ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение 3
Глава первая. Путь Розанова. Бог и пол 15
Глава вторая. Христос и христианство 44
Глава третья. Евреи и Домострой 87
Глава четвертая. На правах рукописи. Преодоление литературы 102
Глава пятая. Лирическая газета. Поэзия в прозе 130
Глава шестая. Автопортрет Розанова 160
Глава седьмая. Апофеоз бесформенности 176
Глава восьмая. С носовым платком в Царствие Небесное 191
Глава девятая. Парадоксы и полемика 233
Глава десятая. В.В.Розанов — в кругу других авторов 271
Примечания 310

ВВЕДЕНИЕ

Личность и мысль Розанова характеризуются поразительной широтой и разбросанностью, разнообразием и противоречивостью, взаимоисключающей парадоксальностью высказанных суждений. Невозможно по одной клеточке, по одному высказыванию и даже по ряду высказываний восстановить строй его прозы и направление его философии. Розанов очень часто и отрицал что-то, и одновременно утверждал, притом с одинаковой искренностью и пылкостью. Сам он по этому поводу признавался с удивительной откровенностью:

«...Я писал однодневно «черные» статьи с «эс-эрными». И в обеих был убежден. Разве нет I/100 истины в революции? и 1/100 истины в черносотенстве?» (1).

Дело, однако, не в том, что Розанов придерживался множественности истин и искал их повсюду, и не в том, что он был релятивистом или плюралистом, на манер, допустим, Валерия Брюсова, объявившего в 1901 году:

Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа и Дьявола
Хочу прославить я.

И причина, очевидно, не в каком-то двуличии Розанова или в его беспринципности, как многие тогда думали, а в чем-то другом. А именно, Розанов не создатель какой-то стройной и законченной философской системы или концепции. Он оставил нам не систему, а самый процесс мысли, который ему был дороже всего. Процесс этот протекал у него и очень органично, и вместе с тем неровно, разветвленно, зигзагообразно, резкими скачками из стороны в сторону. Внутренне Розанов, как писатель и мыслитель, был целостен. Но если смотреть на внешний ход его мысли, причем брать во внимание лишь крайние точки в его развитии, то мы получим весьма пеструю и противоречивую картину. И такую картину, полную странных несообразностей и необъяснимых прыжков из крайности в крайность, видела его прижизненная критика. В этой критике оценки личности и творчества Розанова колеблются в необычайно широком диапазоне и как бы исключают друг друга. Розанов и строгий богослов, и опасный еретик, бунтовщик, разрушитель религии. Розанов и крайний реакционер, консерватор, и крайний радикал. Розанов и антисемит, и филосемит. Розанов и благочестивый христианин, церковник, и в то же время богоборец, осмелившийся поднять голос против самого Христа. Розанов и высоконравственный семьянин, и развратитель, циник, имморалист. В Розанове находили даже что-то извращенное, патологическое, демоническое, мефистофельское, темное. Сравнивали его с Передоновым — героем Федора Сологуба, называли его «мелким бесом» русской земли и русской словесности. Место Розанова видели на мусорной свалке и в нужнике, и вместе с тем — в глубочайших пластах и культурах Древнего Мира, в Египте и Вавилоне.
И нужно сказать, что для подобного рода критических оценок, чаще всего ошибочных или поверхностных, конкретный повод подавал сам Розанов каким-либо очередным поворотом своих сочинений. Потому что Розанов совмещал в себе разнородные свойства и повороты — не в виде коллекции раритетов или перехода с одной точки зрения на другую, от одного мировоззрения к другому, а—в виде многоветвистого дерева, растущего из одного зерна. Отсюда и столь широкий охват, извилистость его мысли, которая как бы обнимает собою вселенную, и внутреннее единство этого рисунка, единство зерна и роста.
Образ дерева, растущего из одного зерна, из одного корня, пронизывает миросозерцание Розанова и служит как бы его эмблемой, гербом. Неслучайно увенчанием дерева, его кроной стали «Опавшие Листья», а также последние листья его Апокалипсиса. А начало было заложено давно — уже в его первой книге «О понимании», изданной в 1886 году. Об этой книге Розанов писал в одном из писем Голлербаху, в 1918 году, подводя итоги своего жизненного и философского пути:
«...Ведь все «О понимании «пропитано у меня «соотношением зерна и из него вырастающего дерева», а в сущности — просто — роста, живого роста. «Растет» и — кончено. Тогда ... у меня и возникло: да кой черт Д.С. Милль выдумывал, сочинял, какая «цель у человека», когда «я — есмь растущий», и мне надо знать: «куда, во что (дерево) я расту, выращиваюсь», а не «что мне ПОСТАВИТЬ («искусственная вещь», «табуретка») перед собою».
Вдруг — колокола, звон: «Пасха», «Эврика, эврика». Слово — одно: ПОТЕНЦИЯ («зерно») — РЕАЛИЗУЕТСЯ» (2).
В дальнейшем мы будем рассматривать и то зерно, откуда растет Розанов, и отдельные ветви его дерева, психологически, для самого Розанова, соотнесенного с библейским Древом Жизни, с Мировым Древом. А теперь обратимся к почве, на которой оно выросло, к исторической и умственной почве, на которой произрастал Розанов, обратимся к его эпохе, к кругу явлений и имен, с которыми он соприкасался в своем развитии.
Розанов принадлежит к русскому культурному ренессансу начала XX века. Иногда идейное движение, к которому примыкал Розанов, называют «богоискательством». Оно представлено рядом блестящих имен русских религиозных философов — конца одного и начала другого столетия: Владимир Соловьев, Николай Федоров, Константин Леонтьев, а несколько позднее — Мережковский, Бердяев, Булгаков, Флоренский, Шестов и другие. Из художественных течений к богоискательству близок символизм. Причем ряд писателей-символистов выступал также в роли религиозных философов (Мережковский, Андрей Белый, Вяч. Иванов).
Умственное развитие в эту пору характеризуется необыкновенной интенсивностью мысли и стиля, напряженностью поисков в новом направлении. Духовный климат эпохи напоминает наводнение, обвал, взрыв. И это впечатление усиливается благодаря сознанию кризиса, который носится в воздухе и который переживает вся мировая культура. Кризис вносит в картину умственной жизни еще большую стремительность и хаотичность, даже своего рода нервную торопливость, какая случается накануне катастрофы. Это подъем не начала, а скорее конца культуры. Во всяком случае, это явление какого-то рокового перехода из одной эпохи в другую, перехода не только радостного, но и страшного, кровавого, может быть сопряженного с концом всей европейской цивилизации.
В этих условиях — развитие получает особый тип мыслителя и писателя, явленный нам в Розанове, но не в нем одном. Это характер тревожный, порою мятущийся, бросающийся решать какие-то крайние и последние вопросы бытия. Это человек, обеспокоенный не созданием строгой, классической, уравновешенной системы ценностей, но прежде всего спасением — жизни, души, человечества. Его речь, его система рассуждений принимает подчас порывистую, как бы задыхающуюся, клочковатую форму. В ней звучат угрожающие, пророческие и даже апокалиптические ноты. Ведь дело происходит как бы при последних временах.
И как это бывает при последних временах и в существовании общества, и в жизни отдельного человека — в русской философской мысли наблюдается крутой и страстный перелом и поворот к Богу, к религии и вообще к вопросам духовных источников личности, нации, культуры. Этот перелом тем заметнее бросается в глаза, что господствующий фон в умственной жизни России в предшествующую эпоху составляли — материализм, позитивизм, рационализм. Да и теперь, в начале века, в русском образованном обществе преобладающим влиянием и авторитетом продолжают пользоваться традиции идейного наследства 60-х и 70-х гг., наряду с возрастающим авторитетом Маркса. Так что русские религиозные философы начала XX века остаются одиночками, хотя вместе взятые и составляют мощное духовное движение. Но это движение далеко не покрывает умственной жизни и существует как бы вопреки господствующему прогрессистскому направлению мысли.
Отсюда все это новейшее богоискательство складывается и оформляется в ходе самой острой и ожесточенной борьбы. Причем борьба эта как бы заранее обречена на провал, на непонимание широких кругов общества. Борьба ведется за идеализм, за религию и противостоит доминирующим тенденциям современности. Поэтому названные философы и писатели чаще всего предстают в виде «реакционеров» в сознании прогрессистской критики, не говоря уже о позднейших оценках победившей марксистской идеологии. Однако понятие «реакционер» применительно ко многим из них весьма относительно или во всяком случае нуждается в серьезных коррективах.
Дело в том, что умственное движение, условно именуемое богоискательством, во многом носило характер настоящего бунта против общепринятых взглядов. Поэтому сочинения этих так называемых «реакционеров» подчас дышат революционным пафосом. И в конкретной исторической ситуации рубежа двух столетий основное острие их мысли направлено против устаревшей, консервативной веры отцов, то есть против наследия 60-х и 70-х гг., представленного в России именами Добролюбова, Чернышевского, Писарева, Михайловского, а из западных властителей дум — именами Спенсера, Милля, Огюста Конта, Дарвина, Фейербаха. Это был бунт против плоского позитивизма, против иссушающего рационализма, против утилитаризма в понимании природы, истории, культуры и искусства.
Вот как Розанов оценивает поколение 60-х — 70-х гг. в своей книге 90-х годов «Литературные очерки» — в главе под примечательным названием «Почему мы отказываемся от наследства 60-70-х годов?». Речь идет о шестидесятниках и семидесятниках, — так сказать, об «отцах»:

«Это были дети, которые, найдя в поле яблоко, поняли только то, что его можно съесть; какие-то трудолюбивые муравьи, которые, со всех сторон таща к себе былинки и все, что облетало с природы и было еще прекрасно, знали только одно, что из всего этого можно построить их муравейник. Страшная бедность мысли, отсутствие какой бы то ни было вдумчивости — вот что сильнее всего поражает нас в этом поколении, одном из самых жалких и скудно одаренных в истории. ... Отсутствие хотя бы одного гениального дарования на всем протяжении, и какое-то органическое отвращение, которое высказывало к нему богато-одаренное поколение 40-50-х годов» (3).

На кого же в этой борьбе, в этой полемике могли опереться новые религиозные философы в русской культурной традиции? Прежде всего, конечно, на Достоевского, которого можно назвать их предшественником и учителем. Но Достоевский фигура крайне одинокая в литературе XIX века и не оцененная современниками. Богоискателям и символистам и принадлежит честь открытия Достоевского — уже для русской культуры XX века.
Из других предшественников русского богоискательства следует назвать Гоголя и славянофилов. Но, конечно, самым главным кругом традиций, с которыми встретились религиозные мыслители XX века, были русская церковь и русское православие. И многими своими явлениями богоискательство влилось в православие и обогатилось им и обогатило собою собственно церковную культуру. Достаточно назвать Флоренского и Булгакова. Главное же, оно как бы перекинуло мост между религией и философией, между церковью и интеллигенцией, которые давно уже в России существовали разъединение, разорванно, а то и враждебно друг другу.
Но эта встреча двух сил, двух стихий — церкви и интеллигенции — тогда, на заре столетия, не всегда проходила гладко. Ведь вместе с интеллигенцией, вместе с богоискательством в церковь приходил весь огромный и разнообразный круг современной проблематики, от которого церковь была довольно плотно отгорожена. Православие всегда отличалось консервативностью, традиционализмом, и в этом и сила его, и известная слабость, проявлявшиеся по-разному на разных этапах истории. С другой стороны, русское духовенство в своей массе характеризовалось инертностью, косностью, а порой и невежеством, отсутствием интереса к собственно интеллектуальным запросам. Поэтому церковь часто с опаской и с робостью, а порой и с неудовольствием реагировала на это вторжение непрошенных гостей из среды интеллигенции. Вот явились какие-то чудаки и ломают головы, ставят вопросы, тогда как все давным-давно ясно и незыблемо — на века и века. Но можно понять и церковь в этой осторожности по отношению к новациям богоискателей. Ведь вместе со стихией религиозного возрождения вливались идеи, с точки зрения ортодоксальной веры, самые несусветные, еретические — от культа Диониса до антропософии, от ницшеанства до толстовства.
Помимо того, сам психологический тип русского богоискателя начала века подчас как бы выламывается из традиционных представлений о благочестии и богословии. Разумеется, здесь были и совершенно церковные люди, но все же преобладал тип бунтовщика, смутьяна и, я бы сказал даже, вольнодумца, который склонен не просто следовать уже сложившейся традиции, но склонен к пересмотру традиций, к переоценке ценностей. Правда, в этом пересмотре богоискатель обычно приходил как раз к открытию для себя неколебимых религиозных ценностей. Но сама психология этих открытий характеризовалась духом адогматизма, нетерпения, метания из стороны в сторону. Чтобы лучше представить этот тип и стиль мысли, сошлюсь на заявление Льва Шестова, который принадлежал к той же блестящей плеяде религиозных философов, что и Розанов. В данном случае Шестов говорит, каким должен быть истинный мыслитель в наши дни, и предлагаемая им программа чрезвычайно близка Розанову — не смыслом предлагаемых идей и теорий, а именно стилем мысли.

«Нужно проснуться хоть отчасти (имеется в виду — проснуться от рационалистических шаблонов в познании — А.С.), а для этого нужно делать то, что делают с глубоко уснувшим человеком: нужно тормошить его, щипать, бить, щекотать, нужно, может быть, если все это не действует, прибегнуть к еще более сильным, к героическим средствам. Во всяком случае, никак нельзя рекомендовать созерцание, которое способно еще более усыпить человека, и покой, который приводит к тем же результатам. Философия должна жить сарказмами, насмешками, тревогой, борьбой, недоумениями, отчаянием, великими надеждами. И тогда, может быть, ей удастся, наряду с реалистическими сновидениями, создать сновидения совсем иного порядка, которые бы имели уже ту ценность, что воочию наглядно показали бы, что общепризнанные сновидения не есть единственно возможные» (4).

Это несколько необычное определение философии. Мы привыкли к тому, что философия это наука очень серьезная, солидная, и даже скучная, утомительная. Но в русской религиозной философии конца XIX — начала XX века преобладал дух борьбы, тревоги, дерзких парадоксов, смелых и невероятных фантазий. Меньше всего здесь было профессорского педантизма, холодной чопорности, так называемого философского спокойствия, рассудительности. Некоторые философские теории, возникшие в этой среде, кажутся нам порою какой-то утопией, сказкой. Помимо Розанова, к которому это относится в полной мере, сошлюсь на такую странную и оригинальную фигуру, как Н.Ф. Федоров, старший современник Розанова, тоже малоизвестный и забытый мыслитель. Свое учение Федоров изложил в книге «Философия общего дела». Федоров был православным, был монархистом и консерватором — как и Розанов. Но предложенная им теория опрокидывает все обычные представления о религии и истории. А именно, Федоров утверждал, что задача всего человеческого рода, мировой истории, задача, поставленная и завещанная нам. Самим Богом, заключается в том, чтобы мы, люди, всеми своими силами взялись за воскрешение всех умерших на земле людей, за воскрешение не мистическое, не духовное, а самое что ни на есть материальное, физическое, с помощью новейших средств науки и техники. На это указывает нам пример Спасителя — Христа, Который воскрес; эта идея с древнейших времен заложена в культуры всего человечества, в религию и даже в язык. Само слово «похоронить», «похороны» означает сохранить останки умершего до того часа, когда люди научатся воскрешать себе подобных. И на это же указывают все курганы и пирамиды, обряды погребения и т.д. Следуя этим символам-указателям, мы должны научиться воскрешать — сначала последнее, жившее на земле поколение, а затем, постепенно, и все прочие, до первого человека — Адама. Каждый человек, каждый сын должен воскресить своего отца, и в этом состоит философия общего дела, всемирная и единственная цель человеческого общества.
Для того чтобы исполнить эту грандиозную и универсальную задачу, необходимо кардинально перестроить всю современную цивилизацию. Так, чтобы все средства, все научные и технические изыскания были направлены на это одно, поистине великое дело. А нынешняя цивилизация давно уже погрязла в разврате и находится в негласном подчинении у женщины, ибо для женщин больше всего производится предметов роскоши и комфорта; а также, вообще, европейской цивилизации свойственна погоня за материальными удобствами и удовольствиями. От всего этого необходимо отказаться, поскольку с началом воскрешения на земле прекратится деторождение. И вместо того, чтобы рождать все новых и новых сыновей, сыновья примутся воскрешать отцов. Таким путем будет достигнуто всемирное братство, единая семья человеческого рода и будет построено Царствие Небесное на земле — по воле Господа Бога, но руками и усилиями самих людей. Кстати, Федоров потому и был рьяным монархистом-консерватором: в лице Царя нам дан образ Отца, то есть образ того, кому мы должны служить и о ком должны помнить. Система Федорова — это система своеобразного патриархата, в которой самые ортодоксальные представления переплетаются с самыми радикальными. В частности, Федоров предлагал уже сейчас перестраивать всю структуру образования и общественного устройства. В центре небольших городов — он был противником больших промышленных центров — должны располагаться кладбища, то есть места, где покоятся до воскресения все умершие жители этого города. А при кладбище — музей, в котором собрано все, что известно о людях, здесь похороненных, — прежде всего все доброе, что они сделали при жизни. И этот музей становится храмом — храмом церковным и одновременно научным. Ибо здесь-то и ведутся самые важные изыскания, направленные на воскресение, и здесь же, при храме-музее, воспитываются дети, с малых лет приучаемые к тому, чтобы помнить об отцах и работать для общего дела, для их воскресения.
Федоров произвел сильнейшее впечатление на самых разных авторов — от Вл. Соловьева до Вл. Маяковского. Кстати, основатель советской космонавтики и ракетостроения — К.Э. Циолковский был убежденным «федоровцем». Исходя из идей Федорова, Циолковский взялся за освоение космоса. Ибо, во-первых, необходимо изучить все мельчайшие космические пылинки, поскольку ведь прах отцов не всегда мирно покоится в земле, но и носится в мировом пространстве. А во-вторых, когда весь род человеческий будет воскрешен, ему не хватит места на нашей планете и потребуется освоение новых миров, строительство специальных летающих космических городов и так далее.
Фигура Федорова — при вези уникальности — показательна для русского религиозного возрождения начала века, показательна прежде всего своей необычностью, удивительностью, парадоксальностью в постановке вопросов, а также соединением самых консервативных начал с самыми революционными. В этом отношении на Федорова отчасти походит и Розанов — не потому, что он разделял какие-то взгляды Федорова, а вот этой дерзостью, крайностью и глобальностью в постановке «последних вопросов». Философия здесь братается с религией, и вместе они берутся охватить весь мир, все бытие, включая практические и бытовые сферы действительности.
С другой стороны, в русской религиозной философии конца прошлого и начала нынешнего века наблюдается заметный крен в сторону искусства, литературы и вообще эстетики. Недаром многие из этих авторов были и мыслителями и вместе с тем блестящими писателями — Вл. Соловьев, Конст. Леонтьев, Дм. Мережковский.
Тому есть ряд объяснений. В идейном наследии 60-70-х годов преобладали утилитарный подход и увлечение естественными науками. Неслучайно героем этой эпохи стал тургеневский Базаров — утилитарист и естественник. В новейшем материализме, в марксизме, преобладающий интерес сместился в сторону экономики. Отталкиваясь от этих тенденций, религиозные философы поддерживают дружбу с искусством, с эстетикой. Да и вообще эстетический подход к миру, им свойственный, как бы предохраняет их мысль от утилитаризма, от рационализма и механистичности. К тому же сближению с эстетикой направляет связь с мистикой и фантастикой и, вообще, нестандартность, экстраординарность их суждений. Им важнее создать не систему, не доктрину, а живой образ природы и человека.
Сюда же следует присоединить и особую эмоциональную и психическую утонченность, рафинированность мыслителей этого круга. Решая мировые загадки, они смотрятся в собственную душу и прозревают в ней миры иные. Все они немного символисты, и все они почитатели Достоевского. С этим же связаны и гипертрофия собственного «я» у этих авторов и вообще понятия человеческой «личности», «индивидуальности». Все они персоналисты, и судьба отдельной души, одинокого человека волнует их не меньше, чем судьба человеческих масс и множеств. И это преувеличенное «я» становится подчас исходной точкой в их богоискательстве, в проецировании вселенского «Я», Бога. Их религиозное строительство нередко связано с поисками своего внутреннего, персонального Бога, как бы непохожего ни на чьих других богов, неповторимого, существующего как бы в единственном, «моем» числе. Все это способствует выходу философии в художественное творчество, что так ярко проявилось в Розанове.

1
ПУТЬ РОЗАНОВА. БОГ И ПОЛ

Я не стану освещать подробно весь творческий путь Розанова. Кстати сказать, и сам Розанов не хотел, чтобы когда-нибудь вышло Полное собрание его сочинений. Он мыслил свой путь отдельными изданиями и предпочитал издаваться отдельными книгами. Чаще всего это — сборники статей, написанных в разное время и первоначально публиковавшихся в газетах и журналах. В книгах обычно они объединены по тематическому признаку. Либо относятся к какому-то одному периоду работы Розанова. К этому сжатому обзору и перечню его книг мы и перейдем.
Розанову свойственна разносторонность интересов и материалов, которые он подымает, вопросов, которые он ставит в той или иной области жизни, науки, культуры. И вместе с тем для Розанова характерны сквозные идеи или темы, которые пронизывают его работы разного времени наподобие идеи фикс, хотя они и решаются в разное время по-разному.
Первая книга Розанова — «О понимании» (1886 г.). Уже здесь содержится зерно его будущего древа, древа мысли, которое призвано охватить природу как целокупное единство. Это книга на тему познания — применительно к природе как целостному организму. Но это еще очень академическая книга, объемистый том с претензией на солидную научную диссертацию. Появление ее не привлекло внимания к Розанову, выступавшему здесь, так сказать, с расчетом на профессорскую кафедру. Больший успех принесла ему книга, написанная в 1891 г. и через несколько лет изданная, — «Легенда о Великом Инквизиторе» опыт критического комментария известного произведения Достоевского. Здесь Розанов, может быть, впервые в литературной критике, представил Достоевского как пророка нового времени и связал религиозные искания Достоевского с тем процессом, который позднее, в XX веке, получил наименование «богоискательства» или «религиозного творчества». И в этой же книге он выступил как последователь и ученик Достоевского. Недаром позднее на вопрос, кто его любимый литературный герой, — Розанов без промедления отвечал «Конечно, Шатов».
В книге о Великом Инквизиторе Розанов рисует чрезвычайно любопытную картину нового религиозного брожения среди русской интеллигенции конца XIX века, брожения, которому положил начало Достоевский, а продолжил тот же Розанов. Он говорит о начавшемся тогда разочаровании в науке, которая так много обещала и ничего не дала, не утолила духовного голода и оставила в итоге чувство глубокой опустошенности. Эти строки могут служить комментарием к зачаткам так называемого «богоискательства», то есть к собственным, Розанова, религиозным поискам.

«Отсюда (то есть в итоге разочарования в науке, в итоге опустошенности — А.С.) — обращение к религии, тревожное и тоскливое, с пламенною ненавистью ко всему, что его (это обращение — А.С.) задерживает, и вместе с ощущением бессилия слиться в религиозном настроении с миллионами людей, которые оставались в стороне от просветительного движения новых веков. Пламенность и скептицизм, глухое отчаяние и риторика слов, которою, за неимением лучшего, заглушается потребность сердца, — все удивительным образом смешивается в этих порывах к религии. Жизнь иссякает в своих источниках и распадается, выступают непримиримые противоречия в истории и нестерпимый хаос в единичной совести, — и религия представляется как последний, еще неиспытанный выход из всего этого. Но дар религиозного чувства приобретается, быть может, труднее всех остальных даров…» (1)

Девяностые годы для Розанова — это время начавшегося жизненного и литературного восхождения. Этот период до конца дней связан у Розанова с событием сугубо частным, биографическим, которое, однако, приобрело для него провиденциальное значение. Это — знакомство, а затем и брак с Варварой Димитриевной Бутягиной, урожденной Рудневой (1891 г.), которая отныне становится каким-то добрым гением Розанова. Недаром от нее, от этой точки, отправляются его уже поздние произведения — «Уединенное» и «Опавшие Листья».
Можно полагать, супружеская, семейная связь с очень скромной, незаметной женщиной была для Розанова открытием того самого — непосредственного религиозного сердца, которое дается труднее всех даров. И одновременно в этом браке, в семье, ему открылись другой источник, другая идея, другая религия, которая затем сопровождала его всю жизнь — до могилы. Это — идея пола, идея брака, идея семьи.
В это время, в 90-е гг., Розанов пишет серию статей, которые затем, в 1903 г., были собраны и изданы в двух томах, — «Семейный вопрос в России». Здесь явления житейского, бытового порядка уже перемежаются с попытками найти религию пола, религию брака в древнейших культурах Востока, в Египте, в Ветхом Завете Отсюда, можно сказать, начинается Розанов как оригинальный и гениальный мыслитель. Параллельно «Семейному вопросу в России», в 1901 г., появляется другая книга Розанова «В мире неясного и нерешенного». В ней собраны статьи тоже по вопросам пола и брака, но разработанным уже в виде мировых загадок, на материале истории религии и природы. Розанов так определял задачу этой книги:

«Дать почувствовать семью как ступень поднятия к Богу — вот простая и ясная цель собранных здесь статей» (2).

К началу века Розанов уже достаточно четко определяется как философ религиозный — однако, со своим специфическим, розановским уклоном и интересом к проблемам пола, и шире — к проблемам семьи.
Подводя итог его писательству 90-х годов, надо назвать также два его сборника: «Религия и куль тура» (1899 г.) и «Природа и история» (1900 г.). Тематика этих книг весьма разнообразна — от психологии русского религиозного раскола до полемики с Чарльзом Дарвином, от студенческих волнений до новейших художественных школ — символистов и декадентов. Розанов был не только философом, но и журналистом, причем энергичным, острым, который постоянно сотрудничал во многих газетах и журналах. Среди этих периодических изданий следует прежде всего назвать газету «Новое Время», которая считалась крайне правой. Выступления в ней укрепили за Розановым кличку «нововременца», то есть — реакционера. Но Розанов много публиковался и в сугубо-художественных, эстетических журналах новейшей ориентации, типа «Мир Искусства» или «Золотое Руно». Активно сотрудничал он в религиозно-философском, богоискательском журнале «Новый Путь», где руководящую роль играли Мережковские. Сотрудничал в журнале «Весы» — основном органе символистов. После Октябрьской революции, когда огромное большинство старых газет и журналов было ликвидировано и Розанову буквально не стало, где печататься, он приют нашел в небольшом журнальчике «Книжный Угол», издававшемся В. Ховиным.
Вообще, нужно сказать, Розанову было довольно безразлично — где печататься. Но больше он тяготел к правому крылу. И к середине 900-х гг. стяжал известность церковно-православного автора. Статьи на церковно-религиозные темы были собраны в его двухтомной книге «Около церковных стен» (1906 г.). Но целую бурю в церковном мире, да и не только в церковном, вызвали две его следующие книги 10-го и 11-го года: «Темный Лик» и «Люди лунного света» — обе с подзаголовком — «Метафизика христианства». Розанов неожиданно показал себя противником христианства, и не только христианства, но и Христа, продолжая в то же время оставаться глубоко верующим человеком.
С этим наследием Розанов и пришел к созданию своих лучших произведений — «Уединенное» (1911 г.) и «Опавшие Листья «, в двух томах, которые Розанов назвал «коробами»: Короб 1-ый — 1913 год, и Короб 2-ой — 1915 год. Это произведения, тесно связанные между собой и по стилю, и по умонастроению. Из маленькой книжечки «Уединенное» выросли затем «Опавшие Листья», и эти книги сам Розанов считал наилучшими, видя в них увенчание своего пути. Помимо прочего, он нашел здесь для себя идеальную форму, форму афоризмов, которые записываются от случая к случаю. И в этой форме Розанов неожиданно для себя и для всех раскрылся не просто как мыслитель, но именно как художник, как писатель-прозаик. На основании этих книг мы и можем судить о таком большом и своеобразном явлении, как — проза Розанова. Она очень заметно отличается по форме, по жанру от всего, что он раньше писал. Но своим содержанием она как бы обнимает всю его личность и всю его жизнь. Потому «Опавшие Листья» надлежит рассматривать на фоне всего Розанова, с учетом его философских исканий и колебаний вообще. Правда, в «Опавших Листьях» и в «Уединенном» угасает его полемика с христианством, точнее говоря она принимает более осложненный и умеренный характер — не так, как в «Темном Лике». Период «Уединенного» и «Опавших Листьев» для Розанова -это как бы новое возвращение к христианству. Всю жизнь он жил этими приливами и отливами. И в данном случае мы имеем как бы прилив. Однако — временный. Уже в 17-м и 18-м годах, в самый разгар революции, Розанов вновь переживает приступ резкого отталкивания от Христа и христианства. Этот новый разрыв с христианством, по типу «Темного Лика», выразился в последней и незавершенной книге 17-го и 18-го гг. «Апокалипсис нашего времени». По форме и стилю это произведение примыкает к «Опавшим Листьям», да и одно из предполагаемых названий «Апокалипсиса» об этом говорит — «Последние листья» или «Из последних листьев». Правда, «Апокалипсис нашего времени» — более односюжетен, однолинеен по теме (все вертится в основном вокруг полемики с христианством). Да и отдельные «листья» этого цикла часто представляют собой сжатые и замкнутые в себе очерки или даже новеллы. Тем не менее общежанровый и общестилистический принцип сохраняется. Сам Розанов считал «Апокалипсис» продолжением «Опавших Листьев». Так что этот найденный в «Уединенном» жанр «опавших листьев» определяет собою всю позднюю работу Розанова. Даже умирая (Розанов умер 5 февраля 1919 года), он диктовал дочери эти последние «листья».
Однако, изучая Розанова, лучше идти не последовательным, а параллельным путем — подобно тому, как существует последовательная и параллельная связь в электротехнике. Применительно к Р