Содержание


Книга 1. Семья Берг

От автора 5

1. Встреча у ворот посольства 6
2. Еврейские мальчики Шлома и Пинхас 17
3. Русский богатырь Павел Берг 39
4. Красный террор и пароходы философов 54
5. Формирование мировоззрения Берга 68
6. Командир полка 79
7. Встреча с художником Минченковым 85
8. Городские превращения 94
9. В Третьяковской галерее 110
10. «Зачем же нам нужна чужая Аргентина?» 122
11. В Институте красной профессуры 131
12. Шахтинское дело 138
13. Что вело к диктатуре Сталина 142
14. Учитель Павла Берга 147
15. Братья встречаются вновь 158
16. Августа 170
17. Будущий поэт Алеша Гинзбург 179
18. Как гром среди ясного неба 188
19. Авочкин салон 203
20. Доктор Левин и инженер Виленский 207
21. Искатели счастья 214
22. Еврейская Пасха в доме стариков Бондаревских 224
23. Павел и Мария 230
24. Карающая «Правда» 243
25. Беломоро-Балтийский канал 252
26. Павел пишет статью 263
27. Cтатья Павла Берга «Два русских еврея
и их меценаты» 274
28. В сочинском санатории 284
29. Командарм Тухачевский 290
30. Рождение Лили Берг 299
31. Пашка Судоплатов в Москве 307
32. Возвращение Тарле 311
33. Террор советского социализма
и немецкого фашизма 318
34. Первый допрос Павла 323
35. Исход евреев начинается снова 326
36. Испания, журналист Михаил Кольцов 334
37. Семен Гинзбург становится министром 342
38. Взлет маршала Тухачевского 354
39. 1937 год — «ежовщина» 360
40. Суд над профессором Плетневым 372
41. Взросление Алеши Гинзбурга 381
42. Берги получают квартиру 392
43. Вольфганг вступает в комсомол 401
44. Начинается новый 1938 год 409
45. Судьба Михаила Кольцова 419
46. Майор разведки Павел Судоплатов 424
47. Мечта Сталина — убийство Троцкого 429
48. Арест Павла Берга 432
49. Крушение мира 437
50. Гость из провинции 449
51. Женская доля 455
52. Вторжение в Польшу 457
53. На польском хуторе 468
54. Присоединение Латвии. Рижский еврей Зика Глик 473
55. Накануне войны 481
56. Воркута и Катынский лес 487


Книга 2. Чаша страдания

От автора 5

1. Ничто не предвещало? 6
2. Отступление Красной армии 13
3. Два диктатора: параллели 23
4. Еврейский антифашистский комитет 28
5. Искателей счастья высылают в Среднюю Азию 40
6. Паника в Москве 52
7. Эвакуация 63
8. Саша Фисатов в немецком плену 69
9. «О доблестях, о подвигах, о славе» 82
10. «Окончательное решение еврейского вопроса» 92
11. Зика Глик в концлагере 98
12. Бабий Яр и статья Эренбурга 106
13. Михоэлс в Америке 110
14. Саша Фисатов в пересыльной тюрьме 124
15. Вольфганг Леонгард в школе Коминтерна 137
16. Повороты войны 142
17. Зика Глик в лагере Дора 152
18. Освенцим 155
19. Возвращение Бергов в Москву 161
20. Будапешт, Рауль Валленберг 163
21. Спаситель евреев немец Оскар Шиндлер 173
22. Восстание в Освенциме 177
23. Последний всплеск нацистской ярости 183
24. Как и почему бомбили Дрезден 188
25. Следователь СМЕРШа Рюмин 198
26. Праздник Победы 205
27. После войны 211
28. Вольфганг в Восточной Германии 218
29. Посол Израиля в Москве Голда Меир 225
30. Гибель Михоэлса, арест Еврейского комитета 230
31. После Михоэлса 240
32. Всеподавляющий страх 244
33. Взросление Лили Берг 253
34. Как фабриковались заговоры 260
35. Алеша Гинзбург поступает в университет 267
36. Девочка с Арбата 271
37. Покушение на Сталина? 282
38. Марксизм и вопросы языкознания 287
39. Приговор 291
40. Стихи Алеши Гинзбурга 295
41. Вольфганг Леонгард сбегает из 299
Восточной Германии в Югославию 299
42. Лиля Берг оканчивает школу 304
43. Это любовь? 312
44. Поступление в медицинский институт 316
44. В институте 319
46. О воспитании морали 327
47. В борьбе за приоритеты 333
47. Новый преподаватель 343
49. О дружбе народов 346
50. В музее подарков Сталину 350
51. Подруга 355
52. 12 августа 1952 года 360
53. Диссертация декана Жухоницкого 363
54. Заговор врачей-отравителей 369
55. Заключение специалистов 380
56. Болезнь и смерть Сталина 383
57. Опровержение 386
58. Страдания первой любви 390
59. «Besame mucho» 398
60. Лиля становится женщиной 418
61. Появление героя войны 425
62. Возвращение Павла Берга 428
63. Воссоединение семьи на еврейской Пасхе 433
64. Привыкание 441
65. Окончание института, новая встреча с Влатко 460
66. Лиля собирается выходить замуж 473

1. Встреча у ворот посольства

В начале 1950-х годов в Москве, на старой и тихой Погодинской улице, мощенной еще с прошлого века булыжником, царило необычайное оживление: ее дальний конец, где притаилась рощица старых деревьев, отгородили высоким забором и по углам забора поставили смотровые вышки. В утренние часы, когда жители улицы еще спали, за забор заезжали грузовики-трехтонки с крытыми брезентом кузовами, а на вышки становились часовые с винтовками. Это означало, что привезли для работы заключенных. Целыми днями из-за забора доносился грохот стройки, а по вечерам работяг увозили и часовые исчезали.
Так оживилась старая Погодинка, на которой стояло всего несколько небольших домов. В середине XIX века первый из них построил для себя известный историк Погодин. В его дом, который называли «Погодинская изба», приезжали и Гоголь, и Лермонтов, и Аксаков. Но в конце века усадьбу отгородили от улицы Пречистенки новые корпуса клиники медицинского факультета. А часть улицы позади клиники назвали, в честь первого жителя, Погодинской, и, хотя прошел почти век, она все еще оставалась малозастроенной и глухой. Теперь же немногие ее жители с удивлением поглядывали в сторону новостройки. Сразу становилось ясно, что работали заключенные, но в те годы это было обычным делом — чуть ли не все в стране строилось руками так называемых зеков (сокращение от слова «заключенный», придуманное потому, что это слово приходилось писать в миллионах бумаг миллионы раз). Удивляло людей не это, а та скорость, даже поспешность, с которой велось строительство: все годы советской власти Москва строилась вяло
и медленно, и вдруг в считанные дни на забытой улице все изменилось.
И вот через несколько месяцев обозначился за забором кирпичный остов трехэтажного дома с башней посередине: пока она зияла широкими прогалинами будущих окон. Потом ее покрыли плитами белого мрамора, пустоты засверкали большими стеклами, за забор завезли саженцы тополей, — и сразу после этого перестали приезжать машины с заключенными. Забор убрали, за ним обнаружилась чугунная решетка с воротами. На воротах красовалась доска со странным чужим гербом — черный орел в овале — и надписью: «Посольство Народной Республики Албании». А за воротами стоял небольшой белый особняк изящных пропорций.
Погодинские жители поразились еще больше: об Албании никто ничего толком не знал, эта маленькая страна находилась где-то далеко, у Средиземного моря, и скорость, с которой шла стройка, даже сама красота здания никак не увязывались в представлении москвичей с чем-либо важным. А вскоре всю улицу запрудили дорожные рабочие,
в два дня покрыли асфальтом булыжники мостовой и покатили по нему тяжелые катки. Улица сразу преобразилась, мягко заскользили по ней важные лимузины и красивые дипломатические машины. Это происходило уже после смерти Сталина — в марте 1953 года.
Однажды тихим весенним вечером Погодинка вдруг заполнилась агентами КГБ: у прохожих проверяли документы и пропускали только местных жителей. Проехала кавалькада длинных черных лимузинов ЗИС, ЗИМ и иностранных марок: по всей видимости, члены правительства и дипломаты собирались праздновать вселение в посольство. Местные жители передавали друг другу, что
в одной машине кто-то разглядел самог Никиту Хрущева, нового первого секретаря Центрального комитета Коммунистической партии.

* * *
Кроме немногих жителей Погодинки, каждый день по ней проходили еще студенты Второго медицинского института. Они пересекали улицу проходными дворами, спеша на занятия в четырехэтажный корпус медико-биологического факультета. Это был обветшалый дом, одиноко стоявший недалеко от нового посольства. Студентам не было дела до стройки за забором, но когда за решеткой обнаружился новый особняк, сверкающий мрамором
и стеклом, он сразу привлек к себе внимание. А в мае, на фоне голубого неба и яркой зелени, новое здание стало особенно привлекательным — белый особняк казался парящим в воздухе. Студенты поглядывали на него издали, но подходить и рассматривать не решались: милиционер
у ворот мрачно поглядывал на проходивших.
В один из таких весенних дней от группы студентов отделилась девушка и, поправляя на затылке большой пучок каштановых волос, беспечно остановилась у ворот — полюбоваться на здание через решетку. Хмурый милиционер удивленно глянул на нее и буркнул:
— Гражданочка, здесь стоять не положено.
Слышала она эти слова или не слышала, но с места не сдвинулась. Он повторил суровей:
— Проходите, сказано — проходите!
— Почему? Я ведь только смотрю.
— Смотреть не положено.
Слова «не положено» и «запрещено» были самыми популярными в советском лексиконе, возражать и спорить с этим было и не положено, и запрещено. Девушка вздохнула, капризно поморщилась, надув пухлые губки, и собиралась уже отойти. В этот момент с улицы к воротам подъехала «победа» с дипломатическим номером. Милиционер засуетился, кинулся открывать ворота. Открывшийся вид оказался еще привлекательней. Девушка невольно задержалась, рассматривая здание, запрокинув голову и прижав к груди руки. Худенькая, в голубом облегающем платье, она стояла, немного расставив стройные ноги и как будто слегка отклонившись всем телом назад. Ее фигурка выглядела так привлекательно, что надо было быть мрачным постовым милиционером «при исполнении», чтобы продолжать ворчать. В машине, видимо, заметили ее красоту. Проехав ворота, «победа» резко затормозила, и из нее вышел высокий мужчина в светлом кос¬тюме. Милиционер козырнул, но мужчина, не обратив на это внимания, направился назад — к девушке. Она смотрела на здание
и даже не заметила его приближения.
— Вам нравится наше посольство? — прозвучал мягкий баритон с едва уловимым восточным акцентом.
Не оглянувшись, девушка импульсивно воскликнула:
— Очень!
Неожиданно для нее самой, может быть от восторга перед красотой особняка, а может, и в ответ на интонации незнакомца, в ее голосе зазвучали глубокие грудные нотки.
— Могу я пригласить вас к нам на один из наших приемов по культуре? У нас бывает много советских друзей. Позвоните мне.
Она впервые на него взглянула: ей пришлось задрать голову — настолько он был выше ее. И тогда девушка
с удивлением увидела, что иностранец восхищенно смотрит на нее и радостно улыбается. Лицо слегка смуглое, скуластое, а за растянутыми в улыбке губами сверкают такие белоснежные зубы, каких она никогда и не видела. В его улыбке было столько открытого тепла и добродушия, что девушку буквально пронзило током. От этого ощущения глаза ее сами собой расширились и взгляд за¬стыл. «Что это?» — она даже слегка тряхнула головой,
а потом тоже ему улыбнулась. Шли секунды, и обмен улыбками становился немой беседой.
— Как вы красиво улыбаетесь, — первым прервал он молчание.
— Вы тоже.
Девушка не могла знать, что когда-то, много лет назад, точно такие же слова об улыбке сказал во время знакомства ее будущий отец ее будущей матери, и она точно так же ему ответила.
— Так вы хотите прийти к нам на прием?
Милиционер уже неодобрительно поглядывал на них, и когда он на секунду отвернулся, иностранец ловко вложил в ее руку визитную карточку на плотной бумаге.
— Позвоните мне, — сказал он и исчез за воротами.
Группа студентов поджидала ее у входа в биологиче¬ский корпус, но она еще несколько секунд смотрела ему вслед, и улыбка не сходила с ее лица. Милиционер, за¬крывая ворота, собирался повторить свое предупреждение. Только тогда она повернулась и, сжав в руке карточку, побежала к ребятам, издали с любопытством наблюдавшим за сценой у посольства.
— Лилька, ты дипломата заарканила!
— Ты что, специально ждала его?
— Что он тебе сказал?
Лиля, слегка запыхавшись от бега, засмеялась:
— Ну уж прямо так и заарканила. Ничего он особенного не говорил.
— Хитришь, по тебе видно, что ты чему-то очень рада.
— Чему рада? Обменялись двумя словами и разошлись. Вот и вся радость.
В полутемном коридоре биологического корпуса ее ближайшая подруга Римма тихо сказала:
— Лилька, ты с ума сошла — знакомишься на улице
с иностранцем, да еще прямо перед посольством. Это же опасно, играешь с огнем.
— Почему опасно? Албания — наша дружественная страна.
Римма усмехнулась:
— Да? Югославия тоже была наша дружественная страна, — и примирительно добавила: — А он симпатичный, высокий, и на тебя засматривался, издали видно было.
— Да? А я и не заметила.
Конечно, она все заметила. Случаются такие обмены взглядами, которые длятся мгновение, но пронизывают на всю жизнь. Внутри еще продолжало вибрировать ощущение непонятной взволнованности, и девушка не хотела, чтобы над этим подтрунивали: даже визитную карточку она подруге не показала — это был только ее секрет.

* * *
Но Римма не без основания говорила, что знакомиться с иностранцами опасно. Хотя социалистическая Албания считалась дружественной страной, но еще недавно,
в 1948 году, неожиданно оборвалась дружба Советского Союза с такой же дружественной Югославией. До этого
в советских газетах писали о «вечной и нерушимой дружбе» народов обеих стран, а президента Югославии маршала Тито называли «другом, учеником и соратником великого Сталина». И вдруг однажды утром газеты и радио переименовали Тито в «злейшего врага коммунизма» и стали называть его не иначе как «кровавым палачом югослав¬ского народа». На первых страницах всех газет и журналов, на плакатных стендах пестрели рисунки карикатуристов Бориса Ефимова и Кукрыниксов: Тито изображалcя с искаженным от злобы лицом и с окровавленным топором
в руках. Никаких объяснений этому в прессе не давали, люди терялись в догадках — что случилось? Но буквально на другой день хлынула волна репрессий — всех, кто имел хоть какую-то связь с югославами, снимали с работы и исключали из партии, а это было равносильно изгнанию из общества. Хуже всего пришлось тем, у кого жены или мужья были югославскими гражданами, — их арестовывали и ссылали. Первой пострадала знаменитая красавица актриса Татьяна Окуневская, звезда театра Ленинского комсомола, практически открытая любовница Тито: афиши с ее именем сняли за одну ночь. По Москве распространялись зловещие слухи: осведомленные люди шепотом рассказывали, что основой резкого разрыва были политические расхождения Тито со Сталиным. Дескать, он не захотел слушать указания и собирался устанавливать в Югославии какой-то новый, свой вариант социализма со множеством экономических свобод. Это был первый разлад в международном коммунистическом лагере, и простить такого Сталин не мог.
Но с тех пор прошло семь лет, и было уже два года, как умер Сталин. После его смерти советское правительство реабилитировало и начало выпускать «врагов народа» на свободу с единственной формулировкой — «за отсутствием состава преступления». Вместе со всеми выпускали и арестованных по «югославскому делу».
Впервые со времени большевистского переворота
в октябре 1917 года, после сорока лет репрессий, люди почувствовали некоторую политическую оттепель. Два поколения выросли, придавленные страхом, и теперь не понимали — верить или не верить тому, что может наступить жизнь без страха. Не понимали, но хотели верить...
Лиле Берг хотелось верить в это еще больше, чем другим: ее отца арестовали, когда ей было шесть, и вот год назад он вернулся из ссылки; впервые они зажили всей семьей, ожидая непременных изменений к лучшему. Шестнадцать лет Лиля с матерью жили с ярлыком «семьи врага народа»: в результате переворотов, гражданской войны, голода и десятилетий массовых «чисток» пропагандист¬ская машина добилась того, что население страны почти поголовно верило в вину миллионов арестованных. Поэтому Лилину мать, студентку, как жену «врага народа» из медицинского института исключили. Она устроилась работать медсестрой, но и тогда жила под постоянным страхом увольнения. А на маленькую девочку Лилю с неприязнью косились соседи в их коммунальной квартире и даже некоторые учителя и ребята в школе.
Глубоко в ее душе продолжали жить остатки тайного страха перед будущим. У советских людей иммунитет против него не выработался, и после смерти Сталина страх сидел в них глубоко, они унаследовали его от предков. Поэтому и во второй половине ХХ века москвичи так же опасливо сторонились иностранцев, как четыреста лет назад их предки сторонились голландских жителей Немецкой слободы, а в пригороде Москвы Лефортове — первых иностранных поселенцев времен Петра Первого. Русские люди боялись тогда — и все еще боялись теперь. Боялись даже не умом, а, по точному определению писателя Алексея Толстого, «поротой задницей».

* * *
В день встречи у ворот посольства Лилина группа сдавала зачет по марксистской философии. Никто не любил и не понимал этот предмет, но приходилось заучивать
и отвечать на зачетах малопонятные и ненужные врачам материалы — идеологическая подготовка специалистов
в Советском Союзе считалась важнее, чем профессиональные знания. Память у Лили была хорошая, и обычно она довольно просто запоминала даже то, что не в состоянии была понять. Но на этот раз она отвечала на вопросы преподавателя невпопад и вяло. Он что-то спрашивал, а она смотрела куда-то мимо него и все еще видела перед собой белозубую улыбку высокого албанского дипломата.
— Что-то вы сегодня рассеянны, Берг, — сказал экзаменатор, — если бы я не знал, что вы хорошая студентка...
У сорокалетнего лысоватого доцента со странной фамилией Погалло была склонность помучить хорошеньких девушек, чтобы подольше посидеть с ними рядом и как следует распалить свою похоть. Он провоцировал их, девушки кокетничали, а он наслаждался их зависимостью от себя. Студентки знали, что преподаватель делал это специально, и, когда не могли отвечать на вопросы, подсаживались к нему ближе, чтобы невзначай коснуться ногой или грудью, и упрашивали поставить зачет. Лиля
и сама проделывала этот маневр не раз, но сегодня она вспоминала албанца и совсем не хотела возбуждать чувственность похотливого философа. Она молча сидела
и рассеянно и нежно улыбалась своим мыслям.
Близкая подруга понимала состояние Лили и решила отвлечь доцента. Римма придвинулась к нему, прижав его плечо пышной грудью. Доцент даже опешил, но сразу перевел взгляд на Римму, которая уже быстро-быстро тараторила:
— Мы с Берг вместе писали конспекты, видите? — она сунула ему под нос тетрадку.
Экзаменатор принял Лилину улыбку и нападение Риммы на свой счет и зачет им поставил.
Выйдя из института, Римма лукаво покосилась на Лилю:
— Ну, так что тебе сказал иностранец?
— Ничего особенного, — но она опять улыбалась своим воспоминаниям.
— Ой, Лилька, что-то ты много улыбаешься.
В ответ Лиля громко рассмеялась. Римма была закадычной подругой, и скрывать от нее подробности девушка не собиралась:
— Знаешь, он вдруг неожиданно пригласил меня приходить в посольство на приемы по культуре.
— Да? И ты пойдешь?
— Не знаю. А ты бы пошла?
— В посольство? Не знаю. Наверное, пошла бы — это ведь интересно. Слушай, Лилька, он в тебя влюбился.
— Ну уж так сразу и влюбился.
— Я знаю, что говорю: если мужчина с первого взгляда предлагает новую встречу — значит, он или влюбился, или готов влюбиться. А хочешь, я тебе еще что-то скажу? По-моему, ты тоже влюбилась.
На этот раз Лиля рассмеялась так звонко и задорно, что Римма стала беспокойно оглядываться.
Как у всех молодых женщин, их сердца были открыты любви и всегда готовы к ней. Поэтому, идя к дому, Лиля до мелочей вспоминала встречу — как она стояла, как подошел он, как он улыбнулся, как улыбнулась она. «Интересно получилось — все так неожиданно, и уж совсем неожиданно это его приглашение. Хорошо, что я была
в голубом платье, мне идет. Наверное, он заметил. Как он улыбался!.. Что это было со мной? — я так разволновалась, выглядела, наверное, дурочкой. А он высокий
и симпатичный — интересный мужчина. Сколько ему лет? Наверное, лет тридцать, значит, старше меня лет на семь-восемь...» Она достала из сумки его визитную карточку, которая лежала между учебником по философии, свернутым белым халатом и пудреницей. На карточке Лиля прочла: «Влатко Аджей, третий секретарь посольства и атташе по делам культуры». «О! даже атташе по делам культуры. Должно быть, очень образованный. Как интересно — быть знакомой с настоящим дипломатом. А Влатко — красивое имя. Любопытно побывать в посольстве, там эти вежливые дипломаты и их красиво одетые жены, как на дипломатических приемах в кино. Да, любопытно, конечно. Но стоит ли мне звонить ему? — будто я напрашиваюсь. А как иначе с ним связаться? — не ждать же его опять у ворот посольства? И главное, это ведь он сам первый попросил меня позвонить. Стоит или не стоит?»
Она шла и загибала пальцы: «Стоит — не стоит, стоит — не стоит, стоит...» То выходило «стоит», то «не стоит». «Трудно решиться. Ну если позвоню, чем я рискую? — возьму и позвоню. А там — посмотрим».
Жизнь, сама будущая жизнь катилась лавиной волнений, ожиданий и решений навстречу Лиле Берг. Многое, очень многое ждало ее впереди.

* * *
Иногда по вечерам Лиля читала родителям вслух что-нибудь интересное, злободневное. У отца, недавно вернувшегося после шестнадцати лет лагерей, было плохое зрение, а мама так уставала за день на работе и дома по хозяйству, что самой ей читать было некогда и не под силу. А Лиля читала хорошо, четко. После долгой разлуки чтение вслух их объединяло, и они любили эти часы. Потом вместе обсуждали сюжет, идею или какие-то образы и даже фразы.
Недавно в журнале «Новый мир» появилась повесть Ильи Эренбурга «Оттепель». Интеллигенция Москвы, Ленинграда и других городов зачитывалась повестью, журнал проглатывали, передавая друг другу на одну-две ночи, чтобы больше народу могло прочитать.
— Сегодня будем читать «Оттепель», я достала на две ночи, — сказала Лиля.
Павел через лупу просмотрел первую страницу повести:
— О, это Эренбург. Да, да, да, я помню — он еще
в двадцатые годы считался одним из лучших молодых писателей, у него были и стиль, и значительность, и глубина. Я припоминаю, как одна из его ранних книг про какого-то мексиканца по имени Хуренито открыла мне глаза на многое. Ну что ж, название «Оттепель» звучит... как это? Эх, я теперь забываю слова, все слова забываются. Да, вот оно, поймал за хвостик, — звучит метафориче¬ски. Да, да, надо не потерять это слово опять — метафорически. Значит — «Оттепель»?.. Должно быть интересно. Послушаем.
Мария грустно добавила:
— Людям теперь так хочется читать про оттепель, надоели эти сталинские «заморозки». Может, эта повесть рассказывает про начало новой жизни...
Лиля читала два часа, родители слушали внимательно, переглядывались, когда им что-то особенно нравилось — останавливали ее, просили повторить. Видя их расслабленность, она за ужином весело и как бы между прочим сказала:
— А я сегодня познакомилась с молодым сотрудником албанского посольства. Он просил меня позвонить ему
и приглашал прийти на прием по культуре в посольство.
Родители настороженно переглянулись. Мать спросила:
— Где ты с ним познакомилась?
— У посольства, рядом с нашим биологическим корпусом. Он как раз подъехал на машине и вышел.
Мать всплеснула руками, а отец отвернулся. Но Лиля рассмеялась:
— Не волнуйся, папочка, и ты, мама, не огорчайся — что в этом особенного? Это просто знакомство, это ведь не может быть серьезно. Ну, я имею в виду, мои отношения
с албанцем. Мало ли — познакомились, виделись несколько минут, он пригласил меня приходить. Я ведь буду там не одна, он сказал, что на приемах бывает много совет¬ских. Ну, может, я схожу раз-два, на этом все и кончится.
Мать собиралась было что-то сказать, но опять всплеснула руками и ушла на кухню. Отец подождал, пока она выйдет, и тихо заговорил:
— Лилечка, дорогая, ты уже почти врач, взрослый человек. Ты выросла без меня. Конечно, я не имею права вмешиваться в твои отношения с другими людьми, особенно с мужчинами. Тебе самой решать. Ну с мамой, если захочешь. Я только думаю о том, с кем они, эти отношения. Иностранец — это всегда... как это говорится? Опять забыл слово. Да, вот, вспомнил — чревато. Это чревато осложнениями.
— Но ведь мы только что читали — прошли уже сталинские времена.
— Да, сталинские прошли, но советские остаются.
— Нет, нет, люди не допустят, чтобы это опять... ни за что, на за что! — она запротестовала с такой молодой горячностью, что даже топнула ногой.
— Дочка, я дал себе зарок не надоедать вам лагерными рассказами. Но сейчас вспомнил еще один эпизод. Мне довелось встретиться там с группой из двадцати молодых бывших официанток московского ресторана «Метрополь». До войны, в конце тридцатых годов, в нем часто столовались иностранцы, девушки им подавали. Агенты государственной безопасности заподозрили, что одна из них стала работать на иностранную разведку, но не смогли установить — которая. Тогда они арестовали всех и мучили на допросах. Ничего не добившись, всех сослали в лагерь на пять лет, за «антисоветскую деятельность». Понимаешь? — только за то, что они подавали иностранцам. Подавать супы и улыбаться — это антисоветская деятельность? Я бы многое мог рассказать об этом, но не хочу портить тебе настроение. Подумай о новом знакомстве. Все, связанное с ино¬странцами, опасно. Да и маму не надо расстраивать, сама знаешь, какое у нее больное сердце. Нам надо ее беречь.
Уже лежа в постели, Лиля взяла в руки визитную карточку и задумчиво провела по ней пальцем. На приятной на ощупь плотной бумаге было вытиснено золотыми буквами: ВЛАТКО АДЖЕЙ. Она снова и снова беззвучно произносила это странное имя, и ее охватило то же непонятное волнение, которое она пережила при встрече. «Прос¬нусь и решу — звонить ему или не звонить», — подумала Лиля и заснула.
Родители плохо спали и утром бросали на нее встревоженные взгляды. Лиля заметила и решила: спокойствие пережившего так много отца и здоровье больной матери дороже нового знакомства. Она обняла их:
— Не расстраивайтесь, я не стану звонить этому албанцу. Вот его визитная карточка с номером телефона,
я рву ее, чтобы ни вы, ни я больше об этом не думали.
И разорвала бумагу.


2. Еврейские мальчики
Шлома и Пинхас

Трехэтажный дом ?21 по Спиридоньевской улице, где жила семья Берг, был построен в начале XIX века
и принадлежал генералу Раевскому, герою Отечественной войны 1812 года. В советское время, в 1938 году, к дому пристроили два этажа с так называемой коридорной системой, безнадежно испортив его архитектуру. В ту самую осень был арестован отец Лили, профессор военной истории Академии имени Фрунзе Павел Борисович Берг. До ареста он успел получить трехкомнатную квартиру в новом доме на Каляевской улице, но прожил в ней меньше года. Теперь, через шестнадцать лет, его реабилитировали «за отсутствием состава преступления» и он вернулся из лагеря в семью. Но уже не в ту большую квартиру, а в тес¬ноту маленькой комнатки в коммунальной квартире дома на Спиридоньевке.
Лиля не помнила прежнюю большую квартиру, их выселили оттуда, когда ей было шесть лет. И отца она тоже почти не помнила. Смутно сохранился в памяти ребенка образ крупного мужчины с орденом на груди, и почему-то запомнились стихи-шутка, которые она выучила за ним наизусть:

Жили-были три китайца:
Як, Як-Цидрак,
Як-Цидрак-Цидрак-Цидроне;
Жили-были три китайки:
Ципа, Ципа-Дрипа,
Ципа-Дрипа-Лимпампони;
Вот женился Як на Ципе,
Як-Цидрак — на Ципе-Дрипе,
А Як-Цидрак-Цидрак Цидроне —
На Ципе-Дрипе-Лимпампоне.

Она представляла себе отца только по одной его юношеской фотографии и еще — как романтический образ из рассказов матери. Но, конечно, мама не все ей рассказывала, да и сама не все знала. В действительности: Лиля не знала своих корней, как не знали их многие люди. Не потому, что не интересовались ими, а просто время было такое, что люди многое скрывали друг от друга и боялись много вспоминать. Но как в капле воды отражается целое небо, так история жизни ее отца отражала историю преобразования всего русского общества. Это было удивительное превращение провинциального еврейского мальчика
в русского интеллигента новой формации.

* * *
Павел Берг, на одиннадцать лет старше своей жены Марии, прожил опасную и тяжелую жизнь революционера и военного, типичную для России начала ХХ века.
Предки Павла Берга получили в конце XIX века «Высочайшее соизволение» переселиться из литовского городка Ковно в город Рыбинск на Волге. Рыбинск до недавнего времени был небольшой рыбной слободой с главной достопримечательностью — Спасо-Преображенским собором. Но в 1870 году туда провели железную дорогу — «чугунку», и Рыбинск стал развиваться как большой речной порт, связанный с прибалтийскими городами и Петербургом. Соблазнившись перспективой, подались туда предки Павла и еще несколько еврейских семей: там можно было открыть «дело» (завести «гешефт» — на идиш) и накопить хоть немного денег. А это была их заветная мечта: жить хоть и впроголодь, но копить. Дед Павла Берга, ребе Шлома Гинзбург, главный раввин маленькой синагоги, часто повторял семье: «Богатеет не тот, кто много зарабатывает,
а тот, кто мало тратит».
У двух его сыновей было по несколько детей, и среди них мальчики — Шлома и Пинхас, двоюродные братья. Шлома был на два года старше, невысокий брюнет, полноватый, юркий и смешливый. Он всегда опекал младшего братишку Пинхаса, высокого и худого рыжеватого блондина, сильного, но не очень расторопного.
Жили евреи в нужде, и их снедала обида от чувства национальной отверженности. Русскому населению Рыбинска они были совершенно чужды, поэтому и жили они обособленно, на окраине, среди своих, как в гетто. Община крепко держалась национальных и религиозных традиций: евреи ели только кошерную пищу, освященную раввином, строго соблюдали субботы, молились по много раз в день. Под черными шляпами мужчины носили шапочки-кипы, с висков свисали длинные пейсы, одевались они в длинные черные пиджаки — лапсердаки. Многие женщины стригли волосы наголо и носили самодельные парики, прикрытые темными косынками, рожали множество детей, половина из которых умирала, не дожив до года, но остальных заботливо выхаживали.
Мужчины занимались торговлей и ремеслами, женщины стряпали на большие семьи и обязательно зажигали субботние свечи — в Библии сказано, что Мессия придет только тогда, когда все еврейские женщины во всем мире зажгут свечи. А Мессию надо ждать, он избавитель и принесет искупление. Искупление чего? Во всяком случае, тогда евреи смогут вернуться на свою святую землю,
в древний Израиль, из которого их изгнал римский император Адриан почти две тысячи лет назад. И когда они вернутся туда, наступит мир во всем мире.
Шлома и Пинхас тоже носили кипы и пейсы. По-русски они говорили с некоторым трудом, их первым языком был идиш — язык их дальних предков, европейских евреев. Он сформировался в Х—XI веках как жаргон немецкого языка с включением многих слов из древнего иврита и языков тех стран, где поселялись евреи. По традиции мальчикам с пяти-шести лет полагалось учиться в начальной еврейской школе «хедер», в доме раввина-учителя — меламеда. Шлома и Пинхас сидели в тесной и душной комнате меламеда, читали только Тору, первую часть Библии и Талмуд. Многое полагалось учить наизусть.
А вокруг все громче бурлила жизнь взбаламученной волнениями и войнами России, и ветры либерализации общества долетали уже до Рыбинска. Все больше нового, нетрадиционного и непривычного внедрялось в еврей¬ский быт. Обоим мальчикам становилось все теснее жить под надоевшим давлением религиозных традиций, они любили читать русские книги, и их не удовлетворяло сугубо религиозное образование.

* * *
Был в рыбинской классической гимназии учитель словесности Александр Адольфович де Боде, происходивший из обрусевшей французской семьи. Начало русской ветви семьи положил когда-то оставшийся в России после наполеоновской войны 1812 года пленный француз. Учитель Боде (так он и подписывался, без частицы «де») принял православие и был большим русским патриотом. Когда
в начале Первой мировой войны из Рыбинска отбывали на фронт эшелоны солдат, а на железнодорожной станции оркестр играл гимн «Боже, царя храни» и «Прощание славянки», Боде, в нарядном учительском сюртуке, с орденами Святого Станислава и Святой Анны, приходил
с группой гимназистов провожать эшелоны. Он заметил, что на платформе всегда стоят два еврейских подростка. Держались они изолированно, украдкой поглядывали на группу гимназистов и с энтузиазмом махали уезжающим солдатам. Других евреев в толпе не было.
Однажды Боде подошел к этим ребятам и заговорил
с ними. Шлома и Пинхас относились ко всему русскому и официальному недоверчиво и настороженно, к тому же им никогда в жизни не приходилось разговаривать с таким важным господином. Они были смущены и, похоже, приготовились к отпору.
— Я вижу, мальчики, вам нравится провожать русских солдат, которые уезжают на войну.
Чернявый, который выглядел постарше и был пониже ростом, сказал, как будто защищаясь:
— А что же, мы с братом хоть и евреи, но тоже считаем себя патриотами России.
Высокий блондин мрачно пробубнил:
— Когда подрастем, и мы пойдем воевать против немцев.
Боде понимал, что тон ответов связан с особенностями отношения к евреям в обществе, и примирительно сказал:
— Конечно, вы такие же граждане России, как все мы. Ваши патриотические чувства очень похвальны. Можно ли у вас спросить, какое вы образование получаете?
Старший опять проявил инициативу, ответив уже спокойней:
— На самом деле никакого настоящего образования мы не получаем.
Младший буркнул, опустив голову:
— В хедере мы читали Тору, а больше ничего не вы¬учили.
Оба мальчика, стесняясь, украдкой разглядывали его мундир с золотыми пуговицами и ордена на груди. Старший осмелился робко спросить:
— Извините, ваше превосходительство, можно вас спросить — вы статский генерал?
Боде улыбнулся:
— Нет, нет, я не генерал, я преподаватель словесности в классической гимназии.
Оба открыли рты от изумления.
— В гимназии? Вы учитель, вы учите гимназистов? Вот бы нам тоже поучиться в гимназии.
Младший с грустью добавил:
— Так ведь не принимают же, потому что мы евреи.
Боде решил их подбодрить:
— Если вам по-настоящему хочется учиться, надо все равно к этому стремиться. Есть много примеров успешных евреев: есть евреи-доктора, есть евреи-адвокаты. В первую очередь, вам самим надо читать побольше.
— Мы читать любим, только не знаем, где книги до¬ставать.
— Если позволите, я вам помогу. Вы приходите в нашу гимназическую библиотеку: я скажу там, чтобы вас записали.
— В гимназическую? Это в самой гимназии? Вот хорошо бы! Спасибо вам, ваше превосходительство.
— Как вас зовут?
— Мы оба Гинзбурги, я Шлома, а он вот — Пинхас.
— Когда придете, скажите, что вас прислал учитель Боде, Александр

Книга судеб

24.08.2009

Автор: Екатерина Баяндина
Источник: Книжное обозрение № 33-34

Язык не поворачивается назвать «Еврейскую сагу» Владимира Голяховского романом, ведь этот жанр подразумевает много надуманностей и фантазий, а их в ней не так много. Дело тут даже не в обилии документальных источников, точных цитат, выдержек из газет, воспоминаний, которым столь щедро поделились с автором прототипы его книги. Описанным событиям, лицам и деталям веришь непроизвольно, больно располагающи, просты и приятны ее герои. Семья Берг – обрусевшие евреи, отец семейства Павел – герой Гражданской войны, ученый-историк, он бедный, «бывший еврей», ставший «русским богатырем», пролившим за «чужую-свою» родину не одну каплю крови. Его жена – Мария Берг, умная, интеллигентная особа, студентка медицинского факультета. Жизнь как бы случайно и ненавязчиво сводит их с интереснейшими людьми того времени – маршалом Михаилом Тухачевским, знаменитым передвижником Яковом Минченковым, карикатуристом Борисом Ефимовым, профессором Евгением Тарле и даже организатором убийства Троцкого – Павлом Судоплатовым… История их любви прерывается арестом Павла, затянувшимся на 16 лет. Кажется, в этой саге нет ни одной стороны жизни евреев в те годы репрессий, Великой Отечественной войны, послепобедной жизни в Союзе, которая оставалась бы не затронутой. Большинство действующих лиц отнюдь не ортодоксальные евреи, они во многом забыли свои родные традиции, приняли и полюбили русскую культуру и быт. Каждой судьбе в этой книге можно удивляться и сопереживать. Жизнь директора рижского магазина Зики Глика в Освенциме, поебги из плена родственника Павла – Саши Липовского, его героическое выживание, служба разведчиком, трагическая и интереснейшая натура Соломона Михоэлса, собирающего миллионы для помощи евреям в годы войны… Каждый портрет в этой книге вызывает чувство. Подчас совершенно неожиданное, не ожидаемое. Так, например, своего рода восхищение возникает на страницах, где описан арест жены «красного комиссара», фактического главы НКВД, чекиста Николая Ежова, который, однако, взял пистолет и просто не дал своим же «коллегам» увезти её на Лубянку. Слезы ужаса и восторга наворачиваются от рассказа заключенного концлагеря Зики Глика, сделавшего предложение своей будущей супруге в стенах Освенцима, собственноручно вырвавшего золотую коронку, чтобы обменять её у охранника на гнилую луковицу – единственный возможный свадебный подарок в тех условиях. История эвакуации семьи Павла, невозможность встреч с самыми близкими родственниками, постоянные унижения и абсолютная невозможность узнать что-либо о судьбе собственного мужа. Все это было бы нельзя читать, если бы не умение героев книги, во многом списанных с реальных людей, радоваться самым простым вещам и выживать в совершенно невероятных условиях. Наряду с рассказом о знаменитом Шахтинском деле, арестом врачей, судом над лучшим детским доктором того времени – Дамье, разворачивается история первой любви дочери Павла Берга – Лили, появляется портрет его очаровательного племянника – поэта с его горячими и трогательными стихами. Фольклор, язык, антураж той эпохи преследует героев на каждой странице. Они слушают пластинки того времени, любят запрещенные стихи Ахматовой, читают «Правду», молча, не веря ни единому слову. Это книга и о простых, и о великих судьбах того времени. Со страниц одного романа мы узнаем о судьбе обычного советского солдата-еврея, вынужденного украсть удостоверение погибшего русского товарища, чтобы получить хоть какой-то шанс выжить в немецком плену, и историю ареста супруги Молотова Полины Жемчужины, грустную зарисовку тайной встречи Марии Берг с сестрой-иностранкой в консерватории, когда не имея возможности общаться лицом к лицу, они были вынуждены сквозь слезы рассказывать о своей жизни по очереди, стоя за спиной друг у друга, якобы рассматривая картину и историю смерти Сталина, записанную автором со слов его домработницы. Интересное сочетание документальной основы фактологической выверенности с придуманными, чувственными, подчас додуманными, по страху не озвученными, не сохранившимися мыслями, стихами, диалогами создает увлекательный мир истории и литературы, горчащий, солоноватый, но отнюдь не пресный, такой, который невозможно выпить залпом, но и долго растягивать не получится. «Еврейская сага» принадлежит к серии тех книг, которые читаются один раз, но на всю жизнь. Такие книги не перечитывают, потому что писанное в них не забывается, но вспоминается тяжело и больно. Несмотря на то, что ведущими героями в книге являются евреи, в какой-то момент читатель перестает думать об этом. Их лица знакомы и узнаваемы каждому. В их чувствах и поступках нет ничего неясного. В ней нет назидательности и пафоса, даже скорбь передана приглушенными, не кричащими словами. Это книга судеб. Книга судеб обычных и необычных людей с ужасными, подчас непереносимыми трагедиями, мягко подводящая читателя к мысли о том, что, к сожалению, в жизни можно пережить абсолютно всё, и утешающая мыслью о том, что даже потеряв семью, дом, родину, благополучие, заработанное честным трудом, находясь на войне, в концлагере или ссылке, можно обрести новый смысл и надежду.