Содержание

Предисловие 5

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Детство и отрочество 8
В Морском корпусе 22
Поход в Швецию и Данию 32
Экзамены и выпуск 41
Корпусной учитель 49
Фрегат «Крейсер» 66
Дания — Англия — Бразилия 79
В Калифорнии и Сибири 93
Наводнение 1824 года и будущее русских колоний 103
Разнообразные события 1825 года 114

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Анализ причин всеобщего недовольства 129
О соблазнах насилия 146
Отыскание коренных начал 163
Люди 1825 года 178
Национальный вопрос 190
Распространители идей или заговорщики 208
В Москве и Симбирске накануне ареста 224
Теоретические разногласия в декабре 1825-го 233
Неразбериха 14 декабря 244
Действия следственного комитета 266

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Мои беседы с государем и получение новых должностей 280
Предательство и арест 293
В Крепости. Приговор 303
Мой непутевый младший брат Ипполит 318
Чита. Работа и быт 332
Чита и Петровский завод. Досуг 343
Комендант и прочее начальство 355
Деньги. Невеста 367
600 верст до Петровского завода 380
Последние годы в Петровском заводе 397
Казематское общество 414
Моя предусмотрительность и мои предостережения 425
Устав нашей артели 441

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
На поселении в Чите 461
Рост моего нравственного влияния 481
Мои беседы с генерал-губернатором 503
Моя идея сделать Читу городом сбывается 518
Моя работа на благо Сибири 533
Мои публикации и их последствия 552
Борьба с лихоимством продолжается 571
Высочайшее повеление выехать мне в Россию 578
Возвращение в Москву 596

Именной указатель 602

Предисловие

У меня были написаны записки, объяснявшие причины, которые побудили меня принять участие в политическом движении, приведшем к событиям 14 декабря 1825 г., и содержавшие правдивую историю и тайных обществ, и «каземата» в Сибири, где содержались главные участники их, и где все происходившее так много способствовало к разъяснению тех идей и побуждений, которые привели к образованию тайных обществ и тех действий их, которые и до сих пор не имеют правильного объяснения. Я тем более считал себя обязанным написать эти записки, что по особенным обстоятельствам, в записках, впрочем, объясненным, я имел возможность и лучше и полнее знать все.
Но я вынужден был впоследствии сжечь эти записки на случай постоянных покушений против моей личности, окончившихся насильственным перемещением меня в Москву. Я сжег их, впрочем, не потому, чтобы боялся ответственности за содержание их. Напротив, я был вполне уверен, что ничто не в состоянии было бы принести такой несомненной пользы всем сторонам и партиям, как полное опубликование их, но я счел себя обязанным сжечь их потому, что не знал, в какие руки они попадутся. Нет сомнения, что если бы они попались в руки людей пристрастных, которые бы сделали из них только одностороннее употребление, огласив по выбору одно и в то же время скрыв другое, что объясняло и оправдывало первое, то это могло бы и дать ложное представление о событиях, и повредить лицам, из которых некоторые были еще живы, — а тогда, стало быть, сделано было бы из моих записок вредное употребление, чего, конечно, я допустить не мог.
По прибытии же моем в Москву, вследствие вопросов, естественно предлагавшихся мне и по моему положению, и по участию в событиях, изложенных мною в записках, все, кто узнавал об истреблении их, а между тем слышал от меня содержание в них объяснения многих вещей, которые и до сих пор остаются необъяснимыми, очень сожалели (в том числе и покойный митрополит), что обстоятельства не дозволили мне сохранить эти записки, и считали необходимым для правды истории возобновить их, пока содержание не изгладилось из моей памяти. Это и понуждает теперь меня начать снова писать их, и именно в том самом виде, как они были написаны, ничего не изменить в них, а разве только дополнить их кой-где новыми примечаниями. Но так как я, конечно, не могу знать, насколько буду иметь время и возможность возобновить все записки в полноте, то и считаю теперь более нужным начать со второй части, в которой объясняется преимущественно ход вещей, приведший к событиям 14 декабря 1825 года.

P.S. первого русского издателя

Автору удалось возобновить и первую часть. В предлагаемом издании она печатается в том виде, как она была в бумагах автора. Ниже следуют краткие биографические сведения об авторе, взятые из статьи в «Энциклопедическом Словаре» Брокгауза, а в приложении ко второму тому помещен список статей автора, написанных им после освобождения.
Завалишин (Дмитрий Иринархович, 1804—1892) — из¬вестный декабрист, учился в Морском кадетском корпусе, путем самообразования приобрел обширные познания по различным отраслям науки; уже 17 лет от роду состоял в Морском корпусе преподавателем астрономии, высшей математики, механики, высшей теории морского искусства, морской тактики и пр. В 1822 году З. отправился с Лазаревым в кругосветное плавание и из Англии написал государю письмо, в котором смело указывал на извращение в практике Веронского конгресса идей Священного союза. Письмо это произвело на государя впечатление, и З. повелено было немедленно вернуться из Англии через Сибирь в СПб.; но, когда он прибыл в столицу, последняя постигнута была наводнением, вследствие чего личное свидание государя с З. не состоялось, и письмо его было передано на обсуждение особого комитета, образованного под председательством Аракчеева из Шишкова, графа Мордвинова и графа Нессельроде. В этот же комитет поступил и составленный З. проект для преобразования русско-американских колоний, к которым, по мысли З., должна была быть присоединена и часть Калифорнии, — а также просьба З. о разрешении ему, хотя бы и негласном, учредить «Орден Восстановления», устав которого он представил. По последнему вопросу З. было передано, что государь находит идею этого общества увлекательной, но неудобоисполнимой; в то же время ему дано было понять, что формально ему не запрещается учреждать этот орден. «Орден» и был им учрежден, но с изменением его устава в республиканском духе. Это было международное общество полумистического характера, облеченное всеми атрибутами масонства и задавшееся целью личным примером своих членов содействовать поднятию нравственности и бороться со злом всеми законными средствами. В 1824 году Рылеев привлек З. к участию в «Северном тайном обществе», которое послало его для исследований в Казанскую губернию; там он, вслед за событиями 14 декабря, и был арестован.
Вместе с другими участниками восстания 14 декабря Завалишин был сослан в Сибирь. Подробное описание жизни его в Сибири находится в «Записках декабриста».
По возвращении в Россию в 1863 году Завалишин поселился в Москве, где и продолжал свою литературную деятельность, начатую еще в Сибири, состоя сотрудником нескольких газет и журналов, и в то же время много работал по вопросам воспитания и образования, будучи членом-учредителем общества «Воспитательниц и Учительниц» и принимая живое участие в устройстве и развитии всяких школ, ученых обществ и других образовательных учреждений.
Завалишин скончался на 89-м году жизни, 5 февраля 1892 года.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


Детство и отрочество

Я родился 13 июня 1804 года в Астрахани, именно в то время, когда отец мой был в самом апогее своего значения и доверия. Он был не только главным военным начальником в Астрахани и инспектором всей казанской инспекции от Каспийского моря до Черного и, по особому доверию государя, покровителем всех торговых людей и организатором быта и управления калмыков. Ему не было еще 30 лет, когда он был уже генералом, шефом полка, называвшегося по его имени и пр., а в эпоху моего рождения имел уже и орден Анны 1-й степени, что все было тогда большой редкостью. Уважение, которым пользовался покойный отец, не относилось, впрочем, нисколько к его чину и месту, которое он занимал. Всем было известно, что заслуги его всегда были выше наград, что все чины получил в боевой службе, пользуясь неограниченным доверием и уважением Суворова, в полку которого он служил и временно даже командовал*.
Мать моя, Марья Никитична, урожденная Черняева**, была, по общему мнению, женщина редких качеств, как свидетельствовал о том и главнокомандующий Кавказ¬-
ским краем, К.Цицианов, который, убеждая отца моего взять на себя устройство и управление Грузии, писал, что при этом он возлагает большие надежды и на «известные редкие качества» его супруги, которую считает, более нежели кого-нибудь, способною ввести цивилизацию в полудикое общество Тифлиса и направить развитие по правильному пути.
Мать моя воспитывалась в Смольном институте, считавшемся тогда лучшим заведением для воспитания девиц, в котором воспитывалась дочь Суворова и вообще дочери аристократов. Все это, конечно, было причиною, что крестины мои сопровождались, как говорят, особенною торжественностью. Меня крестили в знаменной зале, под знаменами, в присутствии архиерея, значительных лиц в городе и депутаций от разных народов: персиан, индейцев, киргизов, калмыков и пр.*. Восприемниками были заодно князь Тенишев с Марьею Сергеевною Власовой, другом семейства матери, и гражданский губернатор Всеволож¬ский с княжною Тенишевой.
Мне всегда твердили в семействе о каких-то предвещаниях, относящихся к какой-то блестящей будто бы будущности. Одно из предсказаний было сделано каким-то френологом. Может быть, это и имело впоследствии некоторое влияние на мое мистическое направление, только вот что странно: сколько помню себя, я был всегда вполне равнодушен к тому блеску и величию, в каком виде представляли себе их говорившие мне о всяких знамениях и предсказаниях, и хотя и я верил в свое предназначение к чему-то, но отыскивал его в чем-то другом, а не во внешних видах и действиях.
Говорят, что я был всегда серьезным, никогда сам по себе не играл и даже не имел игрушек, но в то же время был всегда приветлив и ласков со всеми другими детьми и всегда играл с ними, когда надобно было их занять. Я никогда не помню, чтобы я был на руках кормилицы или няньки. Из всех детей своих мать моя только одного меня сама кормила грудью, и еще до трех лет я поступил уже на руки дядьки. Это был простой, честный человек, который, по отправлении меня в корпус, поступил на службу и дослужился до офицерского чина. Говорят, что я с трехлетнего возраста начал уже просить, чтобы меня учили грамоте, но так как все говорили, что еще рано, то я выучился ей сам без всякой посторонней помощи, по календарю или месяцеслову, спрашивая то того, то другого и разлагая сам слова на слоги и буквы. Как бы то ни было, но известно, что, когда мне было четыре года, я пришел к отцу в день его именин и сделал ему сюрприз, начав читать ему книгу.
Из первых моих воспоминаний, относящихся еще к Астрахани, сохранилось то, что я выходил летом нередко на балкон ночью и смотрел на небо, как бы стараясь отгадать что-то, любил, говорят, слушать звон приближающегося к городу почтового колокольчика, а более всего смотреть рисунки в книгах и подолгу стоял даже пред географическими картами, развешанными по стенам в кабинете отца.
Сохранились еще в воспоминании наша виноградная аллея, знаменная зала, праздники в индейской пагоде и в мечети кружащихся дервишей, сад и пруд с лебедями на нем, — при губернском доме гражданского губернатора, куда мы часто ходили к детям его. В последнее время гражданским губернатором там был Кожевников, сын которого, как участник 14 декабря, сидел со мною в крепости рядом, и это было первое наше свидание после Астрахани. Помню также случай, что к нам в дом ворвался сумасшедший, перепугавший сидевшую в гостиной за вышиванием на пяльцах матушку и прочих.
Вследствие отставки отца, мы отправились в Могилевскую губернию в деревню отца моей матери, бригадира Черняева. В Астрахани мы потеряли сестру Надежду и брата Александра. Нас, детей, осталось четверо: старший брат Николай, за ним сестра Екатерина, потом я, и самый младший Ипполит.
В Воронеже осталось в памяти одно приключение, очень позабавившее нас, детей. Едва только явившийся к отцу с визитом губернатор уселся в кресло, как провалился. Помню еще то странное обстоятельство, что в отведенной нам квартире мне почему-то показалось, что сбоку должна быть зеленая комната. Я пошел туда, и оказалось, что действительно на стенах были зеленые обои.
Едва ли кому пришлось испытать столько семейных несчастий разом, как нашему семейству, что не могло не усилить еще серьезности моего настроения. Неожиданные события, о которых рассказано в обозрении жизни моего отца, прервавшие его блестящую карьеру таким несправедливым образом, отозвались гибельно на семействе моей матери. С дедом, жившим в своем имении, Могилевской губернии, в Оршанском уезде, сделался удар, прекративший его жизнь в самый день нашего приезда. Бабушка помешалась от горя и умерла через шесть недель, за ней умер любимый брат матери Александр. Батюшка впал в сильную болезнь. Матушка получила начало чахотки. Когда дело разъяснилось и батюшка получил приглашение снова вступить в службу и, по выздоровлении, отправился в Петербург, чахотка у матушки усилилась до того уже, что, по возвращении отца, он не застал ее в живых. Она умерла в цвете лет на 34-м году.
Воспоминания мои, относящиеся к этой эпохе, — к пребыванию в Могилевской деревне, к дороге в Тверь через не разоренные еще тогда, до 1812 года, Смоленск и Москву, — очень живы и до сих пор. В Москве мы остановились у княгини Федосьи Петровны Волконской, крестной матери сестры. Муж ее, князь Волконский, служил на Кавказе под начальством моего отца.
Болезнь и смерть матери, дом Марьи Сергеевны Власовой, куда нас перевели жить и в котором и скончалась мать, почтенная личность хозяйки и ее мужа, жидовское местечко Шклов, католические кресты на перекрестках, осмотр Смоленска и Москвы — все это необыкновенно ясно оживает иногда и до сих пор еще в моей памяти.
Брата Николая отец отвез в Морской корпус, в находящийся при нем пансион Ульриха, когда сам поехал в Петербург, так что в Тверь переехали только я, сестра и младший брат. С нами воспитывался вместе и сын экономки, польки Гонорины Ивановны Симашко, немолодой, рябой, некрасивой, но доброй и честной женщины. Ко мне был приставлен в качестве дядьки отставной чиновник, Гурий Иванович Калинин, также очень честный и усердный человек. У нас были учителя, считавшиеся лучшими в городе.
Замечательнейшие из них были: для закона Божия известный проповедник и протоиерей, Петр Иванович Олимпиев, проповеди которого любили слушать великая княгиня Екатерина Павловна и сам государь, останавливавшийся в Твери при всяком проезде своем. Русский язык преподавал сын его, Александр Петрович, считавшийся впоследствии лучшим учителем в Петербурге и умерший статским советником и директором гимназии. Французский язык и математику преподавал очень ученый человек, Николай Иванович Бекау, рисование — академик Федоров. Для обучения черчению ездил я в чертежню Главного управления путей сообщения и прочее.
Замечу здесь, как некоторые особенности моего учения, что я не любил ни немецкого, ни польского языка, хотя слышал их постоянно около себя, — первый в чертежне, а второй в разговоре экономки с сыном. В русском языке нас занимали преимущественно риторикою и сочинениями, задавая даже сочинять стихи и высокопарные оды по случаю тогдашних великих событий*. Я шел всегда далеко впереди учителей и помню, что никогда не находил удовлетворительными их объяснения, а старался отыскивать свое.
Так, например, при объяснениях по космографии я никогда не хотел верить, чтобы число планет было только то, какое сообщали мне, а всегда утверждал, что если справедливо объяснение Лапласа, то все пространство должно быть наполнено бесчисленным множеством мелких планет, как и учил тому потом, бывши уже сам преподавателем астрономии. Конечно, более всего я обязан был своим развитием самому батюшке, который постоянно занимался со мною, и его библиотеке, где не было для меня запрещения ни на какую книгу. Кроме своих собственных книг батюшка пользовался книгами великой княгини, которая присылала ему все замечательные русские и иностранные сочинения.
До второй женитьбы отца у нас редко бывали гости для обычного светского препровождения времени. Посещавшие батюшку лица всегда почти вели какую-нибудь замечательную беседу, и при этом, хотя бы это были и иностранные принцы**, отец никогда не удалял меня из кабинета, и на меня все так полагались, что при мне говорили и рассуждали совершенно откровенно.
Это и было причиною, что я знал русскую историю не так, как преподавали ее в учебниках, и как не знали и записные ученые. А так как это время совпадало с либеральным направлением первой половины царствования Александра I, то все суждения и о русской, и о иностранной политике были очень свободны. Хотя батюшка обедал почти всегда во дворце, но по вечерам не любил никуда ездить и всегда занимался с детьми и преимущественно со мною. Он сам объяснял мне и географию, и историю, и даже военное искусство. Он говорил мне об обстоятельствах, сопровождавших мое рождение, и видимо ожидал от меня чего-то необыкновенного в будущем, но понятия наши об этом будущем совершенно расходились, и я как-то равнодушно слушал его, когда он говорил мне о нем в смысле внешнего величия и значения. Это особенно выразилось при следующем случае.
Раз, я помню, отец надел на меня свои ордена и сказал, благословив и поцеловав меня: «Я надеюсь, что ты будешь иметь все это и даже еще больше». Он полагал, вероятно, что торжественность этой сцены тронет меня, но я стал, потупивши глаза, и чувствовал, что мне было как-то неловко. Отец с удивлением посмотрел на меня и сказал: «Неужели ты этого ничего не желаешь?» Я отвечал, что не могу еще с точностью дать себе отчет, чего я желаю, но что к этому действительно не имею никакого особенного желания.
Вследствие подобного же направления я не любил никогда и никаких украшений, не носил ни колец, ни цепочек и пр., не любил даже щегольства в одежде и, когда имел и большие средства, то заботился только о том, чтобы у меня было достаточно белья, и не любил никаких вычуров в мундире, эполетах и пр., и самая простая из тех форм, какие я имел право носить, была всегда моя любимая.
Относительно внешних привычек воспитание мое было самое строгое. Мне ни в чем не прислуживали, и кроме того, что мне чистили сапоги и платье, да приносили воды, остальное все я должен был делать сам, почему и навсегда приучился обходиться без прислуги. В положенный час я должен был идти гулять, какая бы ни была погода, и никогда не знал галош. Я ничего не боялся и даже впотьмах ходил, куда ни посылали. В гости я не любил ездить, хотя отец и брал меня с собою нередко на обеды к важным лицам. Впрочем, везде знали, что для меня было приятнее всего, если мне покажут какие-нибудь книги или новые инструменты. Я был неутомим в расспросах, и мне всегда все охотно объясняли.
Мне хотелось очень учиться по-английски, но в Твери некому было учить этому языку, и вот я воспользовался посещением американского путешественника, Левиса, и с его слов составил себе маленький лексикон, причем не обошлось, разумеется, без qui-pro-quo (без путаницы). Надобно сказать, что сам батюшка, хоть и выучился было по-английски, когда находился с войском в Англии, но, оставя язык без употребления, совершенно забыл его. По своей должности генерал-инспектора путей сообщения отцу часто приходилось разъезжать как для составления новых проектов, так и для наблюдения за движением. В эти поездки он нередко брал и меня с собою, что не мало способствовало всесторонности моего развития, как и то также, что при первом формировании корпуса путей сообщения в него вошло множество иностранцев разных наций, которые почти ежедневно бывали у отца и всегда охотно удовлетворяли моей любознательности. Деволан, Карбенье, Базен, Дестрем и др. были французы. Бетанкур, Эспехо, Сабир — испанцы. Трузсон, де-Витте — немцы. Были голландцы, датчане, итальянцы и др. Из значительных русских были только генералы Саблуков и Леонтьев. Впрочем, служившие собственно при батюшке были почти все русские.
Мы, собственно, росли, можно сказать, в одиночестве, т.е. вне круга ровесников. Хотя нас и возили на праздники, устраиваемые великою княгинею, но, кроме этого, мы редко выезжали к каким-нибудь детям, да и к нам привозили их редко, так как у нас принимать было некому, а, чтобы нам выезжать куда-либо, надобно было беспо¬коить Татьяну Александровну Шишкину, супругу дворянского предводителя, Сергея Александровича Шишкина.
Мы нанимали большой дом купчихи Рыбаковой, нарочно для нас отделанный. В нем была огромная стеклянная галерея, или терраса, с которой я сматривал ночью на небо, как и в Астрахани. В Твери было тогда очень богатое купечество, и сама великая княгиня посещала их собрания. Купечество высоко уважало и ценило батюшку за его справедливость и беспристрастие. Поэтому по неотступным приглашениям нас посылали иногда к городскому голове, но нам всегда строго напоминалось, чтобы мы не смели ничего брать домой, даже и конфет.
Так шла наша жизнь до 1812 года.
Еще в 1811 году случилось событие, которое привлекло общее внимание и принято было всеми за предвозвестника 1812 года.
Раз я пошел с дядькою в церковь Жен-Мироносиц ко всенощной. Это было в августе, и следовательно, когда шли в церковь, то было еще очень светло. Но вот к концу всенощной, но ранее еще того времени, как народ обыкновенно расходится, сделалось на паперти у дверей церкви необычное движение. Люди что-то выходили и опять входили и, входя, как-то тяжело вздыхали и начинали усердно молиться. Пришло, наконец, время выходить из церкви, но первые выходившие остановились, и толпа сгустилась так, что нельзя было протиснуться через нее. И вот стоявшие позади, потеряв терпение, стали громко спрашивать: «Да что там такое? Отчего нейдут?» В ответ послышалось: «Звезда». Мало-помалу толпа, однако, рассеялась, так что и мы могли выйти чуть не позади всех и прямо против себя увидели знаменитую комету 1811 года.
На другой день еще до захождения солнца люди стали выходить на улицу и смотреть на то место, где вчера видели восхождение звезды. В сумерки наша площадь была почти вся уже запружена народом, так что не только экипажам проезжать, но и пешком проталкиваться было очень трудно. На месте вчерашнего появления звезды было, однако же, черное облако. При всем том народ не уходил, а упорствовал в ожидании. В других частях неба было ясно 
и появились уже небольшие звезды. Но вот едва пробило 
9 часов, как облако как бы осело под горизонт, и вчерашняя звезда появилась в еще более грозном виде.
Как бы по сигналу все сняли шапки и перекрестились. Послышались тяжелые, где подавленные, где громкие вздохи. Долго стояли в молчании, но вот одна женщина впала в истерику, другие зарыдали, начался говор, затем громкие восклицания: «Верно, прогневался Господь на Россию», «Согрешили не путем, ну вот и дождались» и т.п. Начались сравнения: кто говорил, что хвост кометы — это пучок розог, кто уподоблял метле, чтобы вымести всю неправду из России и т.п.
С тех пор народ толпился на улицах каждый вечер, а звезда становилась все грознее и грознее. Начались толки о преставлении света, о том, что Наполеон есть предреченный Антихрист, указанный прямо в Апокалипсисе под именем Апполиона. С этим совпадали и грозные политические вести: туча все сильней и сильнее надвигалась с Запада. Все это коснулось органических основ общественных. Дело шло не о временных уже выгодах, а о самом существовании веры, отечества, общества. Слухи — одни страннее других — разносились повсюду, стали рассказывать о видениях, знамениях, но более всего наводила страх какая-то предполагаемая измена, это слово было у всех на языке. Доверие к высшим лицам, к правительству, совершенно потерялось.
Все это производило необычайное впечатление на меня и возводило из тесного круга обыденной жизни к мировым событиям. Во все это я жадно вслушивался, расспрашивал у всех, даже стал читать газеты, усиливаясь постигнуть ход событий. Была, впрочем, и другая причина, заставившая меня читать газеты. Батюшка был часто в отлучке. Мне отдавали получаемые им газеты, и это было мое дело распечатывать их и раскладывать в порядке на особенном столе. Поэтому домашние наши всегда обращались ко мне с вопросами, что пишут нового в газетах. И вот я рассказывал им, а иногда и читал вслух.
Наконец Наполеон вторгся в Россию. Батюшка хотел принять участие в военных действиях, но государь просил его остаться при его настоящей должности, требовавшей в это время действительно самого надежного и распорядительного и неутомимого деятеля, так как от распоряжений правильной доставки продовольствия зависело самое существование армии. Как исполнил это отец, свидетельствует особенная награда, полученная им, но эта деятельность положила и начало той болезни, которая свела его потом в могилу. Выпровождая караван с хлебом, засевший было во льду, батюшка стоял сам на береговой окраине льда, который проломился, причем отец, упав в воду, сильно простудил ноги, что и причинило впоследствии антонов огонь в ноге.
Между тем, чтобы спокойно предаться служебной деятельности, батюшка пожелал поставить на всякий случай свое семейство в положение полной безопасности и с возможным ручательством за будущее. Удаление из Петербурга всех учебных заведений и драгоценностей в Финляндию и флота из Кронштадта в Англию показывало, как мало правительство надеялось отстоять что-либо от нападений Наполеона. Когда обнаружился его план наступления на Москву и Петербург, — тогда казалось несомненным, что он захочет соединить разделенные свои армии установлением сообщения между ними и что та или другая пойдет на соединение через Тверь, овладеть которою важно было и по огромному количеству съестных припасов в ней. Вспомнив дружбу Семена Романовича Воронцова, бывшего нашего посланника в Англии, поселившегося по отставке в ней, где была и дочь его за лордом Пемброком, батюшка вздумал послать нас в Англию через Архангельск, единственный путь, который был безопасен. Путь этот лежал через Вологду и Великий Устюг, куда поэтому предварительно нас и отправили.
Поезд наш был огромный. Он состоял из четырехместной кареты, где были помещены дети с экономкою, коляски, двух бричек и телег с вещами. Надо было забрать весь домашний скарб, потому что приходилось проезжать такими местами, что надобно было иметь все свое. Нас сопровождали по открытому предписанию кроме постоянного курьера всегда еще или исправник, или заседатель по своему уезду. В губернских городах нас привозили прямо к губернатору, или он приезжал к нам: подорожная дана была на мое имя. Мы ехали, разумеется, очень медленно. Кроме того, что останавливались два раза для обеда, который готовили свои повара, и на ночлег, мы должны были еще останавливаться нередко и в деревнях на несколько дней, для стирки белья. Я очень хорошо помню еще, что я всегда настаивал оставаться в каждом городе настолько, чтобы осмотреть все, что заслуживало быть осмотренным, о чем расспрашивал всегда по приезде в город. В Угличе мы пробыли для осмотра два дня.
Замечательно, что в самых захудалых, в самых отдаленных местах мерещились уже везде французы. Раз мы остановились для стирки белья в одной деревне Вологодской уже губернии. Едва только вымыли белье и развесили его, как на колокольне раздался набат и крик: «Французы!» Как сумасшедший вбежал заседатель, схватил меня на руки и, приказав нести и других детей, посадил в незаложенную еще карету. Мигом запрягли каких-то лошадей, и мы поскакали. Затем скомкали кое-как сырое белье, и его, и невымытую посуду, и все побросали в повозки и также увезли, перебив при этом много посуды и переломав вещей. Вся суета оказалась потом напрасною, а что подало к ней повод, — не могли никак дознаться.
Дорога была утомительная и трудная, особенно в Грязовецком уезде по бревенчатой мостовой, и наши люди, помню, все говорили, что когда поймают Бонапарта, то осудят его «проклятого» на то, чтобы катать беспрестанно — взад и вперед — по этой мостовой. Везде мы видели страшное отчаяние. Церкви были полны народом, молились на коленях, плача и рыдая. Редко проходило, чтобы женщины не падали в обморок или в истерику. В котором доме имелась Библия славянская, туда бегали справляться о предсказаниях, везде толковали о том, что будет с Россией, что сделает с ней Бонапарт.
Наконец добрались мы до Вологды, где назначено было нам оставаться для отдыха в ожидании дальнейших распоряжений. В Вологде нам наняли очень хорошую квартиру у соборного диакона, но мы разве утро проводили только дома, а то постоянно бывали или у губернатора, или у начальника инженерного округа. Живо помню сцены у Спаса Обыденного, как, бывало, не только церковь, но и вся площадь была полна народом, как губернатор выходил и читал известия о военных действиях, как вся площадь оглашалась рыданиями коленопреклоненного народа.
Отдохнув неделю, мы отправились через Тотьму в Великий Устюг, откуда должны были уже отправиться по зимнему пути в Архангельск. Но через три дня по прибытии в Устюг курьер привез нам приказание возвращаться в Вологду вследствие выхода французов из Москвы*. Несмотря на краткость пребывания, я все смотрел в Великом Устюге и очень помню богатство нарядов купчих. Особенно в изобилии выказывался везде жемчуг.
Но меня особенно поражали кликуши, которых было очень много в городе. Когда мы возвращались, наконец, зимним уже путем из Вологды, однажды случилось так, что мы приехали только два часа спустя после приезда отца, пересекшего в разъездах своих наш путь. В Тверь мы приехали на прежнюю нашу квартиру, и все пошло по-прежнему, только я независимо от учебных занятий стал постоянно читать газеты и следить за всеми движениями по географическим и даже топографическим картам, которых особенно было много в чертежной Главного управления путей сообщения, куда я постоянно ездил после обеда заниматься черчением и рисованием.
Так жили мы однообразно и в домашней жизни по-прежнему, с тою только разницею, что почти никуда не выезжали. Батюшка постоянно был в разъездах, и двора в Твери уже не было. Великая княгиня Екатерина Павловна, по смерти своего мужа, принца Ольденбургского, уехала из Твери, откуда удалились и приближенные его**. Место принца заступил генерал Деволант, при котором права нашего отца были еще более расширены, и он облечен был еще большим доверием, что по представлению ему во многих случаях самостоятельных и окончательных решений еще более усилило его служебную деятельность.
Но вот в 1814 году стали носиться и доходить и до нас, детей, (через прислугу) слухи, что батюшка намерен жениться во второй раз и притом собственно для того, чтобы иметь мать для своих детей. Скоро намерение отца настолько стало известно, что из его знакомых нашлось много охотников приискивать ему невесту. Отцу было только 44 года, он снова занял высокое положение, получил большое жалованье в сравнении с другими и снова был на пути к высшему званию министра.
Особенно хлопотали женить его на баронессе Корф, семейство которой очень уважало батюшку и к которым по приглашению их стали часто возить и нас, детей. Но кажется, батюшка находил, что молодая, красивая дочь Корфа едва ли не слишком пристрастна к светской жизни и вряд ли будет внимательно заниматься нами.
Наконец мы получили от самого отца сведения, что выбор его остановился на Надежде Львовне Толстой. Батюшка известил нас о том письменно, так как дело устроилось и свадьба была в Казани, куда батюшка ездил по делам службы. Обстоятельства были такие, что батюшка и сам мог думать, и другие должны были верить, что он действительно женится для детей. Надежда Львовна была очень уже не молода и не хороша собою, богатства особенного также не имела. В таком смысле батюшка имел и со мною продолжительный разговор, но вскоре оказалось, что новые домашние порядки до такой степени не соответствовали и моим, и батюшкиным ожиданиям, что я настойчиво стал просить его отослать меня в Морской корпус, куда был записан.
Началось с того, что мало-помалу Надежда Львовна уволила почти всех учителей, взявшись сама учить нас, но так как в то же время в наш домашний быт введена была светская жизнь, то ученье никак не могло с нею совмещаться. Сестра и меньшой брат мало потеряли от этого; сестра — потому что была отвезена на воспитание в Москву к сестре Надежды Львовны, а брат — потому что был еще очень мал. Но на мне отразились все невыгоды новых порядков. Надежда Львовна вставала очень поздно, напишет, бывало, одну строчку по-французски, которую и следовало списывать, а там пойдет на моленье, продолжавшееся часа два. За этим предполагалось занятие переводом, но до него никогда почти не доходило, потому что гости начинали всегда съезжаться задолго до обеда и до обеда же садились уже за карты, что и продолжалось потом до поздней ночи, или матушка сама уезжала в гости и возвращалась домой очень поздно, что очень тяготило батюшку, как и поздний разъезд гостей от нас, — в этом случае батюшка всегда уходил рано в свой кабинет. Немало препятствовало занятиям и то обстоятельство, что у нас с тех пор часто гостили или братья, или сестры мачехи, причем занималась и моя комната, а я переходил жить в кабинет.
Матушка вовсе не дорожила русским языком и другими знаниями, вся ее забота была об иностранных языках, особенно об изящном выговоре и — maniere de parler на французском, и чтобы мы были comme il faut.
В 1815 году батюшка свозил меня в Москву, где сам лично показал мне все заслуживавшее осмотра. Мы прожили целый месяц в доме отца мачехи, Льва Васильевича Толстого, у Пресненских прудов, перешедшем потом через несколько рук во владение Владимира Ивановича Даля, товарища моего по службе и по походу в Швецию и Данию. Помню, что при осмотре Москвы я был еще так мал ростом, что мог входить в Царь-пушку. Так как главнокомандующий Москвы Тормасов был полон уважения к батюшке, то для осмотра нам были доставлены все удобства.
Между тем некоторые обстоятельства сделали для меня жизнь еще неприятнее. Надо сказать, что мачеха наша особенно заботилась о том, чтобы ее считали истинною матерью, и ничем так не обижалась, как если кто ее называл мачехою. Она рассорилась с теткою нашею, Юлиею Никитичной Хитровою, именно за то, что та выразила сомнение, чтобы мачеха могла заменить настоящую мать. Потому Надежда Львовна чрезвычайно баловала меньшого брата, который служил как бы вывескою, что вот можно и чужих детей любить, как своих. Это усилило его озорничество до крайней степени, и не только являлась помеха в занятиях, но и вещи, и книги постоянно приводились в беспорядок, а когда я унимал его или открыто говорил, что не следует терпеть его дурных дел, то матушка сердилась на меня и явно выказывала это. Батюшка молчал, но это было ему тяжело, потому что он видел, как я был прав. Дом наш опять наполнился принцами, генералами, модными дамами, из которых особенно замечательна была Обрезкова*, свадьбу которой с князем Хилковым матушка и устроила.
Из всех посетителей** памятнее всех было мне посещение графа Платова, Атамана Донских казацких войск, и принца Мекленбургского, который все уговаривал батюшку никак не отдавать меня в морскую службу, основываясь на том, что его сильно укачало во время самого краткого переезда по Балтийскому морю.


В Морском корпусе

В 1816 году, в первых числах мая, меня отправили в Петербург со старшим дядькою моим, так как отцу по делам службы не было никакой возможности отлучиться. По своему обычаю, я везде останавливался для осмотра всего примечательного, в Новгороде же, родине моих предков, пробыл два дня, осматривая с большою подробностью Софийский собор, монастыри и пр. У меня и до сего времени сохранилось поднесенное мне описание (рукописное) Софийского собора.
По прибытии в Петербург я был немедленно представлен директору Морского корпуса, адмиралу Карцеву. Он очень удивился моему малому росту, малым летам и исчислению всего, что я знаю, даже огромному количеству представленных мною собственных чертежей, рисунков, планов, географических карт и пр., в числе далеко за сотню. Моряки все очень уважали батюшку, познакомившись с ним, когда перевозили его войска в Англию и обратно, и служили под начальством его во время похода в Персию.
Надо сказать, что в это время экзамены для производства в гардемарины уже кончились, и в этот самый день даже началась уже баллотировка для определения старшинства. Поэтому директор послал приказание остановить баллотировку и немедленно проэкзаменовать меня в полной конференции, собранной на баллотировку по исследованию экзаменационных отметок. Директор велел сказать, что посылает хоть и «маленького человека, но большое чудо» и что он не сомневается, что я буду иметь право на производство в гардемарины, даже вероятно буду достоин первого места, а если уже имеются выбаллотированные, и так как нельзя уже нарушить старшинства, ими полученного, то поставить меня на первое место за выбаллотированными уже. Когда ввели меня в конференц-залу, было уже выбаллотировано пять человек.
Начался мой экзамен. Особенно удивили всех мои познания в математике. Я знал гораздо более, нежели требовалось, но в производстве экзамена возникло некоторое затруднение. Надо сказать, что курсы математики на русском языке были тогда очень недостаточны, и я проходил ее по французским руководствам, преимущественно по словесным объявлениям французских инженеров политехнической школы*, а потому, разрешая самые трудные письменные задачи с такою быстротою, что приводил всех в изумление, я чувствовал затруднение отвечать по-русски, так что надо было приискать учителя, знавшего французс&

Именной указатель

Аврамов — 435—437, 441
Аксаков — 598
Александр I — 12, 13, 23, 84, 102—104, 106, 107, 109, 110, 112, 115, 138, 143—145, 160, 163—165, 186, 193, 225, 226, 229, 234, 262, 272, 275, 278, 279, 291, 283, 381, 507
Александр II — 546
Александра Федоровна — 121, 144, 382
Алиман — 68, 78, 84
Альфисри — 53
Андриевич — 271, 401, 402
Анна Павловна — 32
Анненков — 75, 333, 369, 370, 377, 392, 411, 596, 598
Анненкова — 369, 374, 388
Апраксин — 225, 324
Аракчеев — 6, 46, 49, 62, 71, 103, 107, 109, 142, 143, 165, 187, 235, 239, 240, 273, 275, 283, 284, 291, 507, 564
Арбузов — 183, 223, 224, 249, 268, 347, 351
Аржевитинов — 230, 326
Аристид — 166, 240
Арсеньев — 367
Асташев — 584
Архарова К.А. — 53, 121, 286
Архаровы — 146

Базен — 14
Байрон — 344, 345
Бакунин — 263, 565, 567
Баратаев — 300
Баратаева — 120
Баратынский — 61
Баринов — 115
Барка — 53
Баролевский — 548, 549
Бартенев — 490
Барятинский — 346, 452, 453
Басаргин — 346
Батеньков — 109, 274, 275, 318, 592
Бахметьев — 226
Башуцкий — 225, 281, 287, 288
Безобразов — 490
Бекау — 12
Беклемишев — 542—545
Белоусов — 26
Беляев — 298, 346
Бенкендорф — 108, 266, 299, 300, 334, 359
Берд — 118
Бернадот — 36
Бестужев А. — 121, 257, 281, 283
Бестужев М. — 483
Бестужев Н. — 108, 183, 224, 245, 263, 264, 327, 346, 347, 351, 548
Бетанкур — 14, 49
Бечаснов — 346, 352
Бибиков — 259
Бирон — 156, 386, 464
Бобрищев-Пушкин — 352, 442
Бодиско — 316
Бойс — 53, 292, 293
Борисов 2-й — 346
Борисов-старший — 347, 402
Борисовы — 351
Бошняк — 139, 270, 278
Браге — 38
Бригген — 346
Броневский — 9, 402, 403
Бруинкат — 32
Брюн — 55
Будогоский — 578
Булатов — 239, 250
Бурбоны — 62
Бурнашев — 365
Буссе — 550, 551, 558, 567, 568
Бутенев — 39, 68, 70, 71, 73—75, 84, 90
Бутурлин — 275

Ваганов — 532
Вадковский — 270, 277, 278, 352
Варендт — 57, 487
Васильчиков — 62, 142
Васильчикова — 286
Васильчиковы — 53, 62, 119
Вегелин — 392, 393
Велио — 262
Веллингтон — 289
Вениаминов — см. Иннокентий —
Венцель — 549
Веселаго — 33, 60
Витгенштейн — 230, 235, 266, 269, 270, 328
Витт — 139, 235, 269, 270, 278
Витте — 14
Вишневский К. — 56
Вишневский Ф. — 68, 72
Влангали — 53, 578
Власов — 349, 366
Власова — 9, 11
Воинов — 308, 309
Волконская — 327, 365, 369, 388, 483, 526
Волконская М. — 344
Волконская С. — 138
Волконская Ф. — 11, 119
Волконский — 11, 272, 312, 327, 350, 370, 396, 448
Вольф — 346, 351, 359, 363, 384, 385, 392, 404
Воробьев — 330, 331
Воронцов — 17, 84, 137
Воронов — 288
Вронченко — 516
Всеволожский — 9
Вяземский — 226

Гагарина — 48
Гамалей — 54
Гейден — 33
Гайнрих — 328
Генинг — 23
Герман — 124
Герцен — 564, 565
Гинц — 19
Глебов — 455
Глинка Ф.И. — 124
Глинка Ф.Н. — 181
Голенищев-Кутузов — 262
Голицын А. — 263, 266, 491
Голицын В. — 227
Голицын Д. — 225, 226, 228, 271, 283, 324, 325
Голицын Л. — 121, 224
Голицын С. — 224, 225
Головин — 318
Головнин — 61, 62, 87, 88, 103—105, 113
Головнина — 104, 105, 118
Голянкин — 59
Горбачевский — 347, 483, 582
Горлов — 320
Грейг — 116
Греков — 137
Грибоедов — 128, 301—303, 306
Гривель — 87
Громницкий — 347
Груздев — 27
Гюбнер — 153

Давыдова А. — 24, 28, 41
Давыдов В. — 370, 598
Давыдова — 369, 390
Дадешкалиан — 580
Даль — 21, 46
Дашков — 114
Деволан — 14, 19, 46
Девятов — 55
Делавинь — 344
Державин — 132
Дестрем — 14
Дибич — 220, 278, 279, 285, 315, 352
Дивов — 266, 297, 298, 305, 318
Димитрий Ростовский — 152, 216
Дмитриев — 224, 225
Долгоруков — 260, 563, 570, 600
Долгорукова — 598
Домашенко — 68, 71, 72, 88
Дохтуров — 33, 264
Дьячков — 335
Дюгамель — 585, 587

Екатерина II — 105, 134, 146, 156, 157, 243, 349, 386
Екатерина Павловна — 12, 19
Елена Павловна — 121, 531
Елизавета Алексеевна — 138
Елисавета Петровна — 275
Ермолов — 210

Желтухин — 273
Жуковский — 571—573

Завалишин А. — 10
Завалишин Ипполит — 10, 11, 20, 21, 318, 322—326, 368, 555, 585, 588
Завалишин Иринарх — 8—13, 16, 17, 19—22, 46, 49, 52, 84, 109, 145, 287, 332
Завалишин Н. — 10, 11
Завалишина Е. — 10, 11, 20, 325, 326, 596, 597, 599, 601
Завалишина М. — 8—11
Закревский — 271
Занодворов — 412
Запольский — 519, 520, 523—526, 530, 538—547, 550
Зейфорт — 119

Иван — 510
Иванов — 252
Ивашев — 230—233, 352, 392, 411, 453
Ивашева — 369, 388
Ивков — 33
Игнатьев — 198
Игнатьева — 301
Израиль — 364
Иларий — 77
Иннокентий — 42, 77, 96, 97
Иов — 41—44
Ипсиланти — 53
Исаев — 435

Кудьян — 75, 89, 90, 93, 95, 96
Казимирский — 343, 405
Калинин — 11
Карбенье — 14
Карководо — 85, 87
Канкрин — 334, 509, 510
Канарский — 369
Карл ХII — 35
Карл VIV — 36
Карпов — 560, 565
Карцев — 22
Катков — 562, 564—567, 598
Каховский — 213, 216, 258—262
Киселев — 235, 269
Клейнмихель — 291, 507
Кодрат — 216
Кожевников — 10
Козакевич — 525, 537, 542, 547, 575, 585
Коко — 226
Коллинс — 573, 574
Колчев — 39
Коновницын — 222
Коновницына — 253, 301, 353
Константин Николаевич — 382, 517, 568
Константин Павлович — 137, 144—146, 246, 250, 264, 265, 294, 313
Кончиалов — 306
Корнилов — 60—62, 332
Корнилович — 135, 274, 275, 346, 352, 371
Корсаков — 474, 537, 546, 550, 551, 556—558, 566, 568—571573, 577—579, 580, 582
Корф — 20
Коцебу — 62, 63
Кочубей — 276
Красинский — 264
Краснокуртский — 276
Кривцов — 306, 308
Крылов — 132
Крюднер — 132
Крюков — 346, 347
Крюковы — 328
крючков — 412
Кукель — 541, 575, 577
Куломзин — 257
Куприанов — 68, 70, 75, 97
Кусов — 111
Кучевский — 368, 451
Кюхельбекер В. — 121, 168, 263, 264, 318, 456, 483
Кюхельбекер М. — 105, 256, 268, 455, 462, 552
Кюхельбекер О. — 168

Лабзин — 272
Лаваль — 26
Лавинский — 102, 319—321, 334, 359, 364, 398
Ладыженский — 226
Лазарев А. — 83, 281
Алазарев М. — 6, 34, 45—47, 50, 66—76, 78, 80—82, 84, 87—90, 92, 93, 95—98, 121, 153, 176, 281, 286, 289, 290—292
Ламсдорф — 86
Ларионов — 12, 158
Левашев — 594
Левис — 266, 283, 284, 288, 304, 311, 322, 324
Левшин — 14
Ледантю — 317
Леонид — 392
Леонтьев — 30
Лепарский — 355—360, 376, 397—399, 403, 404, 414, 510
Ливрон — 32
Лилиенанкер — 308
Лисаневич — 137
Лихарев — 278, 369
Лихонин — 39
Логинов — 310
Лопухин — 266
Лопухина — 275
Лосевы — 386
Лунин — 264, 265, 313, 327, 346, 457, 478, 479
Лутковский П. — 102, 331
Лутковский Ф. — 102—104, 109, 182, 313, 331, 559, 579
Львов — 229
Львова — 47
Любимов — 301, 302, 326
Люблинский — 346
Людорф — 547

Маврокордато — 53
Магницкий — 142, 187
Майборода — 139, 270, 278
Мальтбрен — 27
Мано — 53
Мария Федоровна — 107, 121, 138, 146
Марков — 224
Мария Алексеевна — 128
Матюшкин — 546
Машинский — 302
Мекленбургский, принц — 22
Мельников — 310
Местр — 134
Метельский — 28
Меттерних — 62, 142, 259
Миддендорф — 503
Милорадович — 212, 258—262
Милюков — 33, 34
Милютин — 306
Митьков — 400, 428, 442, 448
Михаил Павлович — 123, 246, 540
Михайлов — 48
Могила — 42
Мозалевский — 407, 409, 453
Мозган — 346
Молас — 53
Моллер — 33, 104, 105, 107, 118, 589
Мордвинов — 6, 109—111, 113, 116, 165—167, 171, 240
Муравьев — 68, 73, 74, 176, 336, 350, 366, 370, 392, 462, 488, 503
Муравьев Александр — 185
Муравьев Артамон — 270, 334, 347, 390, 406
Муравьев Василий — 503, 504, 512, 513
Муравьев Никита — 127, 224, 244, 266, 291, 346, 507
Муравьев Николай — 203—552, 556—563, 566—571, 573—575, 577, 578, 580
Муравьева А.Г. — 336, 344, 355, 369, 387, 388
Муравьевы — 33, 503, 510
Муравьев-Апостол — 211, 212, 235, 271, 317
Муравьев-Карский — 509
Муханов — 262, 299, 300, 352, 442, 446

Надаржинская — 103, 109
Назимов — 47, 55
Наполеон — 12, 16, 18, 19, 23, 65, 136, 234, 480
Нарышкин — 301, 336, 353—355, 366, 591, 592
Нарышкина — 277, 301, 369, 398
Нахимов — 35
Нахимов Павел — 67, 68, 70, 71, 75, 84
Нахимов Платон — 68
Негри — 53
Неклюдов — 544
Нелединский-Мелецкий — 146
Нессельроде — 7, 109, 113
Николаи — 40
Николай I — 49, 82, 119, 137, 144, 145, 187, 246, 250, 251, 267, 280—285, 287, 288, 294, 308, 309, 324, 381, 392, 505, 509, 546
Новосильский — 45, 46, 55, 206
Новосильев — 122—124, 264
Норов А. — 308
Норов В. — 267, 306—309, 318
Нортумберландский — 85

Оболенский — 183, 222, 223, 246, 248—250, 253, 346, 442, 592
Обрезкова — 22
Овсов — 30
Одоевский — 121, 128, 226, 307, 346, 351, 442
Озеров — 30
Озерский — 584, 587
Олимпиевы — 11, 12
Ольденбургский — 19, 46
Оржинский — 121
Оржицкий — 215
Орлов — 509, 547
Орлов А. — 123, 266
Орлов М. — 239, 245, 266
Орлова-Чесменская — 122, 273
Оскар — 36
Остен-Сакен — 123
Остерман — 62, 116, 119, 121, 224, 225, 227—229, 283, 285, 286, 354

Павел I — 145, 156, 262, 297, 304, 381
Павлов — 598
Павский — 296, 381
Паллас — 349, 366, 466
Педро — 86
Пемброк —17, 84, 85
Перовский — 509, 510
Пестель — 212, 222, 236, 265, 267—270, 278, 301, 317
Пестов — 392
Петр I — 31, 104, 105, 130, 134, 135, 140, 153, 182, 268, 386
Петр III — 156, 157, 297, 304
Петрашевский — 565
Платов — 22
Плаутин — 124
Плуталов — 329, 330
Погодин — 325
Поджио — 346, 369, 442
Подушкин — 306, 317
Подчерков — 28
Полетика — 112, 113, 167
Попов — 584
Потапов — 285
Прокофьев — 111, 116, 167
Протасов — 225
Путятин — 68, 71, 88, 97, 509, 552, 553, 557, 561
Пущин И. — 315, 339, 446, 457, 485, 556
Пущин М. — 317, 318
Пущина — 598
Пфель — 599

Раевские — 296, 302, 303
Раич — 226
Ребиндер — 147, 342, 360, 370, 405, 406, 526, 598
Ридигер — 271
Розен — 254, 369, 370, 388
Розенберг — 357
Розенштейн — 523
Романов — 561, 562, 266
Роспини — 52, 206
Ростовцев — 183, 223, 279
Рот — 235
Ротчев — 48
Руммель — 26, 57
Румянцев — 153
Рунич — 142
Руперт — 259, 405, 490, 504
Руссо — 345
Рыбакова — 14
Рыкачев — 35
Рылеев — 7, 113, 121, 127, 166, 167, 174, 179, 181, 183, 209—216, 220, 223, 244—246, 248, 249, 253, 305, 322

Сабанеев — 270
Сабир — 14
Саблуков — 14
Салтыков — 226
Свистунов — 328, 412, 452, 453, 592, 598
Северин — 53, 111, 113
Сенявин — 284, 288, 291, 292
Серафим — 75, 256
Сеславин — 474, 541
Сиверс — 490
Сикст V — 71
Симашко — 11, 12
Синицын — 206
Скарятин — 543
Смирнов — 84
Смольянинов — 333, 336, 365—367, 374, 375, 377, 383, 386
Смольянинова — 3660375, 378—380
Снидорф — 40
Сокович — 153
Соллогуб — 286, 526, 541, 548
Ссоловьев — 453
Сосинович — 346, 369
Сперанский — 100, 131, 134, 136, 240, 271, 275, 398
Стадлер — 504
Сталлифорс — 39
Станкевич — 92
Станюкович — 585
Степанов — 102
Степовой — 264
Стурдза — 63
Суворов — 8, 9, 71, 230, 266, 297
Сулима — 359, 398—401
Сульменев — 59
Сутгоф — 251, 252, 268, 407, 409, 412
Сушков — 597
Сушкова — 597
Сушковы — 325
Сухинов — 371
Сухтелен — 35, 37, 40, 44

Тайлор — 86
Тараканова — 310
Таскин — 491
Татищев — 266, 304
Тацит — 352
Тенишев — 9, 103
Теплова — 598
Теребенев — 313
Тизенгаузен — 315
Тиле — 487—490
Тимашев — 589—592
Толстая В. — 229
Толстая Н. — 20, 21, 47, 48, 120, 126, 227, 228, 230, 322, 323, 326, 487, 593, 597
Толстой — 226, 487, 490
Толстой В. — 140, 371
Толстой И. — 487
Толстой Л. — 21, 53, 119
Толстой М. — 286
Толстой П.А. — 225
Толстой П.Л. — 593, 594
Толстой Я. — 265
Толь — 301, 302
Тормасов — 21
Торсен — 105, 106
Торсон — 333, 346
Трескин — 61, 332
Триполи — 26, 27
Трубецкая Е.А. — 225
Трубецкая К.И. — 331, 354, 365, 369, 388, 390
Трубецкие — 350, 363, 452
Трубецкой — 211, 222, 239, 245, 248, 250, 253, 261, 262, 306, 350, 354, 370, 402, 483
Тургенев А. — 103
Тургенев Н. — 265
Тютчев — 412
Тютчев И. — 103, 119, 224, 286, 503
Тютчев Ф. — 27, 597
Тютчева А. — 560
Тютчева Е. — 597

Ульфрих — 111

Фаленберг — 296, 346, 347, 369
Федоров — 12
Фердинанд — 39, 289
Ферзен — 490
Филарет — 153, 154, 271—273, 458, 598
Философов — 263, 490
Флавицкий — 310
Фон-Визин — 239, 245, 369
Фотий — 142, 273
Фридрих VII — 37
Фукидид — 352

Харитовский — 115
Харламов — 51
Хилков — 22
Хитрова — 21
Хлопоницкий — 483
Христиан — 39

Цейдлер — 100, 102
Цицианов К. — 8, 84

Чаадаев — 272
Чевкин — 348
Чез — 574
Чернов — 122—124
Чернышев — 266, 270, 277, 278

Шагин-Гирей — 154
Шаховской — 302, 306, 491
Шварценберг — 53
Швейковский — 347, 400, 401, 410
Шелехов — 583
Шервуд — 139, 270, 277—279
Шереметев — 226, 277
Шереметева — 503
Ширинский-Шихматов П. — 28
Ширинский-Шихматов С. — 28, 33—36
Шишкин — 14
Шишков — 6, 165, 220, 315
Шлиппенбах — 33
Штейнгель — 457
Шуберг — 44
Шуберт — 54—56
Шулепов — 56

Щекотов — 332
Щепин — 251
Щукин — 545

Эспехо — 14
Этолин — 97, 116

Юшневский — 329, 330
Юшневская — 369, 388

Якобий — 349, 366
Якубович — 179, 239, 253, 305
Якушкин — 384, 385
Янтальцева — 369
Янчуковский — 412