Детские письма отцу, И.П.Ювачеву


25 сентября 1910 года, Петербург
(написано рукой матери)
Милый Папа!
Крепко тебя целую и благодарю за карточку. Даня.


март 1911 года, Петербург
милый папочка как твое здоровье
я сам пишу очень много писать не могу я устал ДАНЯ


ответное письмо отца
март 1911 года, Вильно
Милый Даня! Получил твое большое письмо и в ответ на него напишу тебе маленькое.
Узнал, что ты облил себе лицо духами, отчего у тебя была сильная боль в глазах и ты много плакал. Потом узнал, что ты вертелся на стуле, упал на пол и сильно ушиб голову. Еще я узнал, что ты простудился, заболел и слег в постель. Все это очень огорчает меня, и я не придумаю, как бы так сделать, чтобы ты никогда не шалил и не болел.
Посылаю тебе и Лизе десять разноцветных яичек. Если у тебя есть лоточек, то хорошо их катать с лотка. В пятницу, 11 марта, ты должен получить посылку. Маме посылаю пряников, а тебе небольшую, но толстенную книжечку. Читай ее на здоровье каждый день, но поне¬множечку. Сразу всю не прочитывай. Если понравится тебе эта книга, то пришлю вторую. Только будь здоров и не шали. Поцелуй за меня твою сестрицу Лизу и пожелай ей доброго здоровья. Каждый день, утром и вечером, когда молишься, проси у Бога здоровья ей и себе. Да хранит Вас Бог, мира и любви! Крепко тебя обнимаю и много раз целую.
Твой папа.

26 июня 1912 года,
поселок Тарховка под Петербургом
милый папа. я учусь читать.
милый папа.


13 июля 1912 года, Тарховка
милый папа,
я сперва складываю слова на кубиках, а потом пишу их тебе, я катаюсь верхом на мушке, целую тебя.
твой даня.


7 июня 1914 года, Тарховка
Дорогой папа! У нас хорошо на даче, мы все здоровы, бегаем, играем, катаемся на осле, нам очень весело, утром я учусь с Машей. Оля кланяется тебе, она живет у нас второй месяц. Бабушка кланяется тебе. Настя благодарит тебя за кофту. Все мы тебя целуем.
Приезжай к нам скорей.
Твой Даня.


6 февраля 1917 года, Петроград
Милый Папа.
Я узнал, что ты болен, и попросил Маму, чтобы она тебе послала коробку конфет, от кашля и другие лекарства. Ты их принимай, как закашлишь. Дети здоровы. Я и Лиза были больны, но теперь тоже здоровы. У меня маленький кашель. Мама тоже ничего.
Даня.
09 года, или 19 6/II 17 года.
Пишу 1 год так. Я тебе уже показывал.
Будь здоров.


* * *

В июле как-то, в лето наше,
Идя-бредя в жару дневную,
Шли два братана, Коля с Яшей,
И встретили свинью большую.

«Смотри, свинья какая в поле
Идет», — заметил Коля Яше.
«Она, пожалуй, будет, Коля,
На вид толстей, чем наш папаша».

Но Коля молвил: «Полно, Яша,
К чему сболтнул ты эту фразу.
Таких свиней, как наш папаша,
Еще не видел я ни разу».
1922



Медная

В медный таз ударю лапой,
Со стены две капли капнут,
Звонко звякнут
И иссякнут.

Тучи рыжих тараканов
Разбегутся со стаканов —
От пивных,
От пустых.

Ты посмотришь в тишину,
Улыбнешься на луну,
Оглянешься на углу,
Покосишься на стену...

На щеке мелькнет румянец вышитый,
Догорает свечка бледная...
Тараканы рыжие,
Песня — красно-медная.

1924


Из ЗАПИСНЫх КНИЖеК

Читай, сидя за столом, и имей при себе карандаш и бумагу. Записывай мысли из книги, а также и свои, мелькнувшие из-за чтения или по другой какой причине. (Папа.)

Часто женщина отказывает в том, что сама страстно желает. (Куприн.)

* * *
Глупый не может выделить существенное от случайного.

* * *
Хвастовство глупого человека искренно; хвастовство умного — носит злой, несимпатичный характер.

* * *
Дорогая девочка, я еще люблю тебя, если ты хочешь снова быть со мной, то приходи ко мне и дай отдых твоему жениху. Но кто был прав, ты или я? Я говорил тебе, что ты раньше бросишь меня, чем я тебя. Так и произошло. Будем ли мы снова вместе, как мы были чисты и молоды? Но теперь, когда ты так саркастична ко мне, я не разговариваю с тобой, ты теперь стала грубой. Но попробуй (если ты меня еще любишь) снова быть со мной. И очевидно, мы снова станем друзьями. Я скажу тебе, как это сделать. Приди ко мне. Повидайся с Зинаидой Николаевной и спроси что-нибудь о теории относительности. Все будет хорошо.
Этот день нас соединит.


* * *

За дам по задам задам.

1925


О том, как Иван Иванович попросил,
И что из этого вышло

иван иваныч, расскажи,
кику с кокой расскажи,
на заборе расскажи

ты расскажешь, паровоз,
почему же паровоз?
мы не хочим паровоз.

лучше шпилька, беренда
с хи ка ку гой беренда,
завертела беренда.

как-то жил один столяр,
только жилистый столяр,
мазал клейстером столяр.

делал стулья и столы,
делал молотом столы,
из орешника столы.

было звать его Иван,
и отца его Иван,
так и звать его Иван.

у него была жена,
не мамаша, а жена,
НЕ МАМАША, А ЖЕНА.

как ее зовут теперь,
я не помню теперь,
позабыл теперь.

иван иваныч говорит,
очень умно говорит:
поебемся говорит...

а жена ему: нахал!
ты муж и нахал!
убирайся, нахал!

я с тобою не хочу,
делать это не хочу,
потому что не хочу.

иван иваныч взял платок,
развернул себе платок,
и опять сложил платок.

ты не хочешь, говорит,
ну так что же, говорит,
я уеду, говорит.

а жена ему: нахал!
ты муж и нахал!
убирайся, нахал!

я совсем не для тебя!
не желаю знать тебя,
и плевать хочу в тебя.

иван иваныч поглупел,
между прочим поглупел,
усикирку поглупел.

а жена ему сюда!
развернулась, да сюда,
да потом еще сюда

в ухо двинула потом,
зубы выбила потом,
и ударила потом!

иван иванович запнулся,
так немножечко запнулся,
за п... п... п... п... п... пнулся.

ты не хочешь, говорит,
ну так что же, говорит,
я уеду, говорит.

а жена ему: нахал!
ты муж и нахал!
убирайся, нахал!

и уехал он уехал,
на извозчике уехал,
и на поезде уехал.

а жена осталась тут,
и я тоже был тут,
оба были мы тут.
1925


НАБРОСКИ К ПОЭМЕ «МИХАИЛЫ»

крючником в окошко
скандит скандит
рубль тоже
маху кинь
улетала кенарем
за папаху серую
улетала пальцами
ка-за-ки.

лезет утером
всякая утка
шамать присну
бла-гослови,
о-ко-янные
через пояс
пояс уткан
пояс убран
до зарезу
до Софии
дует капень
Симферополя
шире борова русси.

из-за мря
варом на поле
важно фылят
па-ру-са.
и текло
текляно
по немазаным усам.

разве мало!
или водка!
то посея — то пошла!
а сегодня надо вот как:
до последнего ковша.
1925


ГОВОР

Откормленные лылы
вздохнули и сказали
и только из-под банки
и только и тютю
катитесь под фуфлу.
фафалу не пермажте
и даже отваляла
из мякиша кака.
косынка моя улька
подарок или ситец
зеленая солонка
чаничка купрыш.
сегодня из-под анды
фуфылятся руками
откормленные лылы
и только и тютю.
1925


ЗЕМЛЮ, ГОВОРЯТ, ИЗОБРЕЛИ КОНЮХИ

Посвящаю тем, кто живет на Конюшенной

вертону финикию
зерном шелдону
бисирела у заката
криволиким типуном.
полумена зырыня
калитушу шельдону.

приоткрыла портсигары
от шумовок заслоня
и валяша как репейник
съел малиновый пирог.
чуть услыша между кресел
пероченье рандаша
разгогулину повесил
варинцами на ушах.

Ира маленькая кукла
хочет какать за моря
под рубашку возле пупа
и у снега фонаря.
а голубушка и пряник
тянет крышу на шушу
живота островитяне
финикийские пишу.

зелено твое рыло
и труба.
и корыто зипунами
барабан.
полетели панталоны
бахромой.
чудотворная икона
и духи.
голубятина не надо
berall.
подарила выключатель
и узду.

а кухами нижет алые
торопи покое был.
даже пальму строить надо
для руины кабалы.

на цыганах уводила
али жмыхи половя
за конюшни и удила
фараонами зовя.
финикия наготове
переходы положу.

магомета из конюшни
чепраками вывожу.
валаамова ослица
породила окупят.
везелонами больница
шерамура окиня.

и ковшами гычут ладо
землю пахаря былин.
даже пальму строить надо
для руины кабалы...
1925

* * *

Тише, целуются,
комната пуста.
ломкими изгибами
полные уста.
ноги были белые:
по снегу устал.

Разве сандалии
ходят по песку?
Разве православные
церкви расплесну?
Или только кошечки
Писают под стул?

Тянутся маевками
красные гроба.
ситцевые девушки —
по небу губа.
Кружится и пляшется,
будто бы на бал.

Груди как головы
тело — молоко.
Глазом мерцальная
солнцем высоко...
Бог — святая троица
в небо уколол.

Стуки и шорохи
кровью запиши.
Там, где просторнее
кукиши куши.
Вот по этой лесенке
девушкой спешил.

Ты ли целуешься?
— комната пуста.
Так ли сломилися
полные уста?
Ноги были белые:
по снегу устал.
1925


ХОД НЕ ОТ ЖЕЛУДКА —
А ОТ РЕВОЛЮЦИИ К МАТЕРИАЛУ

Мы повесили сапог на ширму.
Несколько лет, заполненных войной и революцией, заставили долгое время все население СССР думать лишь о том, как бы остаться живым и сытым. Год 1919 и 1920 был кульминационной точкой этого обжорного стремления. Человек есть борец за свое существование — значило буквально. С окончанием войны и революции обжорное напряжение стало ослабевать, но ему взамен наступил материализм в самой резкой форме как следствие революции. Он постепенно спускался все в более низшие классы, одновременно с этим искажаясь и прикрывая собой романтическую сторону жизни. Установка всех суждений встала. Художественный гений потерпел обратный ход лозунгов: «Гений есть самобытность», «гений есть терпение и усидчивость». Всякое искусство и развлечение без непосредственной пользы в том стало преследоваться. Отсутствие отдыха путем разнообразия напряженности привело нас к усталости...
Теперь, когда не приходится думать только о наполнении своего желудка, все чаще и чаще слышится тоска о душевном разгуле. И вот ленинградская организация левого фронта искусства предлагает обществу свои услуги методом подтасовки. В СССР завал вульгарным материализмом, стремящимся сковать вольные движения человека осмыслицы и лишить его отдыха. Мы, истинные художники, доктора общественного желудка, дадим вам слабительную жижицу в виде хляпа крышки романтизма. Для нашего же интереса и отдыха мы создаем бюро «романтики и приключений» с неожиданным выкриком «Нужно жить очаровательно» и «Не бей по сапогу — ширма свалится».
1925


* * *

мехом лисичьим
глаз поволокло
выженец горький
золото имбирь,
с горки на горку
вся Сибирь

крутится холмик
синим палачом,
а глазки от холода
жмутся в кулачок.
1925


Из записных книжек

Сегодня 18 марта 1925 г.
Баба-Яга. Сломанная лилия. Дррянь!
Ни слова о Багдадском Воре. Ша.
Но по дороге я (не знаю как ты) все время думал о нем и мне было смешно. Черт тебя дери, из-за твоей образины и Риты мне пришлось убивать время за этим идиотским письмом Варшавского, ясно, куда-то унесло, и чтоб тебе лопнуть, я обречен на писание.
Положение безвыходно. Я как честный человек и друг в целях чести минета, без примеси других извращений, не иду в залу за своим пальто, а сижу на твоем ложе и хвалю себя за свою честность.
Оказывается, ты меня зовешь, но я взошел уже в азарт, и мне охота писать все дальше и дальше. Какой-то жесткий картон сгибается в гиме и теме, даже пакерики назонят стрехи.

Такамбы глувеются стинерий повойные клюши.
Гирейся сиверий старайный каранда,
суплися сдвигоной минется шерсти,
глазофиоли здвойнись
развротем зовись на секунду наивным уродом.
Гранись иззостенний пламенькой
в нестенах огрошно и скушно…
Орнаменто вдруг.
Там пляшут полены головочным меном
и миги мигают минет.
Ростиньки отравны и вредны забульки,
Кидаешь гостинец — развратно писталет.
Прорада плазнется и стихится струнно,
Каберним веселкой в припляс полонез.


* * *
Росинкой печь в углу дымится,
и стонет заспанно скамья,
а что за стенами творится
не знают четверо и я.

Все та же комната и лица,
и тот же стол, и та скамья.
И вот, где плесневое пламя,
засветит блесневый фонарь,
моя рука, маша тенями,
бросает в стену календарь.


* * *
Я. Брага. Пийность. Стол и скатерть.
Четыре друга. Год встречать.
Росинкой печь в углу дыбастит
и стонет заспанно кровать.

* * *
Скоро кони мочатся —
Значит им так хочется.


* * *
Из Веры Инбер
У сороконожки
Народились крошки.
Что за восхищенье,
Радость без конца!
Дети эти — прямо
Вылитая мама:
То же выраженье
Милого лица.

И стоит пригожий
Дом сороконожий,
Сушатся пеленки,
Жарится пирог.
И стоят в порядке
Тридцать три кроватки
В каждой по ребенку,
В каждой сорок ног.
Папа с ними в дружбе.
Целый день на службе,
А когда вернется
В теплый уголок.
Все играют в прятки,
Куклы и лошадки,
Весело смеется
Сам сороконог.

Все растет на свете —
Выросли и дети,
Носится орава
С самого утра.
Мать сороконожка,
Погрустив немножко,
Говорит: «Пора вам
В школу, детвора».
Но ходить по школам
Невозможно голым,
Согласитесь с этим.
Папа: «Ну и что ж?»
Мама же сказала:
«Сосчитай сначала,
Сколько нашим детям
Надобно калош».

Для такой работы
Папа вынул счеты.
«Тише, дети, тише!»
Папа снял сюртук.
«Если каждой ножке
Нужно по калошке,
То для всех детишек
Сколько ж это штук?
Трижды сорок восемь,
Девять переносим,
Это будет двести
Да один в уме...»
Захирела печка,
Догорела свечка —
Папа с мамой вместе
Счет ведут во тьме.

А когда же солнце
Глянуло в оконце,
Захотелось чаю.
Но сказала мать:
«Слишком много ножек
У сороконожек.
Я изнемогаю».
И пошла гулять.

Видит — в луже тихо
Дремлет аистиха,
Рядом — аистенок
На одной ноге.
Мать сказала, плача:
«Аистам удача,
Вот какой ребенок
Нужен был бы мне!
Слишком много ножек
У сороконожек.
Ноги — это гадость,
Если много ног.
Аист — он хороший,
Он одной калошей
Мамочке на радость
Обойтись бы мог».


* * *
Очень долго ждал седьмой номер. Еб его мать. Я зол. 7 июня.

9 июня. Боже, помоги мне остаться в техникуме, Боже, сделай так, чтобы я здесь учился. Дальше будет надежда. Крест и Мария, Крест и Мария. Даниил Хармс.

* * *
Любишь афоризмы и видишь в них слишком большие мысли и хочешь сл. б. жизнь уложить в афоризм.

* * *
Глазами взвила ввысь стрелу.
Улыбку убери свою.
А сердце рвется к выстрелу.
А горло бредит бритвою.

* * *
Наконец дева сядет на конец.

* * *
И узкоглазый, как и он,
Отдав дары, ласкает пьяно
Ее плечо, желтей банана,
И цвета ласточки шиньон.

Там на изломаный пластрон
(от ревности вдвойне желанно)
Легло плечо, желтей банана,
И цвета ласточки шиньон.

* * *
Расписание на 19 авг.
Встать в 10 ч. В 10.30 готовым.
10.30—12 читать записную книжку Чехова.
12 — чай. Позв. Введенскому.
1 — выйти к Феде. От Феди, если достану деньги, в Библиотеку Новых книг. Если не достану, то к Сем. Полоцкому. Если буду в библиотеке, зайти к Туфанову, а потом к Полоцкому. В 5 ч. быть дома. Обед. После обеда с 6.30, 7 читать или принесенное из библиотеки, или Кропоткина. В 10 чай. После чая почитать немецкую книгу. В 2 ч. спать.

* * *
Не ищи глупого — сам найдется, ищи мудрого — нигде не найдешь. (папа.)

Глупый ищет мудрого среди глупых, а мудрый находит его. (я.)

* * *
Мой Боже. Это вполне логично пригласить меня почитать стихи. Боже, сделай так, чтобы там были люди, которые любят литературу, чтобы им было интересно слушать. И пусть Наташа будет повежливей к моим стихам. Господи, сделай то, о чем я тебя прошу. Сделай это, мой Боже.

* * *
Мои стихи тебе, папаша,
напоминают просто кашель.
Твой стих, не спорю, много выше,
но для меня он шишел-вышел.

* * *
Он говорит на шести известных и шести неизвестных языках.

* * *
Если от незаумной вещи можно требовать национальности, то от зауми тем более.

* * *
На 30 сентября 1925 г.
Я задумал — если я в этот день поссорюсь с Эстер, то нам суждено будет расстаться.
Ужас — так и случилось.
Поссорился — мы расстанемся.
Это можно было ждать.
Господи, я хотел сегодня minet, а тут смерть любви. Господи, будь с нами, не забывай нас, моя милая девчурка Эстер пропала для меня, теперь я это знаю.
Это вне сомнения.
Она зовет меня, но я знаю, что это ненадолго. Что ж поделаешь, верно, я сам таков. Она не причем, женщина как женщина, а я так какой-то выродок.
Господи, твоя воля.
Нет, я хочу или minet сегодня, или все кончено с Эстер.
Эстер навсегда.

* * *
Знаю, девушки, я вас:
вы все ждете лишь от нас,
чтобы были мы
В вас все влюблены.

Должен каждый гражданин
в жизни раз хотя один
сердце вам отдать,
не смея роптать.

Каждый взгляд всегда ловить,
вам стараться услужить
и шептать: люблю
лишь тебя одну.

Робким он не должен быть,
должен смело говорить.
Ручку ее взять,
крепко целовать,
а потом целуй в уста —
ей приятна дерзость та.

Это девушки все обожают
от графинь до пейзанок простых.
Об одном лишь они все мечтают:
чтоб сбылися желания их.

* * *
У вас прорешка расстегнута.

* * *
Какие мы глупые, хотим все прочесть, что писали. Мальчишки мы.


ВЬЮШКА СМЕРТЬ

Сергею Есенину

ах вы сени мои сени,
я ли гусями вяжу
приходил ко мне Есенин
и четыре мужика.

с чего бы это радоваться
ложкой стучать,
пошевеливая пальцами,
грусть да печаль.

как ходили мы ходили
от порога в Кишинев.
проплевали три недели
потеряли кошелек.

ты Сережа — рукомойник,
сарынь и дуда
разохотился по-мойму,
совсем не туда.

для тебя ли искорежены
оружье, штык?
не такой ты Сережа,
не такой уж ты.

пой-май щеки дули
скарлатину перламутр
из-за ворота подули
Vater Unser — Lieber Gott...
1926


ВАНЬКИ-ВСТАНЬКИ (I)

волчица шла дорогою,
дорогою-монашенкой
и камушек не трогала
серебряной косой.
на шею деревянную
садились человечики
монистами накрашенными
где-то высоко.

никто бы и не кланялся
продуманно и холодно,
никто бы не закидывал
на речку поплавок.
я первый у колодица
нашел ее подохлую.
и вечером до кузова
ее не поволок.

стонала только бабушка
да грядка перестонывала
заново ерошила
капустных лягушат.
отцы мои запенились
и дети непристойные
пускали на широкую
дорогу камыши.

засни, засни калачиком
за синей гололедицей,
пруда хороший перепел,
чугунный домовой.
щека твоя плакучая
румянится цыганами,
раскидывает порохом
ленивую войну.

идут рубаки-рыжики,
покрикивают улицу,
веревку колокольную
ладошки-синяки.
а кукла перед ужином
сырому тесту молится
и долго перекалывает
зубы на косяк.

я жду тебя, не падаю.
смотрю — не высыпаются
из маминой коробочки
на ломаный сарай.
обрежь меня топориком,
клади меня в посудину,
но больше не получится
дырявая роса.

1926


ВАНЬКИ-ВСТАНЬКИ (II)

ты послушай-ка, карась,
имя палкой перебрось,
а потом руби направо
и не спрашивай зараз
то Володю, то Сережу,
то веревку поварную,
то ли куру молодую,
то ли повара вора.

Разбери, который лучше
может цапаться за тучи
перемыгой серебром,
девятнадцатым ребром
разворачивать корыто
у собачей конуры,
где пупырыши нерыты
и колеблется Нарым.

Там лежали Михаилы
вонючими шкурами,
до полуночи хилые,
а под утро Шурами.

И в прошлую середу,
откидывая занавеси,
прохожему серому
едва показалися
сначало до плечика
румяного шарика,
а после до клетчатых
штанишек ошпаривали.

Мне сказали на ушко,
что чудо явилося
и царица-матушка
сама удивилася:
ах, как же это, милые?
как же это можно?
я шла себе мимо
носила дрожжи,
вошел барабанщик
аршином в рост,
его раненная щека
отвисала просто.

Он не слышит музыки
и нянин плач,
на нем штаны узкие
и коленкоровый плащ.
простите, пожалуйста
я покривил душой,
сердце сжалося,
я чужой.

Собака ногу поднимает
ради си, ради си.
солдат Евангелие понимает
только в Сирии, только в Сирии.

но даже в Сирию солдат не хочет,
плюет пропойца куда-то,
и в Сирию бросает кочет,
где так умны солдаты.

Ему бы пеночки не слизывать,
ему бы все: руби да бей.
да чтобы сестры ходили с клизмами,
да чтобы было сто рублей.

Солдат, а солдат,
сколько тебе лет?
где твоя палатка?
и твой пистолет...

Едет мама серафимом
на ослице прямо в тыл,
покупает сарафаны
и персидскую тафту.

Открылось дверце подкидное,
запрятало пятнашку
сказало протопопу Ною:
позвольте пятку вашу...
1926


Письмо Б.Л.Пастернаку

Уважаемый Борис Леонтьевич [[], мы слышали от М.А.Кузмина о существовании в Москве издательства «Узел».
Мы оба являемся единственными левыми поэтами Петрограда, причем не имеем возможности здесь печататься.
Прилагаем к письму стихи как образцы нашего творчества, и просим Вас сообщить нам о возможности напечатания наших вещей в альманахе Узла или же отдельной книжкой. В последнем случае мы можем выслать дополнительный материал (стихи и проза).
Даниил Хармс
александрвведенский
3 апр. 1926. Петербург.


* * *

В репей закутаная лошадь
как репа из носу валилась,
к утру лишь отперли конюшни,
так заповедал сам Ефрейтор.

Он в чистом галстуке, и сквозь решетку
во рту на золоте царапин шесть,
едва откинув одеяло, ползает
и слышит бабушка под фонарями свист.

И слышит бабушка ушами мягкими,
как кони брызгают слюной
и как давно земля курносая
стоит горбом на трех китах.

Но вдруг Ефрейтора супруга
замрет в объятиях упругих.
Как тихо станет конь презренный
в лицо накрашенной измене
творить акафисты по кругу
и поджидать свою подругу.

Но взора глаз не терпит стража,
его последние слова:
Как он суров и детям страшен,
и в жиле бьется кровь славян.

И видит он: его голубка
лежит на грязной мостовой,
и зонтик ломаный и юбка,
и гребень в волосе простой.

Артур любимый, верно, снится
в бобровой шапке утром ей,
и вот уже дрожат ресницы
и ноги ходят по траве.

Я знаю, бедная Наташа,
концы расщелины глухой,
где человек плечами дышит
и дети родятся хулой.

Там быстро щелкает рубанок,
а дни минутами летят.
Там пни растут. Там спит дитя.
Там бьет лесничий в барабаны.
1926


КОНЕЦ ГЕРОЯ

Живи хвостом сухих корений,
за миром брошенных творений
бросая камни в небо, в воду ль,
держась пустынником поодаль.

В красе бушующих румян
хлещи отравленным ура
призыва нежный алатырь
Бога черный монастырь.

Шумит ребячая проказа
до девки 107-го раза,
и латы воина шумят
при пухлом шепоте шулят.

Сады плодов и винограда,
вокруг широкая ограда,
мелькает девушка в окне,
Софокл вдруг подходит к ней.

Не мучь передника рукою
и цвет волос своих не мучь,
твоя рука жару прогонит
и дядька вынырнет из туч.

И вмиг разбившись на матрасе,
восстанет молод и прекрасен,
и стоком бережных имен
как водолей пронзит меня.

Сухое дерево ломалось,
она в окне своем пугалась,
бросала стражу и дозор
и щеки красила в позор.

Уж день вертелся в двери эти,
шуты плясали в оперетте,
и ловкий крик блестящих дам
кричал: я честь свою отдам!

Под стук и лепет колотушек
дитя свечу свою потушит,
потом идет в леса укропа,
в куриный дом и бабий ропот.

Крутя усы, бежит полковник,
минутной храбростью кичась.
Сударыня, я ваш поклонник!
Скажите мне, который час?

Она же, взяв часы тугие
и не взирая на него,
не слышит жалобы другие,
повелевает выйти вон.

А я под знаменем в бою
плюю в колодец и пою:
пусть ветер палубу колышит
но ветра стон моряк не слышит.
пусть дева плачет о зиме
и молоко дает змее.

Я, окрестясь сухим приветом,
стелю кровать себе при этом,
бросая в небо дерзкий глас,
и проходя четвертый класс.
Из леса выпрыгнет метелка,
умрет в углу моя светелка,
восстанет мертвый на помост
с блином во рту промчится пост.

Как жнец над пряхою не дышит,
как пряха нож вздымает выше,
не слышу я и не гляжу,
как пес под знаменем лежу.

Но виден мне конец героя,
глаза распухшие от крови,
могилу с именем попа,
и звон копающих лопат.

И виден мне келейник ровный,
упряжка скучная и дровни,
ковер раскинутых саней,
лихая кичка: поскорей!

Конец. Итак, моя Розалья,
пройдя всего лишь жизни треть,
его схватили и связали,
а дальше я не стал смотреть.

И, запотев в могучем росте,
всегда ликующий такой,
никто не скажет и не спросит
и не помянет: упокой.
1926


* * *

Свечка темень озори
бей кадилом вкруг лица
запестрели пузыри
на рубахе беглеца
1926


КАЗАЧЬЯ СМЕРТЬ

Бежала лошадь очень быстро,
ее хозяин турондул.
Но вот уже Елагин остров
им путь собой прегородил.

Возница, тут же запыхавшись,
снял тулуп и лег в кровать,
четыре ночи спал, обнявшись,
его хотели покарать.

Но он вскочил, недавно спящий,
наскоро запер письменный ящик
и, не терпя позора фальши,
через минуту ехал дальше.

Бежала лошадь очень быстро.
Казалось, нет ее конца.
Вдруг прозвучал пустынный выстрел,
поймав телегу и бойца.

Кто стреляет в эту пору?
Спросил потусторонний страж.
Седок и лошадь мчатся в прорубь,
их головы объяла дрожь.

Их туловища были с дыркой.
Мечтал скакун. Хозяин фыркал,
внемля блеянью овцы,
держа телегу под уздцы.

Он был уже немного скучный,
так неожиданно умерев.
Пред ним кафтан благополучный
лежал, местами прогорев.

Скакали день и ночь гусары,
перекликались от тоски.
Карета плавала. Рессоры
ломались поперек доски.

Но вот седок ее убогий
ожил быстро, как олень
перескочил на брег пологий,
а дальше прыгнуть было лень.

О, как красива эта местность,
подумал он, смолчав.
К нему уже со всей окрестности
несли седеющих волчат.

Петроний встал под эти сосны.
Я лих, и нет пощады вам —
звучал его привет несносный,
телега ехала к дровам.

В ту пору, выстрелом не тронут,
возница голову склонил.
Пусть живут себе тритоны —
он небеса о том молил.

Его лошадка и тележка
стучала мимо дачных мест,
а легкоперое колешко
высказывало свой протест.

Не езжал бы ты, мужик,
в этот сумрачный огород,
вон колено твое дрожит,
ты сам дрожишь наоборот.

Ты убит в четыре места
под угрозой топора.
Кличет на ветру невеста
Ей тоже умирать пора.

Она завертывается в полотна
и раз, два, три молчит как пень.
Но тут вошел гусар болотный
и промолчал — он был слепень.

Потом вскочил на эту лошадь
и уехал набекрень.
Ему вдогонку пуля выла
он скакал, закрыв глаза.

Все завертелось и уплыло,
как муравей и стрекоза.
Бежала лошадь очень быстро,
гусар качался на седле.

Там вперемешку дождик прыскал,
избушка тухнула в селе,
их путь лежал немного криво,
уж понедельник наступил.

Как мне мешает эта грива,
казак нечайно говорил.
Он был убит и уничтожен,
потом в железный ящик вложен
и как-то утречком весной
был похоронен под сосной.

Прощай, казак, турецкий воин —
мы печалимся и воем
нам эту смерть не пережить.
Тут под сосной казак лежит.
1926


СЛУЧАЙ НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ

Как-то бабушка махнула,
и сейчас же паровоз
детям подал и сказал:
пейте кашу и сундук.
Утром дети шли назад,
сели дети на забор
и сказали: вороной,
поработай, я не буду.
Маша тоже не такая,
как хотите может быть.
Мы залижем и песочек
то что небо выразило,
вылезайте на вокзал
здравствуй, здравствуй, Грузия.
Как нам выйти из нее
мимо этого большого
не забора, ах вы дети,
вырастала палеандра
и, влетая на вагоны,
перемыла не того,
что налима с перепугу
оградил семью