Содержание

Часть I. Перо Жар-птицы

Глава 1. Репетиция любви 7
Глава 2. Большая Медведица 11
Глава 3. Виктр 14
Глава 4. «Поедем, красотка, кататься!» 24
Глава 5. Мать Андрея — Мария Миронова 31
Глава 6. Отец Андрея — Александр Менакер 42
Глава 7. Война... родился сын! 49
Глава 8. Шагаю по Арбату на свидание 67
Глава 9. Таинственные репетиции 73
Глава 10. «Желаю славы я!» 81
Глава 11. Старый Селадон 90
Глава 12. Мы должны сделать выстрел
во французской опере 93
Глава 13. Брат Кирилл 99
Глава 14. Я «выхожу замуж» назло 107
Глава 15. Коварство и любовь 111
Глава 16. «Доходное место» — триумф Магистра 119
Глава 17. В доме Энгельгардта на Новокузнецкой 127
Глава 18. Палки в колеса нашей любви 136
Глава 19. Чек и зеленоглазая Зина 144
Глава 20. Отнимают моего Андрюшку 149
Глава 21. «Танечка, можно тебя на минуточку...» 154
Глава 22. Танго у Александрова 160
Глава 23. «Мама, я женюсь!» 172
Глава 24. Трус и предатель 181
Глава 25. Высоцкий и... последствия... 186
Глава 26. Фигаро и Сергей Иванович из КГБ 194
Глава 27. Да следует жена за мужем своим к зоомагазину 204
Глава 28. До чего же климат здешний на любовь влиятелен 212
Глава 29. Гастроли в Ленинграде 225
Глава 30. На Арбате в коммуналке 239
Глава 31. Бахус 244
Глава 32. Шармёр 261
Глава 33. Потеря ребенка 272
Глава 34. Пахнет весной 286
Глава 35. Сын, женитьба, мама, труп 292
Глава 36. Певунья выходит на охоту 299
Глава 37. Андрею — 30 лет 307
Глава 38. Ураган разлуки 313
Глава 39. Антурия 317
Глава 40. «Я объявляю ей войну и женюсь... на Русалке» 324
Глава 41. Нам никуда друг от друга не деться! 329
Глава 42. Хочу шампанского и пламенной любви! —
свадьба Антурии 334
Глава 43. Разлука с Магистром. Прага! 339
Глава 44. Удачная охота Певуньи 345
Глава 45. А мы опять вместе! 350
Глава 46. Спортивным бегом от любви 355
Глава 47. Андрей болеет в Ташкенте 360
Глава 48. На проспекте Вернадского под абажуром 366
Глава 49. Мы в книге жизни на одной странице 374
Глава 50. Мы с Андрюшей на новом витке жизни 380
Глава 51. Внезапная смерть на спектакле в Риге 386

Часть II. 10 лет с Марией Владимировной 395

Часть III. Письма читателей 439

Часть IV. Письмо Андрею 477

Вместо постскриптума 553

Глава 1
РЕПЕТИЦИЯ ЛЮБВИ

«Егорова, Егорова... Татьяна Егорова... приготовьтесь — ваш выход... Татьяна Егорова... ваш выход... на сцену с Андреем Мироновым. Не опоздайте», — произнесла Судьба голосом помощника режиссера Елизаветы Абрамовны Забелиной по трансляции. Я не вздрогнула. Динамик висел наверху в углу гримерной. Посмотрела на него и загадочно улыбнулась. В последний раз оценив себя в зеркале, резко встала, вышла из гримерной и смело пошла по коридору в сторону сцены.
Это произошло на гастролях в Риге 5 июля 1966 года в спектакле «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Андрей Миронов играл Холдена Колфилда, а меня, неделю назад покинувшую стены Щукинского театрального училища, за два часа до начала действия — в театре случилось ЧП — ввел своей талантливой рукой режиссер Шатрин. В роль Салли Хейс.
Коридор, по которому я шла, был длинный и темный. Текст я знаю назубок, выгляжу прелестно, глаза блестят, и мне очень идет «американское» пальто с капюшоном, отороченным пышным белым песцом. И белые перчатки, и ноги, и каблуки...
Подошла тихо к кулисе и встала как вкопанная. На освещенной сцене — Холден-Андрей... совсем рядом.
— Алло, Салли Хейс, пожалуйста... Это ты, Салли? Как живешь? Ты не могла бы сейчас повидаться со мной? — умолял меня со сцены Холден Колфилд и Андрей Миронов. Именно меня, а не Салли Хейс. Салли была уже ни при чем.
За два часа до спектакля, на репетиции, мы впервые познакомились. Репетировали нашу сцену. Обстановка деловая — мой срочный ввод, обязательное знание текста, траектория роли, атмосфера, состояние, действие. Артисты, играющие в этом спектакле, репетировали год, а я должна была все усвоить за два часа. Режиссер Шатрин был неожиданно ласков и в мягкой и игривой манере ввинтил в меня суть моей роли. Как положено по сцене в спектакле, мы сидим на скамейке с Андреем — он уже в десятый раз проговаривает свой текст, я — свой.
— До начала спектакля час. Думаю, все пройдет хорошо, — сказал Шатрин, давая понять, что репетиция окончена. Посмотрел на нас. Мы сидим и не двигаемся, прижавшись друг к другу.
— До вечера! — опять откуда-то донесся его голос. А мы сидим на скамейке, прижавшись друг к другу, и не двигаемся.
— Ну, пока... — сказал режиссер, уходя. Вдруг повернулся — мы сидим на скамейке, прижавшись друг к другу, и не двигаемся! Смотрим на него в четыре глаза. Он на нас в два и внезапно весь озарился улыбкой. По его лицу мы прочли все, что не осознали еще сами. Смутившись, встали, деловито поблагодарили друг друга, простились до вечера, до свидания на сцене. И разошлись.
Я все еще стою в кулисе. Внезапно на подмостках погас свет. Начались перестановки для следующей картины.

Через минуту мой первый выход на профессиональную сцену. Машинально плотнее натягиваю белые перчатки. В сознании — шлейф вдохновения после репетиции, нетерпение — скорей, скорей к нему, с которым знакома всего два часа, и как ёж под череп — мысль: почему мое первое свидание с ним, которое так перевернет всю нашу жизнь, должно состояться именно на сцене? На сцене театра оперы и балета в Риге? Почему?
— Иди! — громким шепотом опять сказала Судьба голосом Елизаветы Абрамовны Забелиной. И толкнула меня в спину.
Я как будто выпала из темного небытия в свет и наткнулась на одержимого американского мальчика в красной кепке с большим козырьком, с глазами цвета синьки. Холден бросился мне навстречу: «Салли, как хорошо, что ты пришла! Ты великолепна, Салли... Если б ты знала, как я ждал тебя!»
Он был так возбужден, что последнюю фразу повторил три раза, давая мне понять, что ждал не Салли Хейс, не актрису, исполняющую роль Салли, а меня, существо, которое ему вдруг стало близким и необходимым.
— Салли, Салли, я влюблен в тебя как ненормальный! — упорно повторял он, несколько раз до боли сжав мои руки. Это было уже совсем не по пьесе. Тут я должна была встать — он меня не отпускал.
— Салли, Салли, ты единственное, из-за чего я торчу здесь!
Сколько скорби было в его голосе, скорби, которая таилась где-то глубоко внутри. И вот конец сцены, моя реплика:
— Скажи, наконец, что ты хочешь?
— Вот какая у меня мысль... У меня есть немного денег. Будем жить где-нибудь у ручья... я сам буду рубить дрова. А потом когда-нибудь мы с тобой поженимся. И будет все как надо. Ты поедешь со мной? Ты поедешь?
«Куда угодно, закрыв глаза, за тридевять земель», — молнией пронеслось в моем сознании, а Салли Хейс ответила:
— Да как же можно, мы с тобой в сущности еще дети!
Это по пьесе, а в жизни мы были в самом расцвете. Ему было 25, а мне 22 года.
— Ты поедешь со мной? умоляюще спросил Холден и уткнулся головой в мою грудь.

Через 21 год на этой же сцене за кулисами он будет умирать на моих руках, бормоча в бессознании: «Голова... голова...» И в последний раз закинув голову, голову, в которой беспощадно рвался сосуд, увидит мое лицо и два глаза, в которых мольба о любви, о спасении его, меня, нас всех. Увидит, запечатлеет и возьмет меня с собой. А здесь, на земле, останется совсем другая «Танечка». Она покинет театр, построит дом, станет жить у ручья и рубить дрова. Все как он просил.
Ах, Сэлинджер, Сэлинджер, как вы врезались в нашу жизнь!

Наше свидание в Централ-парке кончалось конфликтом.
— И вообще, катись ты знаешь куда... — чуть не плакал Холден.
— Ни один мальчик за всю мою жизнь так со мной не обращался. Оставь меня! — отчеканила я.
Конец сцены, мне надо уходить, а я стою как в сказочном саду с жар-птицей, осиянная волшебным ее светом. Очнулась от аплодисментов, как от пощечины. И так не хотелось покидать сцену и... Холдена. За кулисами артисты, реквизиторы, рабочие сцены поздравляли с первой ролью, с удачей, со «сногсшибательным» вводом в спектакль. Приближается финал. Холден на сцене кричит, как будто рыдает: «Я буду ждать тебя в парке у пруда, где плавают утки!» И еще больнее:

Если кто-то звал кого-то
Сквозь густую рожь,
И кого-то обнял кто-то,
Что с него возьмешь,
И какая нам забота,
Если у межи
Целовался с кем-то кто-то
Вечером во ржи.

«Господи, это же мои любимые стихи, Бёрнс, — думаю я. — «Дженни вымокла до нитки...»
Конец спектакля. Аплодисменты. Занавес. Улыбаясь, обращаюсь ко всем артистам: если кто хочет, заходите к нам в номер в гостиницу «Саулите». Отметим немножко. А что отметим, думаю я... роль? Первую роль? Успех? Нет. Духовное потрясение, которое мы с ним сегодня испытали, таинственную и почему-то горькую близость, и уже обреченную невозможность находиться друг без друга всю оставшуюся жизнь.
Через 25 лет в Нью-Йорке буду бродить по окраинам Централ-парка, искать пруд, где плавают утки, где мы так нечаянно влюбились друг в друга в минуты нашей первой встречи.


Глава 2
БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА

В номере, на четвертом этаже гостиницы «Саулите», толпились артисты. Гостиница была третьего разряда — на этаже общий туалет, душ и телефон. В моей комнате, окна которой выходили в каменную серую кишку, называемую двором, где круглые сутки орали кошки, как подарок судьбы торчала в стене облупленная старая раковина с краном, из которого текла только холодная вода.
Наташа... мы были едва знакомы. Она закончила вечернее отделение нашего училища, волею судьбы неделю назад, как и я, оказалась в театре Сатиры и моей соседкой по номеру. Жена Льва Круглого, известного эфросовского артиста. За четыре года учебы мы встречались на лестнице, в коридорах, в буфете, и она всегда привлекала к себе внимание — плоская фигура, на редкость со вкусом одета, с нестандартным лицом и занятным вытянутым носом. Она очень ярко играла в выпускном спектакле по пьесе Леонида Андреева «Дни нашей жизни» и надрывно и смешно пела романс «Когда всему конец...».
Рига поразила нас своей чистотой и готической романтикой северной архитектуры. Это был наш первый выезд на Запад. Первая встреча с Балтийским морем. Рынок удивил изобилием цветов и круглыми аквариумами для рыб, в которых плавали малосольные огурцы. Наташа купила розы, а я совершенно неожиданно для себя — георгины, к которым всегда была равнодушна и которые впоследствии невольно всегда будут сопровождать меня в самые главные минуты моей жизни.
Каждый день в близлежащем кафе мы поглощали по нескольку порций взбитых сливок, пили коньяк с молоком — по-рижски — и загорали на песчаном побережье темно-синего моря.
Собираясь на гастроли, я купила на Арбате в магазине «Галантерея» небольшой бежевый чемоданчик.
Легкая промышленность в те годы хромала на обе ноги и была уродлива. «Вхожу в советский магазин — теряю весь гемоглобин!»
Социализм без друзей что капитализм — без денег. И я купила у подруги туфли. Белые, на маленьком каблучке с перепонкой в виде буквы «Т». Самым популярным в то время был польский журнал мод «Кобета». На дно чемодана я аккуратно положила вырванные из «Кобеты» страницы, на которых демонстрировались подвенечные платья. Я была невестой и на осень была назначена свадьба. Свадьба громко сказано, просто регистрация брака, так как при нашей студенческой нищете в такой важный день мы могли себе позволить только столик на четверых в каком-нибудь кафе. Так вот в этом чемоданчике оказались зубная паста, зубная щетка, немного белья, книжечка стихов Блока и розовое платье, холодного тона с белыми цветочками, нашитыми на груди. Цветочки были обвязаны белой шелковой ниткой с бледно-голубыми глазами посредине. Из того же журнала «Кобета» я слизала прическу — короткая стрижка «под мальчика», с густой челкой на лоб, пышный верх. По бокам волосы уходили за ушки и завитком возвращались обратно к щеке. Почему «ушки»? Потому, что это были ушки, а не уши.
Народные, заслуженные артисты и вся верхняя ступенька социальной лестницы театра Сатиры расположились в гостинице «Рига». Там же остановился Андрей со своим приятелем Червяком.
Они приехали из Москвы на машине Червяка. Тот не имел прав и оформил доверенность на Андрея. Червяк, сын известного драматурга, после Архитектурного института окончил сценарные курсы и считался сценаристом. Гастроли, театр, артистки — на этот пароль клевала любая рыба мужского пола.
Итак, поздний вечер, пятое июля, мы отмечаем премьеру. В нашем номере банкет а-ля фуршет. Бутерброды, водка, вино... Дверь то и дело хлопает — кто-то входит, кто-то выходит. На рюмочку все летят. Я в розовом платье с завитком на щеке и без надежды сегодня вечером увидеть его. Его нет. А есть мои сокурсники — подруга Пепита, длинная с красивым лицом, как у куклы, и психопатический наш товарищ Бодя. Мы все одновременно влились в театр как молодое вино в старые мехи. Пепита сегодня впервые сыграла Пегги в «Над пропастью во ржи», получила одобрение режиссуры и, с удовольствием разложив длинные ноги на кровати, курила сигарету. Бодя еще ничего не сыграл, пил водку и сосредоточенно, в привычной ему манере грыз ногти, прикрыв глаза и нервно щелкая зубами. Уже дошли до кондиции, когда можно начинать читать стихи. Наташа встала у окна и начала Пастернака, «Марбург»:

Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье.

Потом я выскочила на середину и в радостном отчаянии (наверное, он не придет) почти запела Блока:

Гармоника, гармоника,
Эй, пой, визжи и жги!
Эй, желтенькие лютики,
Весенние цветки!

И когда я дошла до строчек «...там с посвистом, да с присвистом гуляют до зари!», внезапно открылась дверь и вошел он. Мы смотрели друг на друга с изумлением. Я — от неожиданности, что он все-таки пришел, а он от того, что попал как раз в момент, когда меня крутило в воронке поэзии:

С ума сойду, сойду с ума,
Безумствуя, люблю,
Что вся ты — ночь, и вся ты — тьма,
И вся ты — во хмелю...

Выплеснув канистру эмоций, я смущенно посмотрела на него. «Пришел, увидел, победил!» — стоял он с таким видом. Самоуверенный, веселый, знающий себе цену. В нем не было и тени того Холдена со скорбными нотами в голосе, которого я видела на сцене два часа назад. Червяк просочился в дверь мягко и вкрадчиво с двумя пакетами в руках. В пакетах — вино, печенье, конфеты. Наташа быстро сочинила новую партию бутербродов, и пошло второе дыхание. Андрей все время стучал ногой, отбивая только ему известный ритм, наливали, смеялись, наливали... Кошки на «дне кишки» орали таким душераздирающим криком, что Андрей спросил:
— Как вы здесь спите?
— Это они на тебя так реагируют, — пошутил психопатический Бодя. — Когда тебя нет, здесь тихо.
— Так... — встал Андрей. — Вы видели, как читает косой? Нет? Не видели?
Он взял с тумбочки книгу в правую руку, раскрыл ее и завел руку с книгой за ухо, скосил глаза к носу и через небольшие интервалы левой рукой переворачивал страницы.
У Пепиты от смеха свалились с грохотом на пол ноги. Бодя смеялся, как будто икал. Уже светало. Андрей встал и тихо сказал мне: «Пойдем!». И мы пошли. Вдвоем пулей спустились с лестницы, открыли двери гостиницы — вставало солнце. Мы бросились бежать вверх по гулкому переулку. Червяк пытался нас догнать, что-то кричал, потом махнул рукой и свернул в сторону своей гостиницы. Мы добежали до театра и выскочили на бульвар. Кругом цветы. Четыре часа утра. Пустая Рига. И ивы плавно покачивались своими длинными ветвями. Мы прыгали по клумбам, схватившись за руки в экстазе вдохновения, и он кричал на всю Ригу: «Господи, как она похожа на мою мать!»
Утренняя заря как с картины эпохи Возрождения. Аврора розовая с факелом и двумя амурами стояла перед нами. Мы обвились длинными ветками ивы и застенчиво поцеловались.


Глава 3
ВИКТР

Начались репетиции. Худрук — будем называть его Чек — был напоминанием о том, что за все надо платить... и желательно чеком на очень большую сумму. Ему было 57 лет. Нам он казался глубоким стариком. Чек занял меня в новом спектакле по пьесе Фриша «Дон Жуан, или Любовь к геометрии».
Роль небольшая, где я постоянно повторяла одну и ту же фразу: «Как кричат павлины!» В черной юбке я скользила по паркету репетиционного зала, якобы испанской ночью, настороженно глядя то в одну, то в другую сторону, повторяя с разной интонацией: «Как кричат павлины!» Чек проходил эту сцену со мной много раз. Я ему нравилась, и он продлевал минуты удовольствия. Кончилась репетиция, стоим у дверей театра с актрисой, проходит в одежде цвета салата корпулентная дама, пышная блондинка, переваливаясь, как утка, с одной ноги на другую. Это заведующая литературной частью Марта Липецкая. Прошла мимо. Мелкой трусцой с чуть согнутыми коленями, мысленно во что-то устремленный, прошел бледный Патриций с римским профилем. «Магистр», — подумала я.
— Наш новый молодой режиссер, — шепотом объяснила актриса. — Хотел жить честно, поставил на эту тему спектакль, Чек пригласил его в наш театр... — и добавила: — Он был в больнице, что-то с сердцем, говорят, жена, поэтому позже приехал, но он уже очень известный!
А это — Папанов с женой, Менглет... Появилась Пепита. Мы купили клубнику в маленьких кульках из газеты и, взяв друг друга под ручки, пошли в кино смотреть «Любовь под вязами» с Софи Лорен. Любовь под вязами и под ивами воодушевляла на подвиги — я стала мечтать о белых брюках. В те времена эта мечта казалась больной фантазией. Но любовь под ивами вызвала непреодолимое желание прикрыть свое «голое» тело белыми и только белыми брюками. Они мне мерещились на каждом углу. И на углу в комиссионке мечта материализовалась. Случайно сняла вешалку, на ней они! Американские брюки в рубчик и верхушечка без рукавов, сзади на пуговицах — сшита так, что виден голый живот. И стоит 11 рублей! Под этот наряд я добыла белую майку в синюю полоску, у Наташи выпросила пушистую в петельках черную кофту с открытым воротом, влезла в белые брюки и с облегчением вздохнула. Унижение от бедности сплеталось с самолюбием, которое ныло как больной зуб, ночами врывалось в сны, показывая свои страшные когти. Теперь я почувствовала себя королевой, и когти в снах уступили место воздушным шарам и полетам над пересеченной местностью. Я летала над латышским ландшафтом в своем новом обмундировании, которое досталось мне в трудном бою и которое пополнило мой бежевый небольшой чемоданчик и чувство уверенности в себе.
Мой старый друг! Бежевый чемоданчик! Ты жив и по сей день. Каждую весну я встречаюсь с тобой на своей даче в глубинке России, открываю и недоуменно смотрю на аккуратно лежащие на дне листки, 32 года назад вырванные из журнала «Кобета», на которых красивые польские женщины демонстрируют подвенечные платья.

От экстаза, который охватил нас при первой встрече, невозможно было отделаться, а наоборот...
Стук в дверь — Таня, Егорова, к телефону! Вышла в коридор гостиницы, взяла трубку, слышу: «Алле, через тридцать минут спускайся вниз, я за тобой заеду». И гудки. Господи, а у меня голова... не готова к встрече. Бросилась в душ — занято. В номере, перевернув все и не найдя шампунь, высыпала в ладонь горсть стирального порошка и под краном ледяной водой вымыла голову. Через тридцать минут в белых брюках, в черной пушистой кофте и в белых туфлях, с накрашенными глазами, с прической — завиток к щеке, в жемчужных серьгах в виде слезы — конечно, бижутерия — я стояла у дверей гостиницы. Он подъехал, открыл дверь, я села в машину и спросила:
— Куда мы едем?
— В «Лидо».
— А что это такое «Лидо»?
— Это ресторан на взморье. — И засмеялся.
Ему нравилось, что я — совершенно не искушенная в этих вопросах. Проехали Даугаву и выскочили на шоссе в сторону побережья. Я сидела и крутила носком в туфле с перепонкой в виде буквы «Т». Меня переполняли эмоции.
— Хочешь анекдот? Приходит грузин в магазин: «Дэвушка, у вас есть мило?» — «Нет». Грузин отвечает: «Очень мыло». — И первый залился смехом.
— Тебе очень идет черный цвет.
Я довольно улыбнулась и закачала ногой в белой туфле в такт рифмам, которые крутились у меня в голове. С детства я пропадала на страницах поэзии — Пушкин, Блок, Ахматова, Цветаева, Есенин, Кольцов... В эти дни я вся цвела стихами и на его комплимент ответила:
— А тебе идет скорость, на которой мы сейчас едем... «Мой милый, будь смелым и будешь со мной, я вишеньем белым качнусь над тобой. Зеленой звездою с востока блесну, студеной водою...» Кстати, какая звезда на востоке? Зеленая?
— Мне нравится, что ты стихи читаешь.
— Андрюш, когда ты играешь Присыпкина ... очень смешно... Нос долго отклеиваешь? Ты играй без носа... у тебя в этой роли нос в характере.
— Да, может быть, — сказал он, задумавшись. — Я видел тебя в Москве на показе в театре... вы дуэтом пели французскую песенку...
— Да, «Шоша ля мароша» — жареные каштаны, — ответила я.
— Твой партнер... он тоже с вашего курса?
— Да, — сказала я, быстро пропуская эту тему. — А я тебя видела в «Проделках Скапена», когда ты упал в оркестр.
— Ты была на этом спектакле?!
— Да! И опять выпрыгнул на сцену, как мячик. Под аплодисменты. — А что такое — космополит? — вдруг спросила я.
— Это тот, кто космы палит.
— Кос-инус, кос-мополит. Что это за частица «кос»?
Подъехали к «Лидо», вошли в ресторан — он был полон людей и музыки. Нас посадили за столик возле эстрады с оркестром. Мы что-то заказали, пытались говорить, но оркестр гремел так, что, глотнув шампанского и посмотрев друг на друга, мы засмеялись до слез. В паузе мы быстро условились, что, мол, когда музыка опять грянет, наперегонки будем сочинять слова с первым слогом «кос». Оркестр грянул — ударник по нашим головам, тарелки, труба — по барабанным перепонкам. И чтобы прорваться сквозь конницу диких звуков, я первая закричала:
— Кос-метика!
Он за мной:
— Кос-халва!
— Кос-мос!
— Кос-тыль!
— Кос-тюмчик!
— Кос-тер!
И уже совсем охрипшим голосом «кос-шмар!» крикнул он и вытащил меня из-за стола. В «музыке» наступила пауза, вышла певица в блестках и, изгибаясь, как змея, запела: «Отыщи мне лунный камень, талисман моей любви».
Мы впервые, никого не стесняясь, крепко обнялись, под «просьбу» певицы влились в танец. Было душно — или мы задыхались от счастья, тесно — или нам все мешали...
— Я люблю тебя! — вырвалось у меня совершенно неожиданно.
— Я тебя люблю! — вдохновенно повторила я.
Он сжал меня до боли в ребрах и в ухо прокричал:
— Салли, я влюблен в тебя как ненормальный! Ты единственное, из-за чего я здесь торчу.
Через несколько минут мы неслись в машине по шоссе. Была темная ночь, он жал на газ, а я читала: «Я ехал к вам, живые сны за мной вились толпой игривой, и месяц с правой стороны сопровождал мой бег ретивый...»
— Это кто? — спросил Андрей.
— Пушкин.
Свернули в лес. Проехали некоторое время в глубину и встали. Вышли из машины. Вокруг темные очертания сосен. Я сняла туфли. Ноги ступали по теплой хвое, лежавшей на земле, потом они утонули в прохладном мху, и я почувствовала запах воды. Перед нами тихо лежало ночное озеро. Мы разделись и пошли в воду, как будто совершая древний обряд. Потом лежали на берегу и смотрели в небо.
— «О край небес — звезда Омега. Весь в искрах — Сириус цветной, над головой — немая Вега», — шептала я.
— Видишь Большую Медведицу? Ковшик? — сказал таинственно Андрей. — Запомни это на всю жизнь. Может быть, у нас более счастливой минуты не будет. — Засмеялся и добавил: — Сейчас я мысленно наполню для тебя этот ковш шампанским, и, когда я умру, ты, глядя на этот ковш, будешь пьянеть от шампанского и плакать обо мне.
Была полная луна и такая тишина, что в тот миг тишина казалась самой великолепной из всех творений Бога.
— Обними меня, — как-то жалостливо попросил меня Андрюша. — Луна высасывает душу.
Я обняла его, он меня, и, укрывшись какой-то попоной, мы погрузились в сон.
Проснулись одновременно — нос к носу. Улыбнулись. В глазах его таился вопрос — как мы теперь будем... и какую октаву взять после сегодняшней ночи. Светало. Было холодно. Из-за озера вставало солнце. Чтоб определить «октаву», я вскочила, побежала голая к озеру и бросилась в воду! Он за мной.
— Кос-шмар! — кричал он, обрушивая на меня ливни воды. Я смеялась, падала навзничь, выныривала с мокрой головой, опять ныряла... Мы были совсем не те, что вчера, — мы стали сильнее и счастливее. Мы играли, толкая друг друга в воду, так, что сверкали одни только пятки, но я заметила, что в его жестах появился новый оттенок — чувство собственности.
Въехали в Ригу розовым ранним утром. Я вышла на углу своей гостиницы, помахала ему рукой, открыла дверь и стала на цыпочках подниматься на четвертый этаж.

Однажды утром сговорились ехать на пляж в Лиелупе. Червяк ходил кругами вокруг Пепиты. И вот мы на пляже. Белый песок, над головой кричат чайки, и широкая и вольная река Лиелупе торжественно впадает в море. Мы — загорелые, красивые, в купальниках нежимся на горячем песке. Червяк болтает с Попитой, пересыпая из своего кулачка песок в ее ладонь. Андрей ходит вдоль кромки моря и смотрит вдаль. Я смотрю на него. Недалеко от нас сидит на песке женщина — в трусах, без лифчика, с пергидрольными волосами, на руке мужские часы. Встала и, качаясь, видать под градусом, пошла в море. А море — по колено. Поплыла... Теперь уже Пепита из своего кулака пересыпает песок в ладонь Червяка, Андрей впился в горизонт, а я... полна грез. Лежу и рисую в своем воображении его выгоревшие волосы, брови, глаза, нос и так мне полюбившиеся широкие и крепкие запястья.
— Червяк, куда это отдыхающая с голой грудью исчезла? — нервно, с повышенной интонацией заметила Пепита. — Уже минут двадцать как ее нет ни в воде, ни на пляже.
Мы встали, осмотрели вокруг себя пляж, искали ее глазами в воде, окликнули Андрея и все вместе пошли к морю. Ее тело легкой волной прибило к берегу.
— Утопленница! — закричала Пепита.
Андрей почему-то надел носки и бросился бежать — искать телефон, вызвать «скорую». Мы вытащили ее из воды. Червяк и подбежавший Андрей стали делать ей искусственное дыхание. Мы с Пепитой стояли поодаль и смотрели на все это с ужасом. Приехала «скорая». Засвидетельствовали смерть, положили на носилки, накрыли брезентом и увезли. Мы молча сидели и смотрели на носки Андрея — они были в огромных дырах от истовой беготни по асфальту. В дурном настроении сели в машину и поехали обедать. В дороге, открывая свой пухленький ротик, Пепита вспоминала подробности случившегося.
— Нет, ну помните, она же без лифчика пошла в море... а выплыла... уже вся синяя... Андрюш, ты видел, какая она синяя была? Синяя-пресиняя... глаза выпученные... и всего за двадцать минут...
— Пепита, прошу тебя, перестань, — с боязливым отвращением остановил ее Андрей.
А я вспомнила Пушкина: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца».
— Нет, ну, Червяк... Тань... утопленница на наших глазах в пяти метрах, а там по колено... ой, рот открыт, и оттуда вода идет.
— Прекрати сеанс садизма — оборвал ее Червяк. Но кукольное личико продолжало ввергать всех в мучительные воспоминания, так внезапно ворвавшиеся в нашу жизнь, воспоминания некрасивой и пугающей смерти. А я, уверенная в приметах, все задавала себе вопросы — что это? Это не просто так, это знак... Господи, что ты хочешь этим сказать?

Рига, Рига! Рядом с гостиницей на углу улицы Баха было маленькое кафе самообслуживания. Там мы с Андреем всегда ели рисовую кашу, котлеты и пили кофе с молоком из огромного котла. Кафе было жалкое — столики с пластмассовым верхом на тоненьких ножках из алюминия. Уборщица ходила с рваной сырой тряпкой, агрессивно вытирала стол перед нашим носом, невзначай попадая кончиком своего орудия производства в тарелку. Нам этот тридцатикопеечный обед казался сказочной трапезой — мы были вдвоем, и маленькие знаки внимания — он разламывал кусок хлеба и половину давал мне — придавали этой трапезе особый мистический смысл.
Теперь на месте этого кафе — роскошный отель «Монтес». В отеле журчат по камням ручьи, плавают рыбы, переговариваются между собой разноцветные попугаи, благоухают цветы, вышколенные официанты спрашивают: эспрессо или капуччино?

Как-то сидим с Андрюшей в его номере в гостинице «Рига». Пьем кофе.
— Хочешь чего-нибудь сладенького? Пирожные?
— Хочу... пожалуйста... — И он побежал в буфет на своем этаже за сладким. Только он закрыл за собой дверь, я поднялась со стула, оглянулась вокруг — в голове мелькнула идея. Я вскочила на подоконник и плотно задвинула перед собой шелковые золотые занавески. Качающейся походкой вошел Андрей, положил пирожные... заглянул в ванную...
— Таня! — крикнул он. — Ты где? Танечка! — звал он меня с отчаянием. — Ты где, Танечка? Где ты?
Он метался по номеру, а я стояла не шелохнувшись на подоконнике за занавеской и подглядывала за ним в щелку. Он выскочил в коридор, как дятел повторяя: «Танечка, Танечка, где ты?» Вернулся. Сел. Положил голову на руку. Тут я резко раздвинула занавески, застыла в позе Ники Самофракийской. На его лице было такое смешение отчаяния и счастья, что мне стало немножко стыдно от того, что я заставила его мучиться. Он поднял меня с окна, усадил на стул и срывающимся голосом вперемежку с поцелуями говорил: «Я так испугался... вдруг... где ты? сумасшедшенькая... пропала... мне так стало страшно, что я тебя потерял... и пирожные, дурак, зачем-то купил... главное, что ты здесь... ешь...»
После этого мы тихо пили кофе с пирожными. Я качала ногой, положив ее на другую ногу, он открыл кран в ванной — ему нравился звук текущей воды, — и мы попали в какое-то другое измерение, где не было ни материи, «ни женского пола, ни мужеского», только мелодия, напоминающая музыку Баха, нисходила на нас, вскрывала какую-то боль в недрах души, залечивала ее и так же внезапно, как снизошла, исчезала.

Панорамное зеркало. Оно висело в машине так, чтобы мы, а я всегда сидела за спиной водителя — Андрея, могли встречаться глазами в этом зеркале и передавать друг другу сигналы о том, что... да, да! Люблю! Эти сигналы улавливали только мы, среди всех тех, кто набивался в машину. Это были и Червяк, и Пепита, и Бодя. В свободное время, когда у нас не было репетиций, мы колесили по красивым маленьким латышским городкам. В Тукумсе пили кофе и ели творожники с корицей. В Талси ели суп с тмином, чечевицу и кисель со взбитыми сливками. Вечерами после спектаклей мчались на взморье. У шлагбаума Бодя открывал окно машины и, высунув голову, страстно кричал стоявшему перед ним латышу, думая, что он не понимает по-русски: «Мимо тещиного дома я без шуток не хожу, то вдруг хрен в окно просуну, то вдруг жопу покажу!» На слове «жопа» шлагбаум поднимался, машина трогалась, а Бодя, вывернув шею, докрикивал в окно регулировщику в исступлении: «Жопу покажу, жопу покажу!»
Через десять лет Бодя будет стоять перед судом за «валютные операции». Он обменяет советские рубли на семьдесят итальянских лир, отсидит в застенке, будет рубить деревья в глуши на лесоповале и потом опять вернется на сцену.
А пока мы резвимся на берегу моря, бегаем по песку, темнеет, пьем вино с печеньем, чья-то рука волнующе касается другой руки, поцелуи в кустах и небезобидная игра в салочки... Кто кого догонит, тот и не выпускает...
По дороге в Тукумс остановились в поле с только что сложенными небольшими стожками сена. Бросились к ним. Андрей толкнул меня в стог — лежу как будто мертвая. Притворяюсь.
— Танечка, ты умерла? — спросил он меня, хватая за ноги.
Я открыла глаза — надо мной синее небо. Он меня тащит со стога за ноги, а я ору:

И лишь в редчайшие мгновенья
Вдруг заглядишься в синеву
И повторяешь в изумленьи,
Я существую, я — живу!

Стали нырять в стога. Андрей разгреб середину, захватил меня с собой на дно, закрылся сверху охапкой сена, и началась такая возня — писк, крик, щекотки... Стог прошел с нами два шага, развалился, и мы вышли из него обвешанные сеном, как оперившиеся птенцы. Я с одной серьгой. По обочине дороги пылали маки и васильки.

Но, как известно, природа требует баланса. И маятник качнулся в другую сторону. В середине июля в дверь постучали. Я открыла. На пороге стоял Виктор.
— Приехал на машине с друзьями... золотой загар у тебя... как хорошо ты выглядишь... наконец-то мы вместе.
Я слушала эти слова и не понимала, ни кто их говорит, ни к кому они относятся. Смутно в голове мелькнул бежевый чемоданчик с картинками, на которых изображены подвенечные платья. Руки обнимают меня словно статую. Все сквозь туман.
— Поедем на дачу... на взморье. Они ждут нас, — сказал Виктор.
— Сегодня нет, завтра... — сказала я сухо.
Вечером

А любовь все жива...

11.09.1999

Автор: Виктория Молодцова
Источник: Российская газета

Источник: http://www.rg.ru/Prilog/vvd/0917/1010.htm   В издательстве "Захаров-АСТ" вышла книга Татьяны Егоровой "Андрей Миронов и я" (любовная драма жизни). Книга сразу привлекла внимание широкой общественности. К сожалению, не историей о трагической любви двух актеров, которые так и не сумели соединить свои судьбы, хотя так хотели этого. Нашу милую общественность привлекли пикантные подробности из театральной жизни, которые мимоходом рассказала Татьяна Николаевна. "Клубничка" волнует общественность больше, чем страсти по Ромео и Джульетте. А между тем Егорова вернула нам Миронова, любимого Андрея Миронова - артиста и человека, со всеми его страстями, нежностью, страстью, ошибками и победами. Можно сказать, что мы встретились с ним еще раз, на этот раз, чтобы уже не расставаться. "Через 21 год на этой же сцене за кулисами он будет умирать на моих руках, бормоча в бессознании: "Голова... голова..." И в последний раз закинув голову, голову, в которой беспощадно рвался сосуд, увидит мое лицо и два глаза, в которых мольба о любви, о спасении его, меня, нас всех. Увидит, запечатлеет и возьмет меня с собой. А здесь, на земле, останется совсем другая "Танечка". Она покинет театр, построит дом, станет жить у ручья и рубить дрова. Все, как он просил. Ах, Сэлинджер, Сэлинджер, как вы врезались в нашу жизнь". "Над пропастью во ржи" - спектакль, в котором Андрей Миронов, худой, с юношескими прыщами на щеках, с яркими голубыми глазами на бледном лице появился в Театре сатиры. Мы ходили на этот спектакль, нам нравился Холден Колфилд, но нам нравилась и Салли Хейс - Татьяна Егорова. Они были так молоды, так интересны, они, казалось, были созданы друг для друга. Но мы тогда думали, что все это только на сцене. Нам и в голову не приходило, что когда Холден умоляет Салли о встрече, то это Андрей умоляет Татьяну повидаться. Их роман будет известен всем: в театре, в Москве, в стране. На них будут смотреть удивленно, не веря в то, что артисты способны на такие чувства. А чувства были такими, что казалось: с ними не совладать, не справиться. "Андрей из кухни тихо поманил меня пальчиком и сказал: "Танечка, можно тебя на минуточку?" Я на "минуточку" вошла на кухню, он закрыл дверь и врезал мне так, что я, ударившись бедром о холодильник, оказалась распластанной на полу. В Андрее бурлила кровь прадеда Ивана из Тамбовской губернии, чисто мужицкий способ разговора с бабой. Бьет - значит любит! Я сидела в кресле на одном боку бледная, с опухшими глазами. А у него, как всегда, - прости, прости, я не хотел, я так тебя ревную ко всем! Он поставил мне пластинку: "Кармен-сюита" Бизе - Щедрин. Принес мне чаю с пастилой. Чтобы скрыть волнение, откусила нежную пастилу и со страхом проговорила: "Андрюша, я беременна"... Я боюсь детей... что я могу им дать? Только тебе могу сказать, какое у меня было страдальческое детство: ведь никто и не подумает - сытый мальчик! Как я страдал, когда уезжали мать и отец, они уезжали всегда и оставляли меня с няней. Я был к ней привязан, но я чувствовал себя брошенным, я кричал от боли - так я хотел быть со своей матерью, так хотел, чтобы она не уезжала... Мне нужна была рядом мать, и никто заменить ее не мог. А потом, когда они приезжали, я опять был брошен. Главное место в ее жизни занимал театр. Поэтому я, наверное, и вырос таким психопатом. Ты меня никогда не бросишь? Нарисуй мне лицо, а то, мне кажется, оно у меня исчезает... И я, склонившись над ним (у нас была такая игра - рисовать лицо), указательным пальчиком в темноте нежно водила по его лбу, рисовала овал, щеки, брови, глаза, нос, ноздри, губы, уши... Уткнулась в его шею. - Мне кажется, - сказал он шепотом, - меня никто никогда не любил так, как ты. Схватил меня в охапку, и мы заснули тревожным сном". Татьяне Егоровой не удалось родить ребенка от Андрея Миронова. Ни в тот, первый, ни во второй раз, когда случайное падение на улице все решило за двоих. Все были против них: мама - Мария Владимировна, обстоятельства, наконец, театральная жизнь, которая то сводила, то разводила, разбрасывала по стране, протягивая через расстояния тоненькие нити-письма. "Милая Танечка! Ты себе не представляешь, как я обрадовался, получив от тебя письмо, даже вначале боялся его читать, не знал, что ты там напридумала, но зато потом... Тюня, ты мне снишься каждую ночь, просто кошмар, я очень скучаю, родненькая моя. А может, и хорошо, что мы с тобой: один на севере, другой на юге... Я ужасно хочу приехать к тебе, но не знаю, нужно ли это делать, ты же знаешь мой кретинский характер, но вдруг потом, в Москве, все будет хорошо, ведь природа не может долго пребывать в противоестественности... Если я приеду, то приеду, если нет, то все равно я тебя обожаю, и ты все равно люби меня немножко. Андрей". Между ними всю жизнь стояла его мама, великая Миронова, которая смотрела на сына как на собственность, безраздельно принадлежащую ей. Она по-своему кроила его жизнь, ей никакого дела не было до того, что закройщик она неумелый, устаревшие фасоны жизни ее устраивали, и ей не казалось странным, что скроенное и сметанное на живую нитку не идет ее сыну, топорщится на его личной жизни, что швы натирают до крови его душу, сердце, судьбу. "- Мама, я женюсь! - сказал он. - Только через мой труп! - сказала она. - Мама, зачем так страшно? - Только через мой труп! - повторила она. Сын попытался логично изобразить свое намерение: - Я хочу жениться, потому что я уже не мальчик. Я хочу остепениться. Мне уже 29 лет! Я хочу иметь свой дом. - Ты дурак! Ты хочешь, чтобы тебя ограбили! - Кто кого собирается ограбить? - Слушай мать! Тебя ограбят! Сейчас строится квартира на Герцена, там наши кровные деньги! У тебя ее отберут, и ты останешься с ... на снегу!.. Эти незатейливые диалоги повисали в квартире на Петровке и каждый день отравляли ее атмосферу ядовитыми испарениями. Мама повторяла сыну, что его намерения и разговоры так отравляют ей жизнь, что к моменту бракосочетания яд переполнит ее бунтующее сердце и она всех накажет своим летальным исходом. В воздухе уже, как молния, сверкала тема - сын, женитьба, мама, труп. - Давай сейчас это отложим, - говорила я. - Не надо терзать маму, тебя, меня. У меня сейчас нет сил на перемены, на дипломатию с Марией Владимировной, я еле хожу, я качаюсь, поэтому тема "сын, женитьба, мама, труп" может завершиться моим летальным исходом". Они несколько раз подавали заявление в загс, они несколько раз собирались пожениться, но каждый раз судьба подбрасывала им препятствия непреодолимой силы. В конце концов Татьяна Егорова бросила Андрея Миронова сама, хотя представить себе, что можно было бросить его, уже взошедшего на вершину всенародной славы, почитания, поклонения, невозможно. Но она бросила ему ключи от квартиры и ушла. Ни к кому, в никуда, одна. "Она меня бросила! Меня нельзя бросить, меня можно только потерять!" - твердил он избитую фразу, укрывшись в своей маленькой комнате, и курил одну сигарету за другой. Ему казалось, что весь мир, вся Москва показывают на него пальцем и кричат: "Ну что, знаменитый артист, получил по носу? Получил от ворот поворот?"... Он лежал навзничь на диване, смотрел на уже отцветшие кусты сирени и беспрестанно вытирал руками слезы: "Я сам во всем виноват, до чего я ее довел, сколько она страдала..." Вспомнил, как вместе читали "Доктора Живаго", и закричал: "Что я наделал? Отдал! Отрекся! Уступил! Броситься бегом, вдогонку, догнать! Вернуться!" И вдруг обмяк весь. "А все потому, что мама!" - со злобой подумал он. - Иди обедать! - услышал голос матери из кухни. Вышел из комнаты - бледный, осунувшийся. Она смотрела на него иронично: - Что ты так убиваешься из-за этой шлю... - Не смей ничего о ней говорить! - закричал он. Встал, бросил ложку в суп так, что разлетелись брызги по всей кухне, и вышел вон. Он женился дважды, у него родилась дочь, вскоре появилась другая: он не был отцом, но дал ей свое отчество. Он насиловал сам себя, доказывая неизвестно что и неизвестно кому. - Таня! - кричал он. - Танечка! Я не хочу! Я не пойду! Т-а-а-а-ня! Я не хочу! Я сейчас приеду! Та-а-а-а-а-ня! - Иди, иди, проштемпелюйся! Помучайся, это ненадолго! - жестко ответила я. - И никаких приездов! Бросила трубку, посмотрела на амуров и выругалась: "Подколесин хренов!" Они встречались теперь только в театре, они ездили вместе, но только на гастроли. И продолжали жить на этой земле только друг для друга. Понимая это, чувствуя. "На банкете мы сидели напротив и не отрывали глаз друг от друга. Лес, стога сена, пылающие листья, сочный воздух вдруг обнажили в нас все чувства, которые мы так усердно прятали. В наших глазах, как на экране, мы видели такую любовь, наши лица расплывались в такой глупой и счастливой улыбке, что расстояние разлуки между нами, длиною в полтора года, становилось короче и, казалось, вот-вот исчезнет! - За нас с тобой! - еле шевеля губами, чтобы никто не слышал, добавлял к каждому тосту Андрей. ...Подъехали к театру поздно - все быстро разошлись. Стоим вдвоем у освещенных витрин с ветками клена. - Садись. Я тебя довезу, - глухо сказал он. Я села, и мы помчались по Садовому кольцу. Единственное, что он произнес так же глухо: - Я потерял тебя и потерял радость жизни. Мы посмотрели друг на друга - сжалось сердце: нам было так хорошо, как бывает хорошо людям, когда они созданы друг для друга". Как, наверное, трудно - стоять на ветру и смотреть, как понемножку разносит по свету твою любовь коварная жизнь. Как они могли играть, уходить с головой в творчество, когда их собственная жизнь была похожа на театр, в котором не было счастливых ролей, эпизодов со счастливым концом. Даже тогда, когда подобие счастья настигало, пытаясь подсластить послевкусие потерь. "Наступили тяжелые дни нашей жизни. В феврале умерла моя мама, а 6 марта умер Александр Семенович Менакер. Я прибежала в театр - вечером шел спектакль с участием Андрея, вошла в гримерную, он стоял спокойный, мы бросились навстречу, крепко обняв друг друга, зарыдали. На следующий день я нанесла визит Марии Владимировне. Вошла в квартиру. Она, как всегда, сидела в "книгах", в сеточке на голове, в халате. Вокруг нее несколько знакомых дам. Уже в который раз она рассказывала: "Саша собрался прогуляться, вышел в комнату, приложил руку к сердцу, сказал: "Маша!" и упал... "Таня! - вдруг закричала она, увидев меня. - Та-а-ня! Простите! Простите... простите!" Я сначала даже не поняла, о чем она... Посидела, собралась уйти. - Нет, Таня! Поставьте чайник, пожалуйста... - На языке ее символов это означало - не уходите, мне нужно, чтобы вы были рядом. Я пошла ставить чайник. Приехал Андрей с Темиркановым. - Вы незнакомы? - спросил Андрей. - Нет, нет, - хором ответили мы. - Так познакомься, Юра! Это - моя любимая жена!" Любимая жена так и осталась любимой, но свободной женой. Их не связали штампы в паспорте, их связывало нечто большее. Они расстались в Риге, в 1987 году, в приснившийся ей когда-то день разлуки - 16 августа. "Вечером я пришла на спектакль "Фигаро". За кулисами стоял Андрей - как будто ждал меня. Взял мои руки в свои - сжимал, разжимал, сжимал, разжимал и сказал: "Танечка, этот спектакль я играю для тебя! Я посвящаю его тебе! Не оставляй маму"... На берегу моря в Латвии после похорон Андрюши я прожила одна десять дней. Как инвалид, я переставляла ноги с утра - поставить чайник. Выпивала чаю, закрывалась в своей комнате и ничком лежала на постели до самого вечера, пока не стемнеет... Что произошло, Господи? Объясни мне! Почему мы с Андрюшей расстались там же, где и встретились, - в Риге на сцене? На той же самой сцене через 21 год. Вот и разгадка снов, которые приходили семь лет подряд: он на сцене Театра оперы и балета то танцует, то поет Спартака. И Спартак погибает... Господи, почему у тебя, такая беспощадная драматургия? Почему он мне сказал: "Танечка, этот спектакль я посвящаю тебе!", что это значит? Нет, смерти нет! Мы просто сбрасываем "пальтишко", а душа мчится, летит к себе домой, туда, где нет зла, зависти, страха, смерти. Теперь я научилась любить тебя, Андрюша! Но почему всегда все так поздно?" 1996 год, январь. В "Школе современной пьесы" отмечают 85-летний юбилей Марии Владимировны Мироновой. Все очень торжественно, рядом с ней близкие люди: Татьяна Егорова, Мария Миронова-младшая, Андрей Миронов-младший. Семья, которая воссоединилась после долгих лет разлуки... Трудно сказать, что в книге Татьяны Егоровой правда, что вымысел. Кто-то из журналистов предрекает, что грядут серьезные судебные разбирательства, что упомянутые в книге люди обязательно подадут иски о защите чести и достоинства. Может быть, все так и случится. Но людям, которые собираются подать иски, нужно прежде всего прочитать книгу, она - о любви, понять, что все, кроме этой любви, - глупости, шелуха. Любовь неподсудна, даже если она в смятении и волнении задевает чьи-то интересы. Не судитесь да не судимы будете. Позавидуйте, посочувствуйте, почувствуйте, оцените. Цените чужие чувства, и Господь подарит вам, может быть, свои, не менее сильные.