Содержание


Дегустатор 5
Баранья нога 22
Пари 33
Солдат 46
Моя любимая, голубка моя 57
Отчаянный прыжок 76
Скачущий Фоксли 88
Кожа 106
Змея 126
Фантазер 139
Шея 143
Звук дерева 165
Отпущение грехов 181
Автоматический сочинитель 208
СОБАКА КЛОДА 232

ДЕГУСТАТОР


В тот вечер нас собралось шестеро за обедом у Майка Скофилда в его лондонском доме: Майк с женой и дочерью, я с женой и человек по имени Ричард Пратт.
Ричард Пратт — известный гурман — был президентом небольшого общества под названием «Эпикурейцы» и каждый месяц рассылал его членам брошюрки о еде и винах. Он устраивал обеды с роскошными блюдами и редкими винами. Из боязни испортить вкус он не курил и, когда обсуждали достоинства очередного вина, он отзывался о нем, как о живом существе, что звучало довольно забавно. «Характер у него весьма щепетильный, — говорил он, — довольно застенчивый и робкий, но безусловно щепетильный». Или: «Добродушное вино, благожелательное и бодрое, несколько, может, пикантное, но все равно добродушное».
До этого вечера я уже два раза обедал у Майка в компании с Ричардом Праттом, и всякий раз Майк с женой из кожи вон лезли, чтобы удивить знаменитого гурмана каким-нибудь особым блюдом. И в этот раз они не собирались делать исключение. Едва мы вошли в столовую, я понял — нас ожидает пиршество. Высокие свечи, желтые розы, сверкающее серебро, три бокала для вина перед каждым гостем и доносившийся из кухни слабый запах жареного мяса — от всего этого у меня потекли слюнки.
Мы расселись, и я вспомнил, что, когда я обедал у Майка раньше, он держал с Праттом пари на ящик вина, предлагая тому определить сорт и год. Пратт тогда сказал, что это не так трудно сделать, и оба раза выиграл пари. Я был уверен, что и на этот раз они заключат пари, потому что Майк уж очень хотел его проиграть, чтобы доказать, что его вино настолько хорошее, что его легко узнать, а Пратт, со своей стороны, казалось, получал неподдельное удовольствие, демонстрируя свои знания.
Обед начался со снетков, до хруста поджаренных в масле, к ним подали мозельское. Майк сам разлил вино, а когда он сел за стол, я увидел, что он наблюдает за Ричардом Праттом. Бутылку он поставил прямо передо мной, чтобы я мог разглядеть этикетку, на которой было написано: «Гайерслей Олигсберг, 1945». Майк наклонился ко мне и прошептал, что Гайерслей — крошечная деревушка в Мозеле, почти неизвестная за пределами Германии, а вино, которое мы пьем, особенное: в том месте производят так мало вина, что человеку постороннему почти невозможно его достать. Он сам специально ездил в Германию прошлым летом, чтобы добыть несколько дюжин бутылок.
— Сомневаюсь, чтобы в Англии оно было у кого-нибудь еще, — сказал он и взглянул на Ричарда Пратта. — Чем отличается мозельское, — продолжал он, но уже громче, — так это тем, что оно очень хорошо перед кларетом. Многие пьют перед кларетом рейнское, но это потому, что не знают ничего лучше. Рейнское убивает тонкий аромат кларета, вы это знаете? Просто варварство — пить рейнское перед кларетом. Зато мозельское — именно то, что надо.
Майк Скофилд был приятным человеком средних лет. Он служил биржевым маклером. Если уж совсем точно — комиссионером на фондовой бирже, и, подобно некоторым людям этой профессии, его, казалось, несколько смущало, если не ввергало в стыд то, что он при столь ничтожных способностях нажил такие деньги. В глубине души Майк признавал, что он всего лишь букмекер — тихий, очень порядочный, втайне неразборчивый в средствах букмекер, — и подозревал, что об этом знают и его друзья. Поэтому теперь он стремился стать человеком культурным, с развитым литературным и эстетическим вкусом, приобщиться к собиранию картин, книг и всякого такого. Его небольшая проповедь насчет рейнского и мозельского была как бы частью той культуры, к которой он стремился.
— Прелестное вино, вы согласны? — спросил Майк.
Он по-прежнему следил за Ричардом Праттом. Я видел, что всякий раз, склоняясь над столом, чтобы отправить в рот рыбку, он тайком посматривает на другой конец стола. Я прямо-таки физически ощущал, что он ждет того момента, когда Пратт сделает первый глоток и поднимет глаза, выражая удовлетворение, удивление, быть может, даже изумление, а потом развернется дискуссия и Майк расскажет ему о деревушке Гайерслей.
Однако Ричард Пратт и не думал прикасаться к вину. Он был целиком поглощен беседой с Луизой, восемнадцатилетней дочерью Майка. Он сидел, повернувшись к ней вполоборота, улыбался и рассказывал, насколько я мог уловить, о шеф-поваре одного парижского ресторана. По ходу своего рассказа он придвигался к ней все ближе и ближе и в своем воодушевлении едва ли не наваливался на нее. Бедная девушка отодвинулась от него как можно дальше, кивая вежливо, но с каким-то отчаянием.
Мы покончили с рыбой, и тотчас же явилась служанка, чтобы убрать тарелки. Когда она подошла к Пратту, то увидела, что он еще не притронулся к своему блюду, поэтому она заколебалась, и тут Пратт заметил ее. Взмахом руки он велел ей удалиться, прервал свой рассказ и быстро начал есть, проворно накалывая маленькие хрустящие рыбки на вилку и быстро отправляя их в рот. Покончив с рыбой, он протянул руку к бокалу, двумя маленькими глотками отпил вина и тотчас же повернулся к Луизе Скофилд, чтобы продолжить свой рассказ.
Майк все это видел. Я чувствовал, не глядя на него, что он хотя и сохраняет спокойствие, но сдерживается с трудом и не сводит глаз с гостя. Его круглое добродушное лицо вытянулось, щеки обвисли, он делал над собой какие-то усилия, не шевелился и словно язык проглотил.
Скоро служанка принесла горячее — большой кусок жареной говядины. Она поставила блюдо на стол перед Майком, тот поднялся и принялся нарезать мясо тонкими ломтями, аккуратно раскладывая их на тарелки, которые служанка разносила гостям. Нарезав мясо, он положил нож и оперся обеими руками о край стола.
— А теперь, — сказал он, обращаясь ко всем, но глядя на Ричарда Пратта, — теперь перейдем к кларету. Прошу прощения за задержку, но я должен сходить за ним.
— Сходить за ним, Майк? — удивился я. — Где же оно?
— У меня в кабинете. Я его откупорил, и теперь оно дышит.
— А почему в кабинете?
— Чтобы приобрело комнатную температуру, вот для чего. Оно там уже сутки.
— Но почему именно в кабинете?
— Это лучшее место в доме. В прошлый раз Ричард помог мне выбрать его.
Услышав свое имя, Пратт повернулся.
— Это ведь так? — спросил Майк.
— Да, — ответил Пратт, с серьезным видом кивнув головой. — Это так.
— Оно стоит у меня в кабинете на зеленом бюро, — сказал Майк. — Мы выбрали именно это место. Хорошее место: там нет сквозняка и ровная температура. Так что секунду терпения, я сейчас его принесу.
Мысль о том, что еще есть вино, достойное пари, вернула ему веселое расположение духа, и он торопливо вышел из комнаты, а спустя минуту вернулся, осторожно неся корзинку для вина, в которой лежала темная бутылка. Этикетки не было видно, так как бутылка была повернута этикеткой вниз.
— Ну-ка! — воскликнул он, подходя к столу. — Как насчет этого вина, Ричард? Ни за что не угадаете, что это такое!
Ричард Пратт медленно повернулся и взглянул на Майка, потом перевел взгляд на бутылку, покоившуюся в маленькой плетеной корзинке; выгнув брови и оттопырив влажную нижнюю губу, он принял вид надменный и малоприятный.
— Ни за что не догадаетесь, — сказал Майк. — Хоть сто лет думайте.
— Кларет? — снисходительно поинтересовался Ричард Пратт.
— Разумеется.
— Надо полагать, из какого-нибудь небольшого виноградника.
— Может, и так, Ричард. А может, и не так.
— Но речь идет об одном из самых известных урожайных годов?
— Да, за это я ручаюсь.
— Тогда ответить будет несложно, — сказал Ричард Пратт, растягивая слова, при этом его вид выражал чрезвычайную скуку.
Мне, впрочем, это растягивание слов и скучающий вид показались несколько странными; что-то зловещее мелькнуло в его глазах, а во всем облике появилась какая-то сосредоточенность, отчего мне сделалось не по себе.
— Задача на сей раз действительно трудная, — сказал Майк. — Я даже не буду настаивать на пари.
— Да? Это почему же? — И снова медленно выгнулись брови, а взгляд стал холодным и подозрительным.
— Потому что это трудно.
— Вы пытаетесь меня унизить, что ли?
— Мой дорогой, — сказал Майк, — я с удовольствием с вами поспорю, если вы этого хотите.
— Определить вино не слишком трудно.
— Значит, вы хотите поспорить?
— Я вполне к этому готов, — сказал Ричард Пратт.
— Хорошо, тогда спорим, как обычно. На ящик этого вина.
— Вы, наверно, думаете, что я не смогу его назвать?
— По правде говоря — да, при всем уважении к вам, — сказал Майк.
Он делал над собой некоторое усилие, стараясь соблюдать вежливость, а вот Пратт не слишком скрывал свое презрение ко всему происходящему. И все же, как ни странно, следующий его вопрос обнаружил некоторую заинтересованность:
— А не хотите увеличить ставку?
— Нет, Ричард. Ящик вина — этого достаточно.
— Может, поспорим на пятьдесят ящиков?
— Это было бы просто глупо.
Майк стоял позади своего стула во главе стола, бережно держа эту нелепую плетеную корзинку с бутылкой. Ноздри его, казалось, слегка побелели, и он крепко стиснул губы.
Пратт сидел развалясь — брови подняты, глаза полузакрыты, а в уголках рта притаилась усмешка. И снова я увидел — или же мне только показалось, — будто тень озабоченности скользнула по его лицу, а во взоре появилась какая-то сосредоточенность, в самих же глазах, прямо в зрачках, мелькнули и затаились искорки.
— Так, значит, не хотите увеличить ставку?
— Что до меня, то мне, старина, ровным счетом все равно, — сказал Майк. — Готов поспорить на что угодно.
Мы с тремя женщинами молча наблюдали за ними. Жену Майка все это начало раздражать, она сидела с мрачным видом, и я чувствовал, что она готова вмешаться. Ростбиф остывал на наших тарелках.
— Значит, вы готовы спорить со мной на все что угодно?
— Я уже сказал. Я готов поспорить с вами на все, что вам будет угодно.
— Даже на десять тысяч фунтов?
— Разумеется, если вы именно этого хотите. — Теперь Майк был спокоен. Он отлично знал, что может согласиться на любую сумму, которую вздумает назвать Пратт.
— Так вы говорите, я могу назначить ставку?
— Именно это я и сказал.
Наступило молчание, во время которого Пратт медленно обвел глазами всех сидящих за столом, посмотрев по очереди сначала на меня, а потом на трех женщин. Казалось, он напоминал, что мы являемся свидетелями этого соглашения.
— Майк! — сказала миссис Скофилд. — Майк, давайте прекратим эти глупости и поедим. Мясо остывает.
— Но это вовсе не глупости, — ровным голосом произнес Пратт. — Просто у нас тут небольшое пари.
Я обратил внимание, что служанка, стоявшая поодаль с блюдом овощей, не решается подойти к столу.
— Ладно, хорошо, — сказал Пратт. — Я скажу, на что я хотел бы поспорить.
— Тогда говорите, — бесстрашно произнес Майк. — Мне безразлично.
Пратт кивнул, улыбочка снова раздвинула уголки его рта, а затем медленно, очень медленно, не спуская с Майка глаз, он произнес:
— Я хочу, чтобы вы отдали за меня свою дочь.
Луиза Скофилд вскочила на ноги.
— Эй! — вскричала она. — Ну уж нет! Это уже не смешно. Послушай, папа, это совсем не смешно.
— Успокойся, дорогая, — сказала ей мать. — Они просто шутят.
— Я не шучу, — сказал Ричард Пратт.
— Глупо все это как-то, — сказал Майк. Он снова был выбит из колеи.
— Вы же сказали, что готовы спорить на что угодно.
— Я имел в виду деньги.
— Но вы не сказали — деньги.
— Но именно это я имел в виду.
— Тогда жаль, что вы этого прямо не сказали. Однако, если вы хотите взять назад свои слова...
— Вопрос, старина, не в том, чтобы брать или не брать назад свои слова. К тому же и пари не получится, потому что вы не можете выставить ничего равноценного. Ведь в случае проигрыша вы не выдадите за меня свою дочь — у вас ее нет. А если б и была, я бы не захотел на ней жениться.
— Рада это слышать, дорогой, — сказала его жена.
— Я поставлю все, что хотите, — заявил Пратт. — Дом, например. Как насчет моего дома?
— Какого? — спросил Майк, снова обращая все в шутку.
— Загородного.
— А почему бы и другой не прибавить?
— Хорошо. Если угодно, ставлю оба своих дома.
Тут я увидел, что Майк задумался. Он подошел к столу и осторожно поставил на него корзинку с бутылкой. Потом отодвинул солонку в одну сторону, перечницу — в другую, взял в руки нож, с минуту задумчиво рассматривал лезвие, затем положил его. Его дочь тоже увидела, что им овладела нерешительность.
— Папа! — воскликнула она. — Это же нелепо! Это так глупо, что и словами не передать. Я не хочу, чтобы на меня спорили.
— Ты совершенно права, дорогая, — сказала ее мать. — Немедленно прекрати, Майк, сядь и поешь.
Майк не обращал на нее внимания. Он посмотрел на свою дочь и улыбнулся — улыбнулся медленно, по-отечески, покровительственно. В глазах его вдруг загорелись торжествующие искорки.
— Знаешь ли, Луиза, — улыбаясь, сказал он, — тут есть о чем подумать.
— Папа, хватит! И слушать не хочу. В жизни не слышала ничего более глупого!
— Нет, серьезно, дорогая. Погоди-ка, дай сказать.
— Я не хочу тебя слушать.
— Луиза! Прошу, выслушай меня. Ричард предложил нам серьезное пари. Предложил он, а не я. И если проиграет, то ему придется расстаться с солидной недвижимостью. Погоди, дорогая, не перебивай меня. Дело тут вот в чем: он никак не может выиграть.
— Он, кажется, думает, что может.
— Теперь послушай меня, я знаю, что говорю. Даже специалист, пробуя кларет, если только это не какое-нибудь знаменитое вино, «Лафит» или «Латур», может лишь весьма приблизительно определить виноградник. Он, конечно, может назвать тот район Бордо, откуда происходит вино, будь то Сент-Эмийон, Помроль, Грав или Медок. Но ведь в каждом районе есть общины, маленькие такие местечки, и в каждом местечке есть много небольших виноградников. Невозможно отличить их друг от друга только по вкусу и аромату. Могу лишь сказать, что это вино из небольшого виноградника, окруженного другими виноградниками, и он его ни за что не угадает. Это невозможно.
— В этом нельзя быть уверенным, — сказала его дочь.
— Говорю тебе — можно. Не хочу хвастать, но я кое-что понимаю в винах. И потом, девочка моя, да видит Бог, я твой отец, и уж не думаешь ли ты, что я позволю вовлечь тебя... во что-то такое, чего ты не хочешь, а? Я просто пытаюсь раздобыть для тебя немного денег.
— Майк! — резко проговорила его жена. — Немедленно прекрати, прошу тебя!
И снова он не обратил на нее внимания.
— Если ты согласишься на эту ставку, — сказал он своей дочери, — то через десять минут будешь владелицей двух больших домов.
— Но мне не нужны два больших дома, папа.
— Тогда ты их продашь. Тут же ему и продашь. Я все это устрою. И потом, ты подумай только, дорогая, ты будешь богатой! Всю жизнь ты будешь независимой!
— Пап, мне все это не нравится. Мне кажется, это глупо.
— Мне тоже, — сказала ее мать. Она резко дернула головой и нахохлилась, точно курица. — Тебе должно быть стыдно, Майк, предлагать такое! Это ведь твоя дочь!
Майк даже не взглянул на нее.
— Соглашайся! — горячо проговорил он, в упор глядя на девушку. — Быстрее соглашайся! Гарантирую, что не проиграешь.
— Но мне это не нравится, папа.
— Давай же, девочка моя. Соглашайся!
Майк буквально наваливался на нее. Приблизив к ней свое лицо, он сверлил ее суровым взглядом, и девушке было нелегко противиться.
— А что, если я проиграю?
— Еще раз говорю тебе — не проиграешь. Я это гарантирую.
— Папа, может, не надо?
— Я делаю тебя богатой. Давай же. Говори, Луиза. Ну?
Она еще поколебалась, а потом безнадежно пожала плечами и сказала:
— Ладно. Если только ты готов поклясться, что проиграть мы не можем.
— Отлично! — воскликнул Майк. — Замечательно! Значит, спорим!
Майк тотчас же схватил бутылку, плеснул немного вина сначала в свой бокал, затем возбужденно запрыгал вокруг стола, наполняя другие бокалы. Теперь все смотрели на Ричарда Пратта, следя за тем, как он медленно взял правой рукой бокал и поднес его к носу. Пратту было лет пятьдесят, и лицо у него было не из приятных. Обращал на себя внимание его рот — полные, мокрые губы профессионального гурмана, а нижняя губа еще и отвисает, готовая в любой момент коснуться края бокала или захватить кусочек пищи. Точно замочная скважина, подумал я. Его рот — большая мокрая замочная скважина.
Пратт медленно поднес бокал к носу так, что кончик оказался в бокале и задвигался над поверхностью вина, деликатно шмыгая. Чтобы получить представление о букете, он осторожно покрутил бокалом. Он был предельно сосредоточен. Глаза закрыты, вся верхняя половина тела — голова, шея и грудь — будто превратились в огромную обоняющую машину, принимающую сигналы, посланные фыркающим носом.
Майк сидел развалясь на стуле, всем своим видом он выражал безразличие, однако следил за каждым движением Пратта. Миссис Скофилд, не двигаясь, сидела за другим концом стола и смотрела прямо перед собой, ее лицо выражало недовольство. Луиза немного передвинула стул, чтобы ей было лучше видно, и, как и отец, не сводила с Пратта глаз.
Процесс нюханья продолжался по меньшей мере минуту; затем, не открывая глаз и не поворачивая головы, Пратт опустил бокал до уровня рта и выпил едва ли не половину содержимого. Задержав вино во рту, он помедлил, составляя первое впечатление о нем, потом дал вину возможность тонкой струйкой побежать по горлу, и я видел, как двигалось его адамово яблоко. Но большую часть вина он оставил во рту. Не глотая его, он втянул через неплотно сжатые губы немного воздуха, который смешался с парами вина во рту и прошел в легкие. Он задержал дыхание, выдохнул через нос и, наконец, принялся перекатывать вино под языком и жевать его, прямо жевать зубами, будто это хлеб.
Это было грандиозное, впечатляющее представление, и, должен сказать, исполнил он его хорошо.
— Хм, — произнес он, ставя бокал и облизывая губы розовым языком. — Хм... да. Очень любопытное винцо — мягкое и благородное, я бы сказал — почти женственное.
Во рту у него набралось слишком много слюны, и, когда он говорил, ее капли падали прямо на стол.
— Теперь пойдем методом исключения, — начал он. — Простите, что я буду двигаться медленно, но слишком многое поставлено на карту. Обычно я высказываю какое-то предположение, потом быстро прыгаю вперед и приземляюсь прямо в середине названного мной виноградника. Однако на сей раз... На сей раз я должен двигаться медленно, не так ли? — Он взглянул на Майка и улыбнулся, раздвинув свои толстые, влажные губы.
Майк не улыбался ему в ответ.
— Итак, прежде всего, из какого района Бордо это вино? Это нетрудно сказать. Оно слишком легкое, чтобы быть из Сент-Эмийона или из Грава. Это явно Медок. Тут сомнения нет.
Теперь — из какой общины в Медоке оно происходит? И это нетрудно определить методом исключений. Марго? Вряд ли это Марго. У него нет сильного букета Марго. Пойяк? Вряд ли это и Пойяк. Оно слишком нежное и чересчур благородное для Пойяка. Вина Пойяка более назойливые, но и более лаконичные, — такой привкус виноград берет из почвы этого района. Нет, нет. Это... это вино очень нежное, на первый вкус сдержанное и скромное, поначалу кажущееся застенчивым, но потом становящееся весьма грациозным. Еще немного игривое и капризное, дразнящее лишь малость, лишь самую малость танином. Во рту остается привкус чего-то восхитительного — женственно утешительного и чего-то божественно щедрого, что можно связать лишь с винами общины Сент-Жюльен. Нет никакого сомнения в том, что это вино из Сент-Жюльена.
Он откинулся на стуле, оторвал руки от стола и соединил кончики пальцев. Он стал до смешного напыщенным, но мне показалось, что отчасти он проделывал все это преднамеренно, чтобы потешиться над хозяином. Я поймал себя на том, что с нетерпением жду продолжения. Луиза закуривала сигарету. Пратт услышал, как чиркнула спичка, и, обернувшись к ней, неожиданно рассердился не на шутку.
— Прошу вас! — сказал он. — Прошу вас, не делайте этого! Курить за столом — отвратительная привычка!
Она посмотрела на него, держа в руке горящую спичку, с минуту не сводила с его лица своих больших глаз, потом медленно, с презрением отвернулась, задула спичку, но продолжала держать незажженную сигарету.
— Простите, дорогая, — сказал Пратт, — но я просто не выношу, когда за столом курят.
Больше она на него не смотрела.
— Так на чем мы остановились? — спросил он сам себя. — Ах да. Это вино из Бордо, из общины Сент-Жюльен, из района Медок. Пока все идет хорошо. Однако теперь нас ожидает самое трудное — нужно назвать сам виноградник. Ибо в Сент-Жюльене много виноградников, и, как справедливо наш хозяин заметил, нет большой разницы между вином одного виноградника и вином другого. Однако посмотрим.
Он снова помолчал, прикрыв глава.
— Я попытаюсь определить возраст виноградника, — сказал он. — Если смогу, полдела будет сделано. Так, дайте-ка подумать. Вино явно не первого урожая, даже не второго. Оно не из самых лучших. Ему недостает качества, этакой, как говорят, лучистости, энергии. Но вот третий урожай — очень может быть. Но и тут я сомневаюсь. Нам известно, что год сбора был одним из лучших — наш хозяин так сказал, — и это, пожалуй, немного льстит вину. Мне следует быть осторожным. Тут мне следует быть очень осторожным.
Он взял бокал и отпил еще небольшой глоток.
— Да, — сказал он, облизывая губы, — я был прав. Это вино четвертого урожая. Теперь я уверен в этом. Год — один из очень хороших, даже один из лучших. И именно поэтому оно на какой-то момент показалось мне на вкус вином третьего, даже второго урожая. Отлично! Все идет хорошо и теперь мы близки к разгадке. Сколько в Сент-Жюльене есть виноградников этого возраста?
Он снова замолчал, поднял бокал и прижал его край к свисающей нижней губе. И тут я увидел, как высунулся его язык, розовый и узкий, кончик его погрузился в вино и медленно потянулся назад — отвратительное зрелище! Он поставил бокал, глаза его оставались закрытыми, лицо сосредоточенным, только губы шевелились, скользя одна о другую, точно мокрые губки.
— И опять то же самое! — воскликнул он. — На вкус ощущается танин, и на какое-то мгновение возникает впечатление, будто на языке появляется что-то вяжущее. Да-да, конечно! Теперь я понял! Это вино из одного из небольших виноградников вокруг Бейшевеля. Теперь я вспомнил. Район Бейшевель, река и небольшая бухточка, настолько запущенная, что суда, перевозившие вино, не могут больше ею пользоваться. Бейшевель... Может ли это быть Бейшевель? Нет, наверно, не так. Не совсем так. Но где-то близко от него. Шато Талбо? Может, это Талбо? Да, пожалуй. Погодите минутку.
Он снова отпил вина, и краешком глаза я видел, как Майк Скофилд наклоняется все ниже и ниже над столом, рот его приоткрыт, и он не сводит маленьких глаз с Ричарда Пратта.
— Нет, я был не прав. Это не Талбо. Талбо сразу же о себе заявляет. Если это вино урожая тысяча девятьсот тридцать четвертого года, а я думаю, что так оно и есть, тогда это не может быть Талбо. Так-так... Дайте-ка подумать. Это не Вейшевель и не Талбо, и все же слишком близко и к тому, и к другому — виноградник, должно быть, расположен между ними. Что же это может быть?
Он колебался, и мы пристально смотрели на него. Даже жена Майка не отводила глаз от Ричарда Пратта. Я слышал, как за моей спиной служанка поставила блюдо с овощами на буфет, и сделала это едва слышно, чтобы не нарушить тишину.
— Ага! — воскликнул он. — Понял! Да, понял!
Он в последний раз отпил вина, затем, все еще держа бокал около рта, повернулся к Майку, улыбнулся неторопливой ласковой улыбкой и сказал:
— Знаете, что это за вино? Оно из маленькой деревушки Шато Бранэр-Дюкрю.
Майк сидел не шевелясь.
— Что же касается года, то год тысяча девятьсот тридцать четвертый.
Мы все посмотрели на Майка, ожидая, когда он повернет бутылку и покажет нам этикетку.
— Это ваш окончательный ответ? — спросил Майк.
— Да, думаю, что так.
— Так да или нет?
— Да.
— Как, вы сказали, оно называется?
— Шато Бранэр-Дюкрю. Замечательный маленький виноградник. Прекрасная старинная деревушка. Очень хорошо ее знаю. Не могу понять, почему я сразу не догадался.
— Ну же, папа, — сказала дочь. — Поверни бутылку, и посмотрим, что там на самом доле. Я хочу получить свои два дома.
— Минутку, — сказал Майк. — Одну минутку. — Он выглядел совершенно озадаченным и сидел не двигаясь, с побледневшим лицом. Казалось, силы покинули его.
— Майк! — резко окрикнула его жена, сидевшая за другим концом стола. — В чем дело?
— Прошу тебя, Маргарет, не вмешивайся.
Ричард Пратт, улыбаясь, смотрел на Майка, глаза его сверкали. Майк ни на кого не смотрел.
— Папа! — в ужасе закричала девушка. — Папа, он ведь не отгадал, правда?
— Не волнуйся, моя девочка, — сказал Майк. — Не нужно волноваться.
Думаю, скорее для того, чтобы отвязаться от своих близких, Майк повернулся к Ричарду Пратту и сказал:
— Послушайте, Ричард. Мне кажется, нам лучше выйти в соседнюю комнату и поговорить.
— Мне не о чем говорить, — сказал Пратт. — Все, что я хочу — это увидеть этикетку на бутылке.
Он знал, что выиграл пари, и сидел с надменным видом победителя. И я понял: он готов на все, если его победу попытаются оспорить.
— Чего же вы ждете? — спросил он у Майка. — Давайте же, поверните бутылку.
И тут служанка в аккуратном черном платье и белом переднике подошла к Ричарду Пратту, держа что-то в руках.
— Мне кажется, это ваши, сэр, — сказала она. Пратт обернулся, увидел очки в тонкой роговой оправе, которые она ему протягивала, и поколебался с минуту.
— Правда? Может, и мои, я не знаю.
— Да, сэр, это ваши.
Служанка, пожилая женщина лет семидесяти, была верным хранителем домашнего очага Скофилдов в течение многих лет. Она положила очки на стол перед Праттом.
Не поблагодарив ее, Пратт взял их, и опустил в нагрудный карман, за носовой платок.
Однако служанка не уходила. Она продолжала стоять, не двигаясь, рядом с Ричардом Праттом, прямо за его спиной, и в поведении этой маленькой женщины было нечто столь необычное, что меня вдруг охватило беспокойство. Ее морщинистое посеревшее лицо приняло холодное и решительное выражение, губы были плотно сжаты, подбородок выдвинут вперед, а руки крепко стиснуты. Смешная шапочка и белый передник придавали ей сходство с какой-то крошечной, взъерошенной, белогрудой птичкой.
— Вы позабыли их в кабинете мистера Скофилда, — сказала она. В голосе ее звучала неестественная, преднамеренная учтивость. — На зеленом бюро в его кабинете, сэр, когда заходили туда перед обедом.
Прошло несколько мгновений, прежде чем мы смогли постичь смысл сказанного, и в наступившей тишине слышно было, как Майк медленно поднимается со стула. Лицо его покраснело, глаза широко раскрылись, рот искривился, а вокруг носа начало расплываться угрожающее белое пятно.
— Майк! — говорила ему жена. — Успокойся, Майк, дорогой. Успокойся!



БАРАНЬЯ НОГА


В комнате было натоплено и прибрано, шторы задернуты, две настольные лампы включены. На буфете стояли два высоких стакана, содовая, виски. В термосе-ведерке поблескивали кубики свежего льда.
Мэри Мэлони ждала мужа с работы.
Она то и дело посматривала на часы, но не с беспокойством, а лишь затем, чтобы лишний раз убедиться, что каждая минута приближает момент его возвращения. Движения ее были неторопливы, и казалось, она все делает с улыбкой. Она склонилась над шитьем, и вид у нее при этом был удивительно умиротворенный. Кожа ее — она была на шестом месяце беременности — приобрела полупрозрачный оттенок, уголки рта разгладились, а глаза, в которых появилась безмятежность, казались больше и темнее, чем прежде.
Когда часы показали без десяти пять, она начала прислушиваться, и вот спустя несколько минут — всегда в одно и то же время — по гравию зашелестели шины, хлопнула дверца автомобиля, раздался звук шагов за окном, в замке повернулся ключ. Она отложила шитье, поднялась и, когда он вошел, подошла, чтобы поцеловать его.
— Привет, дорогой, — сказала она.
— Привет, — ответил он.
Она взяла у него шинель и повесила в шкаф. Затем подошла к буфету и приготовила напитки — ему покрепче, себе послабее. Скоро она снова сидела на своем стуле за шитьем, а он — напротив нее, сжимая в ладонях высокий стакан и покачивая его так, что кубики льда звенели, ударяясь о стенки.
Для нее это всегда было самое счастливое время дня. Она знала — он не очень-то словоохотлив, пока не выпьет немного, и рада была после долгих часов одиночества посидеть молча, счастливая от того, что они снова вместе. Ей было хорошо с ним. Когда они оставались наедине, она ощущала его тепло. Ей нравилось, как он сидит, беспечно развалясь на стуле, как заходит в комнату и медленно двигается по ней большими шагами. Ей нравилось, как он внимательно и вместе с тем немного рассеянно смотрит на нее, ей нравилось, как он забавно кривит губы, и особенно то, что он ничего не говорит о своей усталости и сидит молча до тех пор, пока виски хотя бы немного не вернет его к жизни.
— Устал, дорогой?
— Да, — ответил он. — Устал.
И, сказав это, он сделал то, чего никогда не делал прежде — поднял стакан и разом осушил его, хотя тот был еще наполовину полон. Она в ту минуту не смотрела на него, но по тому, как кубики льда ударились о дно стакана, сразу догадалась об этом. Он подался вперед, помедлил с минуту, затем поднялся и неторопливо направился к буфету, чтобы налить себе еще.
— Я принесу! — воскликнула она, вскакивая на ноги.
— Сядь, — сказал он.
Когда он снова сел, она заметила, что он не пожалел виски и напиток в его стакане приобрел темно-янтарный оттенок.
— Тебе принести тапочки, дорогой?
— Не надо.
Она смотрела, как он потягивает темно-желтый крепкий напиток.
— Это просто возмутительно, — сказала она, — заставлять полицейского в твоем чине целый день быть на ногах.
Он ничего на это не ответил, и она снова склонилась над шитьем; всякий раз, как он подносил стакан к губам, она слышала, как кубики льда ударяются о стенки стакана.
— Дорогой, — сказала она, — может, я принесу тебе немного сыру? Я ничего не приготовила, потому что сегодня четверг.
— Не нужно, — ответил он.
— Если ты слишком устал и не хочешь никуда идти, то еще не поздно что-нибудь приготовить. В морозилке много мяса, и мы можем поесть дома.
Она смотрела на него, дожидаясь ответа, улыбки, кивка, но он не произнес ни звука, не сделал ни малейшего движения.
— Давай, я все-т