Галина Дурстхофф. От составителя. Предисловие к послесловию 5
Галина Дурстхофф. Послесловие к немецкому изданию 7
Людмила Улицкая. Отставная любовь 12
Анна Политковская. Грозненские молодожены 22
Виктор Ерофеев. Китайский массаж 29
Светлана Василенко. Русалка с Патриарших 57
Захар Прилепин. Убийца и его маленький друг 70
Светлана Алексиевич. ...Я говорила себе: люблю... 87
Сергей Болмат. Муж 109
Ирина Василькова. Ниночка 127
Александр Ягодкин. Жизнь невпопад 143
Эдуард Лимонов. Дю Треви/Рим 152
Ирина Осокина. Степунок 156
Юрий Мамлеев. Любовная история 212
Владимир Спектр. Черно-белые картинки, немое кино 222
Александр Хургин. Мисс 245
Лев Куклин. Сквозь колючую проволоку 255
Мужество 266
Алла Боссарт. Пенсионерка 275
Дмитрий Горчев. О влюблённых 284

Людмила Улицкая

ОТСТАВНАЯ ЛЮБОВЬ


В месяц раз вставал Михаил Афанасьевич в пять утра, а не в половине седьмого, как обычно, брился особо тщательным образом, надевал чистое белье. Съедал хлеба с чаем, поверх кителя надевал драповое пальто и ушанку. В штатской одежде он чувствовал себя, как коронованная особа на маскараде. И правда, никто его не узнавал, даже сторож в проходной у выхода из дачного поселка с ним не здоровался...
После вчерашнего снегопада все было чисто и свежо, как после генеральной уборки. Михаил Афанасьевич дошел до автобусной остановки, но расписание было все забито снегом, не разобрать, когда следующий автобус, и он встал под козырек. Две женщины уже стояли у остановки — одна медсестра, не узнавшая его, вторая незнакомая. Но тоже, видно, из местных, деревенских. Он отвернулся, стал смотреть в другую сторону. Он ехал на тайное свидание к сердечной подруге Софочке, поговорить-помычать, излить свою душу-не душу, но что-то ведь и у генералов есть, услышать от нее, почему он так мается.
Дар у нее был объясняться от его лица.
С того самого дня, как Софочка пришла
к нему в секретари в тридцать пятом году, она умела высказывать все, что он сам не смог сложить правильными словами. Ни разу не ошиблась. Никогда. Что надо, то и говорила. А чего не надо, того не говорила. Так, до самого сорок девятого и была она при нем, как Аарон при Моисее. Он промычит что-нибудь невнятное, а подчиненные к Софочке бегут за разъяснениями.
У нее было воспитание и чувство такта. Воспитание — от гимназии, которую она посещала до пятнадцати лет, пока гимназии не исчерпались по причине революции, а такт — от природы. И от природы же — обильная красота. Голову с большими бровями и глазами носила она чуть запрокинутой, потому что могучая коса, свитая простым узлом, тянула ее назад. Потом коса была острижена.
И хотя роста Софочка была небольшого, из-за величественности груди, полных рук с большими красными ногтями на конце широких округлых движений, внутри просторных синих и зеленых платьев, производила она впечатление женщины крупной. О, какой крупной — не по одним выдающимся статям, но по всему своему характеру. Прозвище было ее Корова. Она и впрямь была похожа на корову. На корову-Европу. Но генерал об этом не знал. Хотя что богиня — знал. И боготворил. Никогда не рождалось у него мелких мыслей, что изменяет жене. Жена была одно, а Софочка — другое. Совсем другое. И не случись ее в жизни Михаила Афанасьевича, он бы и не узнал, что есть женщина, что есть сладость любви, и какое глубокое забытье дает она утружденному строительной жизнью мужчине.
За те пятнадцать лет, что она у него работала, до самого сорок девятого года, один-единственный раз, уже перед самым концом, поставила она его в неловкое положение. Встала перед ним на колени, уткнула лицо
в габардиновые галифе и оставила в нескромном месте след своей красной помады. А что он мог сделать? Сказал — нет, про брата своего молчи.
«Какие тут хлопоты, — подумал он, — тебя бы сохранить».
Однако — не удалось.
Вызвали генерала и объяснили — убрать. Он, со своей обыкновенной кашей во рту: необходимый, ценный работник. А собеседник — молодой капитан, блондин с остатками пеньковых волос, глаза рядом, белесой восьмеркой, голубые погоны... Не посмотрели, что фронт прошел, заслуженный генерал, хоть полковником уважили бы... Любовницу, говорит, прикрываете! Вы знаете, что
я знаю, что вы знаете...
— А, делайте, как знаете, — отступился Михаил Афанасьевич на втором часу разговора. — У вас свое ведомство, а я по мостам, аэродромам и подъездным путям.
Белесый улыбнулся, кивнул, но мало ему. Пошел торг мало-помалу. Разговор почти дружелюбный, но капитан теснил и теснил: все знал — и про кабинетные дела, и про посещения тайные. Намекал криво, прямо не говорил, потом вдруг — раз! — а в Даевом переулке разве не навещаете? А с сестрой Софочкиной Анной Марковной разве не знакомились? Профессорша, да? А Иосиф Маркович, братец, актер из театра ГОСЕТ, совсем незнаком вам? Да не под брата, под Софочку копают! «А может, под меня самого?» — доперло до Михаила Афанасьевича. Взмок весь.
Разойдемся ли? Разошлись — одной только подписью. Назавтра нового секретаря прислали, а Софочки уже больше не было. Четыре года с лишним не было. В начале пятьдесят четвертого года вернулась она из «Алжира» — Акмолинского лагеря жен изменников Родины. Хотя была она не жена, а се-стра.
Год прошел после ее освобождения, когда они снова встретились. Да и встретились где! Смешно сказать! На рынке в Нахабино, ранним утром, в июне. Михаил Афанасьевич редиску с морковкой покупал. Гости намечались в воскресенье, жена хлопотала, забыла прислугу на рынок послать, Михаил Афанасьевич сам и вызвался — из дому прочь в воскресный день, во избежание кухонной толчеи. Уехал один, на частной «Победе», без шофера. Она его узнала первая — и в сторону. Косы уже не было, пышность опала, лицо прикрывала рукой, а рука та же самая, большая, с ямками под каждым пальцем. Только маникюра красного нет — еле розовый. А он руку ее узнал. Она этой рукой по плешивой голове много лет гладила и легко снимала одним таким движением смуту и беспокойство. Он пошел за ней, нагнал:
— Софья Марковна!
— Миша! — сказала она, прикрывая рот. — Боже мой!
Зубки ее белосахарные стояли через один.
— Освободилась?
— Одиннадцать месяцев, в июле прошлого года.
— Что же не объявилась? — И назвать уже не мог ни по имени, ни по имени-отчеству.
Она махнула прекрасной своей рукой
и вроде как пошла по дороге вперед, прочь от него. Он нагнал, тронул за плечо. Она остановилась и заплакала. Он снял соломенную гражданскую шляпу и тоже заплакал. Была она не прежняя, совсем другая, но через мгновенье слились в одно — та величественная красавица и теперешняя, похудевшая, подурневшая, но все равно лучше всех на свете.
Она жила на даче у сестры, неподалеку. Он оставил машину возле рынка и пошел провожать ее до дачи. Шли молча, слов не говорили — у обоих дух захватило. Он все думал об одном: знает ли она о той подписи? Не доходя до места, она остановилась:
— Здесь попрощаемся. Они не должны тебя видеть. Да и тебе не нужно. Знаешь, брата моего расcтреляли.
«Знает, — подумал он. Сердце тошнотворно тянуло до самого живота. — Но что знает-то? Может, думает, что я на брата ее написал?»
Знакомила его Софа с Иосифом, веселый был парень, актер в театре Михоэлса, но
и писал еще на еврейском языке какие-то побасенки для сцены... Виделись раза два или три. Но подпись-то Михаил Афанасьевич поставил одну-единственную, к аресту брата отношения не имел.
— Ты в Даевом, по-прежнему?
— У сестры. Комнату ту заселили. Дворник живет, — сказала равнодушно, а он вспомнил ее тесную, пропахшую духами «Красная Москва» комнату, стаю подушек, коллекцию флаконов и собрание котов — фарфоровых, стеклянных, каменных. — Обещают выселить оттуда дворника.
Комнату вскоре действительно вернули. Михаил Афанасьевич звонил изредка по старому, еще довоенному номеру из телефона-автомата, хотел навестить. Софья Марковна долго отказывала:
— Не надо, не хочу, не могу.
А однажды сказала: приходи.
И он снова поднялся по черной лестнице, со двора, потому что комната Софьи выходила туда стеной. Он и прежде не приходил со стороны парадной, где дверь была большая, увешанная семью звонками, и в прежние годы он стучал ей в стену, и она откидывала большой крюк, заполняя собой и своими сладкими духами всю темноту сеней, и брала его за руку, и вела в свое гнездышко, в свои подушки, одеяла, и он укрывался в тепло ее роскошного, оседающего под ним тела. И вся былая близость опять вернулась, и даже еще сильнее — потому что теперь это было навсегда потерянное и нечаянно найденное. Началась вторая серия длинного кино о большой любви. Одно, правду сказать, изменилось — о работе ни слова. Но Софья Марковна, как всегда, вела себя с большим тактом: ничего
и не спрашивала. Про черные свои времена не рассказывала. Что сам скажет, о том и речь. Разговор больше о домашних, о семейных делах. И все про Оленьку, про дочь. Оленьку же Софья Марковна от рождения знала, но заочно. Только по фотографиям. А фотографии девочки во всех возрастах во множестве висели на стене в рамочках. Может, сам Михаил Афанасьевич и не знал бы столько
о своей дочери, если бы не собирал для Софьи этого домашнего досье: как на празднике в саду танцевала, какой стишок читала. После того как снова встретились, пошли уже другие разговоры: в какой музей дочка ходила в минувшее воскресенье, потом про учебу, про поступление в университет, и про все ее любовные перипетии. Так до самого позорного ее изгнания из университета.
Неудачное Олино замужество Софья Марковна не одобряла с самого начала. Говорила: нет, наша Оленька его интеллектуально выше, она найдет себе кого-нибудь поинтереснее, попомни мое слово. Оказалась права. Да во всем она была права. А когда начались Олины неприятности, Софья Марковна тоже ему правильно насоветовала: иди, Миша, на пенсию. Сам бы он не решился, а ушел — спас себе здоровье. И после выхода на пенсию жизнь изменилась, в сущности, в лучшую сторону. Весьма в лучшую сторону.
О своем ежемесячном визите Михаил Афанасьевич Софочку не предупреждал: заведено не было. Она его ждала всегда, до двенадцати из дому не выходила. В холодильнике держала для него замороженный фарш для блинчиков. Быстренько заводила тесто, жарила наскоро тоненькие, как бумага, блинчики, заворачивала трубочками два мясных
и один со сладким творогом. К мясным — рюмку водки на чабреце, а творожный с чаем. Вся еда, которую она готовила, была чуть сладковата: и мясо и рыба. И сладость эта была как будто не от сахара, а ее собственная, как и запах ее тела, одежды, постели.
Двадцатого марта ехал к подруге генерал последний раз, о чем не догадывался. Знал только, что месяца не прошло, как он ее навещал, а две недели с хвостиком, но вдруг одолела тоска, и сорвался он преждевременно. Автобус не опоздал, и электричка не подвела. Приехал на Рижский вокзал по расписанию, в девять пятьдесят. За городом было тихо, а на площади мела метель. Пока он покупал цветы — мимозу, метель вдруг утихла, заиграло солнышко. Спустился в метро, потом пересел в троллейбус. По времени шло все обыкновенно, но почему-то забеспокоился Михаил Афанасьевич — а вдруг дома нет? Мало ли что бывает — к врачу пошла или за покупками. Нащупал ключ в кармане — на всякий случай давно уже выдала ему Софочка ключ от комнаты. Что было бессмысленно, потому что от входной двери ключа не было, он бы все равно без нее в квартиру не вошел: черный ход всегда был заложен на большой крюк.
Когда подходил к дому, снова замело, но Михаил Афанасьевич заметил, что около дома людно, стоял автобус, несколько легковушек. Но это была чужая жизнь, к нему не имеющая отношения. Он поднялся по черной лестнице, постучал в стену и стоял под дверью, ожидая, что вот сейчас крюк откинется. Ждал довольно долго, не открывали. Он снова постучал — надо было предупредить, позвонить, что ли. Но звонки между ними были не приняты — Софья Марковна с прежних времен телефону не доверяла.
«Пойду с парадного», — решил Михаил Афанасьевич и спустился во двор.
Автобус маневрировал возле подъезда, подъезжая задом поближе к парадному. Люди с цветами отбрызнули в стороны.
«Катафалк», — с равнодушием отметил Михаил Афанасьевич.
А вслед за этим его ожгло: кого тут хоронят? И понял мгновенно, что ее, Софью Марковну. Он посмотрел на дальнее от подъезда окно — оно в этот миг распахнулось, как подтверждение догадки. Из растворенных на обе створки дверей парадного выносили огромный голый гроб. Выносили не по-людски, не ногами, головой вперед. И голова, высоко поднятая на подушке, была та самая — красивая голова, бледно-желтое лицо, красным накрашенные губы. И сладкий запах ударил ему в нос.
Генерал покачнулся и стал медленно оседать. Кто-то его подхватил — упасть не дали. Под нос ему сунули нашатырь, и он очнулся. Женское лицо, которое он увидел, было почему-то знакомым. Той же породы, что Софья Марковна — большая голова, крупные карие глаза, мужской размах плеч. Конечно, это была ее сестра Анна Марковна, Анечка.
— Вы! Вы! — гневно, но очень тихо сказала ему Анна Марковна. — Что вы здесь делаете? Как вы посмели? Вон отсюда!
И он пошел прочь. Он не видел, как сделанный на заказ гроб — для таких толстых не делали — с трудом втискивали в распахнутую заднюю дверку катафалка, как погружались в автобус многочисленные еврейские родственники, он не видел также двух своих прежних сослуживиц, с которыми Софья Марковна поддерживала отношения уже после выхода из лагеря. Они его узнали и переглянулись: они еще долго будут судачить о нем, о Софочке, строить разные предположения
и в конце концов придут к мнению, что Софочка дурила им голову, рассказывая о высоком давлении, о старости и одиночестве,
а на самом деле встречалась со своей отставной любовью.
Генерал, сжимая в посиневшей руке хвост мимозы, шел к троллейбусу. Выходило, что все знала Софочка. Знала и простила.

(Публикуется впервые.)

Ударить Солнцем восемнадцать раз

00.00.0000

Автор: Иванов Валерий
Источник: Читаем вместе

Последний сборник рассказов о любви, прочитанный автором данной рецензии до ее написания, назывался «Солнечный удар» и весь состоял из произведений одного писателя - Бунина. Было это в давно-давно прошедшей советской жизни, когда еще никакому отечественному издателю не приходило в голову обозвать подобный вид художественных публикаций «братской могилой», а благодарные читатели спешили раскупить любой тираж, даже если экземпляры нежной прозы были совсем миниатюрны или шли с тяжелой «нагрузкой». С тех пор все изменилось, и мы уже успели привыкнуть к переменам, при которых стала невыгодной прежняя литература и прежние способы ее ма­териального воплощения. Но вдруг случилось что-то странное... Есть известный логический посту­лат: чтобы доказать систему, нужен внесистемный аргумент. Таким аргу­ментом стало желание берлинского издательства «Ульштайн» собрать ан­тологию современных русских расска­зов о любви. Осуществить идею дове­лось Галине Дурстхофф, которая из­вестна в Германии как серьезный ли­тературный агент, представляющий русскоязычных писателей, занимается делами более сорока авторов и их на­следников, «открывает» молодые та­ланты. Сборник вышел в Германии с пос­лесловием, которое в русском издании стало предисловием. Составительница в нем сказала, что «русская любовь ир­рациональна по определению». Что не случайно «фрейдизм, поставивший биологические потребности человека над социальными, не имел популярнос­ти в России, которая обычно очень чут­ко относилась ко всем направлениям западной философии. По утвержде­нию многих русских философов, рус­ская любовь всегда имеет отношение к постижению божественного». Включенные в сборник рассказы Людмилы Улицкой, Владимира Спектора, Аллы Боссарт, Льва Куклина и некоторых других современных авто­ров доказывают эту мысль. И доказы­вают особенно тем, что прово­дят судьбы героев через изощренные испытания нуждой и роскошью, разрухой и националь­ными барьерами, предательством и всеобщим непониманием. Анна Политковская, при жизни всем известная как остро оппозиционный политический журналист, нашла по­трясающую историю любви двух ин­валидов во взорванном войной Гроз­ном — «любви, которой хватает мес­та на крошечной кухне без электри­чества, с выбитыми окнами, без куска хлеба, без будущего». Светлана Алексиевич, тоже журналист, несшая тяж­кое публицистическое бремя черно­быльской катастрофы, «записала тра­гическую историю любви между ар­мянкой и азербайджанцем во время потрясшей весь мир резни в Баку». Под пером Улицкой родился персонаж, как всегда, парадоксальный внешне и уни­кально логичный внутренне: ее Софочка втайне от родственников и подруг всю жизнь встречается с женатым мужчиной, который когда-то подписал ей лагерный приговор. Но сборник неоднороден. В нем во­семнадцать имен, и есть рассказы, от­кровенно написанные под знаковой фразой безумных 90-х годов: «Лю­бовь — выдумка жадных или нищих мужиков, чтобы не платить деньги». Помните, как это было в реальности? С этими словами инициатива нелюбви стала исходить от женщин, и ее подхва­тили многие мужчины, особенно те, кто очень не хотел быть нищим — Вик­тор Ерофеев, например. Его рассказу в привычной для автора манере с ненор­мативной лексикой и зацикленностью на собственном «я» тоже нашлось мес­то в сборнике. Сразу после Политковс­кой, да уж. Контраст «жжет». Разумеется, «жечь» может не один Ерофеев. И нехорошие слова кладет на бумагу не он один в нашей «Антологии любви». Здесь, признаться, едва ли не большая часть рассказов оставляет совсем не согревающее впечатление. Вплоть до возникновения искренней обиды на составителя: зачем надо было «начинать за здравие», рассуждать о божественном, о высоком, а потом потихоньку отдавать предпочтение страшноватой мозаике в черно-серых тонах, с грубыми чертами персонажей? Страница за страницей – только тени, тени, беда, страдание и никакого катарсиса… И все-таки катарсис есть, черт возьми! Под самый конец, в рассказе Аллы Боссарт «Ляля» - о неугомонной седой старухе, по-чудному разодетой и плотски любящейся до самой пенсии и после неё. А главное – он есть в самой теме, полной таких угрюмых, одиноких, качающихся теней бытия. Потому что пока есть тени, есть и свет. Пока живы тоска и тревога от нелюбви, жива и любовь, которой ждут все, даже самые недостойные этого чувства. И каждый раз она – как солнечный удар. Старое сравнение бессмертно, просто сейчас оно стало более буквальным. От него темнеет в глазах. А просветление наступит тогда, когда… Когда вся наша жизнь изменится? Нет. Когда выйдет хоть еще один сборник рассказов о любви, а лучше – несколько, то есть много и по собственной инициативе отечественных издателей. Понимаете, надо дать авторам высказаться. Надо дать слово не только восемнадцати прозаикам, узко и жестко избранным в рамках адресации зарубежному читателю, которого можно «пробить» только уже известными именами. Внесистемный аргумент имел место, а теперь не пора ли заработать системе? Периодической системе публикаций новых произведений новых писателей на вечную тему любви?