Поиск

Сборник рассказов мастера английского черного юмора.

Книга известного литературного критика Андрея Немзера посвящена русской словесности рубежа XX—XXI веков. В отличие от многих коллег, автор убежден, что в эти годы наша литература отнюдь не умерла, но обрела достойное новое качество. Среди героев книги и писатели старшего поколения (Инна Лиснянская, Георгий Владимов, Леонид Зорин, Семен Липкин, Владимир Маканин, Александр Солженицын), и те, кто заговорил в полный голос лишь в последнее десятилетие (Марина Вишневецкая, Вера Павлова, Ольга Славникова, Андрей Дмитриев, Тимур Кибиров, Александр Слаповский, Сергей Солоух, Михаил Успенский). Пристальное внимание уделяет Немзер культовым авторам новейшей поры (Татьяна Толстая, Борис Акунин, Виктор Пелевин, Владимир Сорокин).

Сборник рассказов признанного мастера английского черного юмора.

В день своего рождения каракатица приготовила черный торт и ждала гостей в пещерке на дне океана. Но приплыл только морской скат. Он распилил торт на черные куски и молча слопал их...

Первая русская мемуарная книга (эпоха царя Алексея Михайловича,отца Петра I) — впервые на современном русском языке, а в приложении — лучшая биография Аввакума.

Классический русский диссидент, проповедник и ревнитель православия, идеолог и практик раскола в православной церкви, глава старообрядчества протопоп Аввакум Петрович (1620–1681) восстал против новшеств патриарха Никона, и за это его ссылали в Сибирь, держали 14 лет в земляной тюрьме в Пустозерске и в конце концов прокляли на Соборе и за упорство сожгли с двумя товарищами по заключению. Имел массу сторонников в народе и среди знати, от боярыни Морозовой до царя Федора Алексеевича.

«Аварию без труда ликвидирует водопроводчик. Но вот тут — останется стыд, вот тут, в сплетении солнечном: ты один виноват в существовании Ада. Без иронии говорю. Да поймет меня правильно живущий в Раю».

Двор.

Книги первая и вторая.

О жизни обитателей простого одесского двора, жизни и судьбы которых так причудливо переплетаются...

«Обласканный, прославленный, принятый с таким большим почетом, что даже совесть беспокоится о незаслуженности всей этой чести, я выпускаю книгу своих писаний пером. В разное время, под разными настроениями, составился целый круг жизни, с детства до старости... Предлагаю воспоминаньица о самых интересных минутах моей жизни. Мы их не ценим, выпускаем, даже стыдимся и замалчиваем. Я набрасываю о них эскизы...»

Илья Репин

«Каждый думал, что боится он один. Но боялись все. Люди старались себя убедить, что их арестованный товарищ, родственник, знакомый — действительно очень плохой человек; собственно говоря, они всегда это замечали. Подобной реакцией самозащиты объясняется добровольное распространение дурных слухов об очередной жертве. Помню, как ухватились в театральных кругах за версию, объясняющую арест Мейерхольда. Его якобы поймали на аэродроме при посадке на самолет, летевший за границу. "Я верю", — с апломбом прибавляли главным образом женщины, не замечая нелепости, на которую мне сразу указала Анна Ахматова: "Что же, они думают, он собрался бежать из Советского Союза без Райх?" Всем было известно, как страстно привязан Мейерхольд к своей жене актрисе Зинаиде Райх».

Екатерина составила следующую эпитафию для своего будущего надгробия:
«Здесь покоится ЕКАТЕРИНА ВТОРАЯ. Она прибыла в Россию в 1744 году, чтобы выйти замуж за Петра III. В четырнадцать лет она приняла троякое решение: понравиться своему супругу, Елизавете и народу. Она не упустила ничего, чтобы добиться в этом отношении успеха. Восемнадцать лет, исполненных скуки и одиночества, побудили ее прочесть много книг. Взойдя на российский престол, она приложила все старания к тому, чтобы дать своим подданным счастье, свободу и материальное благополучие. Она легко прощала и никого не ненавидела. Она была снисходительна, любила жизнь, отличалась веселостью нрава, была истинной республиканкой по своим убеждениям и обладала добрым сердцем. Она имела друзей. Работа давалась ей легко. Ей нравились светские развлечения и искусства».

«Более 30 лет прослужил я трем российским императорам, я знал Россию славною и грозною для ее врагов. Я помню время, когда союза с императорской Россией искали иностранные государства, когда этим союзом гордились и когда мощь России считалась верной порукой безопасности дружественных ей держав... Я вижу Россию революционную, к которой с пренебрежением стали относиться союзники... Я вижу Россию разоренную, залитую кровью и как бы вычеркнутую из списка не только великих, но и просто цивилизованных государств. Говоря о первой России, я опираюсь на факты и события, участником которых я был в силу своего служебного положения».

Павел Григорьевич Курлов

Записные книжки — сундуки с дублонами. Время от времени спускаешься в эти погреба и смотришь, перебираешь, вспоминаешь... Иногда смеешься, иногда плачешь.

История войны на НТВ закончена, но не осмыслена, по-моему.

В дворовом футболе это называется — заиграно. Знаете, когда нарушение правил было, кого-нибудь сбили или рукой подыграли, но мячик катится, скоро стемнеет, играем дальше, побежали, побежали...

«Меня часто называют циником. Меня обвиняют в том, что в своих книгах я делаю людей хуже, чем они есть на самом деле. По-моему, я в этом не повинен. Я просто выявляю некоторые их черты, на которые многие писатели закрывают глаза. На мой взгляд, самое характерное в людях — это непоследовательность. Я не помню, чтобы когда-нибудь видел цельную личность. Меня и сейчас поражает, какие, казалось бы, несовместимые черты уживаются в человеке и даже производят в совокупности впечатление гармонии...»
Сомерсет Моэм

История о девочках, живших в России сто лет назад и прихотью судьбы связанных друг с другом.

Часть четвертая.

Когда Моэм составлял завещание, он просил всех, у кого есть его письма, уничтожить их. Он также обязал своего душеприказчика С. Кёртиса Брауна не оказывать содействия тем, кто попытается издать его биографию.

Теду Моргану удалось невозможное: душеприказчик писателя не только санкционировал выход этой книги, но и снабдил автора дополнительными документами и фактами, которые Моэм скрывал от всех многие годы. Результат многолетней работы Теда Моргана — у вас в руках: беспощадно правдивая и безупречно объективная история жизни «благоразумного сноба», как сам себя называл У. Сомерсет Моэм.

Здесь публикуется лишь то, что представляет очевидный интерес для широкого читателя, — и в более привычном для чтения виде. Сохранена большая часть авторского синтаксиса и даже орфографии — кроме тех случаев, когда это затрудняло бы чтение и понимание текста.
В конце книги дана дневниковая проза Цветаевой — очерки, подготовленные ею на основе этих записных книжек и опубликованные в Берлине, Праге и Париже в 1924—1927 годах.

Самый известный русский террорист Борис Викторович Савинков (1879—1925) рассказывает в своих знаменитых и, увы, все еще актуальных воспоминаниях, как он убивал и, главное, зачем он это делал. Убедительную попытку объяснить психологию профессионального идейного убийцы он делает и в публикуемой здесь же его автобиографической прозе, которую подписывал псевдонимом В. Ропшин. Сам Савинков писал: «Он не представлял себе своего участия в терроре иначе, как со смертным концом, более того, он хотел такого конца: он видел в нем, до известной степени, искупление неизбежному и все-таки греховному убийству».

«Записки русской амазонки, известной под именем Александрова» — так хотела озаглавить свою книгу Надежда Андреевна Дурова (1783—1866). Пушкин отозвался восторженно: «... прелесть, живо, оригинально, слог прекрасный. Успех несомнителен», — но против ее воли изменил название.

Впервые под этой обложкой собраны, слегка отредактированы и расположены в строгой хронологии все мемуарные тексты Надежды Андреевны.

В этой книге — наиболее полный текст знаменитых воспоминаний Николая Ивановича Греча (1787—1867) — журналиста и издателя, писателя и филолога, члена-корреспондента Петербургской Академии наук.

Настольная книга молодого Бродского, эта знаменитая, чудом вышедшая в 1937 году тиражом в 5300 экземпляров антология англоязычной поэзии начала XX века, представленная лучшими русскими переводчиками, многие десятилетия была в СССР желанным, но труднодоступным подарком для нескольких поколений читателей.