Содержание

О дневнике прадеда 6

Московский губернатор и городской голова
князь В.М.Голицын. Биографический очерк 8

ОДИН ГОД ИЗ ДНЕВНИКА
князя Владимира Михайловича Голицына 16

Предсказание 355

Комментарий к дневнику
князя Владимира Михайловича Голицына 357

Дневник Владимира Михайловича Голицына — это
тридцать три тома рукописей, около тысячи страниц в каждом. 32 тома хранятся в Отделе рукописей Российской Государственной библиотеки (ф. 75, д. 1—32), последний том хранится в нашей семье.
Один издатель, увидев сложный для разбора, почти выцветший текст, сказал: «Давайте оставим издание этих дневников для наших потомков».
Так бы оно и случилось, если бы мой отец — правнук автора дневников, известный московский художник Илларион Владимирович Голицын (1928—2007) — не вдохновился идеей расшифровать хотя бы один фрагмент повествования.
Каждодневная работа продолжалась полтора месяца. Иногда, распознавая одну строку, отцу приходилось вчитываться в текст более получаса. Одновременная работа по расшифровке и набору на машинке привела к резкому ухудшению слуха, но свою мечту он сумел воплотить.
Опубликованные страницы, несомненно, привлекут внимание к проблеме полной расшифровки дневников.
Эту книгу я оцениваю как памятник прапрадеду, Владимиру Михайловичу Голицыну, и его правнуку — Иллариону Владимировичу Голицыну.
14 марта 2007 года отец трагически погиб: он не услышал рев приближавшегося автомобиля...

Иван Голицын


Дневник Владимира Михайловича Голицына — это
тридцать три тома рукописей, около тысячи страниц в каждом. 32 тома хранятся в Отделе рукописей Российской Государственной библиотеки (ф. 75, д. 1—32), последний том хранится в нашей семье.
Один издатель, увидев сложный для разбора, почти выцветший текст, сказал: «Давайте оставим издание этих дневников для наших потомков».
Так бы оно и случилось, если бы мой отец — правнук автора дневников, известный московский художник Илларион Владимирович Голицын (1928—2007) — не вдохновился идеей расшифровать хотя бы один фрагмент повествования.
Каждодневная работа продолжалась полтора месяца. Иногда, распознавая одну строку, отцу приходилось вчитываться в текст более получаса. Одновременная работа по расшифровке и набору на машинке привела к резкому ухудшению слуха, но свою мечту он сумел воплотить.
Опубликованные страницы, несомненно, привлекут внимание к проблеме полной расшифровки дневников.
Эту книгу я оцениваю как памятник прапрадеду, Владимиру Михайловичу Голицыну, и его правнуку — Иллариону Владимировичу Голицыну.
14 марта 2007 года отец трагически погиб: он не услышал рев приближавшегося автомобиля...

Иван Голицын



И.В.Голицын

О дневнике прадеда


Дневник моего прадеда, Владимира Михайловича Голицына, — уникальное творение человеческой мысли. Вёл он его, что само по себе удивительно, на протяжении шестидесяти семи лет, с 1865-го по 1932 год, не пропуская и дня. Это бесконечная вереница событий, месяцы, годы жизни страны, громадный отрезок времени, пропущенного через его характер, его сердце. В беседах с самим собою затрагивает он все грани жизни: мораль, воспитание, науку, религию, философию; быт, войны, государственное устройство, проблемы власти; искусство, поэзию, так высоко им ценимую, собственную работу, его государственную службу; любовь и ненависть, радость, страх, преклонение перед красотой, любимыми образами и презрение к лживости, бездарности; бесконечно радостное возвеличивание природы, свободы духа, жажды познания. Люди, известные и малозаметные, зримо проступают сквозь строки повествования.
Читатель окунется в бездонное. Он будет соглашаться с автором дневника или резко с ним спорить, негодовать или радоваться, но, уверен, равнодушно отложить книгу в сторону не сможет.
Читая страницы дневника, я остро почувствовал, что надо наконец это бесценное свидетельство целой эпохи сделать всеобщим достоянием. Но с чего начать? Взять один год, но какой? После долгих раздумий решено было остановиться на едва ли не самом драматическом моменте истории страны — периоде с лета 1917-го по лето 1918-го.
Знакомясь с этим первым опытом публикации дневника, читатель, возможно, посетует на то, что в конце так резко обрывается течение времени. Он вправе спросить, что сталось с Мишей Лопухиным, с семьей Саши — сына автора дневника...
Семья Александра Владимировича Голицына, прорвавшись сквозь пространства Сибири, счастливо добралась сначала до Харбина, а затем и до Сан-Франциско. А Лопухин? Седьмого августа (25 июля по ст. ст.) 1918 года Владимир Михайлович Голицын записывает в дневнике: «Вчерашняя весть, увы, подтвердилась. Молодая прекрасная жизнь убита; что за бесцельное злодейство! Анночку мы не видали. Она весь день оставалась у невесты брата. Заходил к нам ее отец, Туркестанов».
Этот год вырван из течения лет резко и неслучайно, чтобы напомнить потомкам, пока не выцвели окончательно прадедовские чернила, о полузабытом сокровище — ценнейшем документе Времени.
Может возникнуть вопрос, как удалось сохранить в годы лихолетья эти тысячестраничные тетради? История такова. Тома, охватывающие годы с 1919-го по 1932-й, находились в семье, так как прадед продолжал свои ежедневные записи. Все же остальные (кроме относящегося к году 1916-му, «сгоревшего в деревне») — в калужском имении Железники, где в прежние времена летом жили Голицыны. После изгнания княжеской семьи из имения прадед, беспокоясь о судьбе своего детища, попросил директора Румянцевского музея В.Д.Голицына помочь вывезти дневники, что директор и сделал. В письме прадеду он сообщал: «Г-н Пашукинский... вернулся из Калуги, и все Ваши дневники спасены и сегодня уже получены Музеем...»
Вдохновленный издателем Игорем Захаровым на этот тяжелейший труд — расшифровку прадедовского почер-
ка, — я думал: а будет ли кто-нибудь дальше двигать эту работу, или же все остановится на одном томе?
Следующим этапом разгадывания дневника могли бы стать годы служения В.М.Голицына в Москве в качестве городского головы — с 1896-го по 1905-й. Остаюсь с надеждой, что найдутся молодые профессионалы, которые продолжат эту кропотливую, но увлекательную работу. Стоит того!


ОДИН ГОД ИЗ ДНЕВНИКА
КНЯЗЯ ВЛАДИМИРА
МИХАЙЛОВИЧА ГОЛИЦЫНА


16 июля 1917 года
Мог ли я думать, начиная предыдущую книгу моего дневника, что мировой кошмар будет еще длиться до ее окончания и что на первой странице следующей книги мне придется высказать то же пожелание о скорейшем прекращении этого позора? Из этого следует, как ничтожны и безрассудны всякие наши пожелания насчет будущего. На сей раз не буду их повторять или высказывать новые, а ограничусь все тем же пожеланием насчет своей семьи. Да вместит в себя и эта книга дни светлые и счастливые для нее, да ниспошлет ей Господь продление блага, успеха в жизни и крепости сил и любви!
Поутру чуть не мороз был, но день был очень хороший и ясный. Порядочно походил в парке. Получил много писем и писал ответы. Мы с Соней* ездили в Калугу к Горчаковым и, вернувшись, ходили, собирали ягоды в огороде и рано замкнулись дома.
Дружелюбная Елена Сергеевна предлагает устроить Мишу в банке с крупным содержанием. Тотчас об этом я ему написал.
Министерство еще не образовалось, и вчерашние имена оказались преждевременными. Мои кадеты что-то ломаются. Московская конференция отложена на несколько дней.
Наши русские деятели, начиная с чиновников, не умеют вкладывать данное им дело, или «делопроизводство», в определенные, ему принадлежащие границы, почему все они перегружены работой. Притом большая половина этой работы совсем не нужна собственно для их дела, их задач, должности, а является каким-то привходящим элементом. Нечего говорить о том, что исправление любой должности у нас всегда сопровождается всякого рода подробностями, его отравляющими, как то: интригами, трениями с соседними ведомствами и с другими должностными лицами. Все служащие и служившие это знают, но не сознаются в том.
Счастливы же по-своему идеалисты, настоящие, искренние, даже теперь счастливы они. Можно определить идеализм как отрешение от прозы, удовлетворение свое знанием и культурой своими, замкнутость в своих идеалах и осуществлении их в пределах своих сил. Есть идеалисты не от мира сего, беспочвенные, пребывающие в каких-то эмпиреях, но есть также и такие, которые идеализируют все реальное, но только в самих себе, в душе своей, не навязывая своих воззрений другим. На все глядят они с идеальной точки зрения, и вот их-то я и называю искренними. Идеалисты могут быть люди жесткие, деспоты, преступники даже, стремящиеся к раз намеченной ими себе цели, по их мнению, благой, не брезгуя никакими путями и средствами, не считаясь с правилами и условиями морали.
С этой точки зрения идеалистами можно назвать, между прочим, всех, кто так или иначе борется с нашим режимом.

17 июля 1917 года
Теплее стало, но довольно облачно. Поутру я хорошо прошелся по Борщевской дороге и после съездил в Калугу, где был у Кологривова в его конторе и на почте. Днем была у нас Вяземская, а после нее я довольно много ходил...
Кадеты предъявили очень разумные условия для своего вступления в правительство, но кризис еще не разрешился. А все же не могли они к этим условиям не примешать партийных и даже личных соображений и интересов. Мелочно.
Мало изучены нами химические и физические процессы, происходящие в самой клеточке, которые обуславливают то, что каждая из них занимает свое место в ткани, органе в сочетании с другими и занимает его, и выполняет присущие ему функции как бы преемственно, чуть не наследственно. Знаем мы и то, как внешние влияния и условия действуют на клеточку и на ее сочетания, например температура, влага и т.д. Но есть же в ней какая-то живая сила, созидающая ее работу, ее роль, и вот это-то доселе нам совершенно неизвестно.
Когда нас очаровала личность, мы часто особым образом ее идеализируем, не соображаясь с действительностью. Делается так, что мы мысленно выключаем ее из реальной рамки, из действительной ее обстановки и представляем себе ее такой, более, по-нашему, подходящей облику, красоте и величию. Не всегда такая идеализация имеет предметом своим пленившую нас женщину, а бывает, что, зная вообще какую-либо выдающуюся, по нашему мнению, личность, зная и ценя ее дарования, природный ум, высокую культуру, мы как бы видим ее или представляем себе в более широких областях деятельности, в более крупных задачах, в которых ее таланты держали бы ее на высоте их и которые приковывали бы к ней всеобщее внимание и уважение. Но когда дело касается пленившей нас женщины, то в эту идеализацию вносится еще наше нежное, ласковое чувство, и мы перевоплощаем ее в своих мечтах и помыслах. Видим мы ее в положении, в рамке, соответствующей нашей идеи о ней, нашему идеалу, равно как и ее красоте, и куда-куда не залетают эти наши помыслы.

18 июля 1917 года
Чудный, но довольно свежий день. Писал Астрову по поводу его возможного вступления в министерство. Хорошо мне чувствовать себя здесь, когда сияет солнце и природа так радостно глядит в окно. А все же приходится и потосковать о том, что «там», в водовороте жизни, происходит и куда теперь мои единомышленники призываются.
Очень много читал. Мы все ходим в Лаврентьев, куда прибыл крестный ход из города с массой народа. В провинции это своего рода развлечение. Мальчики Львовы ездили втроем в городской театр. Вестей сегодня не было никаких.
Удивляюсь я нашим вельможам, сановникам, аристократам. Забыли они Россию, самое ее существование, и видят одну революцию, спихивающую их с их почетных мест и положений, лишившую их житейского и карьерного комфорта, и с этой точки зрения отрицают все происшедшее и ожидающееся в будущем. Если они патриоты, то следовало бы им принять во всем этом участие. Но их патриотизм — это только любовь к своей карьере.
Может ли человек трудом своим и упорными упражнениями изощрить до высшего совершенства свой ум, свое понимание до познания величайших задач философии, или эта способность врожденная, даруемая одним избранным? Правда, предмет познаваемый должен быть доступным его пониманию, должен вкладываться в естественные рамки его понимания, его ума, что, как известно, не имеется в богословии как науке. Кстати, надо сказать, что наши ученые нередко смешивают миропонимание как определенный термин с миросозерцанием как таковым же. Первое есть нечто объективное, правда, в известной степени оно являет собою отражение мира в человеческом уме, второе же более субъективно, будучи созданием происходящей в этом уме переработки извне воспринятого. Так ли я это определяю?

19 июля 1917 года
Еще была великолепная погода, ясная и с прохладной росой. Всем бы хороша наша жизнь здесь, спокойная, полная, задушевная, если бы не заботы и тяжесть момента.
Из плодового сада принес себе растения. Соня поутру ездила в город, а после я со всей компанией дошел до Борщевского церковного леса, где мы посидели, но это крайне утомило меня и я долго лежал у себя.
Правительство еще не сорганизовалось. Хорошие известия получились от Миши, он остается, ибо с.р. [эсеры], вступившие в управу, не так страшны и нелепы, как казались, и с ними ужиться можно.
Досадую я на себя, когда встречаю что-либо такое, что усвоить я себе не в силах. Таков для меня физический закон о соответствии вещества и энергии, например тепла и движения. На днях мне попалась статья об этом, и я так покраснел. А между тем мне что-то молвит, что дальнейшее развитие этого закона может открыть нам давно ожидаемую простейшую идеальную единицу всего сущего. Как стоило бы над этим поработать.
Кстати, о работе. Умеем ли мы, русские, вносить идейность в свою работу, а не производим ли мы ее вообще шаблонно, аки ремесло? Правда, есть работы, в которых для идейности нет места — например, чиновничья по старой традиции. Но это исключение.
Возвращусь к сказанному на днях здесь. Независимо от той идеи о Божестве, которая изображает его каким-то надзирателем за нашим поведением, в наших воззрениях на Божество обнаруживаются два течения, друг другу противоположные, но по существу однородные. С одной стороны, мы Его индивидуализируем, присваиваем ему свои человеческие черты и свойства, то есть делаем обратное тому, что, по Писанию, совершилось при сотворении человека по «образу и подобию». (Как не вспомнить слова Вольтера, что человек отплатил Божеству, понимая Его по своему образу и подобию.) А с другой стороны, люди склонны обоготворять себя, возводить себя в степень, если не равную с Ним, то близкую к Нему, причем это делается в противоречии со строем и законами природы, с пределами его реального бытия на земле. Опирается это, между прочим, на слова 1 Кор. III, 16 о наличности в человеке Божьего храма. Но в этих словах не подразумеваются ли исключительно дела разума, живая сила духа, самосознающая и самодовлеющая?

20 июля 1917 года
Три года длится позорный кошмар, а мы-то думали тогда о трех месяцах, много-много о шести! Как история осудит виновников этого позора!
Идеальный по красоте день. После утренней своей прогулки как-то особенно было приятно заниматься своими обычными занятиями. Соня Львова с дочками ездили кататься, а юноши сопровождали нас по пути к купанию, а потом мы двое вернулись через весь парк. Своеобразное чувство меня охватывает, когда я нахожусь в его «дебрях», наиболее глухих. Много читал Сент-Бёва, сидя в цветнике.
Военные известия немного лучше. Керенский все меняет генералов, правда, осрамившихся.
Прерванные было переговоры с кадетами возобновились, и на днях можно ожидать образования правительства.
Удивительно, как всяческий прогресс в чем бы то ни было встречает у нас противодействие, сомнение, даже боязнь, и это благодаря всяким нашим предрассудкам, рутине и упрямой приверженности к старому, привычному. Этим объясняется, что мы доселе не вводили у себя ни новый стиль, ни метрическую систему, ни монетную. Мы боимся обеспокоить себя новшествами, которые не укладываются первое время в наши житейские колеи, а поэтому сбивают так с толку.
Люди старые слывут эгоистами. Не потому ли, что с годами слабеют их активные связи с жизнью и что они постепенно отрешаются от некоторых, больше других проявляемых ими привязанностей? Но не все привязанности глохнут в стариках. Семейные, домашние, словно наоборот, усиливаются, они ими все более и более дорожат, лелеют их в себе, любят их обнаруживать и встречать ласковые ответы на них. Равным образом привязанности сердечные, желания прошлого поддерживаются в старых людях, но мало-помалу изменяют свой характер, обращаясь в воспоминания или в тайны, бережно хранимые в душе. А с другой стороны, с годами в нас растут и крепнут привязанности к родной, обычной обстановке жизни, к реально нас окружающему и вмещающему, к вещам и предметам. Вижу я это в том, что я не мог бы теперь долго жить за границей, в чужбине, вдали от обычной рамки или уклада своей жизни здесь, без всего того, с чем я изо дня в день здесь обращаюсь.

21 июля 1917 года
Довольно пасмурно, и весь день царствовала в воздухе необыкновенная тишина и неподвижность. Занимаясь поутру своими дневниками, спрашивал себя: ради чего я пишу эти рассуждения? Конечно, из непобедимой потребности выявить работу своего ума.
Из-за боли в пояснице я мало двигался и подолгу сидел то в цветнике с книгой, то на скамье перед подъездом, беседуя с нашими молодыми людьми. К вечеру очень посвежело.
А переговоры с «нашими» что-то застряли. Какое, однако, у нас изумительное безмолвие!
Обычный прием критического невежества — отрицать то, что не сразу понимаешь. Так, недавно, у нас не ценили второй части «Фауста» и считали ее бредом выжившего из ума старика. То же видим мы теперь с новыми философскими школами, с новым направлением в искусстве. Не было ли всегда так? Например, первые шаги христианства?
Как ни подвинулись мы, а еще очень слабо выработаны у нас роль, место и взаимодействие личности, кружка или группы, сплотившихся ради профессиональных задач или душевных потребностей, и общества или всей местной коллективности. Это все у нас — дань простой случайности или, как теперь говорят, всякого рода возможностей. А во Франции это достигнуто давно и в высоком совершенстве. Не могу не сказать, что мой идеал общественно-групповой жизни — такая коллективная жизнь, которая сплотилась во имя одних и тех же интересов и задач — научных, просветительных, художественных, и которая образовалась в нечто единое, общее, связанное как товарищескими узами, так и семейным бытом.
Но с этим вместе должно быть и широкое участие в общей жизни города, страны, государства. Осуществленный идеал этот я вижу в быту французских ученых, литераторов, артистов, между прочим, о чем так много и с таким интересом я читал в истории и биографиях.

22 июля 1917 года
Превосходное было утро, и хорошо прошелся. Как-то боишься думать о будущем, о всяких «возможностях» военных, общественных, экономических. Перечитывая мемуары Гизо, мною переведенные, громко читал «Столицы» Боборыкина. У нас были госпожи Покровские по хозяйственным делам, весьма симпатичные. Поздно вечером пошел довольно сильный дождь.
Вся министерская комбинация сорвалась. Кадеты пошли на широкие уступки, но тщетно. Керенский оказался загипнотизированным с левой стороны.
Хотя дар предвидения и не дан людям, но тем не менее нельзя не посетовать на то, как все мы поголовно были слепы по отношению к нашему строю, к царствовавшему у нас режиму — с одной стороны, и к народному самосознанию и к движению народного духа — с другой. Как иначе объяснить, как не ослеплением, то, что все случившееся у нас за эти пять месяцев явилось даже для лучших людей полным сюрпризом. Такая слепота — кара Божья на народ. Однако многие у нас учитывали неизбежность переворота, но сколько наивного, ложного, предвзятого было в суждении о нем, в уверениях о том, что народ не подготовлен, не дорос до понимания потребностей времени и своих собственных. Показал он теперь, что вырос, но совсем в другом направлении, для нас неожиданном. Да, переворот предчувствовался, предсказывался, но формы его оказались никем не предусмотренными, неожиданными для всех. Из этого следует, что предвидение не есть человеческая способность, и недаром библейские пророки изображаются нами облеченными силою свыше, Богом вдохновляемыми, ибо для простых смертных пророчество недоступно.

23 июля 1917 года
Всю ночь и утро шли сильные дожди и продержали нас взаперти; только перед вечером немного вышел, но было очень душно. Юноши Львовы и Маня ненадолго уехали в Бучалки. Грустно, безотрадно на душе как от желанных вестей с войны, так и от того хаоса, в который наше правительство или, вернее, отсутствие такового нас повергло.
Партийность возобладала над общественностью, и как бы это не привело к тому, что в партии возобладает личный элемент, выдвигается одна личность, то есть диктатура. При прежнем строе общие задачи управления подчинялись личности, чиновничьим, придворным интересам, теперь же над нами первенствуют партийные. Что лучше? Трудно сказать.
Ничего нет удивительного в том, что в области религиозной догматики, в определении и формулировке догматов, школьные богословы, или схоластики, как огня боятся критики, даже самого слова этого, и не допускают возможности научной оценки. Между тем может ли быть выработано умом каждого верующего без подобной оценки правильное, точное и разумное вероопределение? (Какой это удачный термин, вычитанный мною у Макария.)
Но наши богословы и катехизаторы считают ересью не критику только самых догматов, но свободное и самостоятельное обсуждение религиозных вопросов. Стоит вспомнить, что у нас всякие труды, сколько-нибудь его касавшиеся, даже исторические, подлежали церковной цензуре. Укажу, например, на теории сотворения человека: автор рассуждений рискует быть отлучен. А между тем есть ли другой вопрос, который имел бы для нас столь жгучий интерес?! Библейское сказание в глазах одних опровергнуто, для других оно незыблемо, для одних было единое начало, первоисточник рода, для других их было несколько, образовавших расы. И в этой двойственности вопрос ни на шаг не подвинулся в течение нескольких столетий.

24 июля 1917 года
Поутру, когда я вышел, был сильный туман, потом почти мгновенно рассеявшийся, и день был очень теплый и солнечный. Писал письма, и как тяжело на душе!
Мы ходили в плодовом саду и в парке за грибами. И эта ходьба по вспаханному и в чаще так меня обессилила, что я до ночи не мог отдохнуть. Вот она, старость настоящая!
Все «деятели» верхушки говорят речи о необходимости выйти из хаоса, спасти Россию и свободу, а никто ничего не делает для этого.
Существует тесная связь между историей народов и историей обитаемой ими страны — ее гор, морей, рельефа, климата, другими словами, между антропологией и геологией. Меня удивляет, как мало обращено внимания на то, что были же народы, а не отдельные homo sapiens, оставившие нам свои кости в геологические эпохи, которые были свидетелями процессов и переворотов, совершавшихся на земной коре, равно и образования существующих ныне материков, морей и островов! Неужели от них остались только те кусочки тел или предметы, над которыми антропологи и археологи так давно уже ломают головы? В связи с поразительной продолжительностью существования самой Земли и ее населения, нельзя не отметить, что есть что-то общее между идеей продолжительности мировых эпох, о коих учат геологи, и идеей о пространстве Вселенной, отделяющих друг от друга ее миры, как учит астрономия. Та и другая идеи доселе неизмеримы человеческим разумом, а между тем мы понимаем, что это есть реальность, а не гадания, не простая гипотеза и не фантазия. Невольно преклоняемся мы перед величием этих параллельных друг другу соответствующих идей, нами только угадываемых, но не усвояемых себе своими разумеющими способностями.

25 июля 1917 года
Ночью был небольшой дождь, а день был очень хороший и жаркий. Даже по утрам далеко ходить я не могу по слабости ног; и глаза мои стали гораздо хуже, вероятно, от занятий, ибо я не умею сидеть сложа руки.
По близости от нас были военные маневры со стрельбой. Соня Львова с Таней ездили в Колышево к Унковским и Евреиновой и возвратились поздно вечером. Долго сидел под елями то с Сент-Бёвом, то с Бальзаком, и было очень хорошо.
Миша принципиально согласен на предложение Елены Сергеевны, о чем я ей тотчас же написал. По-видимому, ему трудно будет остаться в управе — Керенский образовал министерство, в которое вошли кадеты Кокошкин и Юрьев. О совещании в Москве перестали говорить. На войне все по-прежнему, но есть надежды на перелом.
История нам показывает несоизмеримость событий и людей. Чем крупнее первые, тем ничтожнее кажутся вторые. Так, при падении Римской империи не было ни одного крупного лица, при крестовых походах тоже. Если же выдвигается таковой, то он сам творит события, как это было с Александром Великим, Наполеоном, Кромвелем. А между тем события — вплоть до самых громадных — дело не стихийных сил природы, а ума и рук человеческих, но ни в чем так ясно не видно бессилие этого ума и этих рук, как в последовании событий, даже в простых обстоятельствах жизни.
Говоря об уме человеческом, возник вопрос: отпускается ли каждому человеку при его рождении определенное количество ума, и уже дело его изощрять и развивать, или же это количество, а равно и качество, бывают разные от рождения в разных людях? А такой вопрос в свою очередь вызывает другой: в чем таится причина или источник того, что люди умом своим так индивидуально разны, так разно понимают вещи, глядят на них и вырабатывают в себе мнения, чувства и мечты? Представляю психологам-специалистам отвечать на эти два вопроса.

26 июля 1917 года
Чудное утро было, когда я вышел в поле, но там было очень знойно. Приехал Туня и привез ужасные вести о положении на фронте: будто немцы чуть не у Жмеринки. Неужели от нас все скрывают? Особенно Соня была расстроена этими вестями и долго не могла опомниться. Конечно, заниматься я не был в силах. Под вечер надвинулась гроза с порядочным и очень продолжительным дождем.
Победа социалистов только показала их полную несостоятельность в роли правительства. В ближайшие дни можно ожидать новую перемену. До какого падения довели Россию не они, а те, кто теперь под замком, начиная с «венчанного»!
В каком соотношении стоит у них школьное образование юноши и общая культура зримого субъекта и зависит ли вторая от первого, как здание от его фундамента? Увы, надо сказать, что у нас этого нет совсем, и что это не входило и не входит в наши учебные планы, и что если юноши наши выходят из школы снабженными познаниями, то культуры в них нет, и им самим предоставляется выработать ее в себе.
К слову скажу, что культура проявляется, между прочим, в переработке в сознании своем всего, что отражается в ней и воспринимается им извне.
По мнению многих, это есть способность исключительно человеческая. Между тем мы видим, что животные видят, реагируют на внешние впечатления, повинуются им, стало быть, мыслят и сознают, и притом все без исключения животные, не говоря уже о растениях, в которых мы подмечаем то же. Но для человека отражение мира в его сознании, непрерывная работа его ума над этим отражением, его ассимилирование является коренной и истинной основой его душевного бытия, на которой зиждется его миросозерцание, его культура даже. Я очень подчеркиваю неразрывность этого отражения и работы над ним, иначе человек превратился бы в простое зеркало. Опять спрошу: один ли человек обладает этим?

27 июля 1917 года
Очень влажно было в парке. Сам не свой ходишь, нет охоты заниматься чем-либо и не знаешь, как быть и в настоящем и перед будущим. Не верится мне, что можно было бы так скрывать истину положения.
С Соней ездил в Калугу, где был в банке, а у Клемсица не дождался своей очереди. Всей компанией мы прошлись по парку. Все пошли дальше, а я возвратился на свое место под елями. Недолго просуществует случайно образовавшееся правительство, и придется призвать к.д. [кадетов]. Как ни ужасно положение, а я не потерял веры в будущее.
Как часто случается подглядеть в своем детстве и ранней молодости особенно полюбившиеся нам впечатления или зачатки того, что впоследствии пышно в нас развилось! Так, я вижу в себе склонность к ботанике, появившуюся очень рано, и неизгладимое впечатление, какое я тоже очень рано воспринял от обликов Гете, Наполеона, декабристов. Какая это тайна!
Людям присуще лирическое настроение, которое временами налетает на их душу, возвышает их над обыденностью и заставляет их глядеть на жизнь, на все нас вмещающее и на себя свысока, словно с птичьего полета. В молодости такой лиризм бывал преисполнен поэзией, в нем звучала любовь со всеми ее мелодиями и переливами, навевающими в душу радость и страдания, волнения и тревоги, и юноша глядел на свою жизнь и на себя, глядел и на будущее как бы сквозь призму этой любви. Когда же человек состарился, когда сознает он, что постепенно приближается к предельной черте, ему отмеренной, лиризм этот получает в нем иную, вне реальную окраску: он понимает, что дары жизни, щедро им использованные, его роль в среде других людей, его душевная самодеятельность и восприимчивость к впечатлениям — все это ему останется напоследок. Он чувствует, что иной, неведомый ему мир готов принять его в себя, и он как бы предвкушает переход в него, постепенно отчуждаясь от здешнего и сознавая в себе все более и более возрастающее, именно лирическое равнодушие к нему и такое же лирическое понимание того величия, которое таится в том, неведомом ему мире и в своем переселении в него.

28 июля 1917 года
Рано утром была порядочная гроза с продолжительным дождем, помешавшим мне выходить, а середина дня была другая: с очень сильными ударами и целым потопом дождя. В промежутке между обоими Соня Львова с мужем съездили в город. Я писал письма, читал кучу французских газет, но ходить можно было только перед домом. Положение Миши в управе не определилось, и я опасаюсь, чтобы его не выжили, а дали самому уйти.
В Святом Писании многое занимает наш ум, заставляет его работать, вызывает исследования, объяснения, сомнения, но много и того, что затрагивает наше сердце, и вот это-то вечно и незыблемо, и люди никогда не перестанут этим питаться. В частности, особенно мы ценим человеческие черты, изображенные в святых книгах, и прежде всего, конечно, в Евангелии, как, например, образ Богоматери, Ее чувства и отношение к Сыну, слова женщины-самаритянки, молитвенное настроение матери в притче о Нем и т.д. Такие черты мы понимаем, их ценим, им сочувствуем — как потому, что они нам по сердцу, так и потому, что они по силам нашего человеческого разумения. Кроме того, в Писании есть слова, выражения, отдельные фразы, которые можно по справедливости назвать молитвенными и которые глубоко проникают в душу, ею никогда не забываются, ее возвышают и умиляют. Многие из них вошли в состав церковных служб, хотя наши «отцы» постарались опутать их в обильный набор слов, ничего нам не молвящих. Часто бывает, что эти слова или черты, которые я назвал молитвенными, навевают на нас особого рода умиление и возвышение мыслей, усиливаемое нашими собственными чувствами, впечатлениями извне, размышлениями о себе. Мы чувствуем себя повышенно настроенными, и оно дает нам сознавать как свое ничтожество в мире, так и свое величие в нем же.

29 июля 1917 года
В парке так влажно, что поутру нельзя было ходить, и я прошелся по полям, где еще ложился густой туман. Опять писал письма и переводил, громко читал. День был чудный, особенно к вечеру, когда все наши ходили в парк за грибами. Я их сопровождал, а потом пребывал под елями с газетами. Военные известия какие-то неопределенные, а о внутренних не хочется ни говорить, ни читать. Все эти дни я все раздумывал о зимнем пребывании здесь...
Какова настоящая формула законной власти в народе и государстве и каким путем власть эта приобретает законность? Если это еще не удалось определить, то не потому ли, что источники власти и ее характер так разны, начиная с заповеди, что нет власти иже не от Бога и кончая народным решением и даже узурпацией одного.
У нас часто бывают две меры и два веса по отношению к одним и тем же предметам, а е

Князь В.М.Голицын

Предсказание


Многих занимает вопрос: какова дальнейшая судьба России и будет ли когда-нибудь ликвидирован советский режим. Выскажу вкратце свои об этом мысли. Режим этот не обладает созидательными способностями, он умеет разрушать, упразднять, сбрасывать, но созидать он неспособен, и его пресловутые «достижения» равны нулю, если даже не нулю с минусом. Поэтому его падение воспоследует силой инерции, а не под ударами грозы или в порывах бури, но как-то само собой, под собственной тяжестью, то есть непригодностью к реальному окружающему его миру, его атмосфере, его условиям. А что падение это рано или поздно совершится, в этом я ни минуты не сомневаюсь.
С другой стороны, то, что режим является величиной отрицательной, видно из того, что им ничего не создано взамен разрушенного, а разрушены собственность земельная и фондовая, частная торговля, широкая промышленность и т.д., а коллективизация земледелия, торговли и производства не в состоянии заменить собой то, чего уже нет. Наконец, режим этот упразднил частную собственность, общества торговли и промышленные классы общества, оттолкнул от себя крестьянство отнятием от них земли; всем этим подорваны, если даже не сломаны, все устои общественного строя, которые не могут быть заменены никаким пролетариатом, какими бы коммунистическими идеалами этот последний ни был одушевлен.
Продлиться такой режим не может, но каково будет его преобразование в другой, более отвечающий требованиям времени? Этого теперь никто сказать не может. Лично я думаю, что возникнет диктатура, но не коллективная, как теперь претендует на это искусственно сложившийся пролетариат, а диктатура личности, наподобие того, как это было с Наполеоном после его побед в Италии и Египте. Но что-то я плохо верю в появление гения из нашей русской натуры, дико дикой, дряблой, невежественной.
Что касается нашего советского государства и дальнейшего его строительства, то мне представляются неотвратимыми следующие факторы: захват Петрограда финляндцами, присоединение Правобережной Украины, т.е. Волыни, Подолии и Киева, к Польше, захват Одессы Польшей для открытия ей выхода в Черное море как закрепление ее власти над этим морем, независимость прежней казацкой области — Донской, Кубанской, Астраханской, отпадение азиатских областей, когда-то насильственно завоеванных Россией.
Таково мое предсказание касательно более или менее близкого будущего.

Январь 1932 г.

Один год повседневности

06.07.2009

Автор: Одд Локи
Источник: Книжное обозрение №29-30

В.М. Голицын – московский губернатор и городской глава, оставил после себя тридцать три тома дневников, охватывающих период с 1865-го по 1932 год. В своих записях Голицын не пропускал ни дня. В это издание включен лишь один год из 67, один из самых драматичных в отечественной истории: Первая мировая, две революции, начало Гражданской войны… Они повествуют о политических событиях и проблемах власти, государственном устройстве и будущем страны, морали, образовании и искусстве. В январе 1932 года, незадолго до смерти, Голицын сделал предсказание о будущем советской России. Бывший царский управленец оказался плохим пророком, переоценившим Финляндию (захват финнами Петрограда так и не состоялся) и Польшу (не решившейся захватить Одессу и  тем самым закрепить власть над Черным морем).

Дневник 1917-1918

00.00.2008

Автор: Юрий Архипов
Источник: У книжной полки №2/2008

Представитель древнейшего русского рода, князь Владимир Михайлович Голицын (1847 – 1932) был видным государственным деятелем рубежа веков, истинным службистом старой формации, когда интересы государства ставились неизмеримо выше личных выгод. С 1896 по 1905 годы он был городским головой Москвы и вошел в историю как, пожалуй, лучший руководитель столичного хозяйства. Не его вина, что он в 1905 году не смог уберечь город от беспорядков, охвативших всю Россию. Удалившись, что называется, на покой, князь не перестал следить за бурно развивающимися событиями и продолжал доверять свои размышления неизменному спутнику – дневнику. Голицын вел его непрерывно и ежедневно на протяжении 67 лет – с 1865 года до самой смерти. Всего накопилось тридцать три тома записей, выполненных весьма неразборчивым почерком. При подготовке одного только – пока первого – потребовалась весьма длительная и напряженная работа внука автора, известного художника Иллариона Голицына. «Вопрошать себя, всматриваться в свою душу» и «вопрошать все окружающее» - вот в чем видел князь Голицын неотъемлемый удел человека. Дневник самого трагичного за всю историю России года полон примет этого грозного времени. Но здесь не эмоции, как, например, в «Окаянных днях» Бунина, а трезвый и напряженный анализ, устремленный к будущему, к перспективам развития страны: Что воспоследует у нас после всего пережитого за эти годы и при наличности новых элементов, вступивших в область государственных задач, со своими новыми для нас веяниями, инстинктами и идеалами? Одно мне кажется неизбежным – это создание федеративного строя. Мне представляется, что это будет единственным надежным средством избежать расчленения национального или географического. А, по-видимому, все клонится к таковому. Хотелось бы верить, что у нас создастся правовой конституционный строй – единственное наше спасение… К сожалению, умные мысли умных государственных мужей почему-то остаются в России невостребованными. Вот главный урок, преподносимый этой мудрой книгой. Урок горький, но, может быть, еще не безнадежный?