Содержание

Далекое-близкое 7
Политическая карта мира 11
Зубная боль 16
Плюшевая война 21
Живая рыба 25
Эра телевидения 30
Упрямство 35
Горький лук 40
Интересный
Жора нудель 46
Один дома 55
Светлая полоса 59
Тост 64
Дядины погоны 68
В гости к тете Розе 73
Дом культуры Павлика Морозова 86
Стакан воды 98
Дядя Юзя 107
Дерево 119
Шмели И Пчелы 125
Чужой двор и райский сад 131
Земля 142
Зеленая стена 148
Плохой солдат, или военная тайна 157
Футбол 166
Асфальт 175
Желтый дом с библиотекой 189
Коридорная система 205
Кинотеатр «Красная Пресня» 213
Новые дома 227
Черное стекло жизни 241

ДАЛЕКОЕ-БЛИЗКОЕ


В детстве меня называли Мамин Хвостик. Это обидное прозвище возникло неслучайно. Я действительно мог ходить с мамой куда угодно, стоять в любой очереди, скучать в парикмахерской и химчистке, лишь бы быть рядом с ней.
Очень мне нравилась моя мама.
Нравилось главным образом то, что рядом с ней я переставал бояться. Ничего мне было не страшно. А вот как только мама куда-нибудь отходила — пробить чек в кассе, или в парикмахерское кресло, я начинал ужасно беспокоиться — вдруг она куда-нибудь пропадет?
Но она не пропадала — возвращалась всегда вовремя.
Это чудесное мамино свойство очень сильно меня поражало. Иногда, если мы просто шли по улице, я забегал немножко вперед и смотрел на маму издали: как она идет. Шла она тоже очень красиво, постукивая каблучками. И несла легко самую тяжелую сумку. И всегда улыбалась мне издали.
Если мама уставала и ложилась отдохнуть, я тоже забирался рядом с ней. Но долго лежать просто так не мог. Скоро начинал ворочаться, вздыхать. И тогда мама спрашивала меня сонным голосом:
— Ну, чего елозишь?
А я отвечал:
— Ничего. Расскажи чего-нибудь.
Мама вздыхала, думала.
— Ну, что тебе рассказать? — говорила она. — Жил-был волшебник... Построил он однажды дворец. И думает: кого бы в нем поселить?
Я начинал ещё больше елозить, только от удовольствия.
— Ну-ка, тихо! — говорила мама.
— Ну вот, построил он дворец и думает: дай-ка я в нем поселю самого послушного мальчика, который кашу хорошо ест, маме помогает и долго играет один.
...Постепенно становилось темно. Мне очень хотелось, чтобы мама подольше не зажигала свет. Так было лучше — лежать в темноте и слушать сказку.
— Да, — говорила мама. — Искал-искал он такого мальчика, но никак найти не мог. И тогда...
Мама задумывалась.
Я тихонько подталкивал её в бок.
— Чего толкаешься? — недовольно говорила она. — Я сказку вспоминаю... Знаешь что, давай я тебе лучше стихи почитаю.
— Давай, — тихо соглашался я. Мама редко рассказывала сказки до конца. Обычно они у нее кончались в самом начале. А я привык к этому и не обижался.
— Значит, так, — говорила мама, — слушай:

Как ныне сбирается вещий Олег,
Отмстить неразумным хазарам,
Их села и нивы за буйный набег,
Обрек он мечам и пожарам...

— Тебе всё понятно? — интересовалась мама.
— Понятно, — говорил я. — Дальше рассказывай.
— Ну вот, — говорила она. — А дальше встречает он одного волшебника и тот ему говорит: ты, князь, умрешь от коня своего.
— Как это — от коня? — не понимал я.
— Ну вот, так вот — от коня! — сердилась мама. — Непонятные слова понимаешь, а простые нет! Ладно, давай я тебе спою...
И она начинала петь.

Там вдали за рекой загорались огни...
В небе ясном заря догорала...
Сотня юных бойцов
Из буденновских войск
На разведку в поля поскакала...

Я слушал песню, затаив дыхание. Лучше всего у мамы получались песни. Она пела их спокойно, не то чтобы уж очень громко, но звучно. Я хорошо представлял себе сотню юных буденовцев, и вещего Олега в командирской тужурке впереди, и злого волшебника, который целился в него из винтовки с оптическим прицелом, и много разного, а потом ещё вороного конька, который склонял гриву не то над Олегом, не то над самым юным, очень красивым красноармейцем...
— Господи, ночь уже, а отца всё нет! — говорила мама, вставала и включала люстру.
Далекий мир исчезал. Я зажмуривал глаза от яркого света. Но и в близком мире мне жилось рядом с мамой совсем неплохо. Я бежал следом за ней на кухню. Тут было очень интересно. Текла из крана шумная вода, мама резала капусту, крошила хлеб и размачивала его в воде, делала сразу котлеты и щи, крутила мясорубку и слушала радио.
— Мам: а что вкуснее, щи или борщ? — спрашивал я.
— Отстань, — говорила она.
А я был счастлив. Я мог вечно сидеть вот здесь, слушать последние известия, смотреть в окошко и глядеть, как мама работает.
— Мама: а спой еще, — просил я.
Мне очень хотелось, чтобы далекий и близкий мир как-нибудь совместился. И мама не ругала меня, она опять начинала петь!

Дунай, Дунай, поди узнай,
Где чей подарок...

— красиво выводила она.
...Но больше всего я любил спрашивать маму о чем-нибудь.
Мама всё объясняла подробно и толково, не то что папа. Папа на всё вопросы отвечал одинаково.
Спросишь его, например: «Пап, что такое инфляция?» А он отвечает: «Так, ерунда всякая». Или — почему люди вокруг винного магазина всегда стоят? А он: «Так, ерундой занимаются».
А мама нет, её объяснения запоминались надолго. В общем-то, навсегда. Она объясняла, куда идет трамвай — к стадиону юных пионеров, почему магазин называется «Овощи-фрукты», а в нем ни картошки, ни лука, и фрукты одни сушеные — потому что не завезли пока, скоро будут, сколько стоит самолет — один миллион рублей, и из чего делается мороженое — из замороженного молока и сахара, и почему надо стричь ногти — некрасиво...
Близкие предметы от её ответов как будто раздвигались вширь, помещались друг в друге и начинали жить, как добрые соседи, ничуть не противореча.
Больше всего я любил её спрашивать, как они с папой поженились.
— Прислали нас на практику к нему в цех, — рассказывала мама, — мне одна пожилая женщина и говорит: эх, девушки, и чего вы смотрите, а мимо вас какой мужчина ходит: молодой, серьезный, красивый...
— И что? — спрашивал я, затаив дыхание.
— И все, — смеялась мама. — Познакомились. Стали встречаться.
Мама вдруг краснела и отсылала меня с кухни. Не мешай, говорила мама, — скоро отец придет, а я ещё ничего не приготовила.
Я послушно шёл, садился на стул и начинал ждать папу.
Во время ожидания я закрывал глаза и думал: завтра вечером мы пойдем с мамой в магазин. Потом придем, она устанет и ляжет на диван. А я лягу рядом и скажу...
— Мама, — попрошу я, — расскажи что-нибудь!
— Ну что рассказать, — вздохнет она. — Жил-был зайчик. И была у этого зайчика мама...
Тут приходил папа.
...Вот так мы и жили.



ПОЛИТИЧЕСКАЯ
КАРТА МИРА


Какой была эта карта?
... Огромной, в полстены. Или даже во всю стену. Ведь и стена-то была небольшая. В крохотной комнатке. Угловой. С единственным окошком. У всех в нашей квартире окна выходили во двор или на шумную Метростроевскую, а у старика Иосифа — окно упиралось в глухую кирпичную стену.
Больше того, у этой комнаты не было даже отдельного входа. Для того, чтобы в нее попасть, надо было пройти сквозь другую комнату. В ней жил сосед и дальний родственник старика Иосифа Давид Моисеевич.
Он говорил обычно скучным голосом:
— А... вы к нему, — и отворачивался.
Иногда мы заставали Давида Моисеевича за странным занятием: он сидел на краю большой высокой кровати в белой майке, и согнув руку в локте, слегка поигрывал бицепсом. Он даже не смотрел в нашу сторону.
«Давид Моисеевич делает зарядку», — говорил потом папа, и они с мамой прямо лопались от смеха.
Впрочем, Давида Моисеевича беспокоили очень редко. К старику Иосифу никто никогда не ходил. Только мои мама и папа. И то по делу.
— Иосиф Израилевич... — смущенно начинала мама. — До третьего! Рубликов двадцать!..
— Одну секундочку! — весело отвечал он и отворачивался, чтобы мама не видела, сколько у него осталось.
В эти минуты, когда он, сутулясь, стоял к маме спиной в протертом сером пиджаке, медленно отсчитывая трехрублевки, она, наверное, пристально смотрела на политическую карту мира. Больше в этой комнате смотреть было не на что.
...Иногда мама и папа убегали в кино, оставив меня со стариком Иосифом. Он безропотно соглашался, а я... Я почему-то не плакал и не сопротивлялся. Наверное, мне было интересно в его комнате.
Я забирался на диван, за окном становилось темно. Старик щелкал выключателем и уходил с чайником на большую кухню. Лампочка бросала резкий ослепительный свет — абажура не было, его заменяла пожелтевшая от времени газета. В углы комнаты падали от газеты черные кромешные тени. Повсюду — по углам, на столе и на диване, — пачками лежали старые газеты.
Кирпичная стена почти целиком загораживала окно, но если положить голову на подоконник, можно было разглядеть в самом нижнем углу, как по освещенной улице ходят люди и иногда проезжают троллейбусы.
Потом Иосиф входил в комнату с раскаленным чайником, он осторожно нес его за ручку, аккуратно обмотанную тряпицей, ставил на старые газеты, наливал кипятку в большую жестяную кружку и сам размешивал ложечкой два кусочка сахара.
Все это он делал бережно и молча.
Мне надоедали эти приготовления, и я забирался с ногами на диван, поближе к карте.
Оттуда я смотрел на лицо старика Иосифа. Под вечер на нем отчетливо проступала жесткая щетина. Я знал, что она больно колется, и если старик Иосиф хотел меня поцеловать, то вырывался что есть силы.
— Иосиф! — говорил я требовательно. — Раскажи!
Он смеялся и откладывал газету. Его тень падала на Австралию, Японию и Аляску, задевая часть Индии.
— Вот это Китай, — говорил старик Иосиф. — У нас сейчас с Китаем очень напряженные отношения.
Я делал три шага по дивану, чтобы дойти до Китая и посмотреть поближе. Китай был большой и желтый. Я не спрашивал ничего. Просто следил внимательно за крючковатым пальцем, скользившим по карте — бережно и медленно.
— Вот Арабские Эмираты. Английский протекторат. О!.. Но это неинтересно для маленьких мальчиков! — говорил он и наклонялся, чтобы поцеловать меня.
Я вырывался и кричал:
— Нет! Еще!
— Нет, это неинтересно для маленьких мальчиков, — вздыхал старик Иосиф и отходил от карты, и его тень уходила вместе с ним, а карта вновь становилась под безжизненным светом лампочки немой и непонятной.
Старик Иосиф не знал сказок. Ни одной. Это его очень расстраивало. Всю жизнь он читал только газеты.
Тогда я назначал Иосифа злым волшебником и громоздил из трех диванных подушек крепость, за которой прятался и бормотал заклинания.
Он смущенно смеялся и кашлял.
— Тише, — говорил он жалобно. — Не кричи так! Давид Моисеевич уже лег, у него же режим, неужели же ты не понимаешь?
Я представлял себе, как Давид Моисеевич, в кальсонах и майке, лежит на высокой железной кровати и любовно ощупывает свой бицепс.
Мне становилось противно. И ещё было обидно за старика Иосифа, что он живет, задвинутый Давидом Моисеевичем в самый дальний угол нашей громадной квартиры. Я начинал отчаянно прыгать на диване. Диван визжал, подушки сползали на пол, и Иосиф подбирал их, громко шепча:
— Ну что ты! Ну я тебя умоляю!
...Утром он уходил покупать свежий кефир, а потом до вечера отправлялся в библиотеку, читать газеты.
...А мой папа с утра делал зарядку. Он раздевался до пояса, и, привязав к ремню двухпудовую черную гирю, выпрямлялся и нагибался. Шея у него становилась ужасно красная и он шумно сопел. Я испуганно смотрел на ремень — неужели не оборвется? Но ремень не обрывался, только становился после упражнений каким-то очень мягким и дряблым.
Потом папа обливался холодной водой под умывальником. Он фыркал и снова шумно сопел, а мама подносила ему полотенце. «Папа делает настоящую зарядку, — думал я. — Не то что Давид Моисеевич».
Папа вытирался и спрашивал меня:
— Ну ты как вчера? Опять лекцию слушал?
Они с мамой начинали весело смеяться. Однажды я спросил их, почему они смеются над стариком Иосифом.
— Потому что он чудак, — просто ответила мама. — Но человек хороший.
Потом мы переехали в отдельную двухкомнатную квартиру на Пресне. Больше папа и мама ни у кого не просили денег до получки. Да и не у кого было. Соседи в новом доме к нам заходили редко.
... А когда мне было лет десять, мы с мамой шли по Кузнецкому мосту и забежали в маленький магазинчик, где мама хотела купить географический атлас, роскошную толстую книгу. С отдельными картами всех стран и континентов. Но я настоял на политической карте мира. Правда, она была совсем не такая, как у старика Иосифа — меньше раза в два, и кроме того, бумага была тонкая и непрочная.
Дома я повесил её над своей кроватью.
Вечером, когда пора было ложиться спать, я встал на кровати и осмотрел карту. Теперь я был длинный и свободно мог достать Северный полюс. Меня поразило, что это была совсем другая карта. Страны были совсем другого цвета. Да и названия, которые я помнил очень смутно, были тоже другие.
Немного испугавшись, я позвал папу и спросил его о причине этого несовпадения. Он ответил, что у Иосифа была очень старая карта, а в мире с тех пор многое изменилось. Нет больше ни эмиратов, ни протекторатов, сплошные свободные страны.
Папа долго подшучивал надо мной после этого разговора. Он говорил, что когда я вырасту, то буду таким же одиноким чудаком, как старик Иосиф.
Позже я узнал, как он умер. Дом на Метростроевской, где мы жили, стали выселять. Всем дали отдельные квартиры. Но старик привык жить с соседями. И не выдержав перемен, вскоре скончался.
Когда я узнал, что он умер, я ничего не сказал. Я почти забыл старика. Его щетину. Его сладкий обжигающий чай в жестяной кружке. Его голую лампочку. Запах старости и неуюта в его угловой комнатке. Его давно нестиранный костюм и желтые газеты в углах.
И даже глаза старика Иосифа я забыл тоже.
...Только карту я запомнил хорошо. Не знаю, почему.



ЗУБНАЯ БОЛЬ


Очень рано у меня начали болеть зубы. Они шатались, ныли, но не выпадали, а новые, коренные, никак не хотели вылезать, пробиваться на свет.
И тогда мама повела меня в детскую поликлинику.
Мы вошли в длинный гулкий коридор со светящимися картинками на стенах: «Чесотка — невидимый враг», «Дизентерия», «Режим для дошкольника».
Мне тут сразу очень не понравилось. Дети вокруг тихонько хныкали, или сидели смирные как мыши. А из-за закрытых дверей раздавался мощный, полновесный рев. Только один карапуз в матроске, который ничего не боялся, храбро топал по коридору и сам себе командовал: «Нале-во!», «Стой, раз-два!». Но остановиться никак не мог, всё маршировал взад-вперед.
Я сидел в потертом кресле у дверей зубного кабинета и просто умирал от страха. За дверью противно визжала машинка, стучало железо, и главное — кто-то глухо и равномерно мычал:
— М-м-м-м!
Потом дверь открылась и из кабинета вышла здоровенная тетя, с очень довольным видом придерживая густо накрашенную щеку.
— Будь здорова, Клавочка! — приветливо сказала ей маленькая тщедушная врачиха в белом халате и обернувшись ко мне, сухо добавила: — Заходи, мальчик!
Мы с мамой медленно поднялись со стульев.
— А вы, мамаша, посидите, — сказала врачиха и привычным жестом подтолкнула меня в плечо.
Я в последний раз оглянулся на маму. Она слабо улыбнулась и сказала:
— Не бойся. Видишь, какая тетя веселая вышла?
Я вошёл в кабинет.
— Залезай, — сказала врачиха деловито.
Я сполз на самое дно этого бездонного кресла, обитого коричневой кожей.
— Ноги клади, — скомандовала врачиха и подошла совсем близко.
Я положил ноги на подставку и закрыл глаза.
— Глаза можешь не закрывать, — усмехнулась врачиха. — Рот лучше открой.
И едва я чуть-чуть приоткрыл рот, как она тут же впилась холодной острой железкой в самое больное место.
— Уй-уй-уй! — мычал я, вцепившись во врачихину руку и дергая головой.
Она вынула железку, раздраженно бросила её в лоток и крикнула:
— Лена! Какие у нас есть игрушки?
Из другой комнаты, тяжело ступая, вышла большая пожилая женщина, неся в руках задрипанного резинового зайца. Заяц жрал морковку. Белая краска давно облупилась, и зубы у него теперь стали зеленые.
— Видишь? — фальшиво улыбнулась врачиха и показала пальчиком на зайца, спрятав в другой руке за спиной новую железку. — Сейчас потрогаем тебе зубик и будешь ходить как зайчик, грызть морковку. Или хочешь с гнилыми зубками ходить, как старичок? А?
Пожилая Лена сунула мне зайца, погладила по голове и пошла назад, шаркая домашними тапочками.
Врачиха быстро наступила мне коленкой на лодыжки и открыла рот сухими пальцами. Я сжался от ужаса.
И вдруг скользкий заяц в моих руках жалобно пискнул.
Врачиха вынула железку от неожиданности, а я, благодарно посмотрев на зеленое чудовище, быстро буркнул:
— Не хочу зайца!
— Лена! — с отвращением крикнула врачиха, в сердцах швырнув в лоток инструмент. — Принеси этого... Буратину!
Появился Буратино, так же медленно, под шарканье домашних тапочек, но и он был ничем не лучше. Пластмассовый нос у него был целый, но опять же подвели зубы — вместо ослепительной доброй улыбки получился какой-то страшный оскал.
— Не надо! — заорал я, вцепившись в безжалостную врачихину руку.
Женщина вытерла пот со лба и попыталась успокоиться.
— Ну что мне тебя, связать, что ли? — жалобно спросила она. — Чем больше орешь, тем больше страха. Потерпел бы чуток, давно бы уж домой пошёл. А то смотри — у нас есть такая распорка, мы её вставим в рот, ты и пикнуть не сможешь. Правда, Лена? — крикнула она в другую комнату.
— Конечно, правда, — глухо пробасила оттуда Лена.
Слова были мягкие, но голос тщедушной врачихи звучал твердо. Её маленькое скуластое лицо и продолговатые глаза с большими веками заворожили меня. Я опять закрыл глаза, а проклятая железка ковырялась там, в том глубоком неведомом месте, откуда начиналась боль.
— Ну вот видишь, — весело шептала мне врачиха, почти не больно, почти не больно, почти не бо...
Тут снова стало больно, я опять сжал в руках резинового зайца, он опять отвратительно пискнул.
— Лена! — заорала врачиха. — Убери зайца!
Но было поздно. Я захлопнул рот и решил его больше не открывать. Мне надоело это издевательство.
— Ты что? — испуганно спросила врачиха, увидев какую-то перемену на моем лице. — Не хочешь рот открывать?
Я молча кивнул.
— Так! — разозлилась она и закричала, повернувшись к двери: «Мамаша! Войдите!»
Тут же в кабинет влетела мама.
— Что случилось? — испуганно спросила она.
— Я не могу тратить столько времени на вашего мальчика! — звонко произнесла врачиха, приняв величественную позу. — Или он сейчас же отроет рот или я отправляю вас на наркоз!
Мама подошла ко мне.
— Послушай, — тихо прошептала она, — чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы я сошла в могилу?
Я медленно, не открывая рта, покачал головой.
— Сгорела со стыда?
Я опять покачал головой.
— А если бы ты был партизаном? — спросила мама. — Что же, ты бы сразу во всем признался, не выдержав пыток?
Но я снова отрицательно покачал головой, начисто отвергая такие нелепые предположения.
— Хорошо, — угрожающе сказала она. — Сейчас мы уйдем отсюда.И пойдем в милицию оформлять документы. Такой сын мне не нужен.
Я заплакал. Страх перед оформлением неведомых документов оказался сильнее страха перед врачихой и бормашиной. Сложившись вместе, оба этих страха вызвали теплую волну слез, она шла из горла, с равномерными истошными всхлипами.
— Ну вы уж совсем, мамаша, — недовольно сказала врачиха. — Так тоже нельзя.
— Лена! — закричала врачиха, и пожилая Лена снова зашаркала ко мне.
— Ты чего расхныкался? — спросила она. — Скажи, чего хочешь, мамка тебе то и купит.
... Я никогда не забуду этот момент. Голоса женщин кружились, перекликались, и я уже ничего не понимая, не соображая — сказал навстречу мелькнувшему впереди светлому лучу:
— ХОЧУ ЗАЙЦА! ДРУГОГО ЗАЙЦА!
Ладони мои разжались и несчастный зеленый зверь покатился на пол.
— Хорошо, — сказала мама. — Я куплю его тебе сегодня.
И быстро вышла.
..Мне быстро вынули зуб.
На улице дул прохладный осенний ветерок, но было солнечно.
Мы зашли в большой универмаг и мама, вытряхнув из кошелька почти все деньги, купила мягкого большого зайца с черными блестящими пуговками глаз, и нежно-розовыми атласными вкладышами в серых мохнатых ушах.
Я прижал его к лицу и так шёл до самого дома.
...С тех пор я много раз бывал у зубных врачей. Наверное, у них у всех есть какая-то телепатическая связь, потому что каждый врач обязательно смотрит на меня с подозрением и говорит, чтобы я вел себя нормально, не вздыхал и не вздрагивал. Теперь мне некому купить зайца.
Но странное дело, когда мне приходится терпеть боль, не зубную, а всякую, я всегда жду его. Жду, хотя и знаю, что надежда напрасна.
Ты слышишь, заяц?



ПЛЮШЕВАЯ ВОЙНА


Зайца назвали Степкой. Он вечно косил куда-то в сторону черным пластмассовым глазом, как будто хотел сказать: «А где морковка?»
Совсем другой характер был у трех медведей, которые появились вскоре за ним. Одного принесли гости, другого я выбрал в магазине сам, третий... уже не помню, откуда он взялся.
Медведи были совершенно разные и представляли собой настоящую семью. Суровый облезлый Миша с твердой головой, набитой опилками, был высоколоб и слегка сплюснут, зато в его глазах различалось вполне осмысленное внимательное выражение. Глаза большой черной Машки прятались в густой шерсти, к ней было приятно привалиться головой, а потом задремать, уткнувшись в теплое пыльное пузо. Маленький Мишуня выглядел немножко несчастным и испуганным, я всегда жалел его и сажал на самое лучшее место.
Мама была не очень довольна таким количеством мягких игрушек.
— Пылища-то какая! — сокрушалась она, вытряхивая на балконе медведей и зайца. Звери стукались друг о друга головой, а Миша издавал низкий, хрипловатый звук — у-у-у — так он всегда выражался, если его переворачивали.
Потом появился слон Яша. Если смотреть на Яшу сбоку, было видно, как он улыбается счастливой глуповатой улыбкой. Мама сдалась. Она связала Яше кофту, а облезлому Мише сшила трусы. Но самое главное было ещё впереди. В магазине мама присмотрела для меня двух роскошных экзотических зверей: огромную мохнатую обезьяну и высокого нежного жирафа.
Звери были дорогие, и мама предложила взять одного: на выбор.
Выбрать я не мог.
И обезьяна, и жираф просто убивали меня своим великолепием. Их яркий заграничный мех плохо представлялся мне рядом с пыльной свалявшейся шерстью моих зверюшек.
— Ну, выбрал? — восторженно прошептала мама и подтолкнула меня ближе к прилавку, где целая куча детей тоже не могла отвести глаз от этих красавцев, галдела и показывала на них пальцами.
— Выбрал, — тихо сказал я. — Кошку.
Рыжую кошачью голову с торчащими во все стороны усами из рыболовной лески я еле разглядел между жирафом и обезьяной.
Мама была поражена. Мы вышли на улицу и встали возле дверей магазина, чтобы выяснить отношения.
Маме страшно понравились жираф и обезьяна. Она твердо решила купить одного из них, чтобы поставить игрушку на видном месте. А может, ей самой очень хотелось потрогать ее, помять, поиграть немножко.
...Но самое главное: маме хотелось, чтобы я обрадовался, забил в ладоши, закричал от удовольствия.
И вдруг я выбрал кошку.
«Зачем тебе эта кошка? — горячо говорила мама. — У нее и лапы не гнутся. А обезьяна может и ходить, и стоять, и сидеть!»
Из-за этой кошки мы потом не разговаривали целый день.
Потом появилась и собака, тоже с негнущимися лапами. Потом — ещё один, четвертый медведь.
Я упрямо отказывался от машин, солдатиков и пистолетов в пользу своего «зоопарка».
Это расстраивало маму. Ей казалось, что я понемногу превращаюсь в девчонку. Но нет, она ошибалась.
...Укрывшись в крепости из подушек, держал оборону медвежий батальон. Истекая плюшевой кровью, кинжальным огнем отражали они атаки врага.
За спинкой кресла в засаде прятались слон и заяц. Они минировали железные дороги, брали пленных. Короче, это была настоящая плюшевая война.
Все стреляли. И шли в атаку.
Помню, как жесткие контрразведчики Кот и Пес пытали старого командира Мишу. Они избивали его своими жесткими негнущимися лапами, и я с восторгом следил, как с деревянным стуком бьется он своей опилочной головой в полированную ручку дивана, как жалобно и коротко стонет:
— У-у-у-у!
Больше всего мне нравилось разговаривать за всех сразу.
— Шагом марш! Вперед! Слушать мою команду! Стрелять одиночными! Подпустить ближе! Ура! — орал я, сидя на диване, и тормоша несчастных зверей.
После каждого сражения я устраивал им ещё и разнос. Причем иногда с показательным расстрелом.
— Товарищи! — говорил я строгим голосом. — Так дальше дело не пойдет. Опять всё не по плану, не по порядку. Где дисциплина?
Звери молчали, преданно глядя на меня.
Эти минуты были самыми лучшими. Они больше не ползали, не стреляли, не кричали истошными голосами. Я целовал их в холодные пластмассовые носы, прижимался щеками и шептал: «Мои дорогие, хорошие, любимые».
Потом я дремал на диване, убаюканный духотой и усталостью — властолюбивый и жестокий тиран. А звери лежали рядом, все так же внимательно открыв глаза.
Но вскоре всё это кончилось.
Не выдержала потрясений голова облезлого медведя, оторвалась и полетела на пол со стуком, потом засыпала опилками всю комнату и мама, чихая, убрала безголового подальше. «Потом починим», успокаивающе сказала она.
Оставленный в наблюдательной пункте на абажуре настольной лампы, подгорел и расползся клочками серой ваты маленький слон Яков.
Вымок под ливнем и потерял весь свой лихой вид рыжий кот с негнущимся лапами и усами из лески.
Зверей запихали на антресоли. Когда никого не было дома, я подставлял стул и пытался достать их оттуда. На антресолях пахло старой одеждой, чем-то незнакомым и далеким, как прежняя жизнь. Звери были закинуты в самый дальний угол, задвинуты тяжелыми чемоданами, и достать их оттуда я не мог. Я стоял на стуле, приподнявшись на цыпочки и смотрел в темноту.
Потом я спускался со стула и задумывался.
Зачем я заставлял их проливать кровь? Почему не играл с ними в больницу, путешествие или школу? Почему не поженил их?
...Но несмотря на всё это, они любили меня. Просто любили, как умеют любить все звери.
Такое у них было плюшевое мужество: любить, даже если тебе очень плохо.



ЖИВАЯ РЫБА


Как-то раз я пошёл мыть руки, включил свет и ахнул.
— Мама, кто это? — заорал я диким голосом.
В нашей ванной плавала огромная рыбина. Она беззвучно открывала рот, как будто хотела сказать: «Привет! А вот и я!»
В ванную вошла мама. Она вытерла мокрые ладони о передник и напряженным голосом сказала:
— Это сом.
Я подошёл ближе. Сом не плавал. Он устало стоял на одном месте и жалобно выпучивал глаза. Длинные усы бессильно свисали вниз.
— Он у нас будет жить? — спросил я.
Мама как-то странно пожала плечами и снова пошла на кухню.
— Все покупали, и я купила! — крикнула она оттуда. — Знаешь, какая очередь была!
(Сом шевельнул плавниками и отвернулся. Ему было стыдно, что он попал сюда, в нашу малюсенькую ванну. Но ничего поделать с этим было нельзя).
— Мама! — закричал я и бросился на кухню. — Пусть он живет! Мы не будем его есть, правда?
— Послушай, — сказала мама. — В хлорной воде он даже до вечера не протянет. Его надо скорей оглушить, чтобы не мучился.
— Оглушить? — не поверил я. И оглянулся — чем же у нас можно оглушить такого огромного сома?
Мама показала на старый столовый нож с массивной железной рукояткой. Нож, покоробленный и помятый, одиноко лежал на белом кухонном столе.
Я вернулся в ванную и подпустил сому холодной водички. Он благодарно шевельнул усами, а потом выпучил глаза ещё больше — видно, вода и вправду была хлорная.
— Мам, а зубы у него есть? — спросил я громко. Мама опять вошла в ванную и оценивающе взглянула на сома. Видно, этот вопрос её тоже интересовал.
— Вообще не должно быть, — сомневающимся голосом сказала она. — Знаешь, ты лучше иди. Погуляй. Я тут лучше одна. А то будешь тут меня нервировать. А я и так нервная, без тебя.
Я отправился надевать ботинки. Но шнурки что-то никак не хотели зашнуровываться. В ванной послышалось какое-то подозрительное бултыхание.
Я бросился туда. Ой! Оказывается, я забыл выключить воду. Сом всплыл почти до самого края, и с надеждой глядел на меня.
Он оживился. Мотнув плавниками, он проплыл туда-обратно поперек ванны. Это не стоило ему больших усилий — сом просто повернулся вокруг хвоста. В зеленоватой воде сверкнуло светло-серое брюхо.
— Мама! — крикнул я. — А он не выпрыгнет?

Раскачавшись от движений могучего тела, вода приятно плескалась через край, мне на ботинки. Прямо море какое-то. Или река Волга.
Теперь сом был совсем близко, я даже хотел потрогать его, но в этот момент вошла мама. В руке у нее был нож. Лицо у мамы было очень испуганное.
—Уйди, пожалуйста, — тихо попросила она. Я прижался к стенке и молча помотал головой.
Мама медленно перехватила нож — она хотела стукнуть сома рукояткой. Поджав губы, она вгляделась в сома, зажмурилась и ударила.
— Ой! — взвизгнула мама. Совсем как девочка.
Раздался глухой стук. Я подошёл к ванной и с остановившемся сердцем посмотрел вниз. Наш старый нож мирно лежал на дне, а сом всё также часто открывал и закрывал рот.
— Господи! — сердито воскликнула мама и пхнула меня в плечо. — Да, уйди же ты наконец. Совсем меня занервировал!
Мама отчаянно сунула руку в воду и тут же выдернула её обратно — видно, сом коснулся маминой руки своим боком.
— Ну как же я его достану-то, а? — плачущим голосом сказала она.
— Может, папу подождем? — с надеждой спросил я.
— Папа-папа! — рассердилась она. — Твой папа даже паука раздавить боится, не то что сома потрошить! Ну-ка, доставай нож! Доставай, тебе говорят...
Я зажмурился и быстро сунул руку в воду. Нащупал помятую рукоять. В этот момент моей руки коснулось что-то скользкое, живое и страшное. Я выхватил нож из ванной и с недоверием осмотрел руку. Рука была мокрая, с нее капала вода. Но никаких следов зверских укусов и даже царапин не наблюдалось.
Мокрой ладонью мама провела по лицу. В ванной стало душно. Она с отчаянием смотрела на сома. Я заметил, что рука у нее дрожит. «Зачем она только его купила?» — с невыразимой тоской подумал я. Во мне боролись две жалости — к сому и к маме. В конце концов, жить сому всё равно осталось недолго. Я решительно схватил нож и слабо тыкнул рыбу меж выпученных глаз.
Сом вздрогнул.
— Ну-ка, дай я попробую, — тихо сказала мама. Она стукнула посильнее — брызги полетели в лицо, я зажмурился. Сом снова крупно вздрогнул и отплыл подальше. Оттуда он посмотрел на нас тяжелым багровым взглядом.
Никогда ещё мы с мамой не занимались таким отвратительным делом.
— Мама, пусть он сначала умрет, — попросил я.
— Ты что, не чувствуешь, как