойки для того, чтобы рабочий человек мог с утра или в перерыв обеденный нюхнуть и бодро отправиться трудиться на благо государства российского. Там же продаются и шприцы с феничкой бодрящей и папиросы с травой расслабляющей. Траву, правда, продают токмо после 17.00. А вот герасим, кислуха, — действительно народ травят, ослабляют, разжижают, обезволивают, тем самым государству вред нанося. Запрещены они посему на всей территории России. Верно все это придумано, мудро. Но рыбки…это выше всех кокошей-герасимов вместе взятых. Они как радуга небесная — пришла, порадовала и ушла. После радуги стерляжьей похмелья и перелома нет». Язык повести — великолепный синтез древнерусской архаики с современным языком, не исключая и жаргонных вкраплений. Потому и читается повесть буквально на одном дыхании. Сорокин как-то сказал: «Кино должно завораживать». Но хорошая проза завораживает не меньше, чем культовые фильмы, и к сорокинской прозе это относится в полной мере. Характерный для Сорокина абсурдизм, призванный в какой-то момент взорвать размеренно текущее и вполне реалистическое действие, в «Дне опричника» применяется очень точно, к месту, не разрушает повествования и вполне соответствует логике развития авторского замысла. Так, в финале идет распад сознания Комяги, одурманенного наркотиком, как в свое время в «Тридцатой любви Марины» происходил распад личности героини, одурманенной передовицами «Правды»: «Поживем, поживем. Да и другим дадим пожить. Жизнь горячая, героическая, государственная. Ответственная. Надо служить делу великому. Надобно жить сволочам назло, России на радость... конь мой белый, погоди…не убегай…куда ты, родимый… куда, белогривый… сахарный конь мой…живы, ох, живы…все живы покуда…все… а покуда жива опричнина, жива и Россия. И слава Богу».

Пять книг недели

28.12.2006

Автор: 
Источник: Ex Libris

Ругали Сорокина дружно, во многом за дело. Почему? Потому что задело. Потому что никто не остался равнодушным. Даже те, кто Сорокина не любит, книг его новых – ждет. «День опричника» удался на славу. Антиутопия, триллер и пародия на триллер. И просто пародия. На современный литературный процесс, на нынешнее восприятие Сорокина современным литературным процессом. Новые опричники, новая старая Русь в постпостсоветском пространстве. Альтернативная футурология. Смешно, но никакие Букеры или Большие книги Сорокину не грозят до сих пор. Тот самый случай, когда артист – народный, а звания никакого нет, даже нет звания заслуженного артиста РСФСР. Вы помните, что такое РСФСР? Владимир Сорокин один из немногих, кто еще помнит. Сейчас, правда, он уже разлагает, деструктурирует не советскую действительность, а новую российскую. Советское ушло далеко, новый патриотизм и новое почвенничество сейчас на первом месте. Вот Сорокин и делает то, что должно, а там – будь что будет. И впрямь – самый актуальный писатель. Есть, конечно, Пелевин, которого столь же дружно ругали, как и Сорокина, хотя роман его последний один из лучших. Что было еще? «Духless» Минаева? Этакая Оксана Робски плюс Дарья Донцова, но – мужик. Такая у нас литература в 2006 году. Оксана Робски плюс Дарья Донцова, но – мужик. На этом фоне, конечно, главный русский писатель Владимир Сорокин. Хотя пишут ведь и Захар Прилепин, и Олег Зайончковский, и «старики» – из советских да перестроечных. Но, увы и ах, самый заметный средь них – Сорокин. Когда ж, наконец, дадут ему Букера, что ли?

День опричника

09.09.2006

Автор: Ичик Умер
Источник: Противопоказ

Если на первый взгляд, то роман — совершеннейшая «Кысь». Сложи два романа и посмотри на свет — совпадут по форме и настроению с высокой степенью точности. Можно, конечно, сделать вид, что ничего не понял, что все это глупости. Ну совпала форма, ну вольная фантазия писателя. Да только от картин, которые вырисовываются в книге отчего-то становится так нехорошо, что хочется упасть и по-пластунски отползать с территории Росии куда подальше. Толстая писала Кысь, переезжая с места на место, и с текущей действительностью российской знакомясь как бы со стороны. Сорокин написал свой роман здесь и сейчас, и от этого в целом ощущение такое, что болото российской государственности, а может не только государственности, но и ментальности окаменело много веков назад и меняться не будет никогда. Сорокин к обрисовке такой не слишком жизнеутверждающей картины подошел обстоятельно, так что еще чуть-чуть и кажется можно будет действительно получить настоящий документ будущей эпохи. Не в последнюю очередь это происходит благодаря живому и вкусному языку, такому, что роман непременно растаскают на цитаты. После выхода романа, кстати, уже не раз высказывалось мнение, что Сорокин снова «дразнит власть». Вопрос только в том какую — нынешнюю ли? Все, что есть в книге — и взяточничество исполнительной власти, поставленное на широкую ногу и получившее статус официальных доходов, и мелкая грызня разных ветвей власти, и безнравственность самих власть предержащих — все это так же применимо к нынешней власти, как и к опричнине Ивана Грозного. В этом и состоит вся не особо cложная скрытая метафора романа. И тут уже не важно, как развлекаются в своих палатах опричники — устраивают ли гомосексуальные оргии, нюхают ли кокаин, насилуют ли жен дворян, бывших вчера в фаворе, а нынче ставших «голыми». Важно то, что куда несется «Русь-тройка», как было непонятно, так и осталось непонятно. «Сделал дело — молись смело.». Долго ли осталось молиться?

Старая новая Русь

01.11.2006

Автор: Борис Соколов
Источник: Агентство политических новостей

Новая повесть Владимира Сорокина «День опричника» написана в классической традиции единства места, времени и действия. В Россию недалекого будущего (где-то около 2028 года) вернулось далекое прошлое — опричнина XVI века. В повести показан один день одного из руководителей этой новой опричнины, причем далекого не худшего ее представителя. Здесь сразу приходят на ум «День Петра» Алексея Толстого и «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына. Андрей Комяга, главный герой, проживает довольно удачный день в своей жизни, прямо как солженицынский Иван Денисович: столбового боярина с семьей умучил, репертуар кремлевского концерта утвердил, великую Дорогу Китай — Западная Европа под «крышу» опричнины поставил, к прорицательнице в Сибирь по поручению государыни слетал, «золотую рыбку» (сильнейший китайский галюцоген-наркотик будущего) за проданное дело думского дьяка добыл, в опричной трапезе и баньке, завершившейся убийством проштрафившегося царского зятя князя Урусова, поучаствовал. Один только прокол вышел: не удалось «погасить звезду»: сорвать концерт эстрадного сатирика, «сказителя народного, баяна и былинника» Савелия Ивановича Артамонова, а для публики — Артамоши. Акцию должны были осуществить члены организации «Добры молодцы» (прозрачный гибрид «Идущих вместе», «Наших» и «Молодой гвардии»), но они ее блестяще провалили. И герой винит в происшедшем не столько «добромольцев», сколько себя: из-за занятости «не проинструктировал, не проинспектировал». Да, учет и контроль всегда были в нашей стране слабым местом. Об этом, помнится, еще Ленин писал как о главной задаче Советской власти. А вообще-то Комяга, вождь опричнины Батя — новый Малюта Скуратов, другие герои повести олицетворяют собой недалекое будущее России, каким оно видится писателю — жесткий тоталитарный режим, но теперь уже густо замешанный на классической триаде — самодержавие, православие, народность. Могущество нового царя зиждется на трубе, по которой российские энергоносители поставляются в Европу и в Китай. А еще есть гигантская Дорога, по которой из Китая на Запад идет сплошной поток товаров, ибо Поднебесная в третьем десятилетии XXI века стала промышленной кузницей мира. Итак, с Китаем, где позднекоммунистический строй плавно перерос в монархию, опричная Россия дружит, на Западную Европу, зависящую от российских энергоносителей, смотрит свысока, Америку игнорирует. Но на всякий случай от всего остального мира наша страна отгорожена по границам Великой Русской стеной, а счастливые подданные давно уже добровольно сожгли свои загранпаспорта в гигантском костре на Красной площади, горевшем два месяца. Опричнина Грозного, как известно, закончилась Смутным временем. Новая опричнина XXI века, наоборот, выросла из Красной смуты и Белой смуты, но кончится, как предчувствует писатель, тоже чем-то нехорошим: «Сворачиваю на Первый Успенский тракт. Здесь лес еще повыше нашего: старые, вековые ели. Много они повидали на своем веку. Помнят они, помнят Смуту Красную, помнят Смуту Белую, помнят Смуту Серую, помнят и Возрождение Руси. Помнят и Преображение». Изоляция от мира ведет к появлению опричнины в политической жизни и к застою в жизни культурной, жалким эрзацем которой становится культура эмиграции. Вот типичный образчик русскоязычных западных радиоголосов будущего, поставляющих основную духовную пищу русской интеллигенции устами кумиров эпохи Белой смуты. На пятом радиоканале шведского диссидентского радио «басит Борух Гросс про Америку, ставшей подсознанием Китая и про Китай ставший, слава Богу, бессознательным России, и про Россию, которая до сих пор все еще является подсознанием самой себя». Но так рассуждать могут позволить себе только эмигранты. Потому что внутри страны литераторов, позволяющих себе лишнее, публично секут напротив старого здания Университета на Моховой: «На этом месте секут интеллигенцию. На Манежной, подалее, положено земских сечь, на Лобном — приказных. Стрельцы сами себя секут в гарнизонах. А прочую сволочь парят на Смоленской, Миусской, на Можайском тракте и в Ясенево на рынке». «День опричника» — безусловно, острый памфлет на современность, вроде булгаковского «Собачьего сердца». Ассоциация нынешней действительности с этой повестью подкрепляется еще и тем обстоятельством, что вожди опричнины гоняют по Москве на ярко-красных «меринах» китайского производства с притороченными к бамперу свежеморожеными собачьими головами. Однако повесть Сорокина — это, прежде всего, произведение высокой литературы со свойственным писателю философским осмыслением действительности. Опричнина видится ему какой-то неизбывной чертой русской жизни последних пяти с половиной веков, когда закон и народоправство заменяются личной преданностью государю и государственным произволом. И самое, пожалуй, страшное то, что в нарисованной Сорокиным фантасмагории нет ничего нереального. Умом и сердцем чувствуешь, что в той России недалекого будущего, которую рисует Сорокин, жить будет весьма неуютно, но его герои, несмотря на сатиру, получились словно живые и по-своему даже симпатичные, несмотря на все злодейства, которые он