Содержание

1. Свекровь всегда звонит в полночь (Лика. Сейчас) 5
2. Восемнадцатый сын Надир-шаха (Персия. 1747 год) 14
3. Город, ненавидимый до любви (Лика. Сейчас) 34
4. Тьма (Женька. Сейчас) 56
5. Побег из Мешхеда (Иван Лазарев. 1747—1783 годы) 57
6. Мрак (Женька. Сейчас) 69
7. Заложенный в основании (Иван Лазарев.
1747—1783 годы) 78
8. Лотрек по-нахичевански (Лика. Сейчас) 95
9. Цена крови (Христофор Лазарев. 1829 год) 113
10. Секрет донского маринада (Лика. Сейчас) 129
11. Погремушка для сундуктара (Лазаревы.
Санкт-Петербург. Декабрь 1829 года) 149
12. От сумы и от тюрьмы (Женька. Сейчас) 162
13. Что дороже золота (Лика. Сейчас) 168
14. Загадка «Виллы Абамелек»
(Семен Абамелек-Лазарев. Рим. 1911 год) 190
15. Песчаные думы (Лика. Сейчас) 213
16. Римские каникулы (Иван. Рим. 1911 год) 227
17. Человек со змеей вокруг пальца (Лика. Сейчас) 240
18. Пожар его мечты (Шейх. 1969 год) 248
19. Гарем двадцать первого века (Лика. Сейчас) 264
20. Объятия горгоны (Иван. Рим. 1911 год) 280
21. Дежа-вю на Аврелианской дороге (Женька. Сейчас) 285
22. Три рубля за «благородие» (Варька. Ростов. 1911 год) 304
23. Алмазные уроки (Лика. Сейчас) 317
24. На подмостках южной сцены (Варька. Ростов. 1911 год) 328
25. Шейх на твоей улице (Лика. Сейчас) 343
26. Сестры дружба и ревность (Подруга. Сейчас) 351
27. Не кричи: «Волки!» (Лика. Сейчас) 363
28. Стойкий оловянный диктатор (Волчара. Сейчас) 373
29. Армянская Ниоба (Лика. Сейчас) 396
30. Аферист поневоле (Варька. Ростов. 1911 год) 410
31. Точка небесного свода (Женька. Сейчас) 435
32. Куршевельские гребешки (Лика. Сейчас) 444
33. Точка, превращенная в многоточие (Лика. Сейчас) 464
P.S. 469
P.P.S. 470

1
СВЕКРОВЬ ВСЕГДА
ЗВОНИТ В ПОЛНОЧЬ
(ЛИКА. СЕЙЧАС)


Свекровь позвонила ближе к полуночи.
— Допрыгалась! Украли твоих мужей!
Выработанная много лет назад система блокировки, автоматически вырубавшая мое сознание при звуках свекровина голоса, сработала и на этот раз. Я привычно отключилась и только через какое-то время осознала, что именно она сказала. И не поняла — это мужья так допились-дошутились или свекровь окончательно сбрендила?
Карина все говорила и говорила в своем обычном командном тоне. Что Кимки и Тимки уже какой день нигде нет — ни дома (для свекрови понятие «дома» всегда значило только у нее дома), ни в мастерской, где безвылазно жил Кимка, ни «у этих, как их там...» (так она обычно именовала всех жен своих сыновей), ни в эфире. Тимка четвертый день прогуливал свою авторскую программу на местном телеканале, что уже было сигналом серьезного бедствия. Прежде раз или два с большого бодуна забыть про эфир моему второму экс-мужу случалось, но чтобы почти неделю! Из телекомпании бомбили свекровь звонками и грозили Тимку уволить, — мол, чаша терпения переполнилась.
Похоже, и чаша свекровина терпения переполнилась. Но и из этой переполненности она сделала единственно возможный вывод, и ее подсознание вынуло из загашника Врага Номер Один. А — что бы ни менялось в жизни ее сыновей — Врагом Номер Один для нее всегда оставалась я. Сыновья исчезли — значит, виновата я. И то, что бывшая невестка давным-давно живет от ее деточек за тысячу километров, ровным счетом ничего не значит.
— Тш-ш! Тихо! — рявкнула я, вспомнив, что пятилетку назад дала себе клятвенное слово не бояться свекрови. Странно, бывших мужей я даже мысленно всегда называла «экс-мужьями», а к свекрови определение «бывшая» приклеиваться в моем сознании никак не хотело. — С чего вы решили, что ваши ненаглядные мальчики снова передрались из-за меня?
— А из-за кого ж еще! Вечно они около тебя ошиваются! Все беды от этого! Поубивают когда-нибудь друг друга, и это будет на твоей совести! — в обычном своем тоне вещала свекровь.
— Я не видела их ровно пять лет, — отчеканивая каждое слово, я пыталась сбить свекровин раж. — Обоих. С тех пор, как они в аэропорту мои последние нервы вместо канатов на свой боксерский ринг натягивали. И видеть их не-хо-чу!
— Так не у тебя... — протянула свекровь неожиданно обмякшим голосом. Словно весь лекторский запал из нее вышел, а нового ничего не вошло. — А я надеялась... Думала, они, как водится, из-за твоей юбки передерутся и вернутся...
— Мне только ваших мальчиков недоставало! Со своими бы разобраться. — Глянула в створку приоткрытой двери в детскую. Еще не хватало, чтобы мой громкий голос (иначе разговаривать со свекровью никогда не получалось) разбудил еще не крепко уснувших мальчишек.
— А где ж они?.. — На том конце провода образовалась нетипичная для свекрови тишина, которая, как воронка, стала всасывать мои мысли. Действительно, где же они? Карина, которая поняла, что ее ненаглядные сыночки в этот раз не рванули оспаривать первенство в моем сердце, а сгинули неизвестно где, была явно напугана. — Где ж они, Ликочка?
Из детской комнаты босыми ногами зашлепал Пашка.
— Писать хочу!
— Я перезвоню, — только и успела сказать я. И, бросив трубку, подхватила младшего сына на руки, понесла в туалет, чтобы не шастал босиком по холодному полу, на ходу продолжая думать.
Так просто свекровь не позвонит и Ликочкой впервые за всю жизнь не назовет. Что-то случилось. И случилось что-то серьезное.
Отнесла Пашку в детскую, уложила на нижнюю часть двухъярусной кроватки, привычно шарахнувшись головой о верхнюю. Дотянулась, укрыла одеялом Сашку, который при любой температуре воздуха умудряется раскрыться в первые двадцать минут сна и далее спать с голым задом — весь в отца, сколько ни укрывай во сне, все без толку. Пашка, тот напротив, с обстоятельностью восьмилетнего мужичка всегда подоткнет края одеяла под себя, не оставив ни малейшей щелочки. Тоже весь в отца.
Эх, братья. Братья по крови. Родные и двоюродные одновременно!

Вернулась к компьютеру. Но незаконченный план электропроводки и освещения квартиры, ремонтировать которую два месяца назад меня отправил Олигарх моей мечты, так и остался висеть на экране монитора без изменений.
Олигарх моей мечты, Олень, Алексей Оленев, глава известной корпорации «АлОл», действительно был олигархом. В его «ближний круг» я случайно попала год назад. Дом на Рублевке, который я оформляла для одного из больших денежных мешков, посетила Оленева жена, третья по счету. И наняла меня оформлять их новую усадьбу.
В олигаршьей усадьбе до меня вдруг дошло, что в четырехэтажных понтовых хоромах, которые заказала мадамка, Оленю душно. И скучно. Случайно в груде перевезенного из старого дома хозяйского барахла мне попались на глаза несколько коробок с юношескими Оленевыми реликвиями. И, перебирая всю эту рухлядь — допотопные магнитофоны, плакаты с канадскими хоккеистами, железяки от разобранного, да так и не собранного мопеда — вдруг увидела за олигаршьей оболочкой мальчишку. Задиристого, неуверенного, становящегося самим собой только в своем маленьком, тщательно оберегаемом от всех мирке. И за два дня переделала построенный в глубине усадьбы гостевой домик под современную стилизацию старого гаража, в котором мог коротать свои лучшие часы тинейджер Леша Оленев.
Оказалось, попала в десятку. Олигарх моей мечты окончательно перебрался жить в свой стилизованный гараж, оставив основное многоэтажное сооружение супруге. А я вошла в «ближний круг». Не настолько ближний, насколько мне бы хотелось, но и такая степень приближенности к одному из самых влиятельных и богатых людей страны давала множество преимуществ, а негласный титул «придворного дизайнера самого Оленева» обеспечил мне вал весьма денежных заказов. Вот только самого Оленя видеть удавалось все реже...
В июне, когда Оленю зачем-то понадобилось срочно переделать квартиру своей одноклассницы и я была вызвана по тревоге, летела на эту тревогу как на праздник.
Оленева одноклассница Женя Жукова, которую все звали сокращенно ЖЖ и только Олень отчего-то величал Савельевой, выглядела — мама не горюй! Зачуханная. С какими-то красными точками на лице — сосуды, что ли, полопались. В странноватом одеянии — помесь больничной пижамы и стильной униформы. Униформа эта некогда, вероятно, была кипенно-белой, но в тот день большого погрома в центре Москвы стала грязно-серой. Оленева правая рука — персональная помощница Агата успела шепнуть мне, что эту самую Женю только утром их служба охраны вытащила из бог весть какого плена. А она, нет бы тихо сидеть, в себя приходить, кинулась искать на погроме какого-то своего японского родственника, так что вид ее и странности в поведении вполне объяснимы*.
Странности этого безликого, бесполого существа меня, однако, не волновали. Меня волновал Олигарх моей мечты, которому должно было понравиться то, что я делаю по его заказу.
Весьма кстати для ремонта в потолке одной из комнат квартиры этой ЖЖ обнаружилась полуметровая ниша, в которой нашлись старинное колье и невероятных размеров черная жемчужина — наследство этой самой ЖЖ. Идиоткам всегда везет! Мне вот в наследство никто ничего не оставлял.
Но работа на людей далеко не бедных успела научить меня не зариться на чужие сокровища, а делать свое дело, иначе на собственные сокровища не заработать. И несколько недель я с увлечением придумывала перепланировку этого запущенного жилища, в котором смешались приметы разных времен — сложившуюся здесь художественную эклектичность никакому дизайнеру не сотворить. Появилась идея объединить превращенным в зимний сад балконом квартиры этой самой Женьки и ее соседки, древней, но величественной старухи с черепаховым гребнем в редких волосах. Соседка Лидия Ивановна оказалась какой-то родственницей Женькиного японского то ли друга, то ли родственника Араты, имя которого в этой неразберихе все путали с именем главной Оленевой помощницы Агаты. Стоило окликнуть кого-то одного, как отзывались оба.
Точнее в родственных связях клиентов разобраться я так и не успела. Поняла только, что клиенты эти чем-то особо дороги моему нынешнему главному работодателю Оленю. А стоило понять это, как идеи по переделке двух квартир пустились в полет на автопилоте, едва успевала ловить и фиксировать. Даже транс, в который впала моя клиентка после свалившегося на нее горя, меня не испугал — транс у Женьки пройдет, а я тем временем квартиру сделаю. Не для клиентки же стараюсь. Олень мое творчество и несмотря на Женькин транс оценить способен.
Оленя я теперь видела чаще, чем прежде. Он заезжал, пытаясь хоть как-то растормошить забившуюся в угол дивана и ни на что не реагирующую Женьку. Тормошение обычно не удавалось. Пожав плечами и чмокнув меня в щеку, Олень уезжал.
Прежде одного такого чмока хватало, чтобы пару недель летать на крыльях. Но теперь, после звонка свекрови, и меня настигло некое подобие транса. Опустение. Автоматически вводила в компьютерный рисунок какие-то детали подсветки балкона, а в голове, как на автоответчике, все прокручивался свекровин голос: «Украли твоих мужей!»
Как это «украли»? Как могут украсть здоровых мужиков, да еще двух сразу?! Были бы бизнесменами, могли бы украсть их ради выкупа. Но у бывших мужей в карманах ветер давно свищет. А если не за деньги — то зачем?

На экране компьютера вместо нормальной проекции освещения крытой галереи, в которую должен превратиться общий балкон двух квартир, выходило полное фуфло. Пришлось себе честно в этом признаться.
Встала из-за стола. Вышла на свой отнюдь не галерейный балкон (вот уж воистину сапожник без сапог!) вдохнуть свежего воздуха. В «ханском» представительстве напротив моего дома светились все окна, даром что третий час ночи — ханство гуляет, парадный сбор! С моего балкона был хорошо виден внутренний дворик этого помпезного особняка. По рассказам соседей, лет восемь назад здесь был стандартный детский садик с набором поломанных беседок и замусоренных песочниц во дворе, теперь превращенный в здание постоянного представительства одной из российских республик. Жизнь за воротами с тех пор потекла отнюдь не детсадовская.
Вот и теперь Хан, многократно замеченный мною в телевизоре президент этой республички, вывалился на парадное крыльцо вслед за каким-то арабом, важным, как шейх Саудовской Аравии или одного из Арабских Эмиратов. Напыщенный Хан, предпочитающий, чтобы все вокруг него стелились и падали ниц, сейчас сам был готов и стелиться и падать, видно, слишком важная арабская птица залетела к нему в гости. Этого же араба я видела несколько дней назад. Еще посмеялась над тем, как эту «птицу» завозили. Нереально длинный и нереально белый лимузин проследовал мимо нашего скромного панельного дома, но в постпредские ворота вписаться не смог. Даже при той ловкости, с которой из дотационного бюджета ханства были отжаты все соки на постройку этой столичной юрты, традиционный круг подъезда к главному крыльцу вышел мелковат — «Мерседесы» проходят, а длинняги «Линкольны» застревают. Вот и Шейху пришлось вылезать из автомобиля у ворот и собственноножно шествовать к входу. В своей длинной хламиде, такого же, как и у автомобиля, нереального белого цвета, оттеняющего каштановость его кожи и жгучую черноту бороды, в темноте московской ночи важный араб чем-то напоминал привидение. Из-за этой несопоставимой с моим грязным балконом арабской хламиды я тогда мысленно и прозвала его Шейхом.
Теперь же мне довелось наблюдать процесс отбытия арабского гостя. Шейх, сопровождаемый семенящим Ханом, снова сам дошел до ворот, и исчез в длинном чреве «Линкольна». А Хан словно разом стал выше ростом — разогнулся из лизоблюдского полупоклона, вернулся на парадное крыльцо, куда вывалились еще двое в зюзю нажравшихся гостей. К полукруглому крыльцу парадного подъезда уже подруливал традиционный шестисотый «Мерс».
— Может, в багажник его?.. Не х.. сиденье марать!
Труп, что ли, прячут? С этих станется! Или не сообразят, как нажравшегося в дупелину своего чиновного дружбана до дома транспортировать так, чтобы дорогие сиденья не обгадил. В пьяни они ж одинаковы, будь ты сапожник Арсен, чья будка притулилась рядом с калиткой двора моего детства, или Волчара — министр-капиталист с говорящей фамилией Волков, командированный от своего нефтяного царства в структуры государственной власти. Волчаре этому я кабинет в министерстве оформляла и интерьер загородного дома делала. И поняла, что и выражения лиц, и наколки на руках, и лексический запас у них с Арсеном одинаковые, даром что один тянет самогон, а другой исключительно «Хеннесси ХО». И эти ханские гости такие же...

«Тореадор, смелее в бой!» Мелодия моего мобильника некстати огласила ночной двор. Впопыхах, дабы поскорее прекратить эту громогласность, нажала на все кнопки сразу. Не в масть. Ария оборвалась, но с ней сорвался и звонок. Зато сработала вспышка от встроенного фотоаппарата, запечатлевая картинки с пьяной выставки в постпредском дворике. Не забыть бы стереть, и так этого фотомусора предостаточно, Сашка с Пашкой то и дело норовят поснимать что попало. На прошлой неделе свою черепаху во всех видах снимали.
А! Вот и Волчара мой, легок на помине! Не выходит — вываливается с ханского крыльца во двор, пьян, как и две вывалившиеся раньше «вертикали власти». Это пока я дом другого важного госчиновника оформляла, правительственная женка в бесконечных телефонных разговорах с подругами называла своего благоверного «вертикалью власти», недвусмысленно намекая, что и кое-что прочее у муженька не иначе как вертикально.
Пьяная троица игриво похохатывала, зазывая еще кого-то из недр постпредского замка. Опять проституток привезли. По утрам, таща сыновей в школу, частенько замечала, как отработавшие ночную смену бабочки в своих явно не утренних нарядах цокают из соседских ворот.
Но сейчас игривые голоса за забором были никак не женскими. На мальчиков чиновную элиту, что ли, потянуло? Один из голосов за воротами показался знакомым. Вгляделась в едва различимые силуэты. Данька, паренек из второго подъезда. Соседка рассказывала, что учится парень в десятом классе и живет с парализованной бабкой. «Родители его давно спились и померли, Данечка и учится, и за бабкой ходит — сиделку-то им нанять не на что».
«Вот те и социальное равенство, одним все, а другим, как Данечке... — сетовала выносившая мусор соседка, от которой я не знала, как отвязаться. — Ему девочка из соседнего дома нравилась, но где уж тут ухаживать! Данечкина бабка на заводе работала, однокомнатную за всю жизнь еле-еле выслужила. Дом-то наш заводским был, пока завод лет десять назад не развалился, и квартиры здесь многие обнищавшие люди толстосумам продали».
Судя по взгляду, и меня соседка зачислила в толстосумы. «А другие дома в нашем районе, сама знаешь, нашему не чета. И люди не заводские живут, и деткам по воскресеньям по двести долларов или, как их там, еврей, — переиначила название новой европейской валюты соседка, — дают «на прогул». А Данечке где взять...»
Оказывается, вот где! Ночная смена почти с доставкой на дом. Нашел, значит, мальчик источник существования. Хотя, может, и показалось мне. Темно уже.
Стала снимать с веревок сушившиеся штаны и рубашки своих гавриков, уже не обращая внимания на то, что ханская обслуга, затолкав на заднее сиденье «Мерса» не стоящее на ногах тело, которое прежде предлагалось сунуть в багажник, теперь пыталась втиснуть на переднее сиденье самого министра-капиталиста. Вернулась к компьютеру, но даже не шевельнула мышкой, чтобы оживить погасший экран монитора. Мысли убежали далеко от постпредского двора с его ханами и шейхами.
Ко всему огромному набору свекровиных недостатков никогда нельзя было приписать истеричность. Эта нахичеванская богиня Гера во всех жизненных перипетиях, подобных коллизиям ее излюбленной античной драмы, казалась колонной храма Афины Паллады. При всех атаках судьбы колонны не рушились, лишь выщербинки оставались на тысячелетнем мраморе. Если этот мрамор заговорил человеческим голосом, значит, случилось нечто, способное выжать из мрамора слезу. И, похоже, без меня разгрести это «нечто» вокруг бывших мужей некому.
Не выдержала. Сняла трубку, набрала номер совершенной Агаты.
— Передай Оленю, что меня несколько дней не будет. Мне улететь надо. У меня мужей украли!



2
ВОСЕМНАДЦАТЫЙ СЫН НАДИР-ШАХА
(ПЕРСИЯ. 1747 ГОД)


Никогда не знал страха Надир-шах.
Сотни раз ходил он в полушаге от смерти. Тысячи раз посылал на эту смерть других.
Никогда не знал страха Надир-шах. Пока не свершилось то, что ему, нищему мальчишке, напророчил странствующий прорицатель. «Будет у тебя все! Будут и горы золота, и невиданная власть. Но в миг, когда ты поймешь, что у тебя есть все, ты почувствуешь любовь. И узнаешь страх. Страх за ближнего. И страх этот станет твоим концом».
Раз и навсегда запретил себе иметь ближних Надир-шах. Огнем ненависти выжигал всякое подобие чувства. Пока красавица наложница Надира, одна из сотен жен и наложниц в его гареме, не принесла ему сына. Восемнадцатого из его сыновей.
И сжалось сердце. И понял Надир-шах, что в его окаменевшую злую душу пробралась любовь. И в эту щель, пробитую ростком любви в камне его души, следом за любовью пробрался страх.
И понял Надир-шах, что стал уязвим. Ибо теперь враги его могли узнать, что дороже всего на свете тому, у кого ничего святого нет...

Он стал часто просыпаться на этой грани дня и ночи, когда солнце еще не может встать, а тьма уже должна, но еще не хочет уйти. Охрана боится этих предрассветных часов пуще каленого железа.
Глаза закрыты. Ни сон, ни явь. Подняться еще сил нет, заснуть уже нет. Пытка рассветом. И запахом.
Запах овчинных шкур, выделкой которых занимался его бедный отец Имам-кули, стал преследовать его перед рассветом. Нескольких постельничих и мишраба, начальника ночной стражи, уже постигла жестокая кара: как могли они внести в шахский дворец шкуры, запаха которых не выносил шах!
Провинившихся казнили, дворец перерыли, шкур не нашли. Хаджибы, ближние слуги, сутками напролет окуривали опочивальню алоэ и имбирем. Но перед рассветом все повторялось вновь. Запах овчины, пытающий при приступах мигрени, мутность подкатывает к горлу и остается там камнем. Ни проглотить, ни продохнуть. Запах как пытка. Запах нищеты и запах свободы.
Мать рассказывала, что в детстве его рвало по нескольку раз на день. Жизнь выходила из младенца. Отец уже смирился с тем, что сын его на этом свете не жилец, и намеревался, как подобает, собрать недолго пожившего Надира в иной путь. Но не иначе как сам Аллах, явившийся в их нищий дом в одеждах странствующего мудреца, надоумил отца унести ребенка подальше от места, где тот выделывает шкуры. «Бывает хворь, при которой запах может стать причиной смерти», — говорил мудрец.
Его чуть не убил запах шкур. А теперь убивает даже память о нем.

В эти предрассветные часы вслед за мучающим его запахом невыделанных овечьих шкур ему стали являться убитые. Не все убитые им или по его приказу — всех не перечесть, не вместятся ни в сон, ни в явь. Являться к изголовью его ложа стали убитые дети.
...приходил и садился рядом с ложем тот долговязый переросток, которого он, восьмилетний, убил, попав камнем в висок. Маленький Надир увидел, как долговязый вытащил у странствующего рассказчика киссахана кошель с монетами, и не знал, как быть. Киссахан уже растворялся в базарной толпе, а долговязый, заметив, что Надир видел кражу, кинулся вдогонку за убегающим мальчиком. Настиг его за перевернутой арбой и стал душить. И задушил бы, если бы рука Надира, уже дрогнувшая в предсмертной судороге, не нащупала камень. И все его крохотное сознание, вся его будущность сжались воедино, взметнулись и вылились в этот удар, который пришелся душившему его переростку в висок. Разом обмякшее тело долговязого стало неподъемно тяжелым и давило Надира, не давая подняться. Кровь из виска убитого текла по щеке и затекала Надиру в рот. Соленая, теплая. Он пытался отплевываться, но убитый передавливал горло. Надиру никак не удавалось сбросить с себя тело, и приходилось судорожно глотать эту кровь. Потом, ночью, этой кровью его стошнило прямо на тощий, истершийся ковер, под которым Надир спрятал вытащенный из кармана убитого кошель. Киссахана было уже не догнать, а Надир и не слишком старался сделать это — его мутило, да и оттягивающий карман кошель мешал бежать...
...являлся и Бахмал, мальчишка-ровесник, так навсегда и оставшийся двенадцатилетним. Вместе они бежали из хорезмского рабства, куда Надира с матерью угнали после смерти отца. Хозяйская дочка сжалилась тогда над Надиром, тайком от отца бросила невольнику ключ. И с трудом дождавшись ночи, он сбежал, зная, что оставляет мать на верную гибель. У него одного, молодого, ловкого, со звериным неистовством жаждущего жизни, богатства и славы, был хоть призрачный, но все-таки шанс на побег. Вместе с матерью этот шанс пересыхал, как арык позади их дома в раскаленное лето. Он знал, что должен бежать один, но за ним увязался Бахмал. На след беглецов уже напали люди бая, и преследователям, как загоняющим свою жертву псам, нужно было бросить кость. И Надир бросил. На следующую ночь, когда, потеряв все силы от страха и бега, они с Бахмалом спрятались в старом хлеву и, едва уняв биение детских еще сердец, забылись недетским сном, он приказал себе через час проснуться. И проснулся. И вытащил нож. И воткнул его Бахмалу меж ребер, а следом полоснул под коленями, чтобы недавний сообщник не мог ни бежать, ни идти. А сам пошел. И шел три дня и три ночи. В полуяви-полубреду, то и дело теряя сознание от усталости и жажды, он шел и шел. Пока его не подобрал караван, следовавший домой, в Хорасан...
...приходил к изголовью и безымянный дагестанский мальчик из не покорившегося ему Андалала. По договору о разделе территорий с Россией этот горный край оказался в ведении Персии. Но дагестанцы отказались подчиняться иранскому владычеству, что заставило Надира идти с войском в Дагестан. Семь лет он мечом вел к миру этот народ. Семь лет Надир пытался сломить отчаянное сопротивление горцев. И мстил за смерть брата Ибрагим-хана, которого он поставил править Кавказом. И уже, казалось, Надир добился своего, вытеснил мятежников в Аварию. Но в Андалальской долине около села Согратль горцы, забыв о своей собственной горской вражде, вдруг сошлись все воедино и восстали против каджаров. И бились со стотысячным Надировым воинством, пока он не понял, что ему надо уходить. С ним бились и седые старцы, и дети, ножки которых едва могли обхватить потные лошадиные бока. Пятилетние мальчики неслись на Надировы полчища, как неумолимые стрелы, выпущенные тугой тетивой расплаты. И детские головы, снесенные саблями Надировых воинов, скакали по земле, как дыни, так и не успевшие доспеть. Теперь в утренних пытках его преследовало видение: летящий на него обезумевший от запаха смерти взмыленный конь, несущий на себе безголовое тело горского мальчишки, намертво, как научили с рождения, вцепившегося ручонками в растрепанную гриву.
...появлялся и собственный сын, четвертый из родившихся у него сыновей, чья мать, третья по счету жена тогда еще не ставшего шахом Надира, была уличена в неверности. Собрав свое воинство в новый поход, в трех фарсангах пути от столицы он вдруг резко развернул коней и приказал гнать назад. И застал неверную в объятиях другого. Белесый чужестранец из западных земель, привозивший европейские диковинки в Персию, явно перестарался в расхваливании собственного товара. Ибрагим, верный воин из отряда Надира, по одному взгляду предводителя понял, как умерить пыл грязного фаранга. Но Надиру пришлось напомнить Ибрагиму, что вслед за фарангом стоит умерить пыл и неверной жены, и рожденного ею выродка, дабы не мучиться мыслью, не слишком ли белы волосенки на головке новорожденного...
...рассаживались у его ложа и едва начавшие ходить сыновья его племянника Али Куди-хана. Посланный усмирять восстание в Систане, он вдруг перешел на сторону мятежников, забыв, что семья его осталась во дворце Надира. Мать и жену Али Куди-хана Надир приказал ослепить, а детей сжечь заживо, отправив пепел отцу. Приказал и забыл, сам не видел того костра. Но сейчас запах горевших детских волос и костей догонял его во сне...

...и теперь все эти дети, так и не ставшие взрослыми, сходились к его изголовью, чтобы навсегда украсть его главное сокровище — покой. Собравшись на большой курултай, они судили и пытали его не уснувшую душу: «Наш курултай неполон! Есть трон. Трон курултая убиенных детей. Он пуст. Он ждет твоего сына...»
«Любого из семнадцати!» — отвечал он то ли во сне, то ли наяву.
«Врешь! — вершили свой суд палачи его прклятой души. — Не семнадцать их у тебя! Вот уже несколько месяцев как у тебя восемнадцать сыновей. Только последнего, единственно любимого, ты прячешь от мира и от людей. Но не от нас! Мы знаем все! Его, восемнадцатого сына, отдай нам, Надир-шах!
Отдай! Отдай! Отдай!»
Крик, переходящий в клекот ястребов, заживо клюющих тело сына. Он пытается закрыть ребенка собой и чувствует, как ястреб проклевывает его насквозь и снова добирается до детского тельца.
И свет. Слишком яркий для глаза человеческого. Сияние алмазов. Слепящее сияние. Он на троне. На том Павлиньем троне, что был выдран из индийского дворца Великих Моголов. Алмазы сыплются с небес. Падают долгим-долгим дождем, погребая его под собой. Что есть алмазы? Камни. Погребальные камни его проклятой души. Сверху этого погребального холма горой света падает «Кох-и-нур»...

Он любил камни. Одиночеству его души нужен был выход. Одиночество тонуло в блеске этих камней — камней вечности. Мысль, эта дерзкая бегунья, стремительно уносилась в даль непознаваемого прошлого.
Его завораживало, до озноба доводило ощущение, что до него камень этот в руках держали те, что мнили себя великими, величайшими. Теперь они тлен, а камни их недавнего или давнего величия валяются у его ног и служат погремушками его сыну.
Владычество рухнуло, алмаз жив. И будет жить. И переживет его...
Камни владеют теми, кто владеет ими.
Прежде, карабкаясь на вершину, пальцами цепляясь за неприступные для нищего мальчишки скалы власти, он думал, что владычество вечно. И только теперь, завоевав полмира и потеряв в этих завоеваниях душу, он начал понимать: все пройдет. Умрут сыновья. Империи рассыплются в прах. А камни останутся, как оставались после всех величайших правителей, которые владели этими камнями до него...
...Мальчишкой открыл он свою единственную жажду — жажду власти. Не горы лепешек, не блюда, полные сочного, покрытого тонкой поджаристой корочкой кебаба, не кувшины с дугом рисовало воображение голодного мальчишки, который так распухал от голода, что только сделанные целителем прижигания, выпускавшие из истощенного тельца скопившихся в нем злых духов, спасали ему жизнь. И не роскошные, устланные дивными коврами-дастарханами покои для сладкого сна виделись тому, для кого и несколько часов отдыха на тощей подстилке казались невиданным блаженством.
Он жаждал власти. Жажда эта, ворвавшись в его сердце еще в детстве, поселилась там навсегда. И стала безраздельной властительницей его помыслов и дел.
Когда во тьме дней, полных голода и овечьего помета, который вынужден был убирать маленький Надир, вдруг наступал праздник, он пробирался в дальний угол базарной площади и замирал в ожидании маарака, дивного зрелища. В этом зрелище царил странствующий киссахан, рассказчик долгих хадисов — преданий. Киссахан устраивался на невысокой суфе, выкладывая рядом на табуреточку — курпачу толстую рукопись в плотном переплете. Не знавший грамоты мальчик вглядывался в неведомое ему сокровище, силясь представить, сколько долгих дней и ночей провел неизвестный катиб, переписчик, чтобы только переписать эту толстую книгу «Тысячи преданий». А сколько дней и ночей, лет и веков ушло на то, чтобы ее сочинить!
Киссахан на мгновение замирал над книгой. Закрыв глаза, он словно настраивал свой невидимый инструмент и тихо, не открывая глаз, начинал: «Некогда в стране Хорасан правил падишах по имени Курданшах. И было у доброго падишаха пять тысяч всадников, пять тысяч пеших воинов и тысяча лучников, неотступно следовавших за своим господином. И отправил Курданшах часть своего великого войска в чужеземные страны, дабы сделать Хорасан самым могущественным государством, а себе стяжать славу всесильного правителя, не имеющего равных...»
Постепенно открывая глаза, чуть покачиваясь и напряженно вглядываясь в заветную книгу, словно в таинственную даль, киссахан говорил все громче и громче, завораживая все теснее сжимающийся вокруг него бедный люд.
«Кто та любимая, скажи, которую, узрев однажды, мы жаждем встретить, но вовек не утолить нам этой жажды...»
Ритм нарастал, голос рассказчика становился все более громким, капли пота падали со лба, и сам он, казалось, переступал ту грань между вымыслом и явью, что отделяла окружившую его толпу и самого странствующего киссахана от его книги. И маленький Надир не видел уже ни пота, ни рассказчика. Вслед за втягивающим в свой ритм голосом он уносился в далекую страну, творил подвиги вместе с благородным Хатемом и вкушал любовь луноликой дочери правителя сказочной страны.
Но было и еще одно, главное, для чего он спешил убежать по ковру, выстеленному завораживающим голосом старого рассказчика. Надир жаждал хоть на мгновение почувствовать себя тем правителем Хорасана, что посылает своих воинов завоевывать величие и богатства для родной страны и для ее правителя. Иной раз, выпадая из сказки, он видел свои содранные босые ноги и лохмотья домотканой одежды, делающей его более похожим на каландара, странствующего нищего монаха, чем на сына скорняка, и вспоминал, что до шахского престола ему как до Луны. Но завораживающий голос сказочника дарил надежду. «Великий Аллах может в один миг превратить бедного в богатого, безродного в шаха».
И ночью нищий мальчишка в мечтах становился тем шахом, что «правил столь мудро и справедливо, что во времена его владычества не стало гнета на земле, и друг и недруг благословляли его за щедрость и великодушие, и из одного источника утоляли жажду волк и овца, лев и лиса...»

Мечты безродного скорняжьего сына стали явью.
Да только овцы не пьют из одного источника с волками. И шахская власть не даруется в мгновение ока. Путь к ней приходится поливать кровью, из горы трупов складывая лестницу, способную перевести его через стену Искандара — непреодолимый сказочный вал, воздвигнутый тем, кого в сокрытых за солнечным закатом странах звали Александром Македонским, а в персидских преданиях называли Искандаром.
Герой сказки, озвученной голосом старого киссахана, забыл сказать, что вместе с величием, богатством и властью Аллах дарит и муки. Такие пытки, какими теперь были для него, могущественнейшего шаха Персии, эти предрассветные часы.

Он долго шел к своему могуществу. С тех первых детских мечтаний, в которые он уносился вслед за рассказанными на базарной площади сказками, он знал, что должен дойти до власти. Знал это в отрочестве, бежав из рабства. Знал это в юности, собирая свои первые ополчения, которые побеждали там, где победить было невозможно. Его отряды побеждали, не нападая, — для этого было мало сил, — а обращаясь в зеркало, отражающее посланные врагом удары на него самого. Скалой врастая в землю и возвращая неприятелю его посыл. И бесчисленные противники, неспособные справиться с отражением собственной силы, одни за другими вливались в день ото дня растущую и крепнущую Надирову армию.
Однажды его жалкие отряды не смогли одолеть воинство Махмуда Систанского, и Надир замер посреди проигранного боя. И понял истину, едва ли не главную в жизни: чтобы победить, н

Ne-peres-reverte.com

09.02.2004

Автор: Константин Матросов
Источник: Книжное обозрение, № 5

Женя Жукова по прозвищу ЖЖ (прозвище она получила в те времена, когда Живых Журналов еще не существовало), фотограф-стрингер, сфотографировала на кремлевском приеме американского президента, прилепляющего жвачку к ножке стала. Когда Женя вернулась домой, ей позвонили и вежливо предложили не быть дурой, а также как можно быстрее вернуть то, что ей не принадлежит. А потом прислали письмо по электронной почте. С адреса ne-bud-duroi@ne-bud-duroi.ru. В письме предложение было повторено. Но Женя ничего никому не вернула. И даже не потому, что дура, а потому, что не знала, что же именно нужно вернуть. За последующие полтора дня ее старый «Москвич» взорвали, в квартире устроили погром, а также убили парня, одетого в куртку Жениного сына, а затем попытались убить и саму госпожу Жукову. В общем, всю книгу ее убивают, а она никак не убивается, а главное, никак не может понять, чего от нее хотят. Читатель тоже не понимает, но читателю легче. Дело в том, что судьбе ЖЖ в книге посвящены лишь нечетные главы. В четных главах действие переносится в прошлое, как далекое (времена-плавания Магеллана), так и более близкое (XIX и XX века). В этих главах Елена Афанасьева как бы подводит читателя к разгадке. Понятно, что речь идет про какое-то сокровище, принадлежавшее португальцу на испанской службе, а затем каким-то мистическим образом оказавшееся в руках несчастной московской фотокорреспондентки. Ни один рецензент книги Елены Афанасьевой не может пройти мимо текста на четвертой стороне обложки, где Б. Акунин называет писательницу — «Артуром Перес-Реверте, который сделал операцию по изменению пола» и, более того, «научился писать поэнергичней». И ведь понятно, что у маэстро такие заготовки есть на все случаи жизни, но все равно нельзя не прокомментировать, уж больно красиво сказано. Но вот помог Акунин начинающей романистке или, наоборот, оказал медвежью услугу? Дело в том, что такая аттестация поднимает планку слишком высоко: боюсь, слишком высоко для Елены Афанасьевой. Она хорошо умеет придумывать повороты сюжета, закручивать интригу, обманывать читателя ложными ходами и разбавлять свою книгу изрядной порцией мистики. Но, придумав хороший поворот сюжета, она не всегда понимает, что с ним делать дальше. А главное — чего ей вовсе не стоит делать, так это писать про шестнадцатый или девятнадцатый века. Получается фальшиво я пресно. Не Реверте и даже не перец. Картины эти настолько же фальшивы, насколько милыми и правдоподобными у нее получаются зарисовки из современной московской жизни. Здесь и детали на месте, и с интонацией получше. Что же мы имеем в сухом остатке? Забавный детектив, даже если угодно, политический триллер из нашей жизни (с элементами мистики), к которому для закручивания сюжета прилеплены вялые путешествия во времени. Да простит меня мэтр! — получился очень Пресный-Реверте. 

Баллада о пуленепробиваемом кружеве, или Детективная история болезни

16.02.2004

Автор: Елена Дьякова
Источник: Новая газета, № 11

Первый детектив публицистки Елены Афанасьевой напомнил мне старый русский ярмарочный трюк. Молодой Никита Балиев отменно использовал его на «капустниках» Художественного театра. Выглядел аттракцион так: в фойе М.Х.Т. был натянут занавес балагана, с блестками и фестонами, расписанный ярко — вырви глаз! На нем пылала завлекательная афиша: «Точнейшая панорама Камергерского переулка! В натуральную величину! 15 коп.». Любопытный зритель раздвигал носом пестрые складки занавеса. И видел там окно. А за ним, натурально, — Камергерский как он есть... На блестки, фестоны и яркие лоскутья вставных новелл автор щедр. Мелькают: черная жемчужина Фернандо Магеллана, месть вождя Лапу-Лапу португальскому флотоводцу, респектабельный швед из Нью-Йорка (то ли психоаналитик, то ли жиголо), шум Шанхайского рынка, сибирская вокзальная цыганка 1940-х с драгоценным перстнем, купленным за грош у мальчишки, сына ссыльнопоселенцев. Тот же перстень сверкает в московской квартире, на полотне Брюллова. (Только никто не сечет, что это Брюллов...) А вот будуар Имельды Маркое с пуленепробиваемым кружевом на шести дюжинах корсетов, 38 погонными метрами полок с жемчугом и умопомрачительным списком прочего дамского имущества... Здесь же — фрегат «Паллада» в Японии, влюбленный самурай в Ленинграде 1930-х годов, безумная, трю-ковая погоня черного джипа «Гелентваген» за старой «Волгой», которую хозяйка-бухгалтерша перекрасила в «богатый» фиолетовый цвет, поиски клада, разборки, олигархи... Пестрый занавес авантюры сшит с размахом и явным удовольствием из собственных путевых очерков, московских легенд и сплетен, прочитанных в детстве Жюля Верна, Буссенара и того же самого «Фрегата «Паллада». Бесценный социальный институт редакционного трепа подарил когда-то Афанасьевой рассказ Всеволода Овчинникова о советском дипломате, которого действительно посетила в московской больнице Имельда Маркое. Филиппинская леди Макбет завалила палату Кремлевки розами и привела персонал всех профессий в полный ступор — дело было в начале 1980-х. Из этой истории болезни (с неясным анамнезом!) и вырос фантастический сюжет. Но за его завлекательным калейдоскопом в детективном романе просвечивает нынешняя Москва. Все, как в балагане Балиева: беглый, но точный взгляд на панораму в натуральную величину — позор «футбольного» погрома на Тверской, гламурные съемки на Рублевке, штурм Белого дома в 1993-м, заказ картошки по интернету (заехать в гастроном героине, фоторепортеру Жене, элементарно некогда, пашет она по-черному), сын по прозвищу Джойстик, к своим двадцати годам почти удочеривший мать, липкий страх гражданской беззащитности, переданный весьма натурально... И сквозь фабулу — множество коротких историй о том, как в России XX века прерывались, перерождались в одичании голода и ссылки, погибали в армии Колчака и в ополчении 1941 года вместе с последними потомками — семьи, семьи, семьи — от которых не осталось ни помина, ни фамилий. Как «шестая часть света» превращалась в страну лишенцев и сирот, гниющих в забвении библиотек и школ, в которых поденный паек знаний так же прост и скуден, как все иные пайки. В страну одиноких стариков и приемных детей — если старикам и детям повезет найти друг друга. «В тридцать седьмом приписали связь с японской разведкой... Пока сидела, в блокаду в Ленинграде все родные погибли — мать, дочь. Нашли их трупы, объеденные крысами. ...В прабабку ее Толстую был влюблен Гончаров. Тот самый, что «Обломова» ч «Фрегат «Паллада» написал. А я иногда думаю: знай прабабка, какая жизнь ждет ее правнучку и какая смерть достанется ее праправнукам, стала бы она рожать детей? Но жизнь тем и хороша, что ни-то ничего про нее не знает». Эта цепочка сиротств и усыновлений, безвозвратных потерь и героических усилий передать в наследство последние сбереженные знания, письма, фотографии составила чуть ли не внутренний сюжет романа. И — часть панорамы реальности. В натуральную величину. Текст при этом получился лихой и легкий, пестрящий приключениями, скоростной, с резким виражом на крутых поворотах перед финишем-финалом. Но, Господи, почему некрасовский слоган «Дело прочно, когда под ним струится кровь» приобрел теперь в русском литпроцессе такие свежие смыслы? Ведь ежели человек нынче хочет что-то сказать (и не сайгу эссеистов «Вечерний Гондольер», а более широкому и пестрому кругу лиц), то путь такому человеку остался всего один. А именно — писать детективы, контрабандой протаскивая хлеб под порохом, выдавая любовь за секс, историю — за треп, борьбу бобра с ослом — за вульгарный мордобой, сатиру — за сплетню, свидетельства очевидца — за беспардонный вымысел... 

Акунин: женская версия

01.03.2004

Автор: Галина Юзефович
Источник: Еженедельный Журнал, № 8

После периода бурного развития российский женский детектив впал в состояние стагнации. Новые звезды, прежде вспыхивавшие чуть ли не ежемесячно, появляются все реже, да и номенклатура подвидов этого всенародно любимого жанра давненько не обновлялась. Ковыряют свои привычные делянки Донцова, Полякова и иже с ними, пылятся на лотках старые романы Марининой — вот, собственно, и весь пейзаж. Именно поэтому любая нетривиальная вещь на этом однообразном фоне так бросается в глаза. Действительно, так, как пишет Елена Афанасьева, среди наших детективных дам не писала еще ни одна. И дело не в том, что ей лучше, чем, скажем, Дашковой, удается интригостроительство или что стиль у нее изящнее, чем, например, у Устиновой. Главный козырь Афанасьевой — в умело поставленной и добротно реализованной задаче: предложить читателю (или, вернее, читательнице) феминизированную версию детективов Бориса Акунина. Сохраняя все фирменные «примочки» мэтра (в первую очередь это касается хитрых игр со временем и пространством), Елена Афанасьева создает текст сложный по композиции, но простой по мысли и вдобавок ко всему по-женски трогательный и сентиментальный. Фотограф-стрингер Женя Жукова, миниатюрная дама сорока лет, внезапно оказывается объектом кровавой охоты. Кто-то могущественный и незримый требует, чтобы она вернула нечто ей не принадлежащее. И этот кто-то, похоже, шутить не намерен. Но это только половина истории: вторая ее половина, начавшись на каравелле Фернана Магеллана, продолжается в богатом петербургском доме середины XIX века, достигает кульминации при дворе филиппинской диктаторши Имельды Маркое и приходит к логической развязке в Москве 2000-х. Склеиваются обе половинки посредством довольно-таки искусственного приема, однако придраться не к чему: концы сходятся с концами, и никакие сюжетные линии не провисают. Современные фрагменты получаются у Афанасьевой много лучше, чем исторические: по уровню стилизаторского дарования до Акунина ей очень далеко, поэтому речь Магеллана от речи двадцатилетнего хакера, сына Жени Жуковой, отличается разве что регулярным употреблением слова «сие». Впрочем, учитывая, что новинок от Акунина в скором будущем не предвидится, можно предположить, что именно за Афанасьевой на ближайшие пару лет будет закреплена ниша сложно устроенных детективов с исторической подоплекой. Да и многообещающая концовка прозрачно намекает на то, что приключения Жени Жуковой только начинаются. 

В Ростовских сараях лежат алмазы!

18.08.2004

Автор: О. Смысленко
Источник: «Вечерний Ростов», № 179

ТАК УТВЕРЖДАЕТ «АКУНИН В ЮБКЕ» — БЫВШАЯ РОСТОВСКАЯ ЖУРНАЛИСТКА ЕЛЕНА АФАНАСЬЕВА Дождались: в России издан женский детективный роман, в котором загадочные события происходят не где-нибудь, а в нашем любимом городе! Сюжетец таков: в Ростове таинственно исчезают сразу двое мужей (правда, бывших) героини романа Лики Ахвелиди. Саму Лику арестовывают в королевском номере самого дорогого отеля мира. А в глинобитной стене сарайчика в частном дворике в Нахичевани находят замурованным алмаз небывалой величины, некогда принадлежавший восточному тирану... «Глаза змеи», где приключения происходят и на улице Большой Садовой, и в зеленых ростовских двориках, — уже вторая книга бывшей ростовчанки, журналистки Елены Афанасьевой. Первый роман новой русской детективщицы «Ne-bud-duroi.ru» вышел в этом году в издательстве «Захаров» (том самом, которое помогло раскрутиться Борису Акунину). На ниве детективного жанра отметилась выпускница факультета филологии и журналистики Ростовского госуниверситета (яркую студентку хорошо помнят все те, кто учился на нем два десятка лет назад). Она была пресс-секретарем Российского союза молодежи, редактором отдела политики в «Новой газете», работала в журнале «Политбюро». В 90-х годах признана «лучшим парламентским журналистом страны»... Сейчас Елена Афанасьева живет в столице, работает на радио («Эхо Москвы»), ведет программу «Телохранитель». В романе «Глаза змеи» участвуют те же главные действующие лица, что и в первой книге. Причем вторая кажется еще более увлекательной. Хотите почитать про любовь? Откроем роман: «Он трогал крохотную мягкую ступню Надиры и сходил с ума от чувств, им прежде не изведанных. Ураганы нежности и жалости налетали на его гранитные бастионы. В этой крохотной ступне, прижатой к его загрубевшей щеке, скрестились для него все смыслы бытия. И — впервые за жизнь — ощутил в себе любовь Надир-шах...» Хотите поразмышлять о жажде власти? Есть здесь строки и об этом: «Его империя не может даровать его сыну жизнь. Его империя может даровать его сыну лишь смерть. И только эти пять волшебных алмазов, каждый из которых стоит империи, чуть поменьше Надиршаховой, эти пять камней способны спасти жизнь его сына. И сделать эту жизнь счастливой и безбедной...» И, конечно же, в дополнение ко всему в литературно-детективном «блюде» от Афанасьевой читатель ощутит перченый вкус донского колорита. Насладится узнаванием героев — представителей разных народов, живущих в нашем этнически пестром городе. Не зря Афанасьеву то сравнивают с популярным ныне испанским беллетристом Пересом-Реверте, то называют «Акуниным в юбке». За землячку приятно! Конечно, можно рассматривать романы Афанасьевой как феминизированные версии акунинских — если учитывать замысловатую вязь перехода от одной исторической эпохи к другой и переплетения судеб современных героев с биографиями их предков, которые, как в калейдоскопе, в итоге складываются в один хитрый узор. Но Акунин не был первооткрьвателем этого литературного приема. Хотя, как великий стилист, он и отточил до совершенства образы и речь своих героев. Может быть, Афанасьевой, с ее-то опытом журналиста, стоило бы продемонстрировать в романах чуть больше собственного — не акунинского! — стиля. И показать читателям побольше реальных и узнаваемых персонажей. Ведь благодаря профессиональной деятельности экс-ростовчанка хорошо знакома с деталями кулуарной жизни известных политических деятелей! Впрочем, тому, кому в романах Афанасьевой хотелось бы что-то изменить, можно ответить знаменитой фразой: «Вот вам мое стило, и пишите сами!» 

Волчара против Оленя

30.08.2004

Автор: Ирина Головинская
Источник: Еженедельный Журнал, № 33

Все же есть что-то в банальной сентенции о лучших друзьях девушки — брильянтах. В нашем случае, правда, речь идет об алмазах, да и девушек сразу две. Но обе невероятным образом связаны со сказочными камнями. А без алмазов что бы бедным девушкам делать? Ведь просто проживать свою женскую жизнь одной из них кажется занятием пресноватым, а другой — бессмысленным. Столкновение двух страстей — бурной жажды жизни одной героини, влюбленной в олигарха по прозвищу Олень, и упорной жажды смерти другой — становится сюжетообразующим. А уж на эту коллизию нанизываются необычайные приключения, погони, верблюды, персидские шахи, таинственные иноземцы, коварные заговорщики, алчные предатели, армянские купцы, олигархи, ростовские бандиты, московские министры, один из которых имеет выразительную кличку Волк. И просвещенный арабский шейх в придачу, который в кульминационные моменты охотно спешит на помощь героиням, хрумкая огурчиком особого нахичеванского посола. Попутно автор пытается ответить на такие, к примеру, вопросы: почему хиреет и затухает один род, а другой, которому давно пора сгинуть и раствориться в пламени революций и войн, выживает? Почему приятному, приличному во всех отношениях олигарху в современной России место на нарах? Кого хочет любить преуспевающая селфмейдвумен? И хотя не все крючочки в лихо закрученной интриге стоит заглатывать, читать эту книгу не интересно, а очень интересно. Отчасти из-за жанра — настоящий авантюрно-исторический роман всегда редкость, и кроме Бориса Акунина таких подарков нам, любителям, никто раньше не делал. Занятие это интеллектуально затратное, тут и в источниках надо долго копаться, и слогом владеть, и воображение сильно разгонять. Отчасти из-за атмосферы — точно воссозданной атмосферы южного города, пропитанного запахами абрикосового варенья и особого донского маринада. Но самое захватывающее — это, конечно, профессиональный взгляд человека, с близкого расстояния наблюдавшего власть и подробно делящегося с читателями своими соображениями, версиями и фотографически точными словесными портретами, в которых узнаешь не одного только конкретного чиновника, а как будто всех сразу. Вплетая в свой узор абсолютно всех знаковых персонажей нашего странного времени (от Ходорковского до дам из великосветской куршевельской тусовки), совершая головокружительные путешествия вслед за исчезнувшими алмазами Надир-шаха по векам и странам, автору удается не только не потерять путеводную нить, но и обнаружить удивительные на первый взгляд связи между героями романа. Впрочем, лишать читателя удовольствия самому, без подсказки, участвовать в разгадывании тайн не хотелось бы. В первой своей книге («Ne-bud-duroi.ru») автор делегировала свое восприятие жизни русоволосой Жене Жуковой, замотанной работающей матери-одиночке. Во второй книге альтер эго автора становится также супермодная дизайнерша, взрывного темперамента брюнетка южных кровей по имени Лика. Интересно, будет ли дальше Афанасьева «дробить» свою авторскую сущность — не зря же на заднем плане в книжке промелькнула некая роковая рыжая красотка. 

Ростов предстал не папой, а мамой!

25.09.2004

Автор: Полина Черкасова
Источник: Ростов официальный, № 37

Не люблю современные женские детективы. Вовсе не из-за примитивизма Донцовой, производящей, как конвейер, жвачку для ума, или плоской Устиновой. Само понятие не люблю. Не говорят же «мужской» детектив, а «женский» — говорят. Как будто характеризуя специальную литературу для домохозяек, не поднимающихся выше кастрюль. Я далека от феминизма, но такое деление по половой принадлежности автора хочешь или нет, всё же накладывает отпечаток на восприятие. Недаром Ахматова запрещала называть себя поэтессой. «Я — поэт!» — гордо говорила она. Новый роман писателя, а не писательницы, Елены Афанасьевой «Знак змеи» не похож на стереотипную женскую литературу. Это детектив, но сей факт вовсе не «унижает» книгу до бульварщины — ведь мы же не сводим романы Умберто Эко или того же Бориса Акунина к простой загадке в сюжете... Елена Афанасьева — выпускница факультета журналистики РГУ. Несмотря на то, что уже много лет она работает в Москве в «Новой газете», связи, хотя бы внутренней, с Ростовом не теряет, а потому новая книга — и о нашем городе тоже. Собственно, ростовчане в этом отношении — народ избалованный. Наш город и непризнанный фильм «Ростов-папа» воспевал, и Корецкий в литературном двойнике нашей южной столицы — Тиходонске. Хотя сказать, что Ростов именно «воспевался», уж никак нельзя. Скорее, он показывался таким, каким его принято видеть — бандитским и нахальным до беспредела. Елена Афанасьева попыталась разрушить и этот стереотип. Она как будто бы возвращается в Ростов в качестве героини своей книги Лики. Смотрит на него не только с точки зрения столицы, наклонившейся к провинции, а так, как смотрит дочь на любимую, но забытую в городе детства мать: остро реагируя на новые морщины, но при этом до слез любя. У Афанасьевой Ростов уже не папа, а, скорее, мама. «Ах, этот продуваемый всеми ветрами южный город моей юности. Любимый до ненависти, ненавидимый до любви!.. Город с его нарочитой южной кичливостью, где всё — и краски и страсти — через край, напоказ, город этот въелся, впитался, вошёл в кожу с дымом жарящихся на набережной шашлыков и каштанов». Вместе с героиней Афанасьевой мы не только гуляем по привычным улицам донской столицы, дышим знакомым воздухом, толчёмся на знаменитом базаре века 21-го и глотаем порой едкие замечания в свой адрес. Но ещё и оказываемся в голой степи, где только начинают строить таможню, а потом и крепость, и трём ноги о булыжники, которыми покрывали улицы уже в позапрошлом веке. Собственно, история возникновения и развития нашего города — это всего лишь фон, на котором происходят основные события по поиску двух мужей, пяти алмазов и высвобождению одного олигарха. Наверное, впервые в современной литературе (и именно у Афанасьевой) олигарх, в котором народ, как когда-то к буржую, концентрирует накопившуюся ненависть, предстаёт положительным героем, которого хочется высвободить из тюрьмы. На такую резкую перемену ценностей и провоцирует нас автор. На фоне нынешнего гонения на Ходорковского и Лебедева, взгляд на олигарха не как на расхитителя государственной собственности, а как на удачливого бизнесмена и желанного мужчину, может, кому-то покажется вредным. Но почему бы и нет! Время диктует своих героев. Сейчас, если угодно, пусть будет олигарх. С нечистой совестью, конечно. «Но у кого она теперь чистая?» — вопрошает автор. И дальше в вопрос не углубляется, критикой системы или разоблачением государства не занимается. Её интересует другое — истоки человека, предопределённости в его судьбе. Афанасьева в своей книге очень легко жонглирует временем и пространством. Действие происходит то в Персии XVIII века, то в Ростове — в XIX веке, то в современных Эмиратах. Расследованием в детективе по сути занимается не главная героиня, а читатель, ведь только он может по велению волшебной палочки переноситься в разные века и на далёкие континенты и понять то, что уже скрывает время. Повествование всегда ведётся от первого лица, но не всегда от одного и того же. В книге сразу несколько «я», и каждое из них написано в особенной стилистической манере, что и создаёт разнообразие. И, кроме того, характеризует Афанасьеву как мастера слова. В День города обычно принято спрашивать, не что город сделал для тебя, а что ты сделал для своего города. Елена Афанасьева сумела популяризовать Ростов-на-Дону в количестве 50 тысяч экземпляров. Думаю, такой подарок тоже ценен.