Содержание




Г.Василич. Легенда о старце Федоре Кузьмиче...................5
Предисловие......................................................................7
Последние годы царствования Александра........................8
Отъезд на юг и Таганрог..................................................27
Над умершим...................................................................52
Легенды и слухи..............................................................66
Характер Александра и его болезнь..................................73
Старец Кузьмич...............................................................87
Заключение.....................................................................113

К.Н.Михайлов. Император Александр I —
старец Федор Кузьмич..............................................123
Предисловие...................................................................125
Общие замечания...............................................................131
Библиография................................................................136
Александр I...................................................................149
Таганрог.........................................................................164
Тело Александра I в Таганроге......................................205
Старец Федор Кузьмич.................................................230
1825—1836 годы.........................................................230
Пермская губерния....................................................234
Сибирь......................................................................235
Свидетельства, оставшиеся после старца
Федора Кузьмича......................................................239
Томск и заимка купца С.Ф.Хромова........................245
После смерти Федора Кузьмича................................251
Семен Феофанович Хромов
и старец Федор Кузьмич..........................................255
Высокопоставленные посетители могилы
старца Федора Кузьмича...........................................260
«Тайна» Федора Кузьмича........................................263
Писания старца Федора Кузьмича............................267
Заключение...............................................................280

Приложение.
Полемика на страницах «Исторического Вест¬ника»
1914—1915 гг. 283
Е.С.Шумигорский.
Из записной книжки историка. Часть I 285
Великий князь Николай Михайлович.
Письмо камер-фурьера Бабкина к сыну, написанное
23 ноября 1825 года из Таганрога 295
Князь В.В.Барятинский.
Еще раз о «Царственном мистике» 298
Великий князь Николай Михайлович.
Некоторые соображения по поводу письма от
31 декабря 1825 года из Таганрога княгини
Софьи Григорьевны Волконской императрице
Марии Федоровне...................................................306
Е.С.Шумигорский.
Из записной книжки историка. Часть II..................315
В.Г.
По поводу легенды об императоре Александре I.......328

Г.Василич

Легенда о старце
Федоре Кузьмиче

Последние годы
царствования Александра


Едва ли кто другой из русских царей, кроме Петра I, превзошел Александра I в страсти к передвижениям и путешествиям и даже не только по своему государству, но и за границей. Почти непрерывное странствование вело за собою то, что оба они редко видели своих близких и бывали в столице лишь наездами.
22 мая 1818 года Александр при объезде юга России посетил в первый раз город Таганрог, которому во второе его посещение суждено было сыграть такую роковую роль в судьбе императора. Дневки, ночевки, встречи, балы, обеды — все это должно было неблагоприятно действовать на здоровье путешественника, тем более что в то время в России не было ни железных, ни шоссейных дорог. Местами и теперь еще сохранились остатки дорог, которые прокладывались услужливыми администраторами для царственных путешественников, например, Екатерининская дорога между селом Царицыном и селом Дубровицами Подольского уезда. Но это можно было сделать на коротком расстоянии,
а всю Россию такими дорогами не покроешь.
Не всегда и не везде бывали балы и обеды, иногда приходилось питаться одним картофелем; иногда неудобства пути доходили до такого предела, когда самая жизнь путников подвергалась опасности, например, при переправе в шлюпке через озеро Улео в Финляндии; или, например, на обратном пути: императору пришлось идти пешком, вести свою лошадь и чистить ее, когда она при переправе вброд выпачкалась в грязи. Но как ни идиллично было это путешествие, жизнь не ждала, а советчикам государя было не до сентиментальностей, им было в пору лишь успевать творить расправы, душой которых был Аракчеев.
Несмотря на все его старания смягчить впечатление, ему все же приходилось нередко огорчать своего повелителя, и вот, как раз во время путешествия по Финляндии, случилось событие, которое могло бы, казалось, менее предубежденного человека заставить призадуматься: в военном поселении, в Чугуеве, вспыхнул бунт. Жестокость его усмирения должна была быть как-нибудь скрашена, и вот здесь временщик открыл новую струну в душе Александра, на которой ему было выгодно играть, — это было мистическое и религиозное настроение государя.
Вот как писал граф в своем донесении: «По разным собственным моим о сем днем и ночью рассуждениям,
с призыванием на помощь всемогущего Бога, я видел,
с одной стороны, что нужна решимость и скорое действие, а с другой, слыша их злобу единственно на меня, как христианин, останавливался в собственном действии, полагая, что оное, может быть, по несовершенству человеческого творения, признаться может строгим или мщением за покушение на мою жизнь. Вот, государь, самое затруднительное положение человека, помнящего свое несовершенство. Но важность дела, служба Отечеству и двадцатипятилетняя привязанность к лицу императора Александра I решили меня, составя комитет, рассуждать в оном по делам, до возмущения касающимся, действовать же строго и скоро от лица моего, в виде главного начальника... После всех сих предварительных мер, в исполнение приведенных, и когда военный суд был окончен и представлен ко мне на конфирмацию, по коему приговорено к лишению живота 275 преступников, я дал предписание дивизионному командиру генерал-лейтенанту Лисаневичу, что утверждаю его мнение о наказании их шпицрутенами каждого через тысячу человек по двенадцати раз, с тем, чтоб наказание сие было учинено в первый день только сорока человекам, из главнейших преступников... Определенное наказание было произведено в Чугуеве 18 августа, и к оному были приведены из Волчанска все арестанты и из Змиева главнейшие бунтовщики. При оном находились и все арестанты, содержащиеся в Чугуеве, и депутаты, бывшие у меня в Харькове. Ожесточение преступников было до такой степени, что из сорока человек трое, раскаявшись в своем преступлении, просили помилования; они на месте прощены, а прочие 37 наказаны; но сие наказание не подействовало на остальных арестантов, при оном бывших, хотя оно было строго и примерно, ибо пехотные солдаты, по неудовольствию своему на чугуевцев за их возмущение, сильно их наказывали. Впрочем, при сем наказании присутствовали медицин- ские чиновники, кои прекращали оное по силе и сложению каждого преступника.
По окончании сего наказания спрошены были все ненаказанные арестанты, каются ли они в своем преступлении
и прекратят ли свое буйство? Но как они единогласно сие отвергли, то начальник штаба поселенных войск, с согласия моего, приказал из них взять первых возмутителей
и наказать на месте же шпицрутенами, а толпа преступников, под арестом находящаяся, только тогда пришла в повиновение и начала просить помилования, когда наказано из них было пятнадцать человек. В то же самое время наказание прекращено, и все арестанты, не бывшие под судом, приведены вновь к присяге... Принеся в душе моей благодарность Всевышнему, я немедленно переехал на жительство в Чугуев, в середину самого города, призвал к себе депутатов и объявил им, что приму на себя ответственность остановить наказание, судом определенное, и пошлю к вам, государь, просить за них всемилостивейшее прощение, если исполнят следующее: дадут мне список главных зачинщиков беспорядка, отыщут бумаги, при начале сего возмущения ими писанные, и найдут, или, по крайней мере, откроют место убежища трех преступников, бежавших
в первые дни беспокойства.
С помощью Божией сие имело желанный успех... Действующие эскадроны Чугуевского уланского полка выступили в Чугуев в военном порядке; я лично объявил им благоволение вашего величества, и они прошли мимо церемониальным маршем, шагом повзводно и рысью полуэскадронно. После сего приказал я представить к себе находившихся под их присмотром, на общественной полковой работе, 438 нижних чинов поселенных и резервных эскадронов, бывших в числе ослушников и, отобрав из них зачинщиков, отправил оных под арест, а остальным объявил, чтобы кающиеся в своем преступлении пали на колени и просили прощения. К удовольствию моему, сие исполнилось в одно мгновение, и я, оставя их в сем положении на коленях, приказал действующим эскадронам следовать в свои квартиры мимо их, а потом, сделав им должное наставление, простил и распустил по домам... К предупреждению же всякого беспорядка везде нахожусь сам и надзираю лично, надеясь всегда на благость Создателя».
Контраст между приветливостью финляндцев, старавшихся всеми силами и средствами угодить императору, и этим жестоким донесением был поистине разителен, а между тем Александру приходилось делать bonne mine  mauvais jeu и отвечать временщику хотя сдержанно, но любезно. Он даже решается ему напомнить: «Сделано ли нами все обещанное полку?»
С этих пор наступил как бы какой-то поворот в судьбе императора: в Варшаве ему пришлось столкнуться тоже не с радостными вестями о недовольстве Константином Павловичем и в армии и в администрации. Вскоре скончался граф С.К.Вязьмитинов, что тоже очень огорчило государя. В следующем году (1820) пришлось заняться вопросом о престолонаследии в связи с расторжением брака Константина Павловича с великою княгиней Анной Федоровной, удалившейся за границу. После этого появился манифест такого содержания: «При сем, объемля мыслию различные случаи, которые могут встречаться при брачных союзах членов императорской фамилии, и которых последствия, если не предусмотрены и не определены общим законом, сопряжены быть могут с затруднительными недоумениями, Мы признаем за благо, для непоколебимого сохранения достоинства и спокойствия императорской фамилии и самой империи нашей, присовокупить к прежним постановлениям об императорской фамилии следующее дополнительное правило. Если какое лицо из императорской фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае лицо императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам императорской фамилии, и рождаемые от такового союза дети не имеют права на наследование престола. Изъявляя сию волю нашу настоящим и будущим членам императорской нашей фамилии и всем верным нашим подданным, по точному праву, определенному в 23 пункте «Учреждения об императорской фамилии», пред лицом Царя царствующих обязуем всех и каждого, до кого сие касаться может, сохранять сие дополнительное наше постановление в вечные времена свято и ненарушимо».
На самом же деле это произошло из-за женитьбы Константина Павловича на графине Иоанне Грудзинской, названной в тайном манифесте княгинею Лович. Еще раньше до открытия цикла поездок по России Александр был взволнован и потрясен пожаром в Царскосельском дворце, истребившим значительную его часть; Александр видел в этом даже дурное предзнаменование.
Наряду со злым гением у себя дома в образе Аракчеева, Александр и вне своего государства имел такого же в лице Меттерниха: на конгрессе в Троппау последний явно задался целью подчинить себе Александра. Меттерних имел с ним трехчасовую беседу и обратил внимание своего собеседника на замеченную в нем сравнительно с 1813 годом перемену. На это Александр сказал ему: «Вы не понимаете, почему я теперь не тот, что прежде; я вам это объясню. Между 1813 годом и 1820 протекло семь лет, и эти семь лет кажутся мне веком. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что совершил в 1813-м. Не вы изменились, а я. Вам не в чем раскаиваться; не могу сказать того же про себя».
В это же время было получено известие о бунте в Семеновском полку; об этом происшествии император совещался с Меттернихом. По этому случаю последний пишет так: «Царь полагает, что должна быть какая-нибудь причина для того, чтобы три тысячи русских солдат решились на поступок, так мало согласующийся с народным характером. Он доходит до того, что воображает, что не кто иной, как радикалы, устроили все это, чтобы застращать его и принудить вернуться в Петербург; я не разделяю его мнения. Превосходило бы всякую меру вероятия, если бы в России радикалы уже могли располагать целыми полками, но это доказывает, насколько император изменился».
После четырехлетнего отсутствия Александра, казалось, настало уже время возвратиться ему в свою столицу, где его ждали. Он ограничился письмом к княгине Софье Сергеевне Мещерской 23 октября 1820 года такого содержания: «Мы заняты здесь важнейшей заботой, но и труднейшей также. Дело идет об изыскании средства против владычества зла, распространяющегося с быстротою при помощи всех тайных сил, которыми владеет сатанинский дух, управляющий им. Это средство, которое мы ищем, находится, увы, вне наших слабых человеческих сил. Один только Спаситель может доставить это средство Своим божественным словом. Воззовем же к Нему от всей полноты, от всей глубины наших сердец, да сподобит Он послать Духа Своего Святого на нас и направит нас по угодному Ему пути, который один только может привести нас к спасению». Наконец 24 мая 1821 года Александр, уже целый год отсутствовавший из России, возвратился в Царское Село. Но и тут его ждали невеселые вести. С одной стороны, греческое восстание легко могло против воли даже вовлечь Александра в войну с Турцией, а с другой, — внутри страны далеко не все могло радовать.
Александру пришлось услышать донесение о тайных политических обществах. Это известие сильно поразило его самолюбие. Считая совершенно недопустимым, чтобы против него были тайные заговоры, он был уязвлен в самое сердце.
«Друг мой Васильчиков! — сказал он печальному вестнику, Васильчикову. — Так как вы находитесь у меня на службе с начала моего царствования, то вы знаете, что и я когда-то разделял и поощрял эти мечтания и заблуждения. — И потом после длинной паузы добавил: — Не мне наказывать».
Кроме этого доклада Бенкендорфом была представлена государю еще отдельно особая записка с подробным изложением дела; после смерти Александра она была найдена в бумагах в кабинете Царскосельского дворца без всякой пометки.
Вместе с тем в личном характере Александра начали замечаться черты, ясные даже поверхностному наблюдателю: усиление подозрительности, бывшей в нем и раньше, мнительность и задумчивость. Например, известен такой случай: однажды генерал-адъютанты Киселев, Орлов и Кутузов, стоя во дворце у окна, рассказывали друг другу анекдоты и хохотали. Вдруг проходит император, они перестают смеяться, но появление его было так неожиданно, что на лицах еще видны были следы усмешки. Через несколько минут государь посылает за Киселевым, который застает его у зеркала. Император смотрится в зеркало то с одной стороны, то с другой и, наконец, подзывая Киселева, спрашивает его, что в его особе могло бы быть смешного? Удивленный, или, лучше сказать, пораженный этим вопросом, Киселев отвечает, что он его не понимает. «Скажи мне правду, — продолжает государь, — может быть, сзади моего мундира есть что-нибудь, подавшее повод к насмешкам, потому что я видел, как ты с двумя товарищами своими надо мною насмехались». Можно легко себе представить изумление Киселева, который сказал решительно государю, что он до тех пор не выйдет из кабинета, пока император не убедится в несправедливости своего обвинения. «Пошлите, — сказал он, — за Кутузовым и Орловым, пусть они вашему величеству расскажут, о чем мы смеялись». После долгих стараний он, наконец, сумел убедить Александра в своей невинности.
Великая княгиня Александра Федоровна в своих записках точно останавливается на этой особенности характера императора Александра.
«Я не поняла подозрительного характера императора — недостаток, вообще присущий людям глухим, — пишет Александра Федоровна. — Не будучи положительно глухим, император мог, однако, с трудом расслышать человека, сидящего напротив него за столом, и охотнее разговаривал со своим соседом. Ему казались такие вещи, о которых никто и не думал: будто над ним смеются, будто его слушают только для того, чтобы посмеяться над ним, и будто мы делали друг другу знаки, которых он не должен заметить. Наконец, все это доходило до того, что становилось прискорбно видеть подобные слабости в человеке с столь прекрасным сердцем и умом...»
Настроение Александра было в это время мрачно и сосредоточенно, мысли его вращались главным образом около вопросов религии. Уже в 1818 году он сказал в Москве графине Софии Ивановне Соллогуб следующее: «Возносясь духом к Богу, я отрешился от всех земных наслаждений. Призывая к себе на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот мир душевный, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира...»
В записках современников мы находим очень характерные черты, совпадающие с вышеописанным: «Трудно изобразить состояние, в котором находился Петербург в последние годы царствования императора Александра, — пишет один из них. — Он был подернут каким-то нравственным туманом; мрачные взоры Александра, более печальные, чем суровые, отражались на его жителях... Говорили многие: «Чего ему надобно? Он стоит на высоте могущества». «Многие другие обстоятельства и некоторые семейные тяготили его душу». «Последние годы жизни Александровой можно назвать продолжительным затмением».
Как и подобает в периоды всякого «затмения», на арену выступило все, что порождается мраком, все эти совы
и нетопыри. С одной стороны, Аракчеев с своими поселениями, с другой, баронесса Крюденер с мистицизмом, аскетизмом и освобождением Греции и, наконец, Фотий со своим фанатизмом.
Фотий был по всем признакам, несомненно, душевнобольным человеком; после жалкого детства и семинарского школенья он в 1817 году на двадцать пятом году жизни был уже иеромонахом. В автобиографии, написанной от имени третьего лица, он пишет: «В летнее время некогда около августа месяца, после часа девятого, сел во власяном хитоне на стул, где было место моления, под образами, хотел встать и молиться Господу по обычаю. Но вдруг — что с ним сделалось? — увидел себя в непонятном некоем состоянии, не во сне и не наяву: увидел явно четырех бесов, человекообразных, пришедших безобразных в сером виде, невеликих по виду, и они, бегая, все хотят его бить, но опасаются именно власяного хитона на нем и говорят они между собою: «Сей есть враг наш! Схватим его и будем бить», но ни один не смел приступить к нему и бить его. Наконец сии четыре беса согласились с четырех сторон на него напасть, один спереди, другой сзади, третий с правого бока, четвертый с левого. И тако вдруг нечаянно наскочили на него, как волки, быстро, и один его так ощутительно ударил в грудь, что он, вскочив на ноги, от боли и страху испугался и, забыв молитву читать, вскоре на одр свой возлег и окрылся весь одеянием, дабы не видеть никого и ничего, и тако молитву лежа втайне сотворив в мале, весь трепетал от ужаса вражия».
Тогда Фотий пожелал видеть беса в его настоящем виде; бес явился, и «Фотий тогда пришел в ужас велий». Тем не менее он вступил с ним в борьбу, в которой едва не погиб, но был спасен, по собственному признанию, Божественной Силой свыше. Несколько месяцев сатана подсылал к нему духа злого, который внушал Фотию «явить всем силу Божию, а посему некое бы чудо сотворил, или хотя перешед по воде яко по суху против самого дворца через реку Неву». Но и тут Фотий оказался победителем против такого искушения и уклонился от совершения чудесного опыта.
Фотию нужны были слушатели всей этой чепухи, и вот в 1820 году посредством своих проповедей он сблизился с графиней Анной Алексеевной Орловой-Чесменской. Фотий называл ее «дщерь-девицею», «рабой Господней смиренной и сосудом благодати Христовой». Эта «дщерь-девица» вскоре предоставила Фотию свои громадные средства
и поддержала его своими сильными связями при дворе, куда он и проник при ее помощи. Наконец ему выхлопотали аудиенцию.
Фотий так рассказывает о своем первом свидании с Александром: «Изшед из колесницы, шел по лестницам общим, знаменал как себя, так во все стороны дворец, проходы, помышляя, что тьмы здесь живут и действуют сил вражиих, что ежели оные, видя крестное знамение, отбегут от дворца на сей час прихода, Господь пред лицом царя даст ему благодать и преклонит сердце его послушати, что на сердце его есть царю возвестить». Дальше Фотий пишет: «Отверзаются двери, я оными вхожу в комнату, где был царь, вижу, что тотчас царь грядет принять благословение, я же, не обращая на него внимания, смотрю, где святый образ в комнате на стене есть, дабы сотворить молитву, перекрестився, поклониться, прежде царя земного, образу Царя Небесного. Не видя противу себя, очами обыскав в двух углах и трех стенах и близ себя почти на заде усмотрев на левой стороне у прага образ в углу, обратился я, трижды знаменаяся, поклонясь, предстал пред царем. Царь, видя меня, хотевшего прежде честь Богу сотворить, отступил в сторону на то малое время и после паки со страхом и благоговением подходит ко мне, приемлет благословение, целует усердно десницу мою, я же тотчас неприметно открыл лик Спаса, дал ему приложиться и ему вручаю оный образ. Царь принял и приветствовал сими словами: «Я давно желал тебя, отец Фотий, видеть и принять твое благословение». На что я сказал царю: «Яко же ты хочешь принять благословение Божие от меня, служителя святого алтаря, то, благословляя тебя, глаголю: мир тебе, царю, спасися, радуйся, Господь с тобою буди!» Царь по сих словах, взяв меня за руку и указав место, посадил меня на стул, сам сел противу меня, лицом в лице прямо зря мне, воссел же весьма близ меня, яко же бы можно все, тихо глаголя, слышать; я же, желая сесть на место, знамением креста знаменал себя, десницей моей место, воссел и царя перекрестил. Начал царь вопрошать меня о месте моей службы в корпусе, когда я был законоучителем, и в монастыре. Я же, простирая слово в сладость, говорил о святой церкви, вере и спасении души, зря в лицо царю прямо, часто я себя знаменал, глаголя слово; царь же, смотря на меня, себя крестил, возводя очи свои на небо, ум и сердце вознося к Богу. И колико слово все в сладость принимал царь, аз же сердцем чувствовал, толико я крестился, а царь, простирая руку, благословение от меня принимать желая, просил, дабы я его перекрестил. Я же о силе креста и знамения старался внушить. Вижу, что царь весь сердцем применился к услышанию слова от уст моих, я в помыслах моих движение чувствовал сказать царю слово в пользу церкви и веры».
Потом зашла речь о нечисти, соблазнах, о потоке нечестия. В заключение Фотий сказал: «Противу тайных врагов и нечаянно действуя, вдруг надобно открыто запретить
и поступать. Все нужное к делу веры святой внушил царю в сердце его. Когда я, глаголя слово о сем, крестился, царь также сам крестился, и, приказывая себя паки и паки перекрестить и оградить силой святого креста, многократно он целовал руку, благословляющую его, благодаря за беседу. Востав же, когда я готовился идти от царя, приметил, что царю уже время беседу со мною кончить. Царь пал на колени перед Богом и, обратясь лицом ко мне, сказал: «Возложи руце твои, отче, на главу мою и сотвори молитву Господню о мне, прости и разреши мя». Аз же, видя плод беседы моей с царем, таковое благоговение царя к Богу втайне, смирение его пред Вышним и Святым Царем царствующих и Господом господствующих, возложил руце мои на главу цареву крестообразно, возводя ум и сердце горе
к Богу, просил, да снидет благодать Христова на него, да простит все согрешения царю и исполнит ум и сердце его сотворить волю Господню во славе, деле святой церкви и веры, и сокрушить силы вражии вскоре... И посем, знаменав главу цареву и лице, руки мои отнял, царь же поклонился мне в ноги, стоя на коленях; востал от земли, принял благословение, целовал десницу мою, весьма благодаря, просил в молитве поминать не забывать, благословение посылать, и проводил меня сам из дверей».
С этого времени Фотий сразу поднимается на целую ступень: от царя он получил алмазный крест, от императрицы Марии Федоровны — золотые часы, и в то же время назначен настоятелем новгородского Юрьева монастыря. Под его влиянием появился рескрипт на имя управляющего министерством внутренних дел графа Кочубея, которым было повелено закрыть все тайные общества, в том числе и масонские ложи, и не позволять открытия их вновь; и всех членов сих обществ обязать, чтобы они впредь никаких масонских и других тайных обществ не составляли, и, потребовав от воинских и гражданских чинов объявления, не принадлежат ли они к таким обществам, взять с них подписки, что они впредь принадлежать уже к ним не будут; если же кто такового обязательства дать не пожелает, тот не должен остаться на службе.
По этому случаю «Фотий толико подвизаяся, — пишет он о себе, — радовался вельми, не о награде крестом себя, но о том, что сии все вредные заведения, под разными предлогами в империи, опасные для церкви и государства, по их запрещении вскоре ослабеют в своих действиях
и замыслах и путь их с шумом погибнет, яко нечестивых».
Итак, изувер, фанатик, несомненно, душевнобольной человек, Фотий имел влияние на издание государственных актов не последнего значения; но уже одно существование Аракчеева с его влиянием должно бы, казалось, объяснить появление и Фотиев, и подобных им.
В промежутке между возвращением из последнего путешествия и отправлением в новое в 1823 году произошло событие не менее таинственного характера, чем все, случавшееся в последние годы царствования Александра, — это указ о престолонаследии и отречение от престола цесаревича Константина Павловича. Появление его было обставлено такой строгой тайной, что один из посвященных, московский архиепископ Филарет, должен был по особо выраженному желанию государя прибегнуть к исключительным приемам для сокрытия тайны.
29 августа 1823 года в полдень он отправился в Успенский собор; там находились только протопресвитер, сакелларий и прокурор синодальной конторы с печатью. Архиепископ вошел в алтарь, открыл ковчег Государственных актов, показал присутствующим печать, но не подпись принесенного конверта, положил его в ковчег, запер, запечатал и объявил всем трем свидетелям, к строгому исполнению, Высочайшую волю, чтобы о совершившемся никому не было открываемо.
Из Москвы начались опять странствия по России: дорога лежала на Тулу, в Орел; затем через Брянск в Бобруйск; оттуда в Брест-Литовск. Всюду были смотры, и на одном из них Александр получил очень сильный удар копытом лошади по ноге, так что пришлось разрезать сапог, чтобы снять его для осмотра ноги. Это случилось так: 19 сентября на смотру во время проезда Александра по фронту польской кавалерии один полковник, по требованию государя, подъехал к нему для получения приказания; когда же он поворотил свою лошадь, она лягнула и подковой задней ноги ударила императора в правое берцо. Нога потом болела довольно долго.
Но этим дело не ограничилось, и в начале 1824 года Александр опять заболел. 12 января 1824 года, прогуливаясь в саду, государь почувствовал сильные приступы лихорадки, с жестокой головной болью; вскоре затем последовала тошнота со рвотою. В тот же день император переехал из Царского в Петербург и вечером прибыл в Зимний дворец в возке. Виллие немедленно был призван к больному, который провел ночь очень беспокойно. На другой день совместное исследование Виллие и доктора Тарасова привело к заключению, что государь заболел горячкой с сильным рожистым воспалением на правой ноге. Тарасов пишет в своих записках: «Жестокость припадков горячки продолжалась до седьмого дня болезни; 19 января в ночи у императора сделалась испарина по всему телу, и он заснул совершенно покойным сном, так что, когда я поутру рано вошел к нему, он сказал: «Вот сегодня и я спал и чувствую, что голове моей легче и она яснее; посмотри мой пульс, есть ли в нем перемена?»
«Исследовавши внимательно пульс и все положение больного в подробности, я, к величайшему удовольствию, нашел императора несколько в лучшем положении и в этом смысле отвечал на вопрос его. «А посмотри теперь мою ногу, — сказал государь, — я в ней чувствую тягость, но боли меньше». При осмотре ноги я заметил, что рожистое воспаление стало ограничиваться от краев и сосредоточиваться на средине берца, а из пустул некоторые начали темнеть и отделять жидкую материю — явление неблагоприятное. О положении ноги я доложил государю верно, но о неблагоприятном состоянии умолчал.
Когда я объяснил все это баронету Виллие, он крайне встревожился и сказал: «Боже сохрани, если это перейдет
в антонов!»
Опасение его было справедливо, ибо рожа сосредоточилась на средине берца, в том самом месте, где нога в последний раз была ушиблена копытом лошади на маневрах
в Брест-Литовском.
«В продолжение последующих дней от 20 января общее положение императора становилось лучше; но в ноге не было перемены к лучшему, кроме того, что рожистое воспаление мало-помалу уменьшилось в окружности; на средине же берца желтый цвет оставался без всякой перемены, и из пустул сочилась жидкая сукровица. К этому месту, кроме ароматных трав, ничего не прикладывалось.
26 января, поутру в восьмом часу, вместе со мной
у императора был и баронет Виллие, который желал удостовериться особенно о положении ноги. Общее положение больного было удовлетворительно, даже показался аппетит; особенно государь с удовольствием кушал уху из ершей. При снимании с ноги штиблета из ароматных трав я заметил, что он от засохшей материи присох к ноге. Нужно было употребить осторожное усилие и сноровку, чтобы отделить его без боли для больного.
Вдруг, к общему нашему удивлению, я усмотрел, что присохшее место покровов отделяется вместе со штиблетом, величиною в два дюйма длины и в полтора дюйма ширины. Отделение это произошло без значительной боли. По отделении этого обширного гангренозного струпа, состоящего из омертвелых общих покровов и клетчатки, представилась нам обширная язва, коей дно было покрыто доброкачественным гноем. По осторожном и крайне аккуратном снятии гноя оказалось, что язва простиралась до самой надкостной плевы, которая, благодарение Богу, была невредима, покрывая большую берцовую кость. Удостоверясь в сем, баронет Виллие, бывший до сего в лихорадочном положении от страха за ногу императора, перекрестился самым христианским образом и сказал: «Ну слава Богу!» Император, заметив это, спросил его о причине такого восхищения. «Я очень рад, государь, что ваше здоровье поправляется», — отвечал Виллие, скрыв от его величества настоящую причину своего восторга. Виллие трепетал за надкостную плеву, потому что с отделением ее неминуемо должно бы последовать омертвение или костоеда большой берцовой кости, а исход такого поражения кости мог быть самый неблагоприятный или, по крайней мере, продолжительный».
С этого дня общее состояние здоровья государя стало удовлетворительнее.
Несомненно, однако, что такая тяжелая болезнь должна была подорвать еще более и без того расшатанное здоровье Александра.
Весною он переехал в Царское Село, и Тарасов следующим образом описывает порядок царского дня: «Государь в седьмом часу утра кушал чай, всегда зеленый, с густыми сливками и с поджаренными гренками из белого хлеба; потом, сделав свой начальный туалет, требовал меня для осмотра и перевязки ноги; после того, одевшись окончательно, выходил в сад через собственный выход в свою аллею, из коей постоянно направлялся к плотине большого озера, где обыкновенно ожидали его главный садовник Лямин и все птичье общество (лебеди, гуси и утки), обитавшее на птичьем дворе, близ этой плотины. К приходу его величества птичники обыкновенно приготовляли в корзинах разный корм для птиц. Почуяв издали приближение государя, все птицы приветствовали его на разных своих голосах. Подойдя к корзинам, его величество надевал особенно приготовленную для него перчатку и начинал им сам раздавать корм. После сего давал садовнику Лямину разные свои повеления, относящиеся до сада и парка, и отправлялся на дальнейшую прогулку. В 10 часов возвращался с прогулки и иногда кушал фрукты, особенно землянику, которую он предпочитал всем прочим фруктам. К этому времени г-н Лямин обыкновенно приносил большие корзины с различными фруктами из обширных царскосельских оранжерей. Фрукты эти, по собственному его величества назначению, рассылались разным придворным особам и семействам генерал-адъютантов, кои занимали домики китайской деревни.
После того государь, переодевшись, принимал разных министров, по назначению приезжавших с докладами из Петербурга, и начальника Главного своего штаба. Окончив свои занятия, в третьем часу отправлялся в Павлов- ское к вдовствующей императрице, августейшей своей матери, целовать ее руку и, возвращаясь оттуда, в четыре часа обедал. После обеда государь прогуливался или в экипаже, или верхом. В девятом часу вечера кушал чай, после коего занимался работой в своем маленьком кабинете; в одиннадцать часов кушал, — иногда простоквашу, иногда чернослив, приготовляемый для него без наружной кожицы. Часто случалось, что его величество, откушавши сам, приказывал камердинеру своему простоквашу или чернослив отсылать на ужин мне. Перед тем как государю ложиться в постель, я обязан был войти, по требованию его, в опочивальню осмотреть и перевязать его ногу. После чего его величество, перекрестясь, ложился в постель и тотчас засыпал, всегда на левом боку. Государь засыпал всегда тотчас и самым крепким сном, так что шум и крик дежурного камердинера и лакеев, прибиравших обыкновенно в почивальне его платье, белье и разные вещи, нимало не препятствовали сну его, что для меня в первый раз казалось чрезвычайно необыкновенным и неучтивым со стороны его прислуги. Но его камердинер Завитаев тогда же уверил меня, что как только государь ляжет в постель и он его укроет одеялом, то хоть стреляй из пушки — государь не услышит».
Тот же Тарасов так характеризует Александра: «Император был очень религиозен и чрезвычайный христианин. Вечерние и утренние свои молитвы совершал на коленях и продолжительно, от чего у него на верху берца у обеих ног образовалось очень обширное омозолестение общих покровов, которое у него оставалось до его кончины».
Далее он же говорит: «Император в резиденциях и в путешествии всегда почивал на походной кровати &mdas

Великий князь
Николай Михайлович

Некоторые соображения по поводу письма от
31 декабря 1825 года из Таганрога княгини
Софьи Григорьевны Волконской
императрице Марии Федоровне


Это письмо послужило исходной точкой для всяких догадок относительно чего-то секретного в жизни покойного императора Александра Павловича, как для тех, которые силятся доказать против всех доводов логики исчезновение монарха из Таганрога, так и для тех, которые думают, что государь скончался, приняв незадолго до своей кончины католичество. К сожалению, Н.К.Шильдер, печатая несколько писем княгини С.Г.Волконской к вдовствующей императрице Марии Федоровне в приложениях к IV тому своей истории царствования благословенного монарха, не делает ни одной заметки как относительно того источника, откуда он получил копии этих писем, так и о том, что в них повествуется. He желая вступать в какую-либо полемику с лицами, делавшими более или менее смелые заключения из строк письма княгини Волконской от 31 декабря из Таганрога, мы просто представим некоторые соображения на рассмотрение беспристрастного читателя.

Таганрог, 31 декабря 1825

Имею счастье вам снова писать после весьма короткого перерыва. Снова осмеливаюсь взять перо, чтобы сообщить вам, пользуясь удобным случаем, подробности, которые
я еще узнала во время моего путешествия. Я тотчас же почувствовала сожаление, что ваше величество еще раньше не были ознакомлены со всеми другими письмами моего мужа, которые предшествовали этому, и мое сожаление еще только увеличилось после всех тех новых данных, которые я приобрела, и после того, как я узнала, что некоторые лица, находившиеся вблизи особы государя, подозревали и подтвердили одно обстоятельство, которое только муж мой мог один заметить более положительно, чем другие. Муж мой, с его отзывчивым сердцем, любивший государя непрерывно двадцать девять лет с полным самоотвержением, мог менее, чем кто-либо другой (по крайней мере, это мое мнение), ошибаться в том, что происходило в его чудной душе.
То благоволение, которое вы оказали, ваше величество, выслушав все то, что относилось к отрывку из письма моего мужа, которое в виду тогдашнего момента я избегала вам доложить во всей его правде, та трогательная доброта,
с которой вы изволили мне ответить, и то, что, несмотря на момент, ничто от вас не ускользнуло, все это, пока
я буду жива, не изгладится из моей памяти, а потому
я сама себе теперь говорю, что я не должна опасаться ознакомить мать наших государей с моими письмами, что вы не будете на меня гневаться за решение оповестить вас об одном тягостном обстоятельстве, которое, может быть, вы сообщите тому, кому важно знать это интимное наблюдение о нравственно душевном состоянии нашего возлюбленного блаженной памяти государя. Добавляю, что муж мой ничего об этом не знает и никогда не будет знать, что я написала вам это письмо и что я посылаю вам его письма с такого рода сведениями, которые он едва ли когда-нибудь вам сообщил бы. Но для меня весьма утешительно сознание, что то, что он видел и что составляет его глубокое убеждение по тому предмету, не пропадет даром;
я осмеливаюсь поднести на ваше усмотрение это обстоятельство, а вы уже решите, как поступить, по указанию Неба, по вашей мудрости и по знанию характера нашего нового государя.
Умоляю вас, государыня, сохранить эти последние письма моего мужа о постигшем нас несчастии, или, если ваше величество предпочтете, иметь милость передать их запечатанными моей матушке. Все, что связано с обожаемым вашим сыном, есть воспоминание, которое я желаю сохранить до конца моих дней и которое потом умрет вместе со мною; уверенность эта мне нужна, и я подготовляю ее себе заранее. Простите меня, государыня, что я позволяю себе входить в такую интимную подробность; надеюсь этим самым заслужить ваше прощение.
Воспоминания необходимы уединению, которому я мечтаю предаться, как только устройство моих детей мне это позволит. Мне нужно оставить им состояние, доставшееся мне от моей матушки, свободным от долгов, которыми оно обременено, а приводить в порядок дела, живя в столице, трудно. Даже самое выгодное место не обеспечивает существования; я, ваше величество, уже не молода и с радостью принесу все нужные жертвы, чтобы обеспечить моим детям хотя небольшое материальное благополучие, для чего мне необходимо избавиться от долгов, которые тяжелые обстоятельства принудили меня сделать. Осмелившись открыть мою душу вам, ваше величество, постоянной покровительнице всей нашей семьи, начиная с моего достопамятного деда, фельдмаршала князя Репнина, осмелившись также замолвить несколько слов о себе самой, я позволяю себе упомянуть и о моем достойном муже. Я нашла его очень изменившимся и очень удрученным. Но, слава Богу, он начинает понемногу поправляться и делается более покойным. Конечно, он никогда не перестанет оплакивать государя, которому он с такою преданностью посвятил двадцать девять лет своей жизни, государя, который завоевывал сердца всех тех, которые к нему приближались.
Я не испрашиваю для него, ваше величество, продления ваших милостей. Он осчастливлен ими уже давно, и я счастлива видеть участие и благосклонность, с которыми относятся к нему все ваши дети. Я полагаюсь для него на эти чувства, которые ему ценны и бесконечно дороги.
Благоволите, ваше величество, сохранить для меня самой вашу благосклонность и благоволите распространить ее и на моих дорогих детей, и пусть ваше величество усмотрит в этом письме, которое я позволю себе писать, благодаря вашей постоянной доброте, мое восхищение перед вашими добродетелями, мою веру в силу вашей души и мою уверенность, что вы никому не откроете его содержания. Благоволите видеть в этом верное доказательство моей почтительной, безграничной преданности, которую я сохраню вашему величеству до конца моих дней. Чувства любви к вам, государыня, переданные мне двумя поколениями, я передаю такими же сильными моим детям. Я надеюсь, что проявление этих чувств вы соблаговолите найти и в этом письме.
Вашего императорского величества
всепреданнейшая и всепокорнейшая княгиня
София Волконская.

Кто была княгиня Софья Григорьевна Волконская? Она приходилась прямой внучкой всеми чтимого последнего князя Н.В.Репнина, о чем она всегда любила упомянуть при всяком подобающем случае, и о нем же она говорит
в предыдущих письмах к вдовствующей государыне-матери, что именно это родство дает ей смелость писать столь откровенно.
У княгини были три брата: старший князь Николай Григорьевич (1778—1845), получивший титул Репнина к фамилии Волконского, генерал-адъютант императора Александра I, Никита Григорьевич (1781—1844) — егермейстер, и Сергей Григорьевич (1788—1865) — известный декабрист, бывший флигель-адъютантом государя.
Она вышла замуж за князя Петра Михайловича Волконского (1776—1852), постоянного спутника и друга императора Александра, пережила его на шестнадцать лет и скончалась в глубокой старости 26 марта 1868 года.
Вряд ли она предполагала, прожив все царствование Александра I, Николая I и половину царствования Александра II, что тридцать лет спустя после ее кончины историк Шильдер напечатает несколько ее писем из Таганрога
и что одному из этих писем следующие исследователи Александровской эпохи придадут такое исключительное значение.
Княгиню Софью Григорьевну знали весьма многие, относились к ней с уважением, вероятно, часто толковали с ней о прошедших временах, но никто из ее современников никогда не предполагал, что именно она была посвящена в какие-то особенные тайны жизни благодетеля ее супруга, и, повторяю, опять-таки никто из современников не оставил ни записок, ни бумаг, подтверждающих какое-либо предположение об ее откровениях Марии Федоровне, скончавшейся за сорок лет до нее.
Выходит, что тайну этого письма, если вообще была какая-то особенная тайна, княгиня унесла с собой в могилу в 1868 году.
Ни ее сын, князь Дмитрий Петрович, ни внук, князь Петр Дмитриевич, тоже не слыхали из ее уст подтверждения этой тайны. Следовательно, можно предположить, что все то, что Софья Григорьевна писала и сообщала Марии Федоровне, исходило от нее лично, по ее инициативе, для ознакомления матери двух сыновей-государей с какой-то подробностью «une chose intime», в жизни старшего, Александра, о которой была необходимость сообщить, по мнению княгини, и младшему, только что вступившему на всероссийский престол, Николаю.
Это и будет исходной точкой моих дальнейших соображений по интересующему вопросу.
В письме княгини С.Г.Волконской от 31 декабря 1825 г. из Таганрога все вертится вокруг «одного обстоятельства», которое замечали некоторые из окружающих и более других муж княгини, князь Петр Михайлович, который отметил это обстоятельство более положительно, чем остальные. Но тут же княгиня добавляет, что муж ее, неразлучно бывший при особе почившего, мог менее ошибиться, чем другие, в том, что происходило в душе государя. Княгиня добавляет, что это ее личное мнение, но допускает ошибку в суждениях, ошибку, которую менее, чем другие, мог сделать неразлучный спутник его величества. На этих откровениях княгини Софьи Григорьевны надо остановиться более внимательно и попробовать анализировать их всесторонне и возможно подробнее. Следовательно, идет речь о каких-то проявлениях внутренней борьбы, происходившей в душе императора, которые хотя и выходили иногда наружу, так что замечали это окружающие, но князь Петр Михайлович ясно догадывался, по поводу чего именно происходит эта душевная борьба. Ведь недаром же он был безотлучен при особе государя в течение двадцати девяти лет, и супруга его не допускает почти мысли, что муж ее мог ошибаться в своих наблюдениях. Но она умалчивает в письме к Марии Феодоровне, происходили ли беседы между ней и мужем о «том обстоятельстве», которое поразило ее мужа.
Одно ясно, что муж ей высказал свое предположение, потому что иначе она и не могла знать об этом обстоятельстве. Но рядом с этим княгиня делает невольную ошибку, а именно — говоря, что князь Волконский был двадцать девять лет безотлучно при особе его величества. Это неверно.
В 1823 году он был уволен от должности начальника главного штаба по проискам Аракчеева и во всех путешествиях 1823—1825 годов он более не сопутствовал государю, так как его заменил Дибич.
Между тем именно эти три года государь разъезжал особенно много по России, посетив заграницу в последний раз в 1822 г.
Когда же была решена поездка на юг в 1825 году для поправления здоровья императрицы Елизаветы Алексеевны, то Петр Михайлович сопровождал больную царицу,
а не государя.
Следовательно, три года пропали для наблюдений за душевным состоянием Александра Павловича. Эти наблюдения могли только происходить короткое время в Таганроге, до поездки в Крым, и после возвращения из Крыма, т.е. за время болезни и до кончины монарха.
Между тем княгиня Софья Григорьевна не говорит, когда именно происходили эти наблюдения как «некоторых» из приближенных, так и ее мужа.
Значит, можно сделать два предположения: одно — что наблюдения закончились до 1823 года и могли возобновиться во время таганрогского пребывания, или что эти наблюдения происходили исключительно в Таганроге.
Мы склонны думать, что последнее предположение ближе к истине. Итак, что могло волновать душу государя, находившегося все время до поездки в Крым в самом благодушном расположении духа? Смеем высказать предположение, что к государю поступали многочисленные доносы, рапорты, доклады о готовящемся заговоре против него лично
и о замыслах заговорщиков совершить государственный переворот. Можно допустить, что доносившие ожидали распоряжений, приказаний, инструкций — и не получали таковых. Ведь несколько месяцев после кончины Александра граф А.Х.Бенкендорф, которому было поручено Николаем Павловичем разобрать бумаги покойного, нашел в ящике письменного стола в Царскосельском дворце все донесения о замыслах декабристов, а также свой собственный доклад, где указывались фамилии и имена заговорщиков.
Удивление графа Бенкендорфа было велико, а также
и императора Николая; они оба были поражены этой необъяснимой беспечностью.
Не забудьте, что события 14 декабря 1825 года застали врасплох Николая Павловича, Константина Павловича
в Варшаве и как громом поразили Марию Федоровну.
Следовательно, действительно было обстоятельство,
о котором Александр упорно молчал и в Таганроге, и во время путешествия по Крымскому побережью, и во время болезни в том же Таганроге.
Поэтому нам кажется, что нужно искать разгадку мнимой тайны в связи с этими обстоятельствами.
Если проследить дальше строки письма княгини Волконской, то там встречается такое выражение, писанное для вдовствующей императрицы «connatre une chose pnible», т.е. что-то тягостное именно для Марии Федоровны.
Вообще заговоры и беседы на эту тему не должны были веселить сердце Марии Федоровны, никогда не забывавшей другого заговора — марта 1801 года. Эти воспоминания были так же одинаково тягостны как для Александра, так и для князя П.М.Волконского.
Очевидно, что князь Петр Михайлович мог свободно писать и говорить с Марией Федоровной обо всем, кроме как на эту кровавую тему «се dtail de dlicatesse», а его супруга могла более смело затронуть эту ноту, которой вообще не переносила вдова Павла I. Что же касается душевного состояния еще здорового, а тем более впоследствии больного государя в Таганроге, то, очевидно, сведения о заговоре и о лицах, замешанных в оном, должны были волновать его душу.
Вспоминая все то, что случилось при его собственном восшествии на престол, Александр Павлович не желал, вероятно, для облегчения совести вмешиваться в это дело
и предоставил все на волю Всевышнего, не предупредив
о готовящихся событиях ни мать, ни братьев.
Далее княгиня Волконская пишет, рассчитывая на мудрость Марии Федоровны, и настаивает, чтобы она сообщила об этом обстоятельстве новому государю, т.е. Николаю Павловичу, которому, возможно, будет полезно быть осведомленным так же, как и его матери.
Письмо княгини Софии Григорьевны послано из Таганрога 31 декабря 1825 года. Следовательно, в Таганроге уже все были осведомлены о событиях 14 декабря, если не во всех подробностях, то в общих чертах. Потому-то княгиня воспользовалась первым удобным случаем отправить свое послание Марии Федоровне, чтобы она могла возможно скорее сообщить содержание оного новому государю Николаю Павловичу.
Тогда Софья Григорьевна еще не подозревала, что ее младший брат князь Сергей Григорьевич, женатый на Раевской, был одним из главарей заговора. Нам известно, что впоследствии сестра сделала все, чтобы облегчить судьбу брата. Как внучка последнего князя Репнина*, княгиня С.Г.Волконская всегда имела возможность и ранее этой эпохи откровенно вести беседы на всякие темы с импера¬трицами и государями, а как супруга князя Петра Михайловича она считалась своим человеком при дворе. Потому задушевный тон ее письма легко объясним, но что поражает, это еще то обстоятельство, что княгиня заверяет Марию Федоровну, что ни теперь, ни в будущем она не сознается мужу, что осмелилась писать ее величеству об этой «chose intime», т.е. такого рода откровении, которое было бы не только неприятно для ее мужа, но о котором он никогда не осмелился бы докладывать Марии Федоровне. Вот именно здесь мы склонны видеть некоторую связь событий 1825 года с другими однородными, происходившими за двадцать четыре года до этого в марте 1801-го.
А в ту пору князь П.М.Волконский был не только адъютантом лейб-гвардии Семеновского полка, но и личным адъютантом наследника престола.
Следовательно, извинения в письме княгини, что она решилась затронуть некие интимные обстоятельства, могут относиться именно до этих времен, о которых хотели забыть, но не смели никогда говорить с вдовствующей государыней. Между тем Мария Федоровна ничего не забыла из грустного прошлого и была всегда начеку относительно личностей, особенно замешанных в событиях 1801 года, когда они молили о прощении опалы перед ее сыновьями. Хотя князь П.М.Волконской, равно как и генерал-адъютант Уваров, и были заведомо причастны к разыгравшимся мартовским событиям 1801 года, но ввиду того, что ни тот ни другой не были в покоях, где совершилась драма, то им, вероятно, было прощено прошлое. Оба пользовались беспрерывно милостивым вниманием к ним августейшей вдовы Павла Петровича, а Александр Павлович удостоил обоих своей дружбой и проводил в 1824 году тело Уварова до места погребения. Что же касается князя Петра Михайловича, то, если не считать временной опалы в 1823 году, он был осыпан милостями благословенного монарха вплоть до его кончины.
Все те соображения, которые мы высказали выше, есть плод продолжительной работы мысли; они вовсе не голословны, но нам кажется, что при всех исторических недоумениях или загадках надо стараться приблизиться
к истине путем строго логического исследования, не задаваясь сложными комбинациями, а смотря на суть дела возможно просто.


«ИВ»
1914 г., ? 5

Александр I = старец Фёдор Кузьмич?

09.07.2010

Автор: Вера Бокова
Источник: У книжной полки №2(26)/2010

Сфинкс, неразгаданный до гроба, —  О нем и нынче спорят вновь, — писал когда-то, сто с лишним лет назад, об императоре Александре 1 его совре-менник — поэт князь П. А. Вяземский. Как ни парадоксально, об Александре продолжают спорить и в наши дни, и один из излюбленных сюжетов исторических споров ныне — о том, умер ли Александр в 1825 году или «ушел», удалился от мира и продолжал свое зем-ное существование под видом сибирского старца Федора Кузьмича. Казалось бы — «что нам Гекуба?», а поди ж ты, какие дискуссии разворачиваются, с ка-ким пристрастием. Автору этих строк приходилось неоднократно и наблюдать их в стенах Исторического музея, после читаемых там лекций, и даже самой участвовать, разбирая все «за» и «против». Обострение интереса связано, ко-нечно, с недавней канонизацией собственно Федора Кузьмича, который ныне — местночтимый святой Феодор Томский, и с появившимися в связи с этим кни-гами и брошюрами с его житием. Мы любим раскрывать тайны. Любим исторические мифы — и это есте-ственно, так как вся обиходная история Отечества в общем и состоит из мифов. Миф об уходе Александра I красив. (Не менее красив и миф об уходе от мира его супруги, императрицы Елизаветы Алексеевны, жившей много лет в одном из северных монастырей под именем Веры Молчальницы). Но интерес к лично-сти Федора Кузьмича, — а точнее, желание доказать, что это именно император Александр, — замешан еще и на вопросе веры, и на стремлении приобщиться к подвигу, и на неосознанной жажде нравственного идеала. Как справедливо пи-сал в начале прошлого века историк К.Н.Михайлов: Если бы Федор Кузьмич был только святой, то как бы ни было блестяще его имя в сфере личной непогрешимости, как бы он ни светил своим именем це-лым поколениям русского народа, все-таки общественным чутьем он был бы угадан только как святой, как человек праведной жизни. Между тем дело идет уже давно не об одной только святости никому не ведомого старца, а говорится о святости императора, ушедшего из мира силы и власти, переменившего блеск и почести на власяницу... Тут говорят о великой драме, о мистическом преображении человека, о возвышении его над блестя-щими мелочами жизни и личных удобств. Это уже гораздо больше, чем простая святость. Это — подвиг, это — великое движение человеческой души. На этом фоне особенно интересно познакомиться с материалами поле-мики, которая велась по этому же вопросу столетие назад, в начале XX века, и собрана в представляемой книге. Здесь перепечатаны две вышедшие тогда большие работы — «Легенда о старце Федоре Кузьмиче» Г. Василича (Г. Н. Ба-лицкого) и «Император Александр I — старец Федор Кузьмич» К.Н.Михайлова, а также статьи из журнала «Исторический вестник» 1914 года, написанные ве-ликим князем Николаем Михайловичем, Е.С.Шумигорским и кн. В.В.Барятинским. Среди авторов есть как противники, так и сторонники тожде-ства Александр — Федор Кузьмич, и познакомиться с аргументами той и дру-гой стороны нашим современникам, думается, будет и полезно, и небезынте-ресно. 

В поисках мифа...

28.07.2010

Автор: Ольга Шатохина
Источник: Литературная газета №30

«В сущности, о Фёдоре Кузьмиче мы ничего определённого и достоверного не знаем. Говорят, он был похож лицом и фигурой на Александра;  некоторые признали его за императора, даже слышали от Кузьмича фразы, намекавшие на его царственный сан; губернаторы, архиереи, советники губернского правления часто его посещали… Вот и весь почти багаж сведений о Фёдоре Кузьмиче, покоящихся на слухах, ничем не подтверждённых».   Книга содержит массу фактического материала – от описания последних дней Александра Благословенного, сделанных очевидцами в Таганроге, до многочисленных историй, повествующих о загадочном старце. Среди прочих нераскрытых тайн – почему Святейший синод в лице его всесильного обер-прокурора К.П. Победоносцева в течение 25 лет требовал от белого и чёрного духовенства никому не сообщать никаких сведений о Фёдоре Кузьмиче?

Варианты истории

00.00.0000

Автор: Алекс Громов
Источник: Книжное обозрение №18(#2288)

Старец Федор Кузьмич (он же — по некоторым преданиям сам Александр I Благословенный) народной любовью был явно не обделен. Но ведь эти в основном неграмотные люди создали легенду об удалившемся на покой императоре. «Слава Федора Кузьмича как сокрывшегося Александра началась после его смерти в 1864 году с легкой руки  приютившего его купца Хромова. (…) Хромов не заслуживал доверия, в посмертной славе Кузьмича видел источник собственной популярности и даже наживы, но как человек ограниченный, он думал больше не об историческом изучении, а о канонизации Кузьмича и издал с этой целью книжку, которая наполнена рассказами о его прозорливости и чудесах…» А потом нашлись бескорыстные «нужные очевидцы» — и хлынули всевозможные публикации.