Содержание

От автора 5

Часть первая. Молодость 6
Часть вторая. Семейное счастье 51
Часть третья. Семейный разлад 207

Приложение
Александра Львовна Толстая. Уход и смерть Толстого 397

Именной указатель 439

От автора

Рассказать не о внешних событиях жизни, а о душевных переживаниях — задача почти невыполнимая для исследователя. Это сделает тот биограф, в котором счастливо сочетаются интуиция большого художника с точностью беспристрастного историка.
Но это дело будущего, и мое намерение было много скромнее. Я собирал разбросанные документы и систематизировал их, стараясь, насколько возможно, вести изложение не от своего имени, а словами действующих лиц. Эту книгу следует рассматривать как первую попытку систематизации материалов для будущей биографии, а те выводы, которые я осторожно намечал, занимают второстепенное место. Эта особенность моей работы и дает мне право на ее опубликование.
В архивных материалах особенности правописания и пунктуации подлинников мною не сохранены. Сокращенные слова по возможности приведены полностью.

Владимир Жданов
Москва, 20 февраля 1928 г.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
МОЛОДОСТЬ


Введение

Первая часть этой книги представляет попытку описать интимные переживания Толстого в юности и молодости, переживания «ужасных 20 лет» (с 14 лет до женитьбы — до 34 лет), или, если процитировать его «Воспоминания», «пе¬риода грубой распущенности, служения честолюбию, тще¬славию и, главное, похоти».
Биографические работы о Толстом, более или менее полные, с той или иной точки зрения освещающие отдельные моменты его жизни и ступени его духовного роста, не уделяли этому вопросу достаточного внимания. Одни считали, возможно, эти переживания незначительным явлением жизни, не оказавшим серьезного влияния на жизненный опыт Толстого; другими, вероятно, руководило заслуживающее уважения и вполне понятное чувство деликатности перед памятью великого человека.
«Никакой род преступлений людских против нравственного закона не скрывается с такой тщательностью людьми друг перед другом, как преступления, вызываемые половой похотью; и нет преступления против нравственного закона, которое было бы так обще всем людям, захватывая их в самых разнообразных и ужасных видах; нет преступления против нравственного закона, на которое смотрели бы так несогласно люди, — одни, считая известный поступок страшным грехом, другие — тот же поступок самым обычным удобством или удовольствием; нет преступления, на счет которого было бы выказываемо столько фарисейства; нет преступления, отношение к которому показывало бы так верно нравственный уровень человека, и нет преступления более губительного для отдельных людей и для движения вперед всего человечества», — писал в старости Лев Николаевич. И вполне понятно то чувство робости и стесненности, которое охватывает исследователя, когда он доходит до этой интимной стороны жизни Толстого.
Но обойти ее молчанием, общими фразами или краткими цитатами после того, как сам Толстой неоднократно обращал наше внимание на условия своей холостой жизни, все же нельзя. В этом вопросе, вызывающем столько различных толков и голословных утверждений, нужна полная ясность — замалчивать его не следует.
За последнее время уделяется серьезное внимание половой проблеме и все больше уясняется значение полового инстинкта в жизни человека. Как же можем мы обходить этот вопрос при изучении жизни и творчества Толстого?
Толстой принадлежит человечеству. Толстой — исключительное по яркости явление, и, проникая в тайны этого явления, мы постигаем скрытые, глубокие законы жизни.
Толстой не нуждается в нашем оправдании. Память его не будет омрачена добросовестным изучением его поступков; не оскорбит ее и нездоровое любопытство случайного читателя.
Лев Николаевич думал одно время сам написать свою биографию. Об этом он рассказывает в своих «Воспоминаниях»: «Когда я подумал о том, чтобы написать всю истинную правду, не скрывая ничего дурного моей жизни, я ужаснулся перед тем впечатлением, которое должна бы была произвести такая биография... Но, если писать биографию, то надо писать всю настоящую правду. Только такая биография, как ни стыдно мне будет писать ее, может иметь настоящий и плодотворный интерес для читателей».
А в дневнике 1895 года (27 марта), намечая свое первое завещание, он записывает: «Дневники моей прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить... не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная дрянная жизнь беспринципных молодых людей, но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучило меня сознанием греха, производят ложно-одностороннее впечатление и представляют... А впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть. Из них видно, по крайней мере, то, что, несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я все-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал немного понимать и любить Его».
То же предостережение о возможности ложно-одностороннего представления о его молодости Лев Николаевич делает в «Воспоминаниях детства»: «В этот период жизнь моя не была сплошным злом, каким она представлялась мне во время болезни, и в этот период во мне пробуждались порывы к добру, хотя и недолго продолжавшиеся и скоро заглушаемые ничем не сдерживаемыми страстями».
Эти свидетельства Толстого особенно важны для нас, так как в первой части этой книги в значительной мере использованы дневники холостой жизни. Мы сознательно ограничили тему и опустили другие не менее интересные и яркие моменты молодости Толстого. Возможно, что биографический материал, подобранный на такую ответственную тему, произведет на мало знакомого с жизнью Толстого читателя ложно-одностороннее впечатление. Такой читатель, желающий ознакомиться с остальными событиями внутренней жизни Льва Николаевича, может обра¬титься к крупным биографическим работам Н.Н.Гусева и П.И.Бирюкова. Перед нами другая задача: восполнить пробел в жизнеописаниях Толстого и наметить первую предпосылку для разрешения проблемы личной жизни Льва Николаевича, его семейного счастья, семейной трагедии и величественного конца. Мы не сумеем постигнуть психологические причины его переживаний, нам не удастся разгадать смысл такого необычайного явления в истории человечества, каким мы все считаем жизнь Толстого, если мы не учтем ее полностью и не используем выводов, вытекающих из изучения фактов его молодости.
Увлечения и любовь, жажда семейной жизни и чувственное влечение к женщине — вот два основных настроения, держащих в своей власти молодого Толстого, вот содержание первой части нашей книги.
Кроме дневников, использованы письма 1848—1862 годов и художественные произведения с ярко выраженным автобиографическим содержанием. Однако к последней категории материалов приходится относиться с большой осторожностью, так как несомненно, что автобиографические данные в значительной мере изменены силою художественного творчества. Сам Толстой по поводу «Детства» говорит: «Замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей, оттого вышло нескладное смешение событий их и моего детства». Подобные же оговорки следует, вероятно, сделать и относительно других произведений, использованных для этой работы. И тем не менее, мы не допустим ошибки, если будем рассматривать эти произведения не в качестве бесспорных документов, а только как фон, выделяющий ярче отрывистые записи дневников и цитат из писем. Думается, что мы немногим уклонимся от истины, если сочтем переживания героев отчасти совпадающими с переживаниями автора.
Художественными произведениями мы воспользовались только для описания первых лет юности Толстого; факты остальных десяти лет его молодости, до женитьбы, мы полностью берем из дневников, писем и воспоминаний.
Избранная нами тема обязывает к исключительно осторожному подходу, почему интимные записи дневника приведены здесь не все*.
В нашу задачу не входит описание внешней картины жизни Толстого. Записями дневника мы пользуемся только как свидетельством внутренних переживаний, дающим возможность со всей тщательностью проследить эти переживания, чтобы расчистить путь для понимания всего Толстого.

I

Наш обзор начинается тем периодом, когда в Толстом половое чувство пробудилось, громко заговорило, впервые предъявило свои права. Новые настроения проникли в детскую душу и произвели в ней смятение. Они были безотчетны и непреодолимы. Они сыграли исключительную роль, послужив гранью между двумя периодами жизни. Через многие годы Толстой с волнением вспоминал этот роковой перелом, и в одном автобиографическом произведении («Записки сумасшедшего») точно определил роковой возраст: 14 лет. Он писал: «Четырнадцати лет, когда я узнал порок телесного наслаждения, и ужаснулся ему. Все существо мое стремилось к нему, и все же существо, казалось, противилось ему».
Но в этих словах душевное состояние подростка не совсем верно передано: в них отразилась мысль зрелого человека. А в те, отроческие годы главное место занимало не¬осознанное тяготение к чему-то, и для мучительной ре¬флексии мало было оснований. Первой ступенью к раскрытию этой новой стороны жизни было для Толстого его изменившееся отношение к горничной, о чем он говорит в «Отрочестве».
«Ни одна из перемен, происшедших в моем взгляде на вещи, не была так поразительна для самого меня, как та, вследствие которой в одной из наших горничных я перестал видеть слугу женского пола, а стал видеть женщину, от которой могли зависеть в некоторой степени мое спокойствие и счастие.
С тех пор, как помню себя, помню я и Машу в нашем доме, и никогда, до случая, переменившего совершенно мой взгляд на нее... я не обращал на нее ни малейшего внимания. Маше было лет двадцать пять, когда мне было четырнадцать; она была очень хороша... необыкновенно бела, роскошно развита и была женщина, а мне было четырнадцать лет...
Я по целым часам проводил иногда на площадке без всякой мысли, с напряженным вниманием прислушиваясь к малейшим движениям, происходившим наверху; но никогда не мог принудить себя подражать Володе, несмотря на то, что мне этого хотелось больше всего на свете. Иногда, притаившись за дверью, я с тяжелым чувством зависти и ревности слушал возню, которая поднималась в девичьей, и мне приходило в голову: каково бы было мое положение, ежели бы я пришел наверх и, так же, как Володя, захотел бы поцеловать Машу? Что бы я сказал с своим широким носом и торчавшими вихрами, когда бы она спросила у меня, чего мне нужно? Иногда я слышал, как Маша говорила Володе: «Вот наказанье! Что же вы в самом деле пристали ко мне, идите отсюда, шалун этакий... Отчего Николай Петрович никогда не ходит сюда и не дурачится...» Она не знала, что Николай Петрович сидит в эту минуту под лестницей и все на свете готов отдать, чтобы только быть на месте шалуна Володи.
Я был стыдлив от природы, но стыдливость моя еще увеличивалась убеждением в моей уродливости»*.
Через несколько лет влечение достигло высшего напряжения, оно вполне определилось и требовало удовлетворения. Наступил трагический, переживаемый многими юношами момент, который несет с собой и муки и новые желания. Тело впервые побеждает и наносит первую глубокую рану. Вот здесь-то все существо стремится к пороку и все существо противится ему. Борется и уступает.
В «Юности» (глава XV) автор так говорит про себя: «Нет, — отвечал я, подвигаясь на диване... — я и просто не хочу, а если ты советуешь, то я ни за что не поеду. Нет, — прибавил я потом, — я неправду говорю, что мне не хочется с ними ехать, но я рад, что не поеду».
О первом падении есть намеки в «Записках маркера». Этот рассказ, без сомнения, содержит скрытый автобио¬графический материал. Он написан с большим подъемом, в три—четыре дня, без поправок и переделок. «Пишу с таким увлечением, что мне тяжело даже: сердце замирает», — тогда же отметил Лев Николаевич в дневнике 14 сентября 1853 года. А эти строки о трагедии невинного юноши — самые горячие, вырвавшиеся из души:
«Приехали часу в первом... И все Нехлюдова поздравляют, смеются... А он красный сидит, улыбается только... Приходят потом в биллиардную, веселы все, а Нехлюдов на себя не похож: глаза посоловели, губами водит, икает и все уж слова не может сказать хорошенько... Подошел он к биллиарду, облокотился, да и говорит:
— Вам... смешно, а мне грустно. Зачем... я это сделал; и тебе... князь, и себе в жизнь свою этого не прощу. — Да как зальется, заплачет».
Картину эту дополняет трогательное признание, сделанное Львом Николаевичем другу его Марии Александровне Шмидт. «Когда он писал «Воскресенье», жена его, Софья Андреевна, резко напала на него за главу, в которой он описывал обольщение Катюши.
— Ты уже старик, — говорила она, — как тебе не стыдно писать такие гадости.
Лев Николаевич ничего ей не сказал, а когда она ушла, он, обращаясь к бывшей при этом М.А.Шмидт, едва сдерживая рыдания, подступившие ему к горлу, сказал:
— Вот она нападает на меня, а когда меня братья в первый раз привели в публичный дом, и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал!»*
Но не одну эту жестокую сторону жизни открыла Толстому его молодость. Та же новая сила породила совсем иные настроения. В них не было ничего постыдного, Толстой не только не старался избегать их, но весь отдавался новой мечте. Появилось стремление к личному счастью и противопоставило себя бурному потоку грубой мужской силы. Мечты о «поэтическом, сладостном счастии», которое казалось ему тогда «высшим счастьем жизни», заполняли воображение юноши.
«В тот период времени, который я считаю пределом отрочества и началом юности, основой моих мечтаний были четыре чувства и одно из них — любовь к ней, к воображаемой женщине, о которой я мечтал всегда в одном и том же смысле и которую всякую минуту ожидал где-нибудь встретить» («Юность»).
«После ужина и иногда ночной прогулки с кем-нибудь по саду... я уходил один спать на полу на галерею... Наконец... я оставался совершенно один и, робко вглядываясь по сторонам, не видно ли где-нибудь подле клумбы или подле моей постели белой женщины, рысью бежал на галерею. И вот тогда-то я ложился на свою постель... смотрел в сад, слушал звуки ночи и мечтал о любви и счастии.
Тогда все получало для меня другой смысл... смысл слишком большой красоты и какого-то недоконченного счастия. И вот являлась она с длинною черною косой, высокой грудью, всегда печальная и прекрасная, с обнаженными руками, с сладострастными объятиями. Она любила меня, я жертвовал для одной минуты ее любви всею жизнью. Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся, как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее, свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что она с обнаженными руками и пылкими объятиями — еще далеко-далеко не все счастие, что и любовь к ней — далеко-далеко еще не все благо; и чем больше я смотрел на высокий полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище и ближе и ближе к нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза».
Так кончился «чудный... невинный, радостный, поэтический период детства», когда «невинная веселость и беспредельная потребность любви были главными побуждениями в жизни». Раскрылись глаза на новую, доселе не из¬вестную сторону человеческих отношений, тело стало предъ¬являть свои требования, душа стремилась к неизведанному счастью новой любви. Детское неведение сменилось острою борьбою слепого инстинкта, сознания и чувства.

II

72-летним стариком Лев Николаевич записал в дневнике: «Вспомнил свое отрочество, главное — юность и молодость. Мне не было внушено никаких нравственных начал — никаких; а кругом меня большие с уверенностью курили, пили, распутничали (в особенности распутничали), били людей и требовали от них труда. И многое другое я делал, не желая делать, только из подражания большим». — «Можно смотреть на половую потребность как на тяжелую повинность тела (так смотрел всю жизнь) и можно смотреть как на наслаждение (я редко впадал в этот грех)».
Мы видели страдания, следовавшие за первыми проявлениями «половой потребности». Но острая реакция не уменьшила силы влечения, оно оставалось непреодолимым, и «тяжелая повинность тела» захватила юного Толстого. Равнодушное одобрение окружающих, сочувствие и поощрение сверстников помогали работе инстинкта. Но Толстой подчинялся не без борьбы. Он чувствовал, что его юношеские порывы парализованы слепой силой, и чем больше падал, тем сильнее желал освободиться от этого тяжкого гнета.
Перед отъездом из Казани перед 19-летним юношей уже встает вопрос об изменении направления всей его жизни. Он заболевает (быть может, беспорядочная жизнь была причиной этой болезни), поступает в клинику и здесь делает первую запись в дневнике: «Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть дней, как я почти доволен собой. Мелочи могут привести к серьезным последствиям... Я стал на ту ступень, на которую я уже давно поставил ногу, но никак не мог перевалить туловище... Главная же польза состоит в том, что я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимает за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души».
В таком настроении он оставляет университет и уезжает в Ясную Поляну, полный жизни и увлекательных планов служения народу. Отныне мелкие интересы личной жизни не должны более мешать проявлению высших требований совести. Влечение к женщине поглощало силы и внимание — теперь же, на новой ступени, это главное препятствие к подлинной радости должно быть безоговорочно устранено.
Толстой записывает в дневнике: «Вчера я был в хорошем расположении духа и остался бы, верно, к вечеру доволен собой, ежели бы приезд Дунечки* с мужем не сделал бы на меня рокового большого влияния, что я сам лишил себя счастья быть довольным собою».
На следующий день он вырабатывает новое «правило»: «Я начинаю привыкать к первому правилу, которое я себе назначил. («Исполняй все то, что ты определил быть исполнену».) И нынче назначаю себе другое, именно следующее: смотри на общество женщин как на необходимую неприятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся от них. В самом деле: от кого получаем мы сластолюбие, изнеженность, легкомыслие во всем и множество других пороков, как не от женщин? Кто виноват тому, что мы лишаемся врожденных в нас чувств: смелости, твердости, рассудительности, справедливости и других — как не женщины? Женщина восприимчивее мужчины, поэтому в века добродетели женщины были лучше нас. В теперешний же развратный, порочный век — они хуже нас».
Вся жизнь молодого Толстого проходит в выработке строгих правил поведения, в стихийном уклонении от них и упорной борьбе с личными недостатками. Временами, под влиянием безудержных порывов молодости, суровые заповеди заменяются практическими нормами, но усиливающаяся страсть заставляет вновь подчеркнуть строгое требование.
Однажды правило «удаляйся от женщин» уступило место другому, более снисходительному: «Второй день ленюсь, не исполняю назначенного. Отчего? Не понимаю. Однако не отчаиваюсь, буду себя принуждать. Вчера, кроме неисполнения назначенного, еще изменил своему правилу. Теперь уже не изменю тому, чтобы у себя в деревне не иметь ни одной женщины, исключая некоторых случаев, которых не буду искать, но не буду и упускать...» Через два дня — упрек: «Вчерашний день прошел довольно хорошо, исполнил почти все; недоволен одним только: не могу преодолеть сладострастия, тем более, что страсть эта слилась у меня с привычкою».
И в дневнике появляется новое правило: «Каждый день моцион. Сообразно закону религии, женщин не иметь».
Как ни сильны были чувственные переживания и борьба с ними Толстого, они не заполняли всецело личной жизни. Другие «затаенные, невыраженные порывы юности» волновали его, и он страдал от избытка какого-то смутного, неопределенного чувства, не находя выражения ему:
«То со всею прелестью неизвестного юное воображение его предоставляло ему сладострастный образ женщины, и ему казалось, что вот оно, невыраженное желание. Но какое-то другое, высшее чувство говорило: не то, и заставляло его искать чего-то другого... «Какая глупость все то, что я знал, чему верил и что любил», — говорил он сам себе. «Любовь, самоотвержение — вот одно истинное, независимое от случая счастие!»
Со всех сторон прикладывая эту мысль к жизни и находя ей подтверждение в жизни и в том внутреннем голосе, говорившем ему, что это то, он испытывал новое для него чувство радостного волнения и восторга... «И кроме этого», — в то же время думал он, — кто мне мешает самому быть счастливым в любви к женщине, в счастии семейной жизни?» И юное воображение рисовало ему еще более обворожительную будущность. «Я и жена, которую я люблю так, как никто никогда никого не любил на свете, мы всегда живем среди этой спокойной, поэтической деревенской природы, с детьми, может быть, со старухой теткой; у нас есть наша взаимная любовь, любовь к детям, и мы оба знаем, что наше назначение — добро. Мы помогаем друг другу идти к этой цели. Я делаю общие распоряжения, даю общие, справедливые пособия, завожу ферму, сберегательные кассы, мастерские; а она, с своею хорошенькою головкой, в простом белом платье, поднимая его над стройною ножкой, идет по грязи в крестьянскую школу, в лазарет, к несчастному мужику, по справедливости не заслуживающему помощи, и везде утешает, помогает... Дети, старики, бабы обожают ее и смотрят на нее, как на какого-то ангела, на провидение. Потом она возвращается и скрывает от меня, что ходила к несчастному мужику и дала ему денег, но я все знаю и крепко обнимаю ее и крепко и нежно целую ее прелестные глаза, стыдливо краснеющие щеки и улыбающиеся румяные губы».
Мечты Толстого о семейной жизни не находили своего воплощения, и порою он начинает думать о женитьбе как о прозаическом, деловом шаге: «Приехал я в Москву с тремя целями: 1) играть, 2) жениться, 3) получить место... Второе, благодаря умным советам брата Николеньки, оставил до тех пор, пока принудит к тому или любовь или рассудок, или даже судьба, которой нельзя во всем противодействовать!»
Но любовь, рассудок и судьба еще на долгие годы лишают Толстого счастья семейной жизни, а «тяжелая повинность тела» предъявляет свои требования, более реальные и непреодолимые. Борьба с ними продолжается беспрерывно. Дневник помогает в этой борьбе. Каждое падение, каждое влечение Толстой добросовестно отмечает в своих записях, «себе в наказание». «Нахожу для дневника, кроме определения будущих действий, полезную цель — отчет каждого дня с точки зрения тех слабостей, от которых хочешь исправиться».
«Приходила за паспортом Марья... Поэтому отмечу сладострастие». «После обеда и весь вечер шлялся и имел сладострастные вожделения». Через день новая запись: «Мучает меня сладострастие, не столько сладострастие, сколько сила привычки». На другой день: «Не мог удержаться, подал знак чему-то розовому, которое в отдалении казалось мне очень хорошим, и отворил сзади дверь. Она пришла. Я ее видеть не могу, противно, гадко, даже ненавижу, что от нее изменяю правилам. Вообще, чувствую очень похожее на ненависть, которую питаешь к тем людям, которым не можешь показать, что не любишь, и которые имеют право полагать в вас к себе хорошее расположение. Чувство долга и отвращение говорили против, похоть и страсть говорили за. Последние одолели. Ужасное раскаяние; никогда я не чувствовал его так сильно. Это шаг вперед».
«Вчера я почти всю ночь не спал; пописавши дневник, я стал молиться Богу. Сладость чувства, которую я испытал на молитве, передать невозможно... Я желал чего-то высочайшего и хорошего, но чего, я передать не могу, хотя и ясно сознавал, чего я желаю. Мне хотелось слиться с существом всеобъемлющим, я просил его простить преступления мои, но нет, я не просил этого, ибо я чувствовал, что ежели оно дало мне эту блаженную минуту, то оно простило меня. Я просил, и вместе с тем чувствовал, что мне нечего просить, и что я не могу и не умею просить. Я благодарил его, но не словами, не мыслями. Я в одном чувстве соединил все, и мольбу и благодарность. Чувство страха совершенно исчезло... Нет, вот оно чувство, которое испытал я вчера, — это любовь к Богу — любовь высокую, соединяющую в себе все хорошее, отрицающее все дурное. Как страшно было мне смотреть на всю мелочную, порочную сторону жизни. Я не мог постигнуть, как она могла завлекать меня. Как от чистого сердца просил я Бога принять меня в лоно свое. Я не чувствовал плоти... но нет, плотская, мелочная сторона опять взяла свое, и не прошло часу, я почти сознательно слышал голос порока, тщеславия, пустой стороны жизни; знал, откуда этот голос, знал, что он погубит мое блаженство, боролся — и поддался ему. Я заснул, мечтая о славе, о женщинах; но я не виноват, я не могу».
Религиозный подъем влечет за собой стремление к нравственной чистоте; в то же время и другое чувство — возвышенная любовь к женщине — помогает Толстому освобождаться от чувственных порывов тела. «Чем сильнее я был влюблен, тем бестелеснее становилась для меня она», — вспоминает Лев Николаевич в рассказе «После бала». «В моей душе любовь к Вареньке освободила всю скрытую в моей душе способность любви. Я обнимал в то время весь мир своей любовью». В подтверждение автобиографично¬сти этого рассказа приводим выдержку из дневника от
18 июня 1903 года: «В еврейский сборник. Веселый бал в Казани, влюблен в красавицу, дочь воинского начальника-поляка; танцую с нею, ее красавец старик-отец ласково берет ее и идет на мазурку. И на утро, после влюбленной бессонной ночи, звуки барабана и сквозь строй гонят татарина, и воинский начальник велит больней бить».
Жажда идеальной, бесплотной любви к женщине, такой любви, которая устранила бы все низшие стремления и дала бы душевную радость, духовный подъем и нравственное удовлетворение, неотступно преследует молодого Толстого. Движение сердца, легкое увлечение он возводит в своем воображении на степень серьезной, глубокой любви. Встреча с девушкой дает лишь толчок идеальным порывам. Переживания эти на время заполняют жизнь и устраняют низшие страсти. Любимая женщина теряет свой облик, и Толстого занимает не столько эта женщина и ее судьба, сколько собственные мечты и сердечные переживания.
Так было с Зинаидой Модестовной Молоствовой.
Лев Николаевич познакомился с нею еще студентом в Казани у начальницы Родионовского института Е.Д.Загоскиной (Молоствова была воспитанницей этого института). По дороге на Кавказ он заезжает в Казань и снова видится с Молоствовой. Ей было 21—22 года и она была почти невестой другого человека. Несмотря на это, она почти все мазурки танцевала со Львом Николаевичем и явно интересовалась им. Встреча эта производит на Толстого большое впечатление, и мысль о любви не покидает его. Через два месяца он записывает в дневнике:
«Любовь и религия, вот два чувства чистые, высокие. Не знаю, что называют любовью. Ежели любовь то, что я про нее читал и слышал, то я ее никогда не испытывал. Я видал прежде Зинаиду институточкой, она мне нравилась, но я мало знал ее (фу, какая грубая вещь слово, как площадно, глупо выходят переданные чувства). Я жил в Казани неделю. Ежели бы у меня спросили, зачем я жил в Казани, что мне было так приятно? Отчего я был так счастлив? Я не сказал бы, что это потому, что я влюблен. Я не знал этого. Мне кажется, что это-то незнание и есть главная черта любви и составляет всю прелесть ее. Как морально легко мне было в это время! Я не чувствовал этой тяжести всех мелочных страстей, которая портит все наслаждения жизни. Я ни слова не сказал ей о любви, но я так уверен, что она знает мои чувства, что ежели она меня любит, то я приписываю это только тому, что она меня поняла. Все порывы души чисты, возвышенны в своем начале. Действительность уничтожает невинность и прелесть всех порывов.
Мои отношения с Зинаидой остались на ступени чистого стремления двух душ друг к другу.
— Но, может быть, ты сомневаешься, что я тебя люблю, Зинаида? Прости меня, ежели это так, я виновен, од¬ним словом мог бы и тебя уверить.
«Неужели никогда я не увижу ее? Неужели узнаю ко¬гда-нибудь, что она вышла замуж за какого-нибудь Бекетова? Или, что еще жалче, увижу ее в чепце, веселенькой и с тем же умным, открытым, веселым и влюбленным глазом? Я не оставлю своих планов, чтобы ехать жениться на ней, я не довольно убежден, что она может составить мое счастие, но все-таки я влюблен. Иначе, что же эти отрадные воспоминания, которые оживляют меня, что этот взгляд, в который я всегда смотрю, когда только я вижу, чувствую что-нибудь прекрасное. Не написать ли ей письмо? Не знаю ее отчества и от этого, может быть, лишусь счастия... Теперь Бог знает, что меня ждет... Предаюсь в волю его! Я сам не знаю, что нужно для моего счастья и что такое счастье?
— Помнишь Архиерейский сад, Зинаида, боковую дорожку? На языке висело у меня признание, и у тебя тоже. Мое дело было начать; но, знаешь, отчего мне кажется, я ничего не сказал? Я был так счастлив, что мне нечего было желать, я боялся испортить свое... не свое, а наше счастье.
Лучшим воспоминанием в жизни останется навсегда это милое время. А какое пустое и тщеславное создание — человек. Когда у меня спрашивают про время, проведенное мною в Казани, я небрежным тоном отвечаю: «Да, для губернского города очень порядочное общество, и я довольно весело провел несколько дней там».
«Подлец! Всё осмеяли люди! Смеются над тем, что с милым рай и в шалаше, и говорят, что это неправда. Разумеется, правда; не только в шалаше — в Крапивне, в Старом Юрте — везде. С милым рай и в шалаше, и это правда, правда, сто раз правда!»
И после этой восторженной записи в дневнике нет больше упоминаний о Молоствовой. Трудно предположить, что только случайность или застенчивость Толстого помешали этим «веселым, почти детским отношениям» принять более серьезный характер. Скорее можно допустить, что с его стороны было только минутное увлечение, а неудовлетворенная жажда поэтической, «высокой» любви, мечта о чистой девушке, освобождающей от тяжести «всех мелочных страстей», воспитали это чувство и на время овладели вниманием.
Через год Толстой записывает в дневнике: «Зинаида выходит замуж за Тиле. Мне досадно, и еще более то, что это мало встревожило меня».
Жизнь на Кавказе, новые впечатления, литературные интересы и бурные устремления молодости скоро рассеяли впечатление от встречи с Молоствовой, но вытеснить мечты о любви и семейной жизни они не могли.

III

Кавказ оставил в Толстом самые дорогие воспоминания. Он считал это время «одним из лучших периодов своей жизни, несмотря на все уклонения от смутно сознаваемого им идеала».
«Хотя все это время я о себе очень мало думал, но мысль о том, что я стал гораздо лучше прежнего, как-то закралась в мою душу и даже сделалась убеждением», — отмечает Толстой в дневнике и о том же пишет в Ясную Поляну: «Мне кажется, что сумасбродная мысль поехать на Кавказ внушена мне свыше. Эта рука Божия ведет меня, и я непрестанно благодарю его. Я чувствую, что здесь я стал лучше (это еще немного, потому что я был очень дурен), и я твердо уверен, что все, что может со мной случиться здесь, будет мне на пользу, потому что сам Бог этого хочет». И он, «видящий сокровенную глубину моей души и направляющий ее, знает, что, благодаря ему, я никогда не жил более безупречно и не чувствовал себя нравственно более удовлетворенным

Именной указатель
Имена Л.Н.Толстого, С.А.Толстой и Т.А.Кузминской
в указатель не вошли

Абакумов — см. Власов Ипат Аввакумович
Агафья Михайловна — 221
Аким — 330
Аксаков Иван Сергеевич — 111
Аксаков Сергей Тимофеевич — 30
Александр III — 302, 304, 305
Алексеев Василий Иванович — 68, 213, 235, 262, 263, 280, 286
Анненкова Леонида Фоминична — 300, 313, 330, 337
Антоний — 362
Арбузов Сергей Петрович — 225
Аренский Антон Степанович — 347
Арнаутов Иван Александрович — 225
Арсеньева Валерия Владимировна — 31—38, 221
Арсеньевы — 31
Ауэрбах Герман Андреевич — 84

Базыкина Аксинья — 43, 66
Бакунин Михаил Александрович — 219
Банникова Авдотья Ивановна — 114
Бекетов Александр Николаевич — 20
Беляев Агапит Федорович — 259
Беркенгейм Григорий Моисеевич — 429, 431, 432, 433, 436
Берс Андрей Евстафьевич — 260, 261
Берс Владимир Андреевич — 162
Берс Елизавета Андреевна — 45
Берс Петр Андреевич — 332
Берс Любовь Александровна — 44, 260
Берс Степан Андреевич — 130
Бестужевы — 212
Бетховен Людвиг — 283, 327, 330, 343, 344, 347
Бибиков Алексей Алексеевич — 193
Бирюков Павел Иванович — 8, 26, 263, 295, 314, 337,339, 353
Бодни С.В. — 378
Болхин Андриан Григорьевич — 242
Боткин Сергей Петрович — 178
Боянус (урожд. Хлюстина) Ольга Семеновна — 227
Брускова Марья — 10, 11
Булгаков Валентин Федорович — 401—403
Булытин — 314

Варсонофий — 432, 435, 436
Власов Иппат Аввакумович — 383

Ге Анна Петровна — 265
Ге Николай — 274, 366
Генри Джордж — 377
Гете Иоганн — 128
Гоголь Николай Васильевич — 128
Голохватов П.Д. — 174, 178
Голохвастова — 178
Гольденвейзер Александр Борисович — 355, 370, 379, 380, 425
Горбунов И. — 314
Гофман — 335
Грот — 306
Гуревич Л.Я. — 285
Гусев Н.Н. — 8, 86

Дарья Ивановна — 260
Делянов — 306
Денисенко Елена Сергеевна и Иван Васильевич — 410
Диккенс Чарльз — 315
Диллон Эмилий Михайлович — 302, 304
Долгоруков Владимир Андреевич — 234
Дрожжин Евдоким Никитич — 314
Дудченко Митрофан Семенович — 374
Дузе Элеонора — 335
Дунаев Александр Никифорович — 354
Дьяков Дмитрий Алексеевич — 118
Дьякова Дарья Александровна — 118
Дьякова Софья Робертовна — 144
Дюссо — 114
Еврипид — 129
Ергольская Татьяна Александровна — 22, 359
Ермолова Екатерина Петровна — 227, 250

Загоскина Екатерина Дмитриевна — 19
Залюбовский Алексей Петрович — 252
Захарьин Григорий Антонович — 120

Ивакин Иван Михайлович — 229
Игумнова Юлия Ивановна — 385
Иоанн Богослов — 377
Исаев Балта — 26
Истомин Владимир Константинович — 304, 305

Кант Иммануил — 122
Катков Михаил Никифорович — 177
Кети — 146
Кислинский Николай Андреевич — 212
Колокольцев Григорий Аполлонович — 104
Колошина Софья Павловна — 30
Конфуций — 236
Копылов Николай Федотович — 91
Копылова Анисья Степановна — 392
Копылова Евдокия Федоровна — 392
Кристи Владимир Григорьевич — 379
Кудрявцев Дмитрий Ростиславович — 314
Кузминская Дарья Александровна — 159, 162
Кузминский Александр Михайлович — 121, 200, 293

Лебрен Виктор Анатольевич — 379
Львова Екатерина Владимировна — 39
Львовы — 39

Маковицкий Душан Петрович — 404, 407, 408, 410—412, 414—416, 424, 425, 427, 434
Мария Федоровна — 332
Маркс Адольф Федорович — 372
Марья — 330
Молоствова Зинаида Модестовна — 19—21
Мольер Жан-Батист — 128
Монтень Мишель — 406
Мухедин Михаил Иванович —

Нагорнов Николай Михайлович — 287
Нагорнова Варвара Валерьяновна — 200, 287
Никитин Дмитрий Васильевич — 420, 424, 426, 427, 429, 431, 435, 436
Николай I — 189, 190
Новиков Алексей Митрофанович — 282
Николаев П.П. — 406

Оболенская Елизавета Валерьяновна — 228, 404, 405, 408, 411
Оболенская Мария Львовна — 151, 227, 253, 261, 266—268, 292, 295, 297, 298, 300, 311, 315, 354, 356—359, 361, 365, 367, 368, 371, 377, 382—386
Оболенские — 233
Оболенский Андрей Васильевич — 30
Оболенский Николай Леонидович — 356, 365, 367, 368, 371, 372, 385
Озолины — 419, 422, 427
Олсуфьевы — 253, 255, 256
Орлов-Давыдов Анатолий Владимирович — 233

Панина Софья Владимировна — 368
Победоносцев Константин Петрович — 337
Попов — 312, 314
Пушкин Александр Сергеевич — 128

Ребиндер — 39
Рубинштейн Антон Григорьевич — 257, 348

Сабуров Андрей Александрович — 214
Самарин Федор Дмитриевич — 377
Самарины — 233
Свербеев Дмитрий Дмитриевич — 263
Свербеева Екатерина Александровна — 39
Семеновский — 424, 429, 431
Сенека Луций Анней — 226
Сехин Епифан Иванович — 26
Сергеенко Алексей Петрович — 406
Сергеенко Петр Алексеевич — 379
Сергей Александрович —303, 304
Сидорков Илья Васильевич — 400
Софокл — 129
Срезневский Всеволод Измаилович — 86
Стахович Софья Александровна — 395
Страхов Николай Николаевич — 106, 186, 187, 213, 309
Сухотин Александр Михайлович — 30
Сухотин Михаил Сергеевич — 359, 360
Сухотина Татьяна Львовна — 93, 94, 150, 151, 177, 193, 196, 212, 233, 234, 249, 253, 256, 259, 261, 267, 274, 297, 298, 306, 311, 312, 359—361, 365, 403, 405, 406, 425
Сютаев Василий Кириллович — 219, 220

Танеев Сергей Иванович — 328, 329, 341, 347, 348
Темяшева Евдокия Александровна — 15
Тепловы — 227, 233
Терсей Ханна — 145
Тиле Николай Васильевич — 21
Тимрот Егор Александрович — 134
Толстая Александра Андреевна — 39, 40, 118, 122, 123, 179, 180, 186
Толстая Александра Львовна — 238, 259, 260, 379, 390, 391, 397—438
Толстая Вера Сергеевна — 256, 315
Толстая Елизавета Андреевна — 118
Толстая Мария Николаевна — 44, 127, 316, 404, 405, 407, 408, 411
Толстой Алексей Львович — 230, 257—259
Толстой Андрей Львович — 188, 259, 283, 291, 344, 351, 352, 365, 377, 379 402, 403
Толстой Дмитрий Андреевич — 164
Толстой Иван Львович — 274, 275, 298, 315—320, 331, 341, 365, 367, 368
Толстой Илья Львович — 93, 149, 150, 177, 196, 253, 259, 267, 317, 381
Толстой Лев Львович — 151, 253, 297, 298, 354—356, 365, 377, 379, 403
Толстой Михаил Львович — 211, 251, 259, 344, 347, 365
Толстой Николай Львович — 112, 163, 166—168
Толстой Петр Львович — 151, 156, 160, 161, 166
Толстой Сергей Львович — 93—96, 98, 107, 149, 150, 163, 177, 212, 214, 215, 263, 268, 269, 283, 292, 365, 403, 405, 406, 420, 423, 426
Толстой Сергей Николаевич — 235, 366, 376
Трофим — 330
Трубецкая Екатерина Николаевна — 40
Тэбор Эмили — 168
Тютчев Федор Иванович — 395
Тютчева Екатерина Федоровна — 39, 40—42

Уваров Алексей Сергеевич — 102
Уварова Прасковья Сергеевна — 39, 41, 102
Усов — 433, 434, 436
Урусов Леонид Дмитриевич — 246
Урусов Сергей Семенович — 186

Фанни — 145
Федоров Николай Федорович — 220
Федосья — 27
Фейнерман Исаак Борисович — 250, 263, 264
Феокритова Варвара Михайловна — 397
Фет Афанасий Афанасьевич — 186, 194, 285
Филатов Нил Федорович — 44, 315
Франциск Ассизский — 377

Халявка — 330
Хилков Дмитрий Александрович — 305, 306, 314
Хилкова Юлия Петровна — 314
Хомякова Анна Сергеевна — 212

Цейтлин Натан Сергеевич — 372
Цявловский Мстислав Александрович — 106

Чага Яков Трофимович — 375
Чертков Владимир Григорьевич — 86, 241, 247, 251, 264, 278, 313, 337—339, 341, 353, 354, 367, 371, 379, 400, 406, 418, 421, 426, 427, 431
Чичерина Александра Николаевна — 39, 41

Шекспир Уильям — 128
Шеншины — 330
Шереметева — 227, 305
Шибунин Василий — 110
Шидловская Вера Александровна — 268
Шмидт Мария Александровна — 12, 356, 370, 393, 403
Шопен Фридерик — 327, 347
Шопенгауэр Артур — 122, 194
Шуберт Франц — 97
Шуман Роберт — 347

Щербатова Прасковья Сергеевна — см. Уварова П.С.
Щербатовы — 227
Щуровский — 433, 434, 436, 437

Энгельгардт Михаил Александрович — 223
Эрленвейн Альфонс Александрович — 108

Юноша Петр Алексеевич — 332
Юшкова Пелагея Ильинична — 168, 169