Жизнь моя,
иль ты приснилась мне...

— Я не целовала его уже целых пятнадцать минут!
Айседора полулежала на кушетке, а за спиной — верный и недоступный Шнейдер. Все знает. Даже непостижимый русский язык. Без Ильи невозможно, но и с ним иногда тоже. Особенно сейчас, когда на коленях эта золотая голова. Как у Патрика...
Сине-золотым вихрем, разметая всех и все на своем пути, он подлетел к ней, упал на колени и приник всем существом, словно всей своей жизнью. И она сама не узнала звук собственного голоса, когда он прозвучал соло во внезапной тишине только что шумного салона:
— За-ла-тая га-ла-ва!
И откуда только взялись слова? Ведь вроде и не знала ничего на этом чужом языке. И все! Только всегда и вечно ласкать золотые волосы и баюкать это впервые увиденное и такое родное дитя...
Айседора взяла его голову в руки и утонула в синей бездне восхищенных глаз.
— Ангел!
* * *
— Вы познакомитесь со многими знамени¬тостями Москвы — художниками, поэтами, артистами. Хозяин мастерской Георгий Якулов, он работает с самим Таировым...
— Да, да, мне говорили...
И все они — замечательные. Когда явилась, уже совсем поздно, окружили, аплодировали, стреляли шампанским, чуть не залили ее знаменитую красную тунику. Илья не успевал переводить, и она раскланивалась, улыбалась, и взлетали, развевались и текли ее шифоны и шелка.
— Ура! Айседора пришла!
— Почему так поздно?
— Штрафной, штрафной царице жеста!
— Шампанского Айседоре!
— Пей до дна! Пей до дна!
Ах, до дна, так до дна. И только затих взрыв встречи, только она приняла свою любимую позу — полулежа — на диванчике под деревянной лест¬ницей, тут-то и обрушилось на нее это стихийное бедствие.
— Где же Дункан? Где она? Я всю Москву перевернул! Хочу Айседору! — кричал и рвался Есенин. — Я хочу видеть этого человека!
От трубного голоса качался и отлетал плотный дым и, как листы от ветра, разлетались на пути все. Все в стороны!
— Я хочу видеть этого человека!
А она как будто только его и ждала.
Так и войдет в историю встреча, которая живет в воспоминаниях очевидцев как отблеск мгновенно вспыхнувшей страсти. Есенин и Дун¬¬кан. Любовь настигла их с первого же взгля¬да, и они, бросившись друг к другу, так и не отрывались до самого рассвета.
А кругом клубилась, сверкала и пенилась московская богема двадцатых годов.
Мастерская художника Георгия Якулова была ее центром. Весь цвет искусства не только России, но и Европы слетался сюда, на «верхотуру», в квартиру 38 знаменитого теперь дома ?10 на Большой Садовой. Знаменитого после того, как Михаил Булгаков поселил здесь обитателей своей «нехорошей квартиры», куда нанес визит даже сам Воланд. Но сейчас речь не об этом. В не менее интересной квартире блистательного художника Жоржа Якулова бывали тогда Есенин и Дункан, Мариенгоф и Шершеневич, Ивнев и Кусиков, Коонен и Таиров, Качалов и Массалитинова, Блюмкин и Лу¬начарский. И кого только здесь не было! Иногда даже сам хозяин дома не знал, кто его гости. Позже Дункан здесь встречала, уже без Есенина, Новый год. Кто-то был с ней нагл и непочтителен. Таиров возмутился:
— Жорж, кто этот нахал?!
— А черт его знает! Я и сам не знаю, откуда он здесь взялся!
Сюда приезжал даже французский сенатор де Монзи, который описал мастерскую Якулова, как «караван-сарай монпарнасского типа. Студия служит и квартирой, кровать втащена на антресоли, а стол и диванчик под ними изображают гостиную».
Сохранилось описание мастерской Якулова художником Аладжановым, который запомнил навсегда эту неповторимую обитель талантов. Она была полна картин, афиш, фигурок восточных божков, тут был и персидский ковер. В него ради эффектного розыгрыша завернули как-то Есенина. Там было «окно от пола до потолка, несколько длинных стульев, два мольберта, простые табуретки с красками. Длинный узкий стол с фанерной крышкой по эскизу самого Якулова. Над столом длинное узкое зеркало в светлой резной раме по его же эскизу. Справа занавес, арка, за ней небольшая комната. В ней секретер, диван, два мягких кресла и шкаф с рулонами бумаг...»
Все бывали тут, чтобы увидеться, поделить¬ся, рассказать, узнать, впитать сам веселый дух богемы. С утра до ночи и с ночи до утра здесь пили, пели, декламировали, рисовали и говорили, говорили...
— Вы были у Таирова на «Принцессе Брамбилле»? Просто потрясающе!
— Нет, в этот вечер нас пригласили в Худо¬жественный театр.
— Константин Сергеевич сказал, что сегодня здесь будет Дункан...
— Как это будет? Она уже здесь!
— Однако уже не молода. Говорят, в Париже ее оставил молодой любовник. Она приехала сюда потому, что там уже все потеряла.
— Фи! А еще считается, что сплетничать
любят женщины! С ее славой и богатством при¬ехать сюда, в наш город и неразбериху, мечтать о своей школе для детей — это жест царицы!
— Это жест наивности! Но какая судьба! Ее мужьями были Гордон Крэг, Зингер!
— Это тот, что швейные машинки?
— Ну и что, что швейные? Он миллиардер. Ей поклонялся великий Роден, ее забрасывали цветами, посвящали стихи и симфонии, ей дарили замки, дома, драгоценности, ею восхищался весь мир...
— О! Смотрите-ка, а наш Сергун, кажется, уже и лыжи навострил...
И гул голосов гнал по мастерской папиросный дым. Он уже не выветривался и ел глаза. Гвалт стоял такой, что друг друга не слышали. И лучше бы Илья ничего не переводил. Это так мешает! Если бы не он, никто бы не подходил и не пытался с ней заговорить. Все равно она ничего не понимает. К тому же она не целовала его уже целых пятнадцать минут!..
Есенин вот уже несколько дней метался по Москве. Афиши с ее именем, разговоры о ней, фантастическая слава женщины-легенды. Он должен ее узнать! Еще два дня назад в саду Эрмитажа сидел за столиком с Мариенгофом. Вдруг откуда-то вынырнул Жорж Якулов:
— Здесь Дункан. Хочешь, познакомлю?
Есенин сорвался, обежал все кругом. Зеркальный зал, зимний, летний, театр оперетты. Ее нигде не было.
И вот, вот она! И какое блаженство — ее рука на голове...
«Теперь чудится что-то роковое в той не¬объяс¬нимой и огромной жажде встречи с женщиной, которую он никогда не видел в лицо и которой суждено было сыграть столь крупную, столь печальную и... столь губительную роль», — скажет потом друг Есенина поэт-имажинист Мариенгоф. Но почему же губительную?!

Уже светало. На Садовую вышли втроем: Есенин, Дункан и Шнейдер. В тесную пролетку Айседора опустилась, как в королевскую карету. Но сесть можно только вдвоем. Есенин — рядом с Дункан. Шнейдер едва пристроился на облучке с извозчиком. У Смоленской свернули налево. В переулке большая церковь. Метроном копыт усыплял. Никем неуправляемая лошадь три раза перевезла своих седоков вокруг церкви, как вокруг аналоя.
— Ты что — повенчал их? — разбудил Шней¬дер извозчика.
Есенин захохотал, хлопая себя по коленям.
Айседора не понимала.
«Свадьба», — сказал Шнейдер по-английски.
— О! Свадьба! — подтвердила, сияя счастьем, Айседора.
По Чистому переулку выехали на Пречистенку и остановились у подъезда особняка-дворца. Долго и молча стояли на тротуаре, взявшись за руки. И — улыбались, счастливые. У них у обоих были синие глаза...
— Боже, как хорош! И как молод...
— Да, Илья, а кто он — эта за-ла-тая голова?
— Сергей Есенин — поэт. Самый модный сейчас в Москве, да и во всей России.
— Да?
Ее имя было известно всему миру.
Она вошла в свой дворец, с мягкой грацией неся большое тело. Шифоны плыли и реяли, сопровождая каждое ее движение.
— Осень—ясень—высень—Есенин! — он звон¬ко рассмеялся и взлетел за ней по беломраморным ступеням. И вдруг затих, и взял ее под руку, и они пошли вместе по лестнице, и огромное зеркало отразило их согласное движение вверх. Конечно же, только вверх... И только вместе.

Поэт был бездомен. Он и остался таким до конца дней. Жил у друзей, ночевал у женщин...
Да... А вот это — жилище для поэтов! Белый мрамор широкого ритма лестницы, зеркало во всю стену, на потолках — лепнина и росписи. И он пытается объяснить ей жестами, как здесь хорошо и как ему здесь нравится.
И может быть, впервые поэт во всей полноте ощутил свою бездомность и нищету. Он, известный всей России, уже привыкший к тому, что его узнают на улице. Ветер оваций переполненных залов нес ему мощную энергию благодарной любви. Прошлым летом (июль—август 1920 года) — Ростов-на-Дону, Кисловодск, Пятигорск, Баку, Тифлис. В мае этого года — Ташкент. И везде ждут и знают. Фотография Есенина с трубкой в зубах мгновенно исчезла из продажи — раскупили. А приткнуться некуда. Он мысленно обшарил все свои карманы — пусто...
А она глаз от него не могла отвести. Да, а что он говорит? Илья, вместо того чтобы переводить, нудно напоминает, что впереди — трудный день. Вот и заспанная Ирма вышла навстречу, уговаривает немедленно отдыхать, спать, уже почти утро... Утро? Тогда чай! Чай! Это слово она уже выучила по-русски. И еще — зиний карандаш! Кразный карандаш! Яб-ло-ко и Лу-на-чарский. Мичтательно! И она пытается выговорить — Е-зе-нин...
Молодец! Здорово — хохочет золотоволосый и вдруг становится тих и серьезен. Он — один во вселенной и никого и ничего не видит.

Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором.

Пойду по белым кудрям дня
Искать убогое жилище.
И друг любимый на меня
Наточит нож за голенище.

Весной и солнцем на лугу
Обвита желтая дорога,
И та, чье имя берегу,
Меня прогонит от порога.

И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.

Седые вербы у плетня
Нежнее головы наклонят.
И необмытого меня
Под лай собачий похоронят.

Как он грустен... И как прелестна эта мягкая, чуть рассеянная улыбка... Но что это с ним?
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.

Дух бродяжий, ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.

Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь...
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть...

Айседора слушала потрясенно. Откуда этот человек, такой юный, все знает про нее, и про тот бег времени, ужас которого все настигает и настигает ее?
Сейчас они оба были нерасторжимы в едином восприятии горечи жизни.
Вошли Ирма и Илья, и Айседора сказала:
— Он читал мне свои стихи, и я поняла! Нет, это не модный поэт. Я слышу, что это — музыка и что эти стихи написал гений!

МОСКОВСКИЕ ДАТЫ И АДРЕСА

1. Есенин и Дункан впервые встретились 3 октября 1921 г.
Большая Садовая, дом 10, квартира 38.
2. Вместе они жили с декабря 1921 г. по август 1923 г. в особняке Дункан —
Пречистенка, дом 20.
3. До встречи с Дункан Есенин жил у Мариенгофа.
Петровский переулок, дом 5, квартира 46.
4. Есенин и Дункан зарегистрировали свой брак 2 мая 1922 года в ЗАГСе Хамовнического района Москвы.
1-ый Вражский переулок, дом 4.
5. Расставшись с Дункан, Есенин полтора года (1923 — лето 1925 гг.) жил у Галины Бениславской.
Брюсов переулок, дом 2а, квартира 27.
6. В 1921-1922 г.г. Есенин и Дункан были частыми гостями у их друга Сергея Коненкова.
Пресня, дом 8.
7. В 1921-1923 г.г. Есенин и Дункан были завсегдатаями кафе поэтов «Стойло Пегаса».
Тверская, дом 18.
8. Есенин и Дункан бывали в книжной лавке поэтов.
Большая Никитская, дом 15.
9. В декабре 1923 г. Есенин лечился в клинике нерв¬ных болезней.
Полянка, дом 52.
10. В ноябре 1925 г. Есенин лечился в клинике психиатрии на кафедре 1-го МГУ — теперь имени Корсакова.
Улица Россолимо, дом 9.
11. Последняя квартира Есенина, где он жил с Софьей Сухотиной-Толстой с 18 сентября 1925 г. по
23 декабря 1925 г. —
Померанцев переулок, дом 3, квартира 8.