«Агония была страшной, она душила его прямо на глазах. В последнюю уже минуту он вдруг открыл глаза. Это был ужасный взгляд — то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью... Затем произошло что-то непостижимое и ужасное, чего я по сей день не могу забыть и понять...
Он вдруг поднял кверху левую руку и не то указал куда-то вверх, не то погрозил всем нам. Жест был непостижим и полон угроз».

Светлана Аллилуева.
Двадцать писем к другу



«Так вот, после перестройки и прочего они издали книгу Светланы «Двадцать писем к другу», и поскольку я отвечал за обслуживание сталинской дачи и хорошо знал самого Хозяина, я решил прочитать ее и посмотреть, что она пишет о своем отце. Когда я прочитал то место, где она рассказывает о смерти Хозяина, я подумал про себя: может быть, он просто показал на потолок. Короче говоря, с помощью старых связей я проник на дачу и прокрался наверх. И что же я там нашел? Собственную сталинскую автобиографию. Сначала я сказал себе, что это, наверное, подделка, но, прочитав, сказал: нет, только сам Хозяин мог это написать».

Иван Н.,
бывший сотрудник ХОЗУ КГБ.
Из интервью

1
Троцкий хочет меня убить.
У него есть для этого и поводы, и основания. Не останавливаясь ни перед чем, я победил его в схватке за власть после смерти Ленина в 1924 году. Я исключил его из партии. Я выслал его из Москвы. Я выслал его из России. Я преследовал его по всей Европе и вынудил его в этом году искать убежище в Мексике.
Я уничтожаю его организацию, ликвидирую его сторонников. С его точки зрения, я «предал» Революцию и запятнал ее честь неслыханными преступлениями.
Миссия Троцкого как коммуниста состоит в том, чтобы спасти от меня Советскую Россию. Он знает, что он единственный человек в мире, способный выполнить эту задачу. Гитлер может вторгнуться в Россию и сжечь Москву дотла, но Гитлер никогда не сможет занять мое место в Кремле. А Троцкий может. И он верит, что должен это сделать.
Он должен меня убить во имя прошлого. Он должен меня убить во имя будущего. Одним словом, он должен меня убить во имя истории. А ведь история — это наша стихия, наше божество.
Но как именно попытается он меня убить? Вот в чем вопрос. Нужно быть болваном, чтобы уповать на один-единственный способ. Как бывший руководитель Красной Армии, Троцкий знает, что победа в бою является результатом использования всех доступных средств, примененных в должное время в должной последовательности, — артиллерии, кавалерии, пехоты. Итак, чтобы добраться до меня, он пойдет на все что угодно: проникновение в наркомат внутренних дел, разложение армии, подстрекательство рабочего класса, подкуп моей охраны, вербовку моих поваров и дегустаторов, моих врачей и дантистов. А я буду дурак вдвойне, если не стану исходить из предположения, что Троцкий нанесет мне удар всеми этими способами.
Но пока Троцкий выбрал другое направление для того, чтобы меня уничтожить, и, хотя он сам этого полностью не сознает, это самый верный способ из всех. Троцкий пишет мою биографию.
Да, русские придают литературе огромное значение, они даже отправляют в ссылку и убивают своих писателей, но не слишком ли это — чтобы великий Сталин боялся книги? Отнюдь нет, не слишком.
Хотя он лишь приступил к написанию, ясно, что книга Троцкого обо мне будет представлять собою попытку уничтожить меня как личность и обвинить во всех грехах. Я, конечно, человек обидчивый, но я в состоянии выдержать его личные нападки. Почти все преступления, в совершении которых он меня обвинит, давно являются достоянием общественности, и этого я не боюсь. В самом деле, некоторые преступления должны стать общеизвестными, если они рассчитаны на определенный эффект, хотя я всегда делал все возможное, чтобы скрыть мою личную ответственность завесой некой двусмысленности. Дескать, это не вина Сталина, просто НКВД переусерд¬ствовал и так далее.
Но есть и такие преступления, что должны навсегда остаться неизвестными. В моем случае есть преступление, которое должно остаться таким навечно. Сочиняя мою биографию, Троцкий инстинктивно будет его искать — то единственное преступление, разоблачение которого разрушит мистику моей власти. В конце концов, что такое власть, как не экстаз покорных? Конечно, власть не сводится к физической силе. Меня убить так же легко, как и любого другого человека. При моем росте менее 165 сантиметров это вообще нетрудная задача. Сильный мужчина может задушить меня ночью. Повар может подсыпать яд, когда готовит мне еду. Почему этого еще не случилось? Потому что пока не произнесено слово, способное снять чары.
Сама логика обстоятельств и жизни Троцкого вынуждает его убить меня; всякий раз, когда он подносит перо к бумаге, он ищет слова, способные снять эти чары и свалить меня.
Поэтому, хотя 37-й год принес колоссальные проблемы — организацию террора, управление страной, приспособление к угрозам Гитлера, — ничто в целом мире не представляет для меня большей проблемы, чем то, что пишет обо мне Лев Давидович Троцкий.
Благодаря преданным мне товарищам я регулярно читаю фрагменты своей биографии, которую он пишет и которую он назвал с выразительной простотой: СТАЛИН.
Его прислуга в Мехико, урбанизированная крестьянка, ныне пролетарка, радикализированная переездом в город, умеет микрофильмировать не хуже, чем убираться по дому. Я представляю себе Троцкого, как он поднимает глаза от письменного стола, когда она входит, чтобы опорожнить корзину для бумаг. Он смотрит на нее невидящими глазами. Она для него — пустое место, к тому же непривлекательна внешне. Может быть, он улыбается, может, кивает головой и снова весь уходит в работу. Троцкий опять допускает ту же фатальную ошибку, которую он совершил при нашей первой встрече тридцать лет назад в Лондоне, в 1907 году, когда, беседуя с Лениным, он проскочил мимо меня, как будто я какая-то вешалка.
И сейчас он ведет себя точно так же. Я говорю это потому, что могу заглянуть в его кабинет глазами этой женщины. Я по-прежнему в его кабинете рядом с ним, а он по-прежнему меня не видит.
Мои подозрения в его злом умысле сразу же оказываются вполне оправданными. Заявив, что он будет «объективен» и не упустит ни единого факта, говорящего в пользу героя его книги, он тут же обрушивается на этого героя. Великие люди — мастера «живого слова», говорит Троцкий, относя к этой категории Ленина и Гитлера. Но Сталин?
«В этом отношении Сталин представляет собой явное исключение. Он не мыслитель, не писатель, не оратор».
Когда Троцкий говорит, что Сталин не мыслитель, он на самом деле хочет сказать, что Троцкий в этом отношении на голову выше его. О чем бы ни говорили эготисты, они всегда говорят прежде всего о себе.
Если быть мыслителем — значит сравнивать, что один немецкий философ сказал о другом немецком философе, и делать из этого собственные умозаключения, то Троцкий лучший мыслитель. Но если быть мыслителем — значит использовать ум для достижения своей цели, тогда Сталин лучший мыслитель, чем Троцкий. Мы оба стремились к одной цели, к тому единственному, что чего-то стоит в России, — завладеть Кремлем. Я этого добился, а Троцкий разводит кроликов в Мехико.
А когда Троцкий утверждает, что Сталин не оратор, он на самом деле удивляется, как это могло случиться, что он, пользовавшийся репутацией великого оратора, оказался в такой дали от России, что голос его не доносится сюда даже в виде шепота.
Прежде всего, он не был таким уж великим оратором. Согласен, во время Революции и Граждан¬ской войны он умел поднять рабочих на бунт и солдат в атаку. Но это умели делать многие, тем более что рабочие были готовы восстать, а солдаты сражаться. Иначе не было бы никакой революции. Как марксист, Троцкий хорошо это понимает.
Но даже если рабочие и солдаты созрели для революции, успешной революции не могло быть, если бы Коммунистическая партия не была готова ее возглавить; это показали все предыдущие бунты и революции. Решающим фактором была Коммунистическая партия, и истинным испытанием любого оратора является его умение воздействовать на этот решающий фактор.
Но Троцкий не пользовался большим успехом среди товарищей.
Для еврея у него был слишком правильный русский язык, и он умел говорить часами, брызгая слюной, когда приходил в возбуждение, и поучающе размахивая указательным пальцем. И что же он делал после четырехчасовой блестящей речи? Он уходил со сцены и куда-то исчезал. Как ангел небесный, который приносит весть и испаряется. Ангелы не остаются среди людей, не интересуются здоровьем их родителей, не делят с ними табачок.
Товарищи такого не любят. Товарищи не верят в ангелов.
У Троцкого острый ум, он ироничен, но не умеет шутить. А товарищи ценят хорошую шутку.
В те дни, когда товарищи не стремились еще завоевать мое расположение, они говорили, что предпочитают мое умение суммировать проблему в нескольких точных словах, которые остаются в памяти. Троцкий произносил речи, я завоевывал союзников.
Так кто же был способен на «живое слово»?
«Живое слово» было у Сталина.
И еще Троцкий ошибается, считая, что он лучший писатель, чем я.
Как коммунист, Троцкий понимает, что значение литературы определяется исключительно тем, насколько хорошо она служит делу. Его сочинения лишены всякого смысла хотя бы в силу того, что его дело проиграно. Но тот факт, что Троцкий остался в одиночестве и пребывает в изгнании, окруженный горсткой преданных сторонников, нисколько меня не успокаивает. Ленин тоже был в одиночестве и жил в изгнании, окруженный горсткой преданных сторонников, но он перевернул Россию.
Самое главное — это воздействие. С этой точки зрения все тома Троцкого не стоят четырех стихо¬творных строчек, которые я написал в юные годы:
И знай: кто пал, как прах, на землю,
Кто был когда-то угнетен,
Тот станет выше гор великих,
Надеждой яркой окрылен.
Эти строки передают состояние духа грузинского юноши, которому суждено было подняться из бедности и неизвестности и стать правителем всей России. Столь мощно было устремление этого юноши! Кто и когда в мире отваживался высказать такую надежду? И вовсе не будет преувеличением, если ученые скажут, что в юные годы Сталин был «поэтом надежды».
Никакие другие стихи, ничто, написанное Гомером, Шекспиром или Пушкиным, не сыграло такой роли в делах человеческих, как эти четыре строки. В один из самых мрачных моментов моей жизни, когда мною владели сомнения и отчаяние, эти четыре строки дали мне силы совершить то единственное преступление, до раскрытия которого Троцкому не суждено дожить.


2
Итак, в юности я писал стихи.
Затем в поисках приключений я стал преступником.
Наконец я стал революционером, потому что только в революции сливаются воедино поэзия и преступление.
Такова диалектика моей жизни. Остальное — детали. Но Троцкий пользуется этими деталями, как пулями, нацеленными в меня в попытке меня уничтожить. И что еще важнее, он роется в этих деталях, пытаясь найти ключ к моим преступлениям в чертах моего характера. Кто знает, быть может, какой-нибудь темный факт из моего детства в конце концов натолкнет его на этот ключ.
Как положено следователю, Троцкий задает обычные вопросы: имя? Дата рождения? Место рождения?
Но не нужно быть следователем, чтобы узнать: я, Иосиф Виссарионович Джугашвили, родился 21 декабря 1879 года в той части царской империи, что именуется Грузией, в городе Гори, высоко в горах Кавказа, который Троцкий называет «гигантским этнографическим музеем» турецкой, армянской и персидской культуры. Но по-видимому, он так и не узнал про старое персидское поверье, что мальчики, родившиеся 21 декабря, в день самой длинной ночи, должны быть умерщвлены при рождении; когда я узнал об этом в возрасте восьми или девяти лет, я весь содрогнулся от ужаса и восторга одновременно. То было знамение.
Троцкий продолжает снимать слой за слоем покров, под которым, по его словам, я скрываюсь многие годы. Сталин хочет выдать себя за русского, хотя на самом деле он грузин. И даже не настоящий грузин!
Хотя Троцкий и утверждает, что он не желает «слишком глубоко погружаться в неблагодарную национальную метафизику», фактически он абзац за абзацем посвящает вопросу грузинского национального характера: «доверчивый, впечатлительный, порывистый...», люди, которым присущи «веселый нрав, общительность и прямота...». Следовательно, я не грузин.
Троцкий цитирует различных «авторитетов», чтобы доказать: либо моя мать, либо мой отец были осетины, то есть люди «грубые и неотесанные». Это та же легенда, на которую ссылается поэт Мандельштам, еще один еврей, не знающий чувства меры, в строчках обо мне; он был арестован после того, как прочитал их в узком кругу своих близких друзей:
У него что ни казнь, то малина,
И широкая грудь осетина.
Но все эти этнические тонкости в рассуждениях Троцкого бьют мимо цели. Он хочет доказать, что я «азиат», «Чингисхан». Он прямо говорит об этом: «Частые кровавые набеги на Кавказ Чингисхана и Тамерлана... оставили след в характере Сталина».
В России даже древняя история может быть опасной. А для нас, выросших на Кавказе, Чингисхан вряд ли относится к древней истории. Во многих долинах до сих пор сохранились высокие, красивые каменные башни, люди строили их, чтобы находить в них убежище, совершать из них набеги, а с их верха посылать кострами предупреждающие сигналы о вторжении Золотой Орды. Чингисхан уникален в том отношении, что он единственный, кому удалось завоевать Россию; это доказывает, что Россия, великий приз, не доставшийся Наполеону, могла быть завоевана только выходцем из азиатских песков. Хотя Чингисхан был более терпим к местным религиям, чем римляне, для «европейского» интеллектуала в пенсне и с козлиной бородкой вроде Троцкого Чингисхан прежде всего символ чудовищной безжалостности. Чингисхан был способен на все. Сталин подобен Чингисхану. Поэтому Сталин способен на все, даже на это. Но Троцкий до сих пор не нашел ключа, чтобы объяснить, что скрывается за словом «это».
Троцкий продолжает говорить о Сталине: «Даже по своему физическому типу он вряд ли являет собой типичный экземпляр своего народа, который считается красивейшим на Кавказе». Это уже дурной тон. Троцкий получает патологическое удовольствие, описывая мои физические недостатки — следы оспы, усохшую левую руку, два сросшихся пальца на левой ноге. Говоря о моих многочисленных арестах царской охранкой, он пишет: «В перечне особых примет Сталина, составленном царскими жандармами, усохшая рука не упомянута, а сросшиеся пальцы запротоколированы один раз в 1903 году».
Усохшая рука явилась следствием тяжелейшей болезни, заражения крови. Я лежал в кровати, прислушиваясь к биению моего сердца, возбужденного ядом и все быстрее и быстрее разгонявшего яд по всему телу. Медленно дыша и отсчитывая удары, я пытался замедлить сердцебиение, но тщетно. Яд способен превратить во врага даже собственное сердце.
Лежа во влажной от пота постели, я слышал запах поджариваемого лука. Я хотел сказать матери, что мне становится хуже от этого запаха, но губы мои не складывались в слова, даже когда она стояла рядом. Видя, что я хочу что-то сказать, она падала на колени, целовала крест, что висел у нее на шее, и молилась обо мне: «Пожалуйста, Господи, пожалей моего единственного сына Иосифа, я назвала его в честь земного отца Твоего, единственного сына, и я отдам моего сына Твоей церкви, чтобы он стал священником и прославлял Твое святое имя».
Мы с матерью были привязаны друг к другу, хотя бы потому, что отец редко бывал дома. Я играл один и много времени просто смотрел на горы. Как только я начал выходить за порог дома, я видел эти горы, темные и могучие, они со всех сторон окружали город. На склоне одной из гор были развалины замка. Я не мог дождаться, когда вырасту большим и сильным и заберусь туда, где когда-то жил великий правитель. Я придумывал истории о том, что случится, когда я попаду в замок, — истории, замешанные на сказках, которые рассказывала мне мать. Голова моя полнилась легендами.
В иные дни я забывал про горы и замок и смотрел, как над горами, взмывая выше самой высокой из них, с видом непререкаемого превосходства парят горные орлы.
Я выходил утром из дома с плоской хлебной лепешкой — весь мой завтрак. Моя мать, пахнущая мылом и паром, прекращала стирку, которую брала на дом, чтобы свести концы с концами, и тоже выходила на порог, клала руки мне на плечи. По одному ее прикосновению я понимал, что она чувствует. Если она вспоминала троих своих детей, родившихся до меня и умерших, ее пальцы лишь напрягались на моих плечах. А если она гордилась мною и хотела, чтобы я думал о Боге, который создал небо и горы, она сжимала меня крепче. А если просто хотела вдохнуть утренний воздух, руки ее лежали мягко, как на перилах.
Иногда она пела. Негромко, только для меня, и это было красиво.
Ее пальцы всегда сжимались, если она слышала цокот копыт. Мы жили в доме под номером 10 по Кафедральной улице, в той части города, что называлась Русским кварталом, потому что там стояли гарнизоном русские войска. Я убегал от нее посмотреть, как они шумно скачут на своих лошадях, перед глазами возникал калейдоскоп сапог, усов и сабель.
В их власти было убить любого, кого пожелает убить царь. Царь жил в громадном замке под названием Кремль. Но замки можно разрушить — это я видел каждодневно, выходя на порог нашего дома, на прохладный утренний воздух.
Дождавшись, пока не скроется из глаз последний солдат, я бежал домой. Мать казалась далекой, оскорбленной. Я подметал пол, чтобы снова заслужить ее любовь.
Но эти детские воспоминания теперь для меня отравлены. Теперь над горами я вижу гигантское лицо Троцкого, смотрящего на меня через увеличительное стекло и выискивающего признаки будущего убийцы.
Но мне приятно, что Троцкий не замечает один очень важный ключ. Быть может, самый важный ключ к моему детству и моему характеру, имеющий к «этому» самое прямое отношение.
Рассказывая о моей семье, где я был последним и единственным ребенком, он пишет: «Три первых ребенка умерли в младенчестве». Затем переходит к чему-то еще, даже не задумавшись, как это могло отразиться на ребенке. Ему не хватает проницательности, как не хватает чувства юмора и поэзии, потому что он слишком далек от своего собственного детства, если только оно у него было и он не родился сразу эдаким старикашкой.
А ведь ребенок, который слышит, как его мать оплакивает троих своих умерших в младенчестве детей, поневоле о чем-то задумывается. Он говорит себе: если бы все трое выжили, я оказался бы четвертым ребенком, меня бы едва замечали, на меня не обращали бы внимания. Если бы выжили двое, я был бы третьим ребенком, с которым все было бы в порядке, но который редко когда чего-то добивается. Если бы выжил даже только один, я навсегда остался бы младшим братом, но так как все они умерли, я остался одним и единственным. Это еще один знак.
Иногда мать оплакивала умерших детей певучим голосом, словно разговаривала сама с собой. В другой раз она вдруг вспоминала, о чем напевает, и начинала всхлипывать, и тогда ее лицо искажалось страданием и печалью. Быть может, из-за этих притворных гримас и слезливых всхлипываний — хотя однажды, получив подзатыльник, я научился это скрывать — вид и звуки скорби с самого детства вызывали у меня смех.
Но во мне жила собственная печаль, и над ней я никогда не смеялся. Мне было шесть лет, когда это случилось впервые. Мать накормила меня и уложила спать, осенив меня крестным знамением. У меня не было даже сил попросить рассказать мне сказку, я страшно устал от целого дня беготни по горным склонам и сооружения запруд в ручьях.
Я спал так крепко, что не видел никаких снов, и вдруг рука дьявола проникла глубоко в мою душу, рывком меня разбудила, и я увидел его налитые кровью глаза и учуял исходивший от него дурной запах вина и кожи. Отец вернулся домой.
Мать в дверях стояла на коленях и плакала.
«Дай мне посмотреть на твое сытое лицо, ради прокорма которого я корчусь, как раб», — сказал он.
Просунув руки мне под мышки, он поднял меня в воздух. Я повис, обмякнув, в страхе, что он укусит меня. Но он отшвырнул меня к стене, как котенка.
Следующее, что я помню, — это свет в комнате и мать, протирающая мне лицо влажной тряпкой. А он снова исчез.
Бедный и озлобленный сапожник, отец не просто выместил на мне свое возмущение собственным жалким существованием. Нет. Он ненавидел именно меня как такового. Он ненавидел меня, потому что знал, что я убегу от его судьбы, что я буду жить лучше. Но не только в этом дело. Я уже был лучше его, и он это знал и ненавидел меня за это. Я был отмечен судьбой — сросшимися пальцами на ноге, смертью троих детей, что родились до меня. В пьяном гневе он винил меня за эти смерти. И я не мог полностью отказать ему в правоте.
Троцкий цитирует воспоминания одного из друзей моего детства, который говорит, что порки, которые задавал отец Сталина своему сыну, изгнали «из его сердца любовь к Богу и людям... Незаслуженные ужасные побои сделали мальчика таким же угрюмым и бессердечным, как его отец».
Это неверно. Отец хотел выбить из меня чувство превосходства, он хотел, чтобы я стал таким же неудачником, как и он сам, озлобленным и сломленным. Но и в этом он не преуспел.
И вовсе не отец изгнал из моего сердца любовь к Богу и людям. Это сделал я сам, сделал постепенно.
Но тот факт, что Троцкий этого не понимает, не столь важен. Важно представление обо мне, которое складывается в его сознании, — представление об уродливом азиатском чудовище, Чингисхане, о сыне, безжалостно избиваемом отцом, о человеке, в сердце которого выжжена любовь к Богу и людям. Мое детство становится его исходной посылкой. И эта посылка открывает перед ним разные возможности. Факти¬чески она направляет его в нужную ему сторону.

Лури Р.

20.09.2007

Автор: Дюк Митягов
Источник: Ваш досуг, № 38

Знаменитая мистификация, уже ставшая бестселлером за рубежом. От лица одного из самых ярких в истории человечества тиранов рассказывается увлекательная история нашего государства и его правительства. Смесь из неопровержимых исторических фактов и авторских вымыслов читается как захватывающий триллер. Книга не оставит равнодушным как ценителя биографических изданий, так и читателя, хоть немного интересующегося нашим прошлым.