Хочешь дружить со смотрителем слонов —
убедись, что у тебя найдется место для слона.
Старая индийская поговорка

Авити, Адойо, Аджуангу,
Апийо, Акинии и Карстену.
Стине и Даниэлю.
Посвящается


Финё

Я нашел дверь, ведущую из тюрьмы на свободу, и я хочу, чтобы мой рассказ помог и вам отыскать эту дверь.
Вы, конечно, можете спросить: какой еще свободы ему не хватает? Родился на острове Финё (Прекрасный остров (дат.).), который называют датской Гран-Канарией, к тому же в доме священника, с дюжиной комнат и садом — огромным, как настоящий парк. Вырос рядом с папой, мамой, старшей сестрой, старшим братом, дедушками, бабушками, прабабушкой и собакой, которые все вместе как будто сошли с рекламы какого-нибудь продукта — недешевого, но очень полезного для всей семьи.
И хотя мое отражение занимает лишь небольшую часть зеркала — ведь в седьмом классе нашей городской школы острова Финё я предпоследний по росту и не могу похвастаться комплекцией, — но на стадионе многим более взрослым и более серьезным игрокам не раз оставалось лишь наблюдать, как я пролетаю по полю словно серфингист по волнам, а потом чувствовать, как волосы на голове встают дыбом, когда я точно бью правой.
Так что вы имеете все основания спросить, чего ему вообще не хватает, и что же тогда, по его мнению, говорить о других четырнадцатилетних мальчишках, и на такой вопрос есть два ответа.
Во-первых, вы совершенно правы: у меня вроде как есть всё. Но когда отец с матерью исчезли и всё вдруг стало очень непросто и перестало поддаваться какому-либо объяснению, я обнаружил, что, оказывается, кое-что упустил из виду. Я не подумал о том, что, пока еще было светло, надо было попытаться понять, что пригодится и на что можно будет рассчитывать, если наступит тьма.
Второй ответ посложнее: оглядитесь по сторонам, много ли на свете действительно счастливых людей? Даже если у вашего отца есть «мазерати», а у мамы норковая шуба — а в нашем доме в какой-то момент имелось и то, и другое, — будете ли вы кричать «ура»?
И не следует ли в таком случае задаться вопросом: а что может сделать человека свободным?
Тут вы, возможно, скажете: и так не продохнуть от людей, которые спешат тебе объяснить, куда следует идти и как себя следует вести, — и вот, пожалуйста, нашелся еще один. В общем-то, вы, конечно, правы, но, с другой стороны, все не совсем так.
Если бы вы до исчезновения моего отца зашли в церковь города Финё и послушали его проповедь, то вы бы узнали, что Иисус есть истинный путь, и поверьте мне, отец может говорить об этом так складно и непосредственно, словно объясняет вам, как пройти к морю — направо, налево, и все мы вот-вот будем на месте.
Если бы во время службы вы посидели рядом с органом, на котором играет моя мать, и потом поговорили бы с ней, то она бы рассказала вам, что именно музыке принадлежит будущее, а играет и объясняет она так убедительно, что вы немедленно записались бы в
класс фортепьяно, а потом отправились бы в магазин и выложили бы за рояль все, что накопили для вас родители.
А если после службы вы заглянули бы к нам на чашку кофе, особенно когда у нас гостит мой любимый дядя Йонас — охотник, у которого в прихожей стоит чучело медведя из Внешней Монголии, и при этом профсоюзный деятель, — то вы могли бы услышать его
монолог, минут на двадцать, в котором он постарался бы убедить вас, что без уверенности в своей физической форме и готовности посвятить жизнь организации рабочего класса не достичь истинного смысла жизни, и говорит он это не только чтобы подразнить моего отца, он сам искренне в это верит.
Если вы спросите моих одноклассников, то они вам расскажут, что настоящая жизнь начинается после девятого класса, когда большинство школьников уезжают с острова, чтобы учиться дальше в гимназии-интернате или в техническом училище в Грено.
И, наконец, можно обратиться совсем к другим людям: если вы спросите пациентов «Большой горы», лечебницы, которая находится к западу от города, — все они без исключения стали наркоманами или алкоголиками еще до того, как им стукнуло шестнадцать, — если вы попросите их дать честный ответ с глазу на глаз, то они скажут, что, хотя теперь они бесповоротно порвали с прошлым, страшно благодарны за лечение и с нетерпением ждут начала новой жизни, но тем не менее все это не идет ни в какое сравнение с долгим, мягким приходом после косяка или укола.
И, честное слово, я уверен, что все эти люди правы, включая и обитателей «Большой горы».
Понял я это благодаря моей старшей сестре Тильте. У Тильте есть одна удивительная способность: она одновременно может быть уверена в правоте окружающих и при этом ни на минуту не сомневаться в том, что она единственная из всех знает, о чем говорит.
Все эти люди, которых я упомянул, с готовностью распахнут перед вами дверь в свою любимую комнату, внутри которой находятся Иисус, или музыка Шуберта, или выпускной экзамен, или девятый класс, или чучело медведя, или постоянная работа, или одобрительный шлепок по заднице, и, несомненно, многие из этих комнат удивительны.
Но пока ты остаешься в комнате, ты заперт внутри, а пока ты заперт, ты не свободен.
Дверь, которую я постараюсь показать вам, не похожа на другие двери. Она не ведет в новую комнату. Она дает возможность выйти из здания.

То, что дверь существует, открыл не я — мне для этого вряд ли хватило бы веры в себя — ее обнаружила моя сестра Тильте.
Я при этом присутствовал, и было это два года назад — незадолго до первого исчезновения родителей. Мне было двенадцать лет, а Тильте — четырнадцать, и хотя я помню все так, как будто это было вчера, но в тот момент я не понимал, что же такое она нашла.
У нас тогда гостила наша прабабушка, она стояла у плиты и готовила суп из пахты.
Когда прабабушка готовит суп из пахты, она ставит две табуретки одну на другую и забирается на них, чтобы дотягиваться до кастрюли и помешивать суп, и все это потому, что ростом она маленькая и кроме того у нее было шесть смещений позвонков, из-за чего она стала такой горбатой, что если ее фотографировать для той семейной рекламы, о которой я говорил, то придется очень тщательно выбирать ракурс, потому что горб у нее размером с подставку для зонтов.
Но при этом многие из тех, кто знаком с нашей прабабушкой, считают, что если Иисусу суждено вернуться, то он вполне мог бы явиться в образе девяностотрехлетней дамы, ведь про прабабушку определенно можно сказать, что она вселюбящая. То есть запас доброжелательности у нее такой, что его хватает даже на таких выдающихся личностей, как Кай Молестер или Александр Бистер Финкеблод — представитель министерства образования на Финё и одновременно директор нашей городской школы, чтобы любить которого надо быть его матерью, хотя, может быть, и этого недостаточно, потому что однажды я видел, как он встречает свою мать с парома: похоже, что для нее это тоже непосильная задача.
При этом не стоит заблуждаться насчет нашей прабабушки. Невозможно, родившись в Первую мировую войну, пережив некоторых из своих детей, шесть смещений позвонков и Вторую мировую, дожить до девяноста трех лет, если внутри тебя нет какого-то стержня. Скажу другими словами: если сравнить прабабушку с автомобилем, то кузов у этого автомобиля уже давным-давно пришел в негодность. Но двигатель работает так, как будто только что сошел с заводского конвейера.
Она довольно скупа на слова, она раздает их как конфеты, которых осталось совсем немного — а может, так оно и есть, когда тебе девяносто три.
Так что когда она внезапно, не поворачивая головы, говорит: «Я хочу кое-что сказать», — мы замираем.
«Мы» — это мать, отец, мой старший брат Ханс, Тиль те, я и наша собака Баскер Третий. Баскер — фокстерьер, получившей свое имя из-за книги «Собака Баскервилей», а Третий — потому что это уже третий фокстерьер в жизни Тильте, которая всегда настаивала на том, чтобы каждый раз, когда собака умирала и мы брали следующую, ей давали то же самое имя, меняя лишь номер. Всякий раз, когда Тильте сообщает людям, которым до сей поры не выпало счастье с нами познакомиться, как зовут нашу собаку, она обязательно добавляет номер. Тут все слегка вздрагивают, возможно, потому, что это напоминает им об умерших до Баскера собаках, и думаю, что именно поэтому Тильте и требовала так называть собак, ведь ее всегда интересовала смерть — более, чем кого-либо из нас.
Теперь, когда прабабушка собирается что-то сказать и усаживается в свое инвалидное кресло, Тильте опирается на кухонный стол и поднимает ноги, а прабабушка подъезжает к ней. Тильте всегда любила сидеть у прабабушки на коленях, когда та что-нибудь рассказывала, но прабабушка стала слабее, а Тильте тяжелее, так что теперь они решают проблему таким образом: Тильте подтягивается, а окружающий мир подъезжает под нее — и вот она устраивается на коленях у прабабушки, которая к этому времени стала уже меньше, чем Тильте.
— Мои мать и отец, — говорит прабабушка, — ваши прапрабабушка и прапрадедушка, были не очень молоды, когда поженились, им было уже под сорок. И тем не менее у них было семеро детей. Как раз когда у них родился седьмой, умерли брат матери и его жена, мои дядя и тетя, они заразились одним и тем же гриппом, испанкой, и умерли почти одновременно. Осталось двенадцать детей. Мой отец отправился в Северную Гавань на похороны. После похорон родственники собрались обсудить, как поделить между собой двенадцать детей — так тогда было принято, это было девяносто лет назад, главное было выжить. Дорога от города Финё до Северной Гавани занимала два часа на лошадях, отец вернулся лишь к ночи. Он вошел в кухню, где у плиты стояла мать, и сказал:
«Я забрал их всех».
Мать посмотрела на него — глаза ее светились радостью — и сказала:
«Спасибо, что не сомневался во мне, Андерс».
Когда бабушка закончила свой рассказ, на кухне воцарилась тишина. Не знаю, долго ли длилось молчание, потому что время остановилось — слишком многое надо было переварить, чтобы можно было думать дальше. Все как будто оцепенели. Надо было понять, что происходило в душе отца прабабушки, когда он увидел двенадцать детей на похоронах и не захотел согласиться с тем, что их могут разлучить. И в первую очередь постараться понять его жену. Представьте себе, он приходит домой и говорит: «Я забрал их всех». Она ни секунды не колебалась, никаких там слез или истерик оттого, что теперь
у них уже не семеро детей — что и так, в общем-то, более чем достаточно, если вспомнить, что нас-то трое, а в доме при этом целых два туалета и еще один для гостей — так вот, а у них в одночасье оказалось девятнадцать детей!
И вот, когда все мы молчали уже так долго, что даже не помню сколько, но, во всяком случае, немало, Тильте вдруг говорит:
— Я тоже хочу быть такой!
Все мы решили, что поняли ее, и в каком-то смысле так оно и было. Она имела в виду, что хочет быть как отец или мать прабабушки, или как они оба, и сможет согласиться на девятнадцать детей, если придется.
И это правда, это она и хотела сказать. Но одновременно она думала о другом.
Еще до того, как она произнесла эти слова, во время всеобщего молчания, Тильте обнаружила дверь. Или окончательно убедилась в том, что она существует.

Прежде чем я продолжу свой рассказ, я хочу вас спросить вот о чем: я хочу спросить, можете ли вы вспомнить какие-нибудь минуты в вашей жизни, когда вы были счастливы. Не просто рады. Не просто довольны. А счастливы, полностью, на все сто процентов.
Если вам не удастся вспомнить хотя бы одно такое мгновение, то это не есть хорошо, но тогда тем более важно, чтобы вы задумались над моими словами.
Если вы вспомните хотя бы одно, или, еще лучше, несколько таких мгновений, то я попрошу вас представить себе их. Это важно. Потому что именно в эти моменты дверь и приоткрывается.
Я расскажу вам о некоторых из моих. Не то чтобы это было что-то особенное. Я рассказываю о них для того, чтобы вам было проще обнаружить их в вашей собственной жизни.
Такое мгновение я пережил, когда меня впервые взяли в команду «Финё Олл Старз», играть в июле с дачниками. Список игроков зачитывал тренер главной островной команды, которого мы зовем Факиром, — он лысый и тощий, словно ершик для чистки трубки, и у него всегда такое настроение, будто он только что встал с постели, проспав ночь на битом стекле.
Учеников младше пятнадцати никогда в команду не брали, так что для меня это было полной неожиданностью. Факир стал зачитывать список, и вдруг прозвучало мое имя.
В течение какого-то совсем короткого мгновения трудно было понять, где ты находишься, внутри тела или снаружи — или и там, и там одновременно.
В другой раз это произошло, когда Конни спросила, не хочу ли я с ней встречаться. Она спросила об этом не сама, она послала одну из своих придворных дам, Соню. Я возвращался из школы, Соня поравнялась со мной: «Конни спрашивает, хочешь ли ты с ней встречаться».
На какой-то миг возникло ощущение, что ты как сдувшийся шарик, и ты то ли паришь, то ли стоишь на земле — не понять. И паришь ты вовсе не в воображении: весь осязаемый мир полностью изменился.
Еще один случай тоже был связан с Конни, это было давным-давно, когда нам обоим было лет шесть и мы ходили в один детский сад. Во всем городе Финне всего три сотни детей и лишь одна школа и один детский сад, так что все мы учились друг с другом в школе и вместе ходили в детский сад.
Из местной пивоварни к нам в детский сад привезли несколько огромных деревянных пивных бочек, их уложили на бок, подперли колодками, сделали в них пол и маленькие двери и окна, превратив в игрушечные домики. В одной из этих бочек я спросил Конни, не хочет ли она раздеться передо мной.
Вы, конечно, можете поинтересоваться, как это у меня хватило смелости на такое. Я ведь и дорогу до булочной могу постесняться спросить, но тут мне приходится признать, что это был действительно один из тех случаев, когда я превзошел самого себя.
Но если вы когда-нибудь познакомитесь с Конни, то поймете, что бывают женщины, которые могут пробудить в мужчине самые исключительные качества — пусть даже им едва исполнилось шесть лет.
Она ничего не ответила. Просто начала медленно, очень медленно раздеваться. И когда она оказалась совершенно голой, то подняла руки и так же медленно стала поворачиваться передо мной. Я видел нежный светлый пушок на ее коже, а бочка казалась похожей на корабль или на церковь, нас обволакивал пивной дух, который за столетия впитался в доски. И я заметил, что в происходящем между Конни и мной каким-то образом участвует и весь остальной мир.
Последнее мгновение — самое спокойное. Я маленький, мне, наверное, года три, у нас только что по явился Баскер Второй, он забрался в мамину с папой постель, где я спал. Я сползаю с кровати на пол, распахиваю стеклянные двери и выхожу в сад. Думаю, была осень: солнце стоит совсем низко, трава — ледяная, она холодит и обжигает ноги. Между деревьями раскинулась огромная паутина, на ее нитях висят капельки росы, словно миллионы крошечных бриллиантов, отражающихся друг в друге. Еще очень рано, и утро такое новое и свежее, и другого такого никогда не будет, и прежде никогда не было, да и нужно ли ему повторяться? Ведь это утро будет длиться вечно.
В это мгновение мир совершенен. Нет ничего, что нуждалось бы в доработке, да и нет никого, кто мог бы это сделать, потому что людей нет, нет даже меня, все заполняет радость. Но длится это совсем недолго, и скоро куда-то исчезает.
Знаю, что в вашей жизни случались подобные мгновения. Не точно такие, но похожие.
Я хочу заставить вас сосредоточиться на тех секундах, когда вы еще не осознаете, насколько необыкновенно все вокруг, и не начинаете размышлять.
Потому что как только появляются мысли, вы снова оказываетесь в тюремной камере.
Камера, о которой я говорю, — довольно мрачное место. Это не просто камень, цемент и решетки на окнах.
Будь это так, проблем было бы меньше. Если бы мы находились в обычной тюрьме, мы бы обязательно нашли решение, даже такие скромные личности, как мы с вами. Не сомневаюсь, мы бы раздобыли в Грено или Орхусе двести-триста граммов розового порошка, который используют для реактивных двигателей авиамоделей, когда на Финё проводится День воздушных змеев и планеров. И, конечно же, нашли бы кусок железной трубы и две какие-нибудь заглушки, набили бы трубу порошком, просверлили бы в ней отверстие, вставили бы фитиль от новогодней петарды и пробили бы в стене здоровенную дыру, и тогда — ищи-свищи нас.
Но что в этом толку? Ведь та тюрьма, о которой я говорю и которая есть наша с вами жизнь и одновременно способ, которым мы ее проживаем, тюрьма эта — не только каменные плиты и цемент, но также наши слова и мысли. И мы сами строим и укрепляем ее, и это-то хуже всего.
Как тогда, когда Соня спросила меня о Конни. В следующее же мгновение, сразу же после того как от потрясения изменился мир, все вернулось на свои места. Я подумал: неужели это правда, неужели это про меня. Может, это про какого-нибудь другого Питера? Почему
именно я? И если это действительно про меня, то вдруг она потом разочаруется во мне? И сколько это может длиться? И даже если это будет длиться — во что веришь и на что надеешься, — то когда-то ведь это должно закончиться?
«Они жили счастливо до конца дней своих».
Такой конец меня никогда не устраивал.
Перед сном отец обычно читал Тильте, мне и Баскеру. Когда сказка заканчивалась словами «Они жили счастливо до конца дней своих», я всегда чувствовал какое-то беспокойство, которому не мог найти объяснения.
Нужные слова удалось найти Тильте. Однажды — ей тогда было лет семь, а мне пять — она спросила: что такое «конец своих дней»?
— Это значит до смерти, — ответил отец.
Тогда Тильте спросила:
— А они достойно умерли?
Отец замер. А после сказал:
— Об этом здесь ничего не написано.
— И что потом? — спросила Тильте.
Я прекрасно понимаю, откуда у Тильте мысли о достойной смерти. Этого она набралась у Бермуды Свартбаг Янсон — акушерки и одновременно похоронного агента — так уж получилось, ведь остров наш невелик, и поэтому многим жителям приходится одновременно работать в двух-трех местах, как, например, маме, которая работает органистом, служителем при церкви и инженером-консультантом на машинно-тракторной
станции.
Тильте часто общалась с Бермудой, и даже помогала ей укладывать покойников в гроб. Так что фразу о достойной смерти она позаимствовала у нее.
Но это лишь часть объяснения. Потому что представьте: вы сидите с семилетней девочкой и читаете ей сказку про то, как кто-то там жил счастливо до конца дней своих — ради этого самого хэппи-энда, ведь дети перед сном должны прийти в хорошее настроение и, оглядевшись по сторонам, поверить в то, что папа и мама, и они сами, и собака тоже будут счастливо жить до конца дней своих, до которого так далеко, что с таким же успехом можно сказать, что жизнь их будет длиться «вечно». И тут семилетняя девочка спрашивает, достойно ли они умерли.
Когда Тильте задала свой вопрос, я понял, почему никогда не мог смириться с такой концовкой. Я не мог или не решался думать как Тильте. Но я как будто чувствовал. Что, может быть, они и будут жить счастливо. Ну а что будет, когда они доберутся до финиша, до конца дней своих?
Это, наверное, будет уже совсем не так круто.

Я расскажу, что произошло с нами. Но вовсе не для того, чтобы получился рассказ о нас. Все это для того, чтобы самому попробовать вспомнить, когда дверь открывалась, и чтобы показать ее вам.
Я не могу помочь вам пройти через эту дверь, потому что сам по-настоящему в нее еще не входил. Но  если мы сможем ее обнаружить и попытаемся, пусть не сразу, войти в нее — вы и я, — то я знаю, что когда-нибудь мы обязательно выйдем на свободу.

Никогда не поздно устроить себе счастливое детство.
Мы с Тильте прочитали это в одной библиотечной книге, мне эта фраза всегда нравилась. Но не стоит вдумываться в нее. Если начинаешь задумываться, то дальше ты уже никуда не сдвинешься. Ты придешь к выводу, что это как-то бессмысленно, ведь детство твое уже закончилось, а то, что закончилось, изменить нельзя — слишком поздно.
Вместо этого нужно просто оставить внутри себя эти слова: «Никогда не поздно устроить себе счастливое детство».
Думаю, так правильно. Хотя иногда это оказывается довольно трудно.
Но Тильте говорит, что трудностей не существует, существуют только интересные задачи.
И теперь я хочу рассказать, как одна из таких интересных задач по организации счастливого детства свалилась на наши головы в Страстную пятницу, на площади Блогор, в Копенгагене.

Дверь на свободу

15.04.2013

Автор: Галина Юзефович
Источник: Итоги №15/879/Гскусство и культура/Художественный дневник/книги

По-русски опубликован новый роман Питера Хёга «Дети смотрителей слонов»

Трудно представить себе нечто менее похожее на роман датчанина Питера Хёга, чем... пересказ того же самого романа. Начиная с легендарной «Смиллы и ее чувства снега», принесшей Хёгу мировую известность в начале девяностых, все книги этого автора располагаются ровно посередине электрической дуги, на одном конце которой динамичный детективный сюжет, а на другом — трепыхающееся, дышащее, неуловимое нечто, практически не описываемое в терминах человеческого языка.

С новым романом Хёга, озаглавленным «Дети смотрителей слонов» (412 рублей на «Озоне», тираж 6000), ровно та же история: пересказывать его — одно удовольствие, однако толку от этого до обидного мало. Четырнадцатилетний Питер по всем формальным признакам совершенно счастлив. У него прекрасная семья: папа-священник, мама-органист, старший брат — красавец и атлет, сестра — умница и яркий харизматик, а еще очаровательный веселый фокстерьер и куча любящих бабушек, прабабушек, дядюшек, дедушек и прочей родни. Питер живет на острове Фине — самом красивом острове пролива Каттегат, настоящей датской Гран-Канарии, в просторном доме с огромным садом, играет за сборную острова по футболу и встречается с самой красивой девочкой в школе. Все идет хорошо до тех пор, пока однажды родители Питера не исчезают — причем, как становится понятно по скудным поначалу недомолвкам героя-рассказчика, нечто подобное случается с ними не впервые. Однако исчезновение священника с супругой, даже повторное — это, конечно, трагедия, но все равно едва ли она дает губернатору острова достаточно оснований для того, чтобы хватать его несовершеннолетних детей и запирать их на территории суперохраняемого санатория для наркоманов. Однако ни полиция, ни женщина-епископ, ни даже великий ученый-психиатр, слетающиеся на место событий подобно стае воронья, не знают, что хозяин наркологического санатория эксцентричный граф Рикард — лучший друг Питера и его семьи и что милые детишки священника вовсе не собираются сидеть без дела, пока другие ищут их маму с папой.

В пересказе роман «Дети смотрителей слонов» живейшим образом напоминает известный кинофильм «Дети шпионов», однако в действительности эта история имеет мало общего с бодрым блокбастером Роберта Родригеса. Хотя в итоге Питеру с сестрой удается найти родителей, а попутно самым что ни на есть блокбастерным образом спасти мир от группы религиозных террористов-фанатиков и организовать личное счастье старшего брата, истинный нерв романа лежит совершенно в иной плоскости. Собственно, об этом уже на первой странице сообщает читателям сам главный герой: для него сюжет с поиском родителей — это не детектив с интригующей завязкой и неожиданной развязкой, но героическое романсеро о поисках свободы. Не той банальной, общедоступной свободы, которую обретаешь, улизнув из-под контроля родителей или учителей и накурившись гашиша с подружкой на пляже, а некой особой, высшей свободы — волшебного состояния (Питер описывает его словами «открывается дверь»), которое возникает в минуты наивысшей любви, наивысшей опасности или наивысшего горя. Братско-сестринская любовь и ни с чем не сравнимая близость, готовность принять и понять своих родителей в их слабости и позоре, а главное, потрясающее чувство ведущей тебя силы, возникающее, когда ты убегаешь от погони по тесным улочкам или когда целуешь любимую девушку в первый раз — из всех этих «дверей» и складывается подлинный сюжет нынешнего романа Питера Хёга (как можно заметить, весьма отличный от формального). А опасная беготня в поисках родителей, спецслужбы-бандиты-террористы и прочие эффектные детали призваны лишь создать внешние условия для того, чтобы дверь, ведущая к свободе, распахнулась для героев (а возможно, и для некоторых читателей) во всю ширь и уже никогда не захлопывалась.