От издателя    5
Дневники 1908—1916 годов    7
Воспоминания о русском балете    314

1908 год


Петербург, 5/18 апреля
Вчера посетил выставку «Венок». Тоскливо и скучно — нет того священного трепета, которому полагается быть на подобных парадах красочных симфоний. И все потому, что последние годы в нашей России творится нечто глубоко болезненное, и причина особой тяжести этой болезни кроется как в физиологических недостатках, так и в образе жизни, в быту. Изменить же это положение может одно лишь чудо: изнутри должна явиться жажда жить, тогда оздоровится быт и восполнятся эстетические утраты. Чувствуется, что наше искусство еще «не взошло», всё еще сырое, недосказанное.
Между тем в художественной жизни Парижа сохраняется изумительная свежесть восприятия реальности, пример тому творчество Дега и Мане. Парижане ищут и находят способы обновления — таковы Дени, Валлоттон, Герен. Романтично выявляют себя молодые таланты Майоль, Матисс, Руо.
На выставке, на мой взгляд, наиболее зрелый — Николай Милиоти. Один из самых крупных талантов нашего времени. Его палитра полна своеобразной прелести. Другой значительный талант — Павел Кузнецов. У него чувствуется рутина, но без системы, через которую прорывается его дарование, правда, без профессионального навыка. Судейкин дает отражения своих прелестных грёз, поэтичности. Отмечу и четвертого «венценосного» живописца — Якулова. Красив и Сапунов. Оттенок плакатности сквозит в картинах Уткина. Композиции Яковлева напоминают Ходлера и Бёклина. Все это оттого, что художники плохо еще ищут себя и постигают тайну живописи.

Эйдкунен, 23 апреля/6 мая
Курица была восхитительна, но подушка неважная, и я, по ее милости, плохо спал. Впрочем, здесь чудная погода, довольно тепло, и это приобадривает. Все же тоскую. Пишу в готическом буфете, который за три года еще более загрязнился. В вагоне познакомился с сотрудником Бирфлем...
Эйдкунен — уютный городок на границе России и Германии с готическим вокзалом. Первый раз я проезжал эту станцию в 1896 году, когда она была еще только что отстроенная, и восхищался ее красотой и чистотой. Но уже в 1905 году я увидел ее содержащейся в порядке, и вот, в третий раз проезжая, отмечаю деградацию немецкой бытовой культуры.

Берлин, 24 апреля/7 мая
Пишу в буфете Фридрихштрассе. Надо мной проходят поезда. Кажется, точно мы вместе с женой были здесь, гуляли и обедали. Это наводит легкую меланхолию. Что-то будет в Париже? Пишу Ате, чтобы непременно разыскала Марию Николаевну Типореву (может, Бакст знает?) и узнала от нее сведения о пансионах и где на озерах не слишком жарко.
Только что любовался хорошими вещами в магазинах. Не практичнее было бы остановиться в Берлине или Вене и все самое нужное купить здесь? Впрочем, я с удовольствием исполню ее поручение, но опасаюсь только, потрафлю ли? В поезде я ехал с молодым Маснэ-Фитберг. Мой племянник вчера повенчался в Вильно. Также беседовал с Направниками — стариком и дочкой, едущими лечиться на курорт. Здесь очень тепло. Даже была гроза. Но деревья без листьев.


Париж, 24 апреля/7 мая
Вот я и в Париже. Уже три часа. Что за город! Тепло, даже жарко. Выхожу без пальто. Все зеленеет, цветет. Шляпы на дамах — целые сады. Сутолока, точно и не уезжал. Даже смешно. Остановился в отеле «Ориент».
Нужно идти обедать. Меня тащат Блуменфельд и Маврин.

25 апреля/8 мая
Первый день в Париже прошел в ужасной суете. Вчера лег в 10 часов, совершив предварительную прогулку по Тюильри с Мавриным и Блуменфельдом. Жара. Без пальто. Ноги у меня горят, как в огне. Глаза еле глядят. Так устал. Утром — по магазинам и добрел до ул. Севастополе. Какая прелесть, когда вся жизнь только занимается. Спешат на работу троттены и приказчики, мусорщики, метельщики... Все веселые, все священнодействуют.
Придя к Сереже (Дягилеву) в 91/2 часа, застал там «большую тревогу». Приехал хор, но по какому-то недоразумению не заплатил за последнюю часть пути. Их и не пускают с вокзала — требуют деньги за 3 дня. Я с Мавриным поехал в «Лионский кредит» доставать по чеку деньги, а Сережа — на станцию успокаивать. Когда мы подъехали с мешком золота и серебра, то уже застали полное успокоение. Но какие же они страшилки, какие оборванцы! Сразу их кто-то надул, обворовал, и они полны негодования на Париж и французов. Вообще соотечественники хороши.
Вернулись в отель. Завтрак с обиженными компаньонами у Дюваля. Потом пошли мытарства по театру Опера. Нужно было поместить привезенные ящики с костюмами и бутафорией и распределить на завтра работы. Что за пытка! Сколько километров мы проделали по бесконечным коридорам и лестницам. Вверх — вниз. При этом жара и духота. От одного директора к другому (их четыре). Все любезны. Сережа уверяет, что это так только за последние пять дней, а раньше «ковались» ужасные интриги. Сам Сережа держит себя коронованной особой. Вполне за нас лишь Лагард (наш любимый художник, теперь тяжел, старая туша, директор постановочной части). Мессаже хитрит, а Бруссан — просто мужик и хам. Наконец все устроили. Общие толки возбуждает заметка в «Фигаро», что «Снегурочка» отложена до осени. Причина — бегство или отъезд по случаю нездоровья m-mе Каре. Сережа потирает руки.
В 6 часов я поехал к Прутихе. Нежная встреча. У нее кое-что ново и много хорошего, но я ничего не купил, а попросил все отложить, и если деньги позволят, выпишу. Возвращался от нее через парк Тюильри. Сумерки. Распускается зелень. Аромат. Обедал у Булана, а потом ходил к Неменскому по делам.

26 апреля/9 мая
День прошел в безумной и бестолковой сутолоке. «Борис Годунов» как будто начинает трещать. Интрига на интригах. Два директора против нас или, во всяком случае, не за нас. Третий — за, но он без влияния. Наибольший враг — старший машинист М.Петреман, который мстит нам за то, что не ему дали «подделку» декораций (за что он запросил, правда, 45 000 франков). Выдумывает всякие закавыки или же просто полная бездеятельность. Все стоит. Нет ни людей, ни помещения, ни мебели. Во многом виноват сам Сережа, который восстановил против себя своим генеральским видом, финансовыми прижимами, а главное — плохо скрываемой ненавистью к французам, которая прорывается на каждом шагу. К этому присоединяются внутренние неурядицы. Хор требует прибавки, недоволен путешествием, ворчит. Масса (безумная масса) непредвиденных расходов. Моментами кажется, что катастрофа. Минутами все сидят, повеся нос, потом опять бодрятся.
С 12 до 4 часов шла первая репетиция с хором (под рояль). Я просидел только первое действие. Но уже оно меня убедило в том, что мы не напрасно все это затеяли. Париж увидит и услышит нечто для себя необычное и исполненное большой сердечной красоты. Санин на высоте задачи. Прямо фельдмаршал. Впрочем, вообще генеральная квартира подобралась отлично. И слава Богу, что нет труса и рохли Черепнина (а «Снегурочка» все же идет).
С 2-х до 4-х я, улучив момент, убрел на театральную выставку. Что это за прелесть. Какие портреты, декорации, марионетки, курьезы, саксы, костюмы. Восхитительная серия крошечных театриков XVIII века.
С 4 до 6 часов опять маялся по театру. Наскоро закусив (не завтракал!), пошел к Сереже, и там мрачная комедия длилась до 81/2 часа. Был и Вальц — старик 80-ти лет, но имеющий вид молодого человека лет 40. Крашеный, мазаный, поразительно живой и энергичный.
В 9 часов облачился во фрак и пошел в оперу. Я прослушал Сен-Санса оперу «Самсон и Далила» и музыку Лало «Намуна». И то и другое меня убедило безусловно, что пора нам учить наших учителей — французов. Что за пошлость и безвкусие! Какие уродливые жалкие танцы, какой сюжет, декорации, костюмы. Полное вырождение. Музыка балета местами забавная. Только теперь поверил, что «Павильон Армиды» хорош... В антракте ходил на сцену, где у меня было рандеву с Сережей. На Дега не похож совсем. Слишком светло, слишком грубо, кабацки. Замбелли — холодная кукольная танцовщица.
После театра пел ораторию с Блумом и Вальцем в кафе Мира.
Вчера я расплатился с Прутихой за покупки рисунков Яремича и при этом набрел на ряд сомнений. Я не помню моего расчета с ним. Пусть он его снова проделает. Как будто я в убытке. Он мне дал 100 рублей, а я ему сдачу 75 рублей. Лучше бы пересчитать.

27 апреля/10 мая
Париж мы Атей одинаково понимаем, и здесь, в этом «святом месте», я теперь все время слышу... сплошное фырканье. Да, день был сегодня мучительный. С величайшим трудом достали мы с улицы трех рабочих, чтобы они помогли нам таскать вещи...
С Сережей что-то сделалось идиотское. Вчера я его видел на бульваре с каким-то поганым типом «педе», и, очевидно, он по уши в этом романе? Ни во что не вникает, не хлопочет, растерянный, нервно-веселый. Целые дни у него уходят на какие-то монденные визиты и фокусы. Лишь припадками занимается «Борисом Годуновым». Я его ненавижу в таком виде. А, к сожалению, во всякой нашей работе наступает такой период, когда Дягилев мерзок и при этом бездарен и ленив. Приходится прямо расплачиваться кровью, чтобы поддержать начатое хорошее дело, а вместо благодарности или хотя бы заботы — самое циничное эксплуататорское грубое отношение и ноль внимания. Так сегодня вечером он для целого ряда лиц устроил места на генеральную репетицию «Ипполита» Рамо; забыт, разумеется, только один я. Так завтра всех участников «Бориса Годунова» чествуют у принца Мюрата. Сережа же вычеркивает мое имя и цинично мне об этом докладывает, что мое присутствие необходимо на репетиции, точно я бы не мог приехать после. Ведь знает, что меня очень интересует монд, в котором я, во всяком случае, больше смыслю, нежели его кувшинное рыло и провинциальная хлыщеватость. Вероятно, здесь и не без ревности. Я знаю, все это пустяки, и не придаю серьезного им значения, но окисление все же получается. Черт с ним!
Итак, весь мой день ушел на таскание костюмов и уборов на 10-й этаж Оперы. Как это весело и интересно! Кроме того, мне нужно было в 1 час принять хор для репетиции. Они пели сегодня в аудитории, находящейся перед зданием под зрительным залом. Вообще что за махина и клоака этот Гранд Опера!.. В нем почему-то нет никакой поэзии.
Завтракал в обществе компании в отеле Голландском. Блум уверял, что там это стоит всего 3 фр. Оказалось, вышло 8 франков. Меня это так огорчило, что я решил не обедать. Но идиотская экономия привела к такой разбитости, что я только что принужден был заказать в нашем отеле комплект с сыром, а это стоит дороже, нежели обед у Дюваля.
В 6 часов шла переборка. Потом я пошел отдыхать, но так понравились весенние парижские улицы, что я не заметил, как добрался до набережной и застрял у букинистов. Купил несколько гравюр и съел чудесный ранет. Затем еще к Сереже. Увидел, как этот франт во фраке направляется в оперу...

28 апреля/11 мая
Почему-то в деловом отношении сегодняшний день прошел более отрадно, нежели вчерашний. Кое-что сделано. Но все еще собственными средствами. Распаковали все вещи и разложили... У Неменского началась доделка неоконченных костюмов. К сожалению, Сережа дилетантски чает заниматься пустяками, мешает и задерживает.
Приехали почти все артисты. Шаляпина сегодня на репетиции качали... Вообще французы поражены. С одной стороны, черт знает как одеты и на что похожи наши хористы, а тут же такие шубы, парча, меха, жемчуга, каких, я думаю, не видали во времена Людовика XIV. Санин их поражает своим командирским тоном и деловитостью. К Сереже по-прежнему отношение холодное и недоверчивое. При общем здешнем франкмасонстве и демократизме — это вполне понятно не по вкусу. Шаляпин целовался со мной взасос, но это только артистический балаган. Тенор Смирнов кокетничает, миловидничает. Его, вероятно, уже испортили проклятые «педе». Забавно было наблюдать, как три молоденькие танцовщицы все время прибегают из Фоли-Берже смотреть на чудовищ-русских. Они в рабочих грубых трико и в смешных панталошках, ведут себя совсем непозволительно. Задевают, кривляются, хихикают в лицо. Словом, совсем вольно и <не> галантно. У нас — куда скромнее, куда приличнее ведут себя.
Завтракал я с Костей Набоковым, находящемся на пути в Мадрид курьером. Он ездил сегодня встречать посла Аргутинского-Долгорукова.
В 4 часа выбрался из театра и поехал к Джоли в магазинчик на Сене, где торгует бедная, красивая, чахоточная дама. Степан ее знает. Нашел очень мало хороших вещей. Дама совсем умирает. Рука у нее горячая, точно накаленная. Она произвела на меня грустное впечатление. В другой раз я уже, наверное, ее не увижу.
В дождь вернулся домой. Опять не обедал. В 9 часов пошел на сцену Опера для свидания с режиссером и машинистом и осветителем. Как будто отношения налаживаются. Но какая ужасная постановка сцены (и музыка самая ходульная, и сад — дрянь). Выпил шоколаду в кафе «Наполеон» и в 11 часов явился к Сереже, где состоялась (прерванная протестом жильца) репетиция сцены у фонтана. Сережа, которому я вчера написал полуобозленное-полушутливое письмо, всячески извинялся передо мной, был нежен, ласков. Но к Мюрату меня все же не пригласил. Санин надоел своим ломанием.
После репетиции и когда все разъехались, приехал забавный кузен Миты Николас де Бернандаки, уютно просидел полтора часа, рассказывая всякий вздор, очень талантливо. После его ухода я учил Сережу уму-разуму. Что-то не видно Маврина. Как мне кажется, у них ссоры. Сереже он надоел, а, с другой стороны, он Маврина ревнует, замечая, что Маврин неравнодушен к женскому полу, слегка ухаживает за артистками и как будто мечтает «оскоромиться». К этому примешивается денежная сторона. У Маврина никогда нет денег. Сережа ему выдает по 5, по 10 франков, и тому иногда просто не на что пообедать. Чудаки! Вчера произошла довольно грубая сцена на этой почве. Сережа обругал Маврина дураком, выгнал вон из комнаты, довел до слез.

30 апреля/13 мая
Сегодня день был сноснее вчерашнего. Я исходил пешком весь Париж. Вечером в Опера премьера «Ипполита» Рамо. Я все время поглядываю в окно, из которого через два двора видно окно Сережиной квартиры, в ожидании сигнала явиться к нему. Он отправился еще раз договариваться с директором, так как интрига крепнет. У нас отняли субботу и дают «Таис» с какой-то знаменитостью. Сережа предложил им заплатить полный сбор, только бы они от этого отказались, но они на это не пошли. К этому примешиваются интриги машиниста и архитектора. Первый под всякими предлогами оттягивает подвеску декораций. Второй прямо объявил, что декорации не могут быть приняты — словом... дрязги. Сережа, кажется, начинает терять кураж. Он очень храбрится, на все объявляет, что «это не важно», но весь он какой-то осунувшийся и растерянный. Я верю в счастье этого Наполеона. Как-нибудь в последний момент все изменится и пройдет благополучно. А вот если не пройдет, тогда что будет? Пили сегодня кофе у Сережи, ибо дома не захотел, побаиваюсь за желудок.
Вильетты пошли в театр и до 11 часов разбирали костюмы статистов. Пришлось повторить весь вчерашний труд, так как нашпиленные номера исчезли. При этом опять — дилетантизм Сережи. Теперь, когда каждый момент дорог, он занимался пустяками, подбором тех или других деталей. Работа эта возобновилась и после репетиции с 3 до 5 часов.

На авеню Берлетт, где доделываются декорации, тревожные известия, что Юон не справится с возложенной на его работой, поругался с рабочими, побросал все. Куда ни посмотришь — всюду рвется. Потом оказалось, что он все же продолжает писать. Я туда опять не попал. Должен был ехать с Сережей, но он куда-то в переговорах с дирекцией пропал.
С 12 до 1 часа присутствовал при репетиции полного действия. Общими усилиями учили дуру Ермоленко и фатишку Смирнова изображать умную Марину и героя-самозванца. Кое-чего добились, полонез выходит так себе, но все же лучше, чем вчера. С 5 до 6 часов был на репетиции солистов в малом театре, где повторил свою роль Шаляпин. Он очень со мной ласков, но, кажется, чувствует, что я не очень одобряю его.

1/14 мая
Сегодня первый спектакль. Не могу этому поверить, зная, в каком неподготовленном виде мы выходим. Однако теперь поздно отменять. Настроение у меня лично недурное, меня спасает мой фатализм. Будет, что должно быть. Сережа нервно-весел, но физиономия у него совсем осунулась и волосы сильно поседели. Действительно момент страшный. Страшен в особенности потому, что мы никак не можем допытаться, в чем соль, почему идет интрига, которая может кончиться всемирным скандалом, невыгодным для директоров. В воскресенье на репетиции был лишь один Лагард. Двое других не явились, и вчера Мессаже заявил Сереже, что он очень обижен заметкой в газете «Фигаро», в которой сказано, что Дягилев ставит «Бориса Годунова», и не упоминаются директора. Они думают, что это Дягилев поместил заметку (скорее делают вид, что думают, и ищут предлог для ссоры). И мы думаем, что они сами сочинили эту заметку, чтобы за нее зацепиться. В чем дело? Мое объяснение, пожалуй, ближе всего к истине. Настоящей интриги нет, но есть другое, более опасное: есть три директора (Дягилев выходит четвертым), и в этом вся беда. Ни один из них (даже Лагард) не хочет резко встать на нашу сторону потому, что боится ответственности и слишком резкого выступления в качестве самостоятельного лица, а между тем каждый из них — конкурент двух других, хотел бы их вытеснить, сделаться единоличным властелином, поэтому и сплоченности у них тоже нет ни против нас, ни за нас. Отсюда деморализация во всем персонале. Деморализация и отсутствие системы (что особенно вредно); одни из служащих (костюмеры, бутафоры) за нас, другие (машинисты, маляры) против. Режиссера нам дали ужасного. Он засыпает на репетициях и держит себя, как расслабленный, а не как лицо. Между тем это ставленник Бруссана — полное декадентство. Сейчас выяснится, пройдем ли мы или нет?
С утра должны начаться пробы декораций, но если мы с ними не поспеем или машинисты не придут, то получится чертовский скандал. Скандал мне лично не страшен. Почему бы не поскандалить? Но Сереже открытая распря с директорами может дорого обойтись, ибо если они потом не купят у него постановку (знаменитый его контракт с ними составлен очень легкомысленно, да и попробуй во Франции судиться!), если не купят, то куда же он с ней денется и откуда ему взять 60 000 франков, которые он ожидает за нее получить и которые уже вперед затрачены?
Разумеется, больше всего во всем виноват Сережа, его неряшливость и дилетантизм. Кроме того, он как породистый игрок любит кокетничать с фортуной: «Авось вывезет!» — это его негласный девиз. И когда вывозит, то он вдвойне блаженствует: ибо приятно, что опасность миновала, и лестно чувствовать на себе покровительство каких-то высших сил. Но на сей раз он может и не проскочить, и это будет очень тяжелым и страшным крахом. Ведет он дело безобразно, самое дело настолько грандиозно и почтенно, что ему вперед прощаешь все промахи и недочеты, но когда вблизи и ежедневно следишь за его работой, то прямо поражаешься, как он до сих пор не вылетел в трубу. Его громадный, его главный талант — находить людей и высасывать из них соки. Это он делает виртуозно. Но в то же время он завидует всем сотрудникам и всех их презирает. Пососав немножко, они их бросает, тем самым делает из них заклятых врагов или же превращает их в пешек, в жалких и бессильных прихвостней. Наконец, он зачастую борется с ними, интригует против них (такова его вечная позиция по отношению ко мне, такова теперь позиция по отношению к Санину). При этом у него чисто барская и дилетантская черта входить в глупые мелкие подробности, останавливать дело из-за пустяков. Мелочность эта сказывается и в его отношениях к чужому труду. Он не уважает его, принимается всех мучить, доставать все за гроши. Политика и экономия всего русского государства, за которые оно расплачивается так дорого и так глупо. Именно дорого, ибо, если бы Сережа умел пользоваться людьми, делать из них союзников, то он оставался бы и в громадной материальной выгоде. Ничего с ним не поделаешь.
В двух словах: вчера происходила раздача даровых билетов. Обнаружилось, что Кальво и другой агент Сережи Шнейдер забрали себе массу <билетов> для своих друзей и знакомых, а мне и Маврину осталось по <нрзб>. Как это типично!
Обедали мы (Пафка, Маврин и Блуменфельд) в итальянском ресторане и после этого проехали на омнибусе и в автомобиле до Буль-Миша и обратно. Вечер закончили у Сережи, который пришел в 111/2 часа из ложи Бернандаки (он тратит на представительство совершенно лишнее — все свое время, даже накануне такой генеральной баталии, как сегодняшняя). Иду на работу. Дай Бог, чтобы все сошло благополучно. Теперь 81/2 часа утра.

2/15 мая
Чудо свершилось: вчера «Борис Годунов» был дан весь полностью, прошел великолепно, без особых антрактов, кончили даже раньше, чем предполагали, а именно в 111/2 часа. Лишь одна сцена, к сожалению, главная, вышла менее удачно, чем можно было ожидать, — сцена, когда Борису чудится мертвый царевич Дмитрий. Это очень досадно, ибо на репетиции именно эта сцена прошла изумительно, потрясающе, несмотря на отсутствие декорации и грима.
Вчера же Санин напутал с освещением, и с самого почти начала все шло в потемках. С Шаляпиным от раздражения и сдерживаемого бешенства чуть не сделался настоящий нервный припадок. Злясь на освещение, он не владел ролью, и сцена прошла почти вяло. Все же остальное шло так, точно было двадцать репетиций, точно машинисты и осветители назубок изучили свою задачу. Даже моя сцена, несмотря на то, что Неменский здорово нафинтил с костюмами, что разные части костюмов были спутаны: рассчитанные на большой рост надеты на маленьких, а толстые — на худеньких, все же прошла чудесно и очень красиво. Декорации мы в последний момент изменили. Оставили лишь фон и первую кулису, фонтан же свели на один обелиск. Таким образом очень выиграла завеса и исчезла театральность. К сожалению, Ермоленко выглядела ужасно толстой в своем костюме, зато Смирнов был великолепен. Самое удивительное во всем этом, что начали мы смотреть декорации в 10 часов утра; с 12 до 11/2 часа и в 3—31/2 часа был перерыв (рабочие ходили обедать и отдыхать), толком мы ни одну минуту не видели, ибо декорации были подвешены слишком высоко и не хватали до полу. Первую декорацию мы поставили в 7 часов и так ее уже не снимали. Ровно через час начался спектакль. Как будто нервные и самолюбивые французы нарочно захотели нам доказать, что для них это пустяки.
В 5 часов еще не была куплена бумага для снега, а в «Кромах» он уже шел, и даже весьма обильно.
Разумеется, все это лишний раз доказывает, что Сереже покровительствуют мощные эфоры или скорее, кроме шуток, что у него есть настоящая миссия свыше. Настоящая роль, для выполнения которой все складывается самым фантастическим образом.
Что сказать об успехе? Я еще не читал газет. Овации были очень дружные, но без пароксизмов. Наибольший успех достался коронации и дуэту в саду. К сожалению, две последние картины расхолаживают публику: «Кромы» — своей сценической нелепостью, «Грановитая» — своей музыкой, несравненно менее вдохновенной, нежели все остальное. Напряжение у нас было настолько велико, что сразу после спектакля я почувствовал себя избитым, слабым. Кончили мы вечер в кафе «Париж», ужиная с Сережей и с четой Бернандаки, кн. Трубецким (из посольства), Пафкой и Мавриным. М-mе Бернандаки была буквально усыпана бриллиантами и жемчугом. Вероятно, благодаря этому нам написали нагло фантастический счет. Бернандаки был очарователен, острил, рассказывал анекдоты. Прелестный старик.
Меня потом мутило (я весь день не ел и набросился на ужин), выпил чуть шампанского, которое не переношу. Остальные поехали в 2 часа ночи ужинать с Шаляпиным, но только что я начал засыпать, как ко мне ввалились эти пьянчуги. Пафку даже вырвало, и мы разбудили весь отель. Я до боли хохотал, Сережа целовался, качал, говорил ужасный вздор. Сегодня кацен-яммер (немецкое — похмелье). Они мне делают знаки в окно, и я бегу к ним.

3/16 мая
Скоро наши пытки кончатся. Хотя Сережа и бунтует против того, чтобы я уехал, однако я все же уеду. Мы ждем в.к. Владимира Александровича, и мне не мешало бы с ним встретиться. Иначе я не успею все закупить и все увидеть, что здесь есть интересного. Ведь я до сих пор не был в Валлоне, надо пойти второй раз на Театральную выставку, чтобы зарисовать, и побывать и на исторической, пастельной. В Багатель решил не ехать. Больно сложно...
Утром у Сережи был генеральный совет. В углу сидела огромная туша — Безобразов. Сережа немытый, небритый, всколоченный в своем старом красном потертом шлафроке. В 12 часов пришел Ф.Комиссаржевский, и мы поехали в Люксембургский сад, посидели в тени. Моментами мне казалось, что я вижу вдали жену и потаташек. Совещание с Комиссаржевским было мучительно. Он упорно и грустно молчал, мне даже показалось, что он лично против моего участия в постановке «Ahnfrau»*. Когда я стал отказываться и сомневаться, то он принялся убеждать, очень искренно, хотя и не горячо.
Работать, пожалуй, будет тяжело с ним (Ф.Коммисаржевским). Иногда, впрочем, он весело и премило ребячески смеется. И Павка, и Маврин находят, что он сумасшедший, и действительно взгляд у него странный. Условились на том, что я ему сделаю подробные и макетки, и декорации, и эскиз костюмов и получу за все 600 рублей. Писать же будет кто другой по моему выбору с их материалами и их маляром за очень низкую цену — в 300 рублей. Не возьмется ли Ярема?
Завтракали мы у Буланже на Буль-Мише (я пил только виски), потом — на пароход обедать у Гагарина, прогулялись по божественным садам и в 6 часов пили чай на террасе, любуясь фантастическим видом на Париж (туман). На поезде вернулись в Париж — розовые облака и серо-зеленые дали.

4/17 мая
Теперь, когда спешка кончилась, пребывание (здесь) становится невыносимым. Но — ай-ай — ничего не хочется смотреть.
Сережа и слышать не хочет, чтобы я уехал до приезда в.к. Владимира Александровича. Но мне от Владимира никакой пользы, а, может, я и не попаду на его глаза. Моя роль теперь окончена. Вчера прошел второй спектакль, еще глаже, чем первый, и дело налажено вполне. Я глядел из самой средней ложи бельэтажа, и оттуда картины великолепны (кроме первой, которая — совершенный лубок). Мой полонез выходит удивительно красивым и старинным. Успех был потрясающий. Отдельно вызвали несколько раз хор. Зал полный, за исключением нескольких мест в одной ложе. Оркестр каждый раз неистово вызывает артистов. Директора сохнут от зависти и злобы. Как верно говорит критик Белленд: после таких спектаклей никто не захочет смотреть на ординарную стряпню Опера. Зато они и удвоили интриги. Сереже до зарезу нужны деньги, чтобы расплатиться с артистами. Одному Шаляпину он должен 11 000. В кассе театра за места лежит около 1 000 000 франков, но они их ему не выдают, потому что не хотят лишиться гарантии, что он им заплатит за помещение. Постановку при этом они не хотят принимать, считая декорации неудовлетворительными. Придется судиться, и выиграет, вероятно, Сережа (по контракту они обязаны принять, раз декорации его, раз о художестве ничего не сказано), но когда этот суд состоится, а покуда где взять деньги?
Вчера он, бедняга, не мог даже заплатить за ужин и занял у Пафки. Ясное дело, что мне не получить остальных 130 франков, но это пустяки, а вот Сережино положение серьезно. Быть может, оттого он меня и не отпускает, чтобы иметь вокруг себя близких людей и советников. Но я все же уеду завтра, так как здесь мне больше нечего делать, а помочь ему в затруднениях я все равно не в состоянии.
Вчерашний день прошел следующим образом: в 11 часов съехались в театре, ничего особенно не было. Лишь бедный Сережа резался с директором. Завтракал с Сережей, Пафкой, Мавриным в кафе Мира. Жара чудовищная. Оттуда на выставку пастелей, где дивные вещи: Перронно, Ла Туш, Лиотар и великолепные бюсты (особенно Аделаида Гудона), оттуда со Свирским (встретили его на выставке) в Салон (Шамп де Марс). Чудовищная гадость. Рауш еще не так плох. Лучше других М.Дени, но и то слащав. Ни за что не пойду к Симонам и Менарам. С авторами таких картин лучше не быть знакомыми. Пили дивный цейлонский чай... перед спектаклем. Я вынужден был, стоя на высочайшей лестнице, заделывать пастелью отлупившиеся места на задней декорации 1-й картины. Чтобы не замараться, одел длинную монашескую рясу, сохранив цилиндр на голове.
После оперы повидался со Щербатовым, который в восторге от «Бориса Годунова», но, разумеется, как у всех русских, при этом третье слово — «как приятно утереть нос французам». Сегодня у них обедаю. В восторге они, как и Пафка.
Ужинали в совершенно курьезной компании: Бомонт, Астрюк (собирается ставить «Армиду» в Париже), Трутнев, которого встретил на бульваре, Сережа, Шаляпин, его жена — приятная полная итальянка, знаменитый капельмейстер Миланской оперы Тосканини и его жена, Авранек, Блуменфельд, суфлер Сафонов, Маврин, Пафка и Вальц в «Гранд кафе». В дверях встретили Теляковского и Головина. Они, кажется, очень хотели, чтобы и их позвали, но этого мы так и не сделали. Много смеялись, но сервировка была отличная. Пафка выходит из себя и был удивительно смешон.

5/18 мая
Хотел сегодня уехать, но Сережа поднял целую историю, обвиняет в измене и прочее. И если Сережа даст денег, то я отложу поездку. Провел прелестные часы у Манжена и Прутэ. Насколько наша опера имеет успех, доказывает то, что и она (мадам Прутэ) об этом прослышала и собирается идти в театр на наши представления.
Заходил к Сереже. Его осаждают артисты с требованием денег (впрочем, позже и это затруднение, как и все у него, распуталось, и директора принесли ему 13 000). Обедал у Щербатовых. Они живут в маленькой, но очень изящной квартире в глубине двора с отдельным потайным ходом, который идет от пл. Инвалидов — настоящая квартира для свиданий. Устроились они очень изящно, но, разумеется, скучают, строят планы, сам Щербатов клянется, что изменился, что «отныне» и т.д. Жалкие люди. Она мила. Теперь у них культ черного щеночка, буквально 12 см величины. На Париж ругаются, французов ругают неистово. Вообще изумителен запас накопившийся в каждом русском зависти и обиды на Запад. Буквально все шипят, и это ужасно неблагородно. Зачем тогда сюда лезут, всем пользуются, все обворовывают?
А все же «Борис Годунов» очень хорош. Есть вещи потрясающие. Например, когда бьют куранты в тереме, или выезд самозванца, или сенцы в келье.
Кончил вечер у Сережи. Ничего, впрочем, интересного не было. Пафка прямо плакал, что я его не взял с собой для покупок...

6/19 мая
Вчера день прошел беспутно. Здесь стало очень неуютно — прямо осенний холод: ветер, дожди. Утром после дурацкого интервью с русской корреспонденткой я с Пафкой гулял по магазину «Лувр» и покупал... Завтракал с Сережей, Пафкой, Свирским и Блуменфельдом у Дрюона.
На Театральной выставке нашел массу интересного и нового. Все это так разожгло коллекционерский аппетит, что мы с Пафкой помчались в новооткрытую бутику на ул. Рома, однако где все в ужасном скарбе. Нашли лишь несколько интересных вещей. У Сережи застали Костю Набокова, вернувшегося из Мадрида.
В 9 часов поехал на сенсационную пьесу «Король с брассером», но не нашли мест — опоздали, слушая рассказы Набокова о Витте и Японской войне. В Гиньоле тоже все занято. Зашли в Мулен-Руж, где шла глупейшая оперетка и где за 1 ф. в отдельном кабинете показывают Ню эстетическое (некрасивые девки наполовину в трико принимают глупейшие позы). Здесь дебютировала Кшесинская. Смешно видеть всю русскую компанию и даже Клашу Куличевскую на подмостках Опера.

ОТ ИЗДАТЕЛЯ



Собранные в этой книге дневники А.Н.Бенуа 1908—1916 годов прежде никогда не печатались.
К сожалению, подробный текст дневника 1908 года не обнаружен в отечественных архивах. Вероятно, дневник остался в эмиграции вместе с автором. Есть запись Бенуа от 29 июня 1917 года: «Для развлечения я читал ей (жене) свой павловский дневник 1908 года. Какие драгоценные документы! Страшно, как бы они не погибли. Ведь это вся интимная сторона русского искусства за данный период».
В отделе рукописей Русского музея*  сохранился блокнот и несколько листочков с записями Бенуа 1908 года (с 9 сентября по 30 октября). Эти блокнотные записи представлены в настоящем издании.
Дневники 1908—1916 годов публикуются по рукописным копиям, которые хранились у друга Бенуа — искусствоведа С.П.Яремича. Уже будучи в эмиграции, А.Н.Бенуа обращался к заведующему академическим центром Наркомпроса Михаилу Петровичу Кристи с просьбой посодействовать пересылке его рукописей из Ленинграда. Однако тщетно. Яремичу удалось переправить автору дневники 1916—1926 годов, но второй оказии не случилось, и фрагменты записей 1908—1916 годов, приготовленные к отправке, так и остались у него, в госархивы не поступали. Только в конце 1970-х вдова Яремича В.Д.Головчинер предоставила копии дневников петербургскому историку искусств Ивану Иосифовичу Выдрину.
Эти повседневные записи следует рассматривать как своего рода продолжение «Моих воспоминаний» Бенуа, которые, как известно, кончаются теми же годами.

Клочки балета

00.00.0000

Автор: Сергей Тополь
Источник: http://www.medved-magazine.ru/articles/article_323.html

Клочки балета

«Медведь» уже представлял дневники г-на Бенуа 1916–1918 и 1918–1924 годов, прежде издававшиеся в России. И вот пришла очередь более ранних записей, до сих пор незнакомых русскому читателю. Дело в том, что оригиналы дневников той поры не сохранились, уцелели лишь отдельные листы да блокноты. Так что издательству пришлось воспользоваться рукописной копией, сохраненной другом художника искусствоведом Яремичем, о чем «Захаров» и сообщил в своем предисловии к этому изданию-свидетельству очевидца конца Серебряного века. Треть почти 600-страничной книги занимают заметки искусствоведа Бенуа о балете. Александр Бенуа. Дневник. 1908–1916. Воспоминания о русском балете. – М.: «Захаров», 2011

Дилетант Дягилев и хитрец Станиславский

07.02.2012

Автор: Алексей Мокроусов
Источник: http://izvestia.ru/news/514489

Вряд ли что есть интереснее дневников, которые автор не успел или не захотел отредактировать. Дневники художника и режиссера Александра Бенуа (1870–1960) — из числа подлинных. После отъезда автора в эмиграцию они остались в Петербурге, в середине 1930-х Бенуа передали лишь материалы за 1917–1918 годы. Остальное хранится в Эрмитаже и Русском музее.

Бенуа славился разносторонней одаренностью. Он увлекался балетом и драматическим театром, был газетным критиком и знатоком французской культуры. Его многотомные «Мои воспоминания» — настольная книга каждого, кто занимается Серебряным веком вообще и объединением «Мир искусства» в частности. Сборники его газетных текстов — постоянное чтение интересующегося жизнью музеев и сцены начала прошлого века.

Новый том его дневниковых записей стал третьим, вышедшим в издательства «Захаров». Первый, куда вошли записи 1916–1918 годы, опубликован в 2006 году, второй (1918–1924) — четыре года спустя. Нынешний подводит черту дневникам, хранящимся в России. Они бесценны как материал для знатоков театра. Бенуа много пишет о сотрудничестве со Станиславским и собственном режиссерском опыте в МХТ, где он ставил и как художник, и как режиссер.

Особо же эти книги важны для ценителей «Русских сезонов». До войны Бенуа много сотрудничал с «Русскими балетами». Сотрудничество было сложным: Бенуа выступал и как либреттист, мыслил себя «автором балета», его конфликты с Дягилевым казались неизбежными. Между ними постоянно возникали ссоры, и, читая дневник, видишь, насколько жестки и недоброжелательны могли быть оценки Бенуа.

Вот запись, сделанная 31 марта 1911 года в Монте-Карло:

«Вчера с большим успехом состоялась премьера «Павильона Армиды». Еще днем с Фокиным мы позволили себе мечтать о провале как об исправительной мере по отношению к Дягилеву. Каждый такой случай все более подтверждает его дилетантскую систему и его просто грубое отношение к искусству». И далее: «Он презирает художественную цельность, гармонию и прямо — настроение каждой данной вещи. Раз Вацлав (Нижинский. — «Известия») не освещен, Сережа в тревоге».

В заботу Дягилева о своем любимце Нижинском верится легко, но оценка его как дилетанта, грубо относящегося к искусству, выглядит несправедливой. Однако дневник и не пишется с целью высказать истину, он лишь иногда ее поиск, гораздо чаще — эмоциональный итог дня, приведение произошедшего к одному знаменателю.

О Станиславском Бенуа высказывается еще резче:

«Нынешнее пребывание в Москве особенно тоскливо, безумно все здесь надоело, и пуще всех Станиславский со всей его тяжеловесной неповоротливостью, самомнением, в значительной степени это вызывается его безвкусием и хитрением. Наши пути с ним определенно расходятся».

В этой же записи от 16 февраля 1914 года достается и Грабарю, «который предлагает мне «феноменальный», по его мнению, заказ: одну из декоративных картин строящегося Казанского вокзала, а также наблюдать за другими живописными работами в том же зале. Но все же какая это мерзость, которую собирается строить Щусев и от которой этот тупой Грабарь в восторге, считая эту жалкую ерунду — московским барокко».

Кажется, бытовое раздражение, к искусству отношения не имеющее. Но бульон культуры варится из многих ингредиентов, личные отношения, обусловленные симпатиями и антипатиями, порой оказываются частью эстетических позиций.

К счастью, Бенуа самокритичен — и когда пишет о своей невыдержанности («нервность меня довела до скандала, я ушел с репетиции»), и когда уличает себя в самоповторах («я пел свою постоянную песенку об упадке, об огрубении культуры»).

Невыносимый почерк Бенуа расшифровывал петербургский знаток его наследия Иван Выдрин, уже издававший переписку художника с Дягилевым и Добужинским. Тем обиднее, что в дневниках нет комментариев, а именной указатель присутствует лишь в одном томе. Впрочем, если издательство экономило бумагу, всегда можно выложить указатели в интернете.

Воспоминания о русском балете

16.03.2012

Автор: Николай Александров
Источник: http://www.echo.msk.ru/programs/books/869068-echo/

В издательстве «Захаров» вышел том Александра Бенуа. Его Дневник 1908-1916 годов и «Воспоминания о русском балете». Художник, критик, основатель и идеолог журнала «Мир искусства» — Бенуа теснейшим образом был связан с театральной жизнью, с Московским художественным театром, с балетными проектами Дягелева. Это разнообразие интересов и увлечений Бенуа, его впечатления и размышления о русской культурной жизни начала века, его живые реакции (эстетические, бытовые, дружеские, критические) — главное содержание Дневника, который публикуется впервые по рукописям художника. Это непосредственная хроника событий, что называется, по горячим следам. «Воспоминания», разумеется, более размеренны, более академичны и отрефлексированы. Тем более любопытно на них посмотреть в сопоставлении с дневниковыми записями. Александр Бенуа. Дневник 1908-1916. Воспоминания о русском балете. — М.: Захаров, 2012. — 560 с.