Оглавление

Эстафета следствия (Д.Глэд) 7

Протокол ?1. ВРЕМЯ И ПРОСТРАНСТВО 10
Точка отсчёта 10
Сумасшедшие часы 13
Память 16
Опровержение времени 17

Протокол ?2. ПОЛИТИКА 22
Тоска по идеологии 22
Свобода 26
На казённых хлебах 30
Трижды изгой 34

Протокол ?3. ПСИХОЛОГИЯ 36
Литература как процесс 36
Эскапизм (I) 40
Эскапизм (II) 43
Общее и частное 46
Эдипов комплекс 49

Протокол ?4. БЫВШАЯ ЖИЗНЬ 54
Отчуждение 54
Феникс 57
Лояльные писатели 62
Империя, её рабы и вольноотпущенники 64
Западный литератор, пишущий по-русски 67
Одна или две литературы? 69
Возвращение (I) 71
Возвращение (II) 72
Похвальное слово властям 75

Протокол ?5. НОВАЯ ЖИЗНЬ 77
Бремя отечества 77
Счастье быть чужим 80
Отечество изгнанных 84
Семья 86
Роман с компьютером 88
Устное слово 91
Два вектора литературы 93
Русский интеллигент 97
Первичные и вторичные культуры (I) 103
Первичные и вторичные культуры (II) 106

Протокол ?6. ЖИЗНЬ В ОДИНОЧКУ 110
Коллектив 110
Смысл эмиграции 112
Наедине с собой 115
Интеллигент и изгнанник 116
Портрет отщепенца 121
Зов литературы 123
Писатель без читателей 127
Интермедия 128

Протокол ?7. ЛИТЕРАТУРА И ЖИЗНЬ 130
Реализм (I) 130
Реализм (II) 133
Истина и ложь искусства 138
Оправдание литературы 142

Протокол ?8. ПРОСТО ЛИТЕРАТУРА 146
Hic et ubique — здесь и повсюду 146
Искушение патриотизма 149
Национальные традиции 152
Глобальная литература 156
В поисках утраченного стиля 158
Единая и неделимая 161
Постмодернизм 165
Нерусский писатель 167
Ориетиры (I) 171
Ориентиры (II) 174
Сон 176

Протокол ?9. ЯЗЫК 180
Без почвы и нации 180
«Усыновлённость» другим языком 184
Литературный перевод 188

Протокол ?10. ИТОГИ 192
Города 192
Будущее 195
Непогребённое прошлое (I) 198
Непогребённое прошлое (II) 200
Ход гусём, или антиэмиграция 202
Миссия эмиграции 206
Три поколения 208
Эмиграция позавчера и сегодня 211
Обратный билет 216
Узнавание 220

Не вхожу, но – участвую (Б.Сарнов) 223

Указатель имен 264

Эстафета следствия

Среди «Колымских рассказов» Варлама Шаламова врезается в память «Букинист», в котором бывший следователь НКВД, сам попав на Колыму как рядовой «зэк», страстно мечтает освободиться, чтобы... вернуться к своему старому рабочему столу:
Следователь был вызван из провинции эстетами НКВД двадцатых годов как достойная смена эстетам. Ему были привиты вкусы — шире обычного школьного образования...
И улыбаясь — себе и своему прошлому — рассказал с благоговением, как рассказывает пушкинист о том, что держал в руках гусиное перо, перо, которым написана «Полтава», — он прикасался к папкам «Дела Гумилёва», назвав его заговором лицеистов. Можно было подумать, что он коснулся камня Каабы — такое блаженство, такое очищение было в каждой черте его лица, что я невольно подумал: это тоже путь приобщения к поэзии. Удивительная, редчайшая тропка постижения литературных ценностпей в следственном кабинете. Нравственные ценности поэзии таким путём, конечно, не постигаются.
Следователь-заключённый не был выдумкой автора. Шаламов действительно его знал по лагерю и после освобождения виделся с ним в его ленинградской квартире, которую сумела сохранить верная жена, переписывался с ним, позже написал о нём свой рассказ. Вениамин Кундуш (такова была его настоящая фамилия, в рассказе он назван «Флеминг») был послан своим начальством на краткосрочные курсы для приобретения «квалификации», где предусматривались экскурсии в Эрмитаж. Впоследствии пришло настоящее приобщение к культуре... в следственной работе. Считал он себя плотью от плоти русской интеллигенции, хоть и состоял с ней в столь своеобразном родстве.
После освобождения из лагеря бывший следователь поступил на работу в букинистическом магазин на Литейном, где занимался комплектованием книг, надеясь сохранить квалификацию.
— Видишь книжечку..?
— Партбилет?
— Угу. Новенький. Но не просто всё было, не просто. Полгода назад разбирал обком мою партийную реабилитацию. Сидят, читают материалы. Секретарь обкома, чуваш этот, говорит, мёртво так, грубо:
— Ну, всё ясно. Пишите решение: восстановить с перерывом стажа.
Меня как обожгло: «с перерывом стажа»... Поднимаю руку.
— Ну, что у тебя? — мёртво так, грубо.
Я говорю:
— Я не согласен с решением. Ведь у меня будут всюду на всякой работе требовать объяснения этого перерыва.
— Вот какой ты быстрый, — говорит первый секретарь обкома. — Это ты потому бойкий, что у тебя материальная база — сколько по выслуге лет получаешь?
Он прав, но я перебиваю секретаря и говорю: прошу полной реабилитации без перерыва стажа.
Секретарь обкома вдруг говорит:
— Что ты так жмёшь? Что горячишься? Ведь у тебя руки по локоть в крови!
У меня в голове зашумело.
— А у вас, — говорю, — у вас не в крови?
Секретарь обкома говорит:
— Нас не было здесь.
Прошёл год, и Шаламов получает от букиниста последнее письмо:
Во время моего отъезда из Ленинграда скоропостижно умерла моя жена. Я приехал через полгода, увидел могильный холм, крест и любительское фото — её в гробу. Не осуждай меня за слабость, я здравый человек, не не могу ничего сделать — живу как во сне, утратил интерес к жизни. Я знаю: это пройдёт, но нужно время. Что видела она в жизни? Хождение по тюрьмам за справками и передачами. Общественное презрение, поездка ко мне в Магадан, жизнь в нужде, а вот сейчас — финал. Прости, потом я напишу тебе больше. Да, я здоров, но здорово ли общество, в котором я живу? Привет.
Естественно ненавидеть таких, как Кундуш, но годы проходят, не так уж недалеко и собственная могила, и наступает какая-то умиротворённость — моральный релятивизм. Военного преступника Александра Македонского именуют «великим», американского президента Гарри Трумэна, виновного в гибели тысяч японских детей, показывают в журнале как образцового отца семейства, с гордой миной сидящего на концерте бесталанной дочери-пианистки...
Кто я, собственно, такой, чтобы осуждать букиниста? Да, я переводчик Шаламова, но завёл я эту переписку, пожалуй, столько же из нравственных, сколько из эстетических побуждений. О Колыме я знаю только по наслышке. И мне стало жаль неудачливого следователя и его доведённой до отчаяния жены, которая кричала, что утопится, если муж, наконец вернувшийся, полупьяный, ставший обжорой после голодных магаданских лет, снова поступит на старую работу.
Читатель, вы согласны, что мораль и эстетика отнюдь не всегда идут рука об руку? Один китайский властитель — не могу вспомнить его имя — воспевал в идиллических стихах весенний луг, нежные цветы, — а также горы окровавленных трупов. Букинист не доиграл свой роббер, карты остались лежать на тёмнозелёном сукне ломберного стола жизни. Доиграю-ка я партию за него, благо есть, если не под рукой, то хотя бы в сфере досягаемости компьютера, некто Файбусович-Хазанов, бывший сиделец, который явно скучает в эмиграции по тому вниманию, коим он пользовался во Внутренней тюрьме Министерства государственной безопасности в 1949—50 годах. Пухлое следственное дело по сей день ждёт его где-то в архивах славного ведомства. Чтобы не повторять пройденный материал, дознание возобновляется с того момента, когда подследственный ускользнул от бдительного ока органов.
«Помучай меня», — тоскует литератор-мазохист. Только поистине гнусный садист, не правда ли, откажет ему в этой просьбе. И ещё одно. Двум судебно-литературным экспертам, Игорю Бирману и Владимиру Котляру, у которых нашлось время и хватило терпения прочесть протоколы, хочу выразить свою признательность. Не могу также отказать себе в удовольствии отвесить поклон председателю суда Бенедикту Сарнову.

Джон Глэд



ПРОТОКОЛ ?1
ВРЕМЯ И ПРОСТРАНСТВО


Т е м а: Точка отсчёта

Вы можете научиться эквилибристике, научиться плясать на канате, орудовать противовесом, ходить на ногтях – но ворожить словом вы или можете, или не можете. Слово есть фаллос духа, оно растёт посередине. Растёт из национальной сердцевины. Картины, статуи, сонаты, симфонии интернациональны. Стихи — никогда.
Готфрид Бенн

ДГ (за огромным столом у окна, забранного решёткой). Введите...
(Сержант вводит в кабинет подследственного, который усаживается за столиком в противоположном углу. Следователь направляет на него рефлектор.)
ДГ. Предупреждаю: следствию всё известно. Не увиливать. Ничего не скрывать. Чистосердечное признание может облегчить вашу участь.
БХ. А мне не в чем признаваться.
ДГ. Ты так считаешь?
БХ (робко). Я бы попросил не тыкать...
ДГ. Ну, ну, сразу же и обиделся. Интеллигент... Хорошо, будем на вы. Итак!
БХ. Что — итак?
ДГ. Итак, начнём по порядку. Тема нашей сегодняшней беседы... э, чёрт, где тут у меня... (роется в бумагах). Тема нашей беседы...
БХ. Точка отсчёта.
ДГ. Пусть кто-то возмущается, но договоримся: национализм — это местечковость, ограниченность, патология. Вероятно, в человеке биологически заложено стремление защищать интересы племени. В современном мире значение «племени» размывается, человек вдруг оказывается один, вот он и бросается болеть за свою команду, безропотно подчиняется приказам циничной власти, которая только делает вид, что идентифицирует себя с какой-либо общностью, будь то «народ», или «нация», или что-нибудь ещё. Мы все рабы своих архаических генов. А я думаю, что настоящий космополит должен был бы в принципе отказаться от принадлежности не только к нации, но вообще к человеческому роду. Этот род по законам эволюции рано или поздно — и даже скорее рано, чем поздно — прикажет долго жить, будет вытеснен другой породой, и не обязательно лучшей. Не говоря уже о машинном мозге, который в совсем уже недалёком будущем будет на нас смотреть свысока своим искусственным, нами же сфабрикованным глазом циклопа.
Существуют более или менее замкнутые в себе национальные культуры со своими достижениями, но мы-то с вами, не правда ли, выше национальной ограниченности. Не отмахивайтесь, не говорите, что я приписываю вам взгляды, которых вы вовсе не разделяете.
Я вас раскусил, милейший. И Россия, и Германия, и еврейство (тема, которую вы несколько замусолили) — в конце концов, всё это у вас какая-то пена, всё это наносное. На самом деле вы хотели бы устремиться к вечному, к звёздам, но вы больны своим жизненным опытом, и он мешает вам быть таким, каким вам хочется быть. Неосознанное желание вылечиться от жизни, вернуться к кантовскому чистому разуму — вот что вас томит. Да ещё, пожалуй, боязнь, что «соплеменники» сочтут вас предателем.
Всё это — предварение главного вопроса, вопроса ? 1: для чего мы живём? Все умрут. Солнце нагреет и в конце концов испепелит Землю. Вселенная не будет вечно пульсировать, как предполагалось ещё совсем недавно, а будет, по новейшим данным, вечно расширяться, оставляя только темноту с выгоревшими кусками угля. Чего же стоят по сравнению с этим все наши философствования и не лучше ли вышвырнуть книжки и просто радоваться быстротечной жизни, как собака, которая валяется на солнышке в траве?
БХ. Вы, гражданин следователь... чересчур увлекаетесь научной фантастикой, советую читать что-нибудь более серьёзное. Машинный мозг, какие-то новые существа, которые появятся вместо людей... К вашему сведению, биологическая эволюция человеческого рода давно остановилась; человек сам прекратил свою эволюцию. Биология, физиология, внешний облик жителей Древней Месопотамии тот же, что и у нас с вами.
О национализме спорить не приходится, тут мы с вами одного мнения. Но вы идёте дальше. Вы уверены (непонятно, похвала это или обвинение), что я стремлюсь вообще освободиться от какого бы то ни было партикуляризма, не быть ни русским, ни евреем, ни европейцем, ни американцем, — кем же? Давным-давно, когда я учился классической филологии в Московском университете, мы читали «Аукцион философских учений» Лукиана: знаменитые философы стоят на базаре, каждый предлагает свою философскую систему. Покупатели подходят к грязному оборванцу, это Диоген. «А ты откуда?» Тот гордо отвечает: «Отовсюду». Его спрашивают, что это значит, кто он такой, на что следует ответ: «, гражданин мира».
И был такой случай: я стоял у знаменитой балюстрады — все, кто учился на гуманитарных факультетах, её помнят — с одним парнем, студентом восточного отделения (сейчас он известный семитолог, живёт в Израиле). Похоже было, что он втихаря склонялся к еврейскому национализму. Он спросил меня: а кто ты? — на что я ответил, как Диоген: «Я — космополит!». После этого он всякий раз восклицал, встречая меня: «А, космополит!» Вскоре началась известная кампания по борьбе с космополитизмом; но тут он как воды в рот набрал, словно никаких таких разговоров между нами никогда не было.
Видите ли, в чём дело, — я и сейчас был бы рад и горд провозгласить себя космополитом. Может быть, я могу им показаться со стороны. Но это было бы неправдой. Это для меня невозможно. Я подозреваю, что это невозможно для всякого человека, чья жизнь прошла в России. А я ношу, как мне кажется, неизгладимую печать этой страны. («Эмигрант, — сказал мне Манес Шпербер, романист и эссеист, бежавший в 1933 г. из Германии, — теряет все. Кроме акцента».) И если бы кто-нибудь стал допытываться, какова же всё-таки моя «идентичность», мне пришлось бы ответить: русский еврей, ничего другого я не смог бы придумать.
Вы называете это болезнью жизненного опыта; может быть, так оно и есть. Во всяком случае, излечиться от этой болезни нет никакой возможности. Этим объясняется то, что я до сих пор сочиняю рассказы или романы, в которых действие чаще всего происходит в России.
Остановимся на этой стороне вопроса. Музыка, избразительные искусства утратили в нашем веке национальные черты. С литературой дело обстоит труднее: написать роман на эсперанто невозможно. (Хотя Франц Бопп, один из отцов сравнительного языкознания, когда-то написал басню на гипотетическом индоевропейском праязыке.) Мы можем изобрести вполне абстрактный сюжет, рассказывать истории, которые происходят неизвестно где и когда, — обойтись без минимума конкретных подробностей мы не можем. Язык тянет за собой реалии быта, манеру речи, исторические воспоминания и Бог знает что ещё. Приходится согласиться с Витгенштейном, сказавшим: «Границы моего мира суть границы моего языка». Заметьте — конкретного языка.
К этому, правда, можно добавить, что ситуация двойного отчуждения ставит писателя в особое положение и, возможно, сулит некоторые выгоды. Он еврей и он эмигрант. Я не понимаю и не принимаю теорию погружения в жизнь. Нужно вынырнуть из «жизни», — что бы ни означало это слово, — прежде чем удастся написать о ней что-нибудь стоющее. Эмиграция, взгляд из прекрасного далёка, предоставляет для этого идеальные условия. В свою очередь еврейство означает уникальную возможность двойного зрения — изнутри и извне. Еврейство — категория не столько содержательная, сколько модальная... не знаю, доволен ли товарищ следователь моим объяснением.
ДГ (мрачно). Гусь свинье не товарищ... Увести!


Т е м а: Сумасшедшие часы

С оси сорвалось время...
Шекспир

ДГ. Когда я брал у вас интервью для книги «Беседы в изгнании», — помните, я тогда был без мундира и притворялся, что беседую с вами ради собственного удовольствия... так вот, когда я брал у вас интервью, вы — как и Бродский — упомянули о том, что смешиваете время с пространством. Оно и понятно: эмигрант меняет оба измерения своей жизни, и эта радикальная перемена не может не повлиять на его творчество. Расскажите об этом подробней. И, пожалуйста, не пытайтесь заморочить меня абстракциями, приведите когкретные примеры — из собственных сочинений или, если хотите, из книг других писателей.
БХ. Каждый из нас так или иначе ассоциирует время с пространством и наоборот, для этого не нужно знать о пространственно-временном континууме Эйнштейна. В конце концов мы измеряем время с помощью пространства — по расстоянию, пройденному часовой стрелкой, — описываем время в категориях пространства, например, сравнивая время с потоком, и едва ли способны представить себе пространство вне времени. Любая метафора времени — пространственная. Философ и семиотик Вилем Флуссер, которого я переводил когда-то, погибший несколько лет тому назад в автомобильной катастрофе, писал о трёх временах — трёх фундаментальных образах времени, сменявших друг друга в истории человечества: время-колесо, время-река, время — сыплющийся песок... Вернёмся, однако, к литературе. Вы упомянули Бродского.

Всё погасло. Гудела турбина, и ныло темя.
И пространство пятилось, точно рак,
пропуская время вперёд. И время
шло на запад, точно к себе домой,
выпачкав платье тьмой.

Это из поэмы «Колыбельная Трескового мыса». Ничто не даёт такого конкретного, физического ощущения надвигающегося времени, как полёт через океан. Или отступающего, когда вы возвращаетесь в Европу. Но в стихах Бродского время, которое спешит на запад, оставляя за собой пространство, — это образ эмиграции.
О себе я могу сказать, что в моих писаниях время выполняет другие функции. Как многие, — в нашем веке это почти болезнь, — я не мог не поддаться гипнозу этой темы. Меня постоянно занимало, чтобы не сказать — мучило, несовпадение «мёртвого времени народов» (выражение Гёльдерлина), времени памятников и кладбищ, времени, которое тождественно абсолютному математическому времени Ньютона, всем одинаково чуждому, одинаково враждебному, — с моим собственным субъективным временем, отнюдь не равномерным и, конечно, не отделимым от воспоминаний. Этим чувством времени я заразил персонажей моих романов или, лучше сказать, насытил атмосферу моих книг. Видите ли, мне казалось, что литература никогда, может быть, не испытывала такого чувства усталости от безличного времени, такого чувства изношенности линейного времени, как в наш век.
В одном романе Фолкнера человек, отсидевший в тюрьме тридцать лет, возвращается, чтобы отомстить обидчику; об этих тридцати годах говорится вскользь, в одной фразе, их почти не существовало. Нечего и говорить о том, что время литературных персонажей, как и наше собственное время, неоднородно. Литература испытывает в такой же мере усталость в физической вселенной Ньютона, как и в эстетической вселенной Толстого. Время в классическом романе XIX века более или менее следовало физической модели. Часы, висевшие на стенах такого романа, показывали «нормальное», «эпическое» время, одинаковое для всех. Часы, которые висят на стене в современном романе, показывают чёрт знает что. В прозе двадцатого века часы ведут себя странно, стрелки могут застыть на месте, потом начинают крутиться с бешеной скоростью, могут двинуться в обратном направлении. Главное, они перестали показывать абсолютное время.
Неожиданное следствие этого — если хотите, парадокс — в том, что литература приблизилась к осознанию вечности или, пожалуй, какого-то всевремени. Но ведь к такому обращению с эмпирическим временем должна была давным-давно приучить нас теология. Согласно преданию, евангелист Лука был не только врачом, но и художником; Лука, сидящий за мольбертом, — традиционный сюжет иконописи. Он пишет Богородицу. Мария позирует с младенцем на руках. За спиной портретиста стоит ангел и водит его рукой, держащей кисть. Никого не смущает, что Лука жил после Иисуса и во всяком случае не мог видеть его ребёнком. Всё происходит и последовательно, и вместе с тем одновременно.
Было бы интересно посмотреть ещё раз, как ведёт себя время у Пруста, или у Борхеса, или у кого там ещё. Вы просили меня сказать о моих собственных опытах. Но и я, очевидно, принадлежу к числу тех, кого прежде всего интересует поиск утраченного времени. С той, правда, оговоркой, что проза в моём представлении аннулирует понятие утраты. В прозе время неизбывно. В прозе, как и в воспоминании, мы живём теперь и всегда; «теперь», собственно, и означает всегда. Прибавлю (хотя это уже другая тема), что я никогда не мог бы писать о том, что вижу из окошка; я не в состоянии сочинять актуальные романы о «времени» в общепринятом смысле слова. Мои вещи произрастают на двойной почве выдумки и воспоминаний.
Примеры? В «Антивремени», романе, написанном вчерне ещё в Москве и который мне потом пришлось писать заново, повествователь вспоминает события своей юности, пытаясь проникнуть в их смысл или даже усмотреть в них какой-то План. Что-то мелькает в них, бродит призрачная судьба. С другой стороны, всё — хаос, всё — прихоть случая. И это самое мучительное. Так возникает миф о двух противонаправленных векторах времени: то, что в эмпирическом времени, текущем из прошлого в будущее, кажется цепью случайностей, в текущем вспять божественном Антивремени воспоминаний предстаёт как судьба, порядок и смысл.
Другой пример — «Далёкое зрелище лесов», где речь идёт о заброшенной деревне; туда приезжает на лето некий неудачливый писатель с намерением написать что-то вроде подробного отчёта о своей жизни. Поэтому это одновременно роман о литературе. Мало-помалу выясняется, что время в этой деревне остановилось или, что то же самое, всё совершается одновременно. Хотя действие происходит вроде бы в наши дни (вернее, где-то в семидесятых или восьмидесятых годах), в избу является ночью бывший хозяин, полвека назад раскулаченный и бесследно сгинувший. Вламываются чекисты — они охотятся за ним. За рекой в старой барской усадьбе живут дачники, которые изображают из себя дореволюционных помещиков, а может, это и в самом деле помещики. Их дочка-подросток не знает как себя вести: как дворянская барышня или как современная девица. Мимо едут странные люди, по окрестностям бродят русские святые, братья-рюриковичи Борис и Глеб, убитые в XI веке. То они появляются в облике бродяг, собирающих милостыню, то гарцуют в ночном поле на конях, в княжеском облачении. Всё заканчивается общим праздником, одновременно престольным и советским, на котором отплясывают все действующие лица.
И, наконец, если я вам ещё не наскучил, новелла «Дорога», в которой рассказчик бежит — то ли во сне, то ли наяву — из концлагеря, и железная дорога (пространство) превращается в образ неизбывного времени: напротив него в вагоне сидит иностранец с внуком, этот внук — не кто иной, как сам рассказчик, будущий заключённый; он пытается уговорить старика поскорее покинуть Россию, спасти малыша от того, что его ожидает, а заодно с ними спастись и самому, но ничего не поделаешь, будущее изменить невозможно, будущее уже наступило, его будущее — он сам.


Т е м а: Память

Есть три эпохи у воспоминаний.
И первая – как бы вчерашний день.
Ахматова

БХ. Гражданин следователь, у меня просьба...
ДГ. Просьбы и заявления принимаются только в письменном виде.
БХ. Хорошо, дайте мне лист бумаги.
ДГ. Предварительно изложите устно.
БХ (плаксивым голосом). Гражданин следователь, холодно. Нельзя ли закрыть окно. На дворе зима.
ДГ (он в тёплой шинели. Выходит из-за стола, просовывает руку сквозь прутья решётки и распахивает створки окна настежь). Хо-хо. Свежий воздух не помешает... Я вас слушаю. (БХ стучит зубами).
БХ. Мы можем сказать о себе и других, что мы живём в трёх временах. Я подразумеваю не времена грамматики, которых в русском языке тоже три, не будущее, прошедшее и настоящее, о которых Августин говорит, что они суть не что иное, как три вида настоящего времени: настоящее, относящееся к вещам, которых ещё нет, настоящее вещей, которых уже нет, и настоящее вещей настоящих. Три времени, упомянутых мною, это внутреннее время, внешнее время и время, которое именуется историческим.
«Внутреннее время» — это моё интимное время, время внутреннего человека; память играет в нём огромную роль. «Внешнее время» — это актуальное время повседневных забот, летучее, эфемерное время, отменяющее память; это «злоба дня», время-бремя социальных обязанностей, время газет, политики и спорта — хроникальное, так сказать, время, хоть это и звучит тавтологией. Наконец, «историческое время» — воображаемое и зловещее время истории страны и мира, конструирующее некую искусственную память, в которой мы обязаны жить, «кошмар истории», как выражается Стивен Дедалус.
Как всякий человек, писатель принужден жить в этих трёх временах или, если угодно, преодолевать их. Но эмигрант, сохраняющий память о стране, откуда он родом, выключен из внешнего времени. Он наедине с самим собой — и с великой мнимостью истории. Между ними провал. Он сбросил с себя рубище актуальности и зябнет. Это почти то же самое, что сказать: у него нет настоящего. Он греется у костра памяти. Писатель-эмигрант работает с внутренним временем, с прошлым — для будущего. Вот вам, если хотите, сжатый очерк философии эмигрантской литературы.


Т е м а: Опровержение времени

Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется.
Гоголь

ДГ. Вы приплели сюда Ньютона и Эйнштейна, это напомнило мне слова Троцкого о Клюеве: поэт уснащал свои стихи народными маньеризмами, как крестьянин, привезя из города телефон, вешает его в красном углу рядом с иконами, не заботясь о том, что аппарат не подключён. В самом деле, к чему было ссылаться на великих физиков?
Но мне кажется подозрительным утверждение, будто литература преодолевает и чуть ли не аннулирует время. Я допускаю, что всякая творческая деятельность есть в известной мере попытка увековечить себя или хотя бы часть собственной личности, — разумеется, при условии, что художник не отделил себя от собственного произведения. То есть не поверил русским формалистам. Но жажда бессмертия обращена к будущему, а из ваших слов следует, что время аннулируется в обе стороны; искомая — следуя вашему теологическому сравнению, иконная — вечность оказывается не чем иным, как упрощением, пропажей целого измерения.
Вспомните Лессинга: в «Лаокооне» сказано, что литература существует в трёх измерениях, в отличие от двухмерной живописи.
БХ. В трёх, а не четырёх, — время в теории относительности рассматривается как четвёртое измерение. Всё-таки старик Эйнштейн пригодился!
Нет, уважаемый, вы меня не поняли. Я всего лишь хотел сказать, что романная проза двадцатого века похерила абсолютное, или эпическое, время, обязательное в классическом романе, и тут есть прямая и, конечно, не случайная аналогия с физикой, где абсолютное математическое время в мире Ньютона уступило место относительному времени в мире Эйнштейна.
«Die Zeit, die ist ein sonderbares Ding, — как поёт супруга маршала в опере Рихарда Штрауса «Кавалер роз». — Время — странная вещь...»
«...оно струится в лицах, в зеркалах. В моих висках течёт оно, и вновь течёт меж мною и тобою».
Так вот, если вернуться к нашей теме... «Уничтожить время» в литературе едва ли возможно; это значило бы, например, лишить повествовательную прозу её главного признака — повествовательности. Скорее можно говорить о преодолении бренности, «преходящести» времени. Вообще всякий текст устроен так, что он существует во времени. Но я имел в виду нечто другое. Меня не устраивает (хотя сам я писал довольно много в этом роде) последовательный рассказ о событиях. «Искусство — и творчество — это воплощённое сознание, и материалом для него оказывается всё многообразие форм сознания», под этими словами Сузн Зонтаг (из статьи «Порнографическое воображение») я готов подписаться. Классический роман «поправляет» или, лучше сказать, выпрямляет наше сознание, навязывая ему линейный принцип, будто бы наилучшим образом отвечающий действительности. Я же в свою очередь полагаю, что «действительность» для писателя — это действительность его сознания, которую он препоручает своим героям.
В таком романе — я говорю о романе, который воплощает сознание, который стремится как можно больше приблизиться к действительности сознания, романе, который я то и дело порывался написать и который остался, в сущности, недостижим, — в таком романе время — не просто мера чего-то, не только условие сюжета и не одна лишь грамматика с её чёткими категориями предпрошлого, прошлого, повторяющегося настоящего, сиюминутного настоящего, протяженного настоящего, простого будущего, сложного будущего... Нет, время — это стихия или субстанция, нечто вроде первоматерии сознания, из неё рождается всё, и всё в конце концов в неё уходит. Возможно, я выражаюсь слишком выспренно. В первом томе «В поисках утраченного времени» есть такое место: Марсель вспоминает, как он сидел с книгой в саду, слушал бой часов на колокольне деревенской церкви св. Илария и погружался в «мерный, медленно менявшийся, сквозивший в листве хрусталь безмолвных, звонких, душистых, прозрачных часов». Это — время как таковое: чистое переживание времени. («Чистая длительность», dure, по Бергсону).
Теперь позвольте мне привести две цитаты (к сожалению, довольно длинные) из моих собственных сочинений.
(Пересказывается сон или сноподобное состояние).
...Я смотрел на неё с недоумением. Я почувствовал, что забыл, что было дальше, и пока я не вспомню, она не поднимется с мостовой. Вокруг начал накапливаться народ, к нам протискивался запыхавшийся старик с белыми усами, а я всё ещё стоял, напрягая память; по-прежнему шелестел поток машин, толкались зонты; мы находились в пространстве памяти. Когда говорят, что воспоминание — это реванш, который мы даём всепоедающему времени, это надо понимать в особом смысле, это совсем не значит, что мы способны консервировать прошлое, хранить его в своём мозгу, как в рассоле, уберегая от гнилостных микробов времени. Память не есть фиксация прошлого. Иначе жизнь превратилась бы в бессмыслицу, мы убедились бы, что время — единственное, что может сцепить весь этот хаос встреч, разговоров, минутных дел, плывущих друг за другом, словно обломки снесённых строений, и наше «я», обалделый зритель, едва успевает провожать глазами этот мутный поток; в таком случае память была бы просто дурной копией времени. На самом деле память — это победа над временем: быть может, намёк на возможность жить в вечности, ибо что же такое вечная жизнь, как не жизнь, исполненная смысла и гармонии, но вне времени. Воспоминание не меняло лиц и событий, не приписывало людям того, на что они не были способны, но оно прозревало в событиях смысл и связь, более глубокую, чем связь времени; воспоминание демонстрировало свою высокую функцию оправдания жизни и устанавливало внутренний вектор движения событий, отличный от вектора жизни. Всё было согласовано в эпизодах ушедшего прошлого; история преодолевалась, уступая место иной структуре. Вот почему канувшие в пропасть события оставили немолчное эхо в ушах и образы заурядных людей виделись окружённые как бы светящимся окоёмом. Я подбежал к ней, она встала, и мы направились вглубь переулка («Антивремя»).
В этом отрывке — так я его по крайней мере понимаю сейчас, роман был опубликован полтора десятилетия тому назад — рассказчик переживает своё сновидение как длящееся воспоминание о том, что произошло однажды. При этом воспоминание обращается с элементами прошлого своевольно, выявляет их скрытый смысл (а может быть, навязывает прошлому некий смысл) и тем самым побеждает эмпирическое время. Но главное — оно само становится другим временем.
Ничто так не обнажает нашу беспомощность перед временем, как пробуждение. Во сне мы преодолеваем время, но, проснувшись, видим, что победа была мнимой. Время кажется необходимым условием бытия, однако сон убеждает нас, что можно жить вне времени. Сон показывает, чем была бы наша жизнь вне времени; во всяком случае, она была бы не менее полной, не менее богатой впечатлениями, не менее насыщенной чувствами. Тем ужаснее сознание порабощённости временем, когда мы просыпаемся. И напрашивается простая мысль: если время и временность — атрибут бытия, то с таким же правом их можно считать и принадлежностью небытия. Иначе говоря, жизнь во времени ещё не доказывает, что мы живём на самом деле. С тем же успехом можно считать, что мы двинулись в путь только потому, что сидим в вагоне, — между тем как вагон отцеплён. Время есть нечто возникшее из ничего, чтобы, не успев стать чем-то, снова уйти в ничто. Время есть именно то, что превращает нашу жизнь в ничто, прежде чем мы сами превратимся в прах, а мир сгорит или окоченеет. Бабуся была человеком, который бодрствовал, не просыпаясь, — иначе не скажешь. Она жила посреди своей долгой жизни, где всё — прошлое и настоящее — принадлежало ей, всё присутствовало как не подвластная времени действительность. Она жила одновременно в нескольких временах, которые слились в одно неподвижное время, похожее на вечность, а это и означает, что она жила над временем, — привилегия, которой пользуются иногда старые люди» («Нагльфар»).
Тут, очевидно, речь идёт тоже о преодолении эмпирического времени — в сознании деревенской старухи, которая окружающим кажется слабоумной. Единственный человек, который принимает её всерьёз (и даже предлагает ей руку), — это старик-еврей, живущий в котельной. Но и он становится жертвой доноса: о нём сообщают, что он не кто иной, как Агасфер, укрывшийся под видом советского гражданина. Парадокс в том, что эта абсурдная версия в некотором роде не совсем абсурдна: подвальный старец в самом деле живёт как бы над временем. Время —

Указатель имен

Авзоний (Ausonius), Децим Маги — 168
Августин (Augustinus), Аврелий — 17
Агеносов, Владимир Вениаминович — 153
Адамович, Георгий Викторович — 87
Адорно (Adomo-Wiesengrund),
Теодор — 113
Аксенов, Василий Павлович — 228, 229, 257
Алданов Марк Александрович — 206, 216
Александр Македонский — 8
Алексеев, Михаил Николаевич — 64, 163, 232, 235
Амальрик, Андрей Алексеевич — 221
Аменемхет — 73
Аполлинер (Apollinaire), Гийом — 96
Апулей (Apuleius), Люций — 168
Арнолд (Arnold), Мэтью — 175
Ауэрбах (Auerbach), Эрих — 51, 131
Ахматова, Анна Андреевна — 16, 27, 82, 174, 186, 230-232, 235

Бабель, Исаак Эммануилович — 232, 261
Багрицкий, Эдуард Георгиевич — 174
Байрон (Byron), Джордж Ноэль
Гордон — 76, 163, 201
Байтальский, Михал Давидович — 61, 62
Барт (Barthes), Ролан — 25, 181
Бек, Александр Альфредович — 234—236, 240, 256
Беккет (Beckett) — 157
Белинков, Аркадий Викторович — 225
Белый, Андрей — 64, 133, 140
Бенн (Веnn), Готфрид — 10, 103, 105
Бенуа (Benoist), Пьер — 177
Беньямин (Benjamin), Вальтер — 82
Берберова, Нина Николаевна — 82, 157, 174, 232
Берггольц, Ольга Федоровна — 239
Бергсон (Bergson), Анри — 19, 245
Бердяев, Николай Александрович — 151
Берёзко, Георгий Сергеевич — 236
Бетховен (Beethoven), Людвиг ван — 171
Бехер (Becher), Йоганнес — 26
Бирман, Игорь Яковлевич — 9
Блок, Александр Александрович — 116, 118, 127, 149, 160, 174, 189, 200, 214
Блох (Bloch), Эрнст — 29
Бопп (Ворр), Франц — 12
Борн (Воrn), Георг — 26
Борхес (Borges), Хорхе Франсиско Исидоро Луис Асеведо — 15, 98, 148, 154, 155, 157, 158, 174, 242, 243
Борис и Глеб — 16
Брандес (Brandes), Георг — 101, 108
Бретон (Breton), Андре — 26, 27, 29, 165
Брехт (Brecht), Бертольт — 26, 67, 68, 85, 216
Бродский, Иосиф Александрович — 13, 14, 27, 29, 33, 76, 80, 81, 146, 148, 150, 161, 184, 186, 187, 201, 229
Брох (Broch), Герман — 208
Брюсов, Валерий Яковлевич — 140, 206
Булгаков, Михаил Афанасьевич — 57, 232, 258
Бунин, Иван Алексеевич — 47, 48, 135, 176, 178, 207, 215

Вагнер (Wagner), Рихард — 171, 174
Валери (Valery), Поль — 166
Вандриес (Vendries), Жорж — 187
Вейнберг, Петр Исаевич — 189
Витгенштейн (Wittgenstein), Людвиг Иоганн Позеф — 126
Владимир Андреевич (кн., брат Дмитрия Донского) — 93
Владимов, Георгий Николаевич — 132, 229, 256, 257
Владимир Кириллович, вел.кн. — 183
Войнович, Владимир Николаевич — 132, 153, 168, 228, 229, 238, 256
Волошин, Максимилиан Александрович — 98
Вольтер (Voltaire), Франсуа-Мари Аруэ — 100
Воронель, Александр Владимирович — 227, 228
Воронель, Нина Абрамовна — 142, 227
Воронков, Константин — 238
Вулф (Woolf), Вирджиния — 131, 245

Габай, Илья Янкелевич — 82
Газданов, Георгий (Гайто) Иванович — 88, 152, 153, 216
Галич, Александр Аркадьевич — 226—229
Гамзатов, Расул — 238
Гейне (Heine), Генрих — 115, 163, 171, 172, 174, 188, 189, 195, 262
Гегель (Hegel), Георг Фридрих Вильгельм — 130
Гельдерлин (Helderlin), Фридрих — 14
Гераклит (Heraklites) — 216
Герцен, Александр Иванович — 26, 56, 104, 107, 163, 164, 172
Герштейн, Эмма Григорьевна — 82
Гёте (Goethe), Иоганн Вольфганг фон — 85, 93, 98, 154, 165, 172, 174, 185, 189
Гиппиус, Зинаида Николаевна — 48, 214
Гитлер (Hitler), Адольф — 28, 151, 232
Гоголь, Николай Васильевич — 17, 56, 159, 173, 174, 248, 257, 260
Гомер (Homeros) — 93—95, 146, 147
Гончаров, Иван Александрович — 249, 257
Гораций (Horatius) Флакк, Квинт — 75, 104-106, 174, 175, 219
Горький, Максим — 78, 140, 166, 261
Гофман (Hofmann), Эрнст-Теодор-Амадей — 248
Грибачёв, Николай Матвеевич — 63, 232
Григорьев, Аполлон Александрович — 160
Гуль, Роман Борисович — 79, 127, 206, 208-210, 212, 214, 216
Гумилев, Николай Степанович — 195
Гутенберг (Gutenberg), Иоганнес — 91, 92, 156
Гюисманс (Huysmans), Карл-Жорис — 176

Даниэль, Юлий Маркович — 224
Данте (Dante) Алигьери — 37, 76, 163, 171
Дантес (Dantes), Жорж — 226
Даукинз (Dowkins), Ричард — 37
Джеймс (James), Уильям — 245
Джойс (Joyce), Джеймс — 76, 78, 96, 131, 135, 136, 138, 140, 157, 158, 166, 191, 201, 242, 244
Диккенс (Dickens), Чарлз — 158
Диоген (Diogenes) — 12
Дмитрий Иванович (Дмитрий Донской) — 93
Домбровский, Юрий Осипович — 238
Домин (Domin), Хильда — 152, 155, 192
Достоевская, Анна Григорьевна — 87, 220
Достоевский, Федор Михайлович — 116, 127, 153-155, 158, 168, 169, 173, 214, 220, 224, 249, 260

Есенин, Сергей Александрович — 239

Жид (Gide), Андре — 42, 142
Жилярди (Gilardi) — 104
Жуковский, Василий Андреевич — 186, 188, 226

Заболоцкий, Николай Алексеевич — 216, 217, 232
Зайцев, Борис Константинович — 206, 215
Зиник, Зиновий Ефимович — 80
Зонтаг (Sontag), Сузн — 18
Зоргенфрей, Вильгельм Александрович — 189
Зощенко, Михаил Александрович — 88, 140, 163, 216

Иванов, Георгий Владимирович — 76
Ильф, Илья Арнольдович — 211
Йейтс (Yates), Уильям Батлер — 22, 204
Ионеско (Ionesco), Эжен — 157
Исаев, Егор Александрович — 64, 232
Искандер, Фазиль Абдулович — 235, 238, 257

Каверин, Вениамин Александрович — 140
Казак (Kasack), Вольфганг — 70, 139
Кальдерон (Calderon) — 176
Каррисо (Carriso), Антонио — 155
Кафка (Kafka), Франц — 27, 131, 136, 140, 148, 153, 157, 158, 166, 174, 178, 191, 242
Клаузевиц (Clausewitz), Карл фон — 185
Клюев, Николай Алексеевич — 17, 98, 245
Кожевников, Вадим Михайлович — 239
Колесников, Всеволод — 63
Колэ (Colet), Луиза — 49
Конрад (Conrad) Джозеф — 151, 157
Конфуций (Кун Фуцзы) — 149
Копелев, Лев Зиновьевич — 228
Коржавин, Наум Моисеевич — 40, 228, 229, 231, 250, 251
Котляр, Владимир — 9
Кочетов, Всеволод Анисимович — 64, 232
Коцебу (Kotzebue), Аугуст фон — 159
Ксенофонт (Xenophon) Афинский — 104
Кундуш, Вениамин — 7, 8
Куприн, Александр Николаевич — 176, 178, 215

Лакшин, Владимир Яковлевич — 236, 237
Лампедуза (Lampedusa), Джузеппе Томази ди — 128, 132
Лану (Lanoux), Арман — 48, 53
Ларошфуко (La Rochefoucauld), Франсуа де — 212
Ленин, Владимир Ильич — 65, 110
Леонов, Леонид Максимович — 161
Лермонтов, Михаил Юрьевич — 168, 172
Лесков, Николай Семенович — 257
Лессинг (Lessing), Готхольд Эфраим — 18, 245
Лимонов, Эдуард Вениаминович — 34, 80, 81, 130, 142
Лисянский, Марк — 227
Лихтенберг (Lichtenberg), Георг Кристоф — 212
Лорка (Lorca), Федерико Гарсия — 161
Лосев, Лев Владимирович — 94
Лотреамон, де (Lautreamont) — 178
Лука (Lukas) — 15
Лукач (Lukacs), Дьёрдь — 26, 130—133
Лукиан (Lukianos) Самосатский — 12, 104
Любарский, Кронид Аркадьевич — 31, 32
Льотар (Lyotard), Жан-Франсуа — 166, 167

Мак, Лев — 49
Маклюэн (McLuhan), Герберт Маршалл — 92
Максимов, Владимир Максимович — 22, 132, 133, 229, 256, 257
Малер (Mahler), Густав — 171
Мандельштам, Осип Эмильевич — 71, 72, 82, 146, 147, 168, 174, 198, 200, 206, 220, 232, 260
Манн (Mann), Клаус — 34, 82
Манн (Mann), Томас — 27, 28, 32, 64, 66, 70, 75, 76, 78, 82, 122, 135, 148, 163, 166, 171, 174, 232, 233
Мариас (Marias), Хавьер — 176
Маркс (Marx), Карл Генрих — 134, 242, 256
Марков, Георгий Мокеевич — 63, 163, 232, 238, 239
Маршак, Самуил Яковлевич — 220
Маяковский, Владимир Владимирович — 98, 240
Медведев, Жорес Александрович — 238
Менандр (Menandros) — 234, 236
Мережковский, Дмитрий Сергеевич — 151, 215, 232
Мерецков, Константин — 239
Меценат (Maecenas), Гай Цильний — 105, 106
Милорадович, Серафим Николаевич — 32
Милославский, Юрий Георгиевич — 142
Михайлов, Михаил Ларионович — 189
Михалков, Сергей Владимирович — 64, 232
Моло (Molo), Вальтер фон — 64, 232, 233
Монтень (Montaigne), Мишель-Эйкан де — 215
Монтерлан (Monterlan), Анри де — 158
Мопассан (Maupassant), Анри-Рене-Альбер Ги де — 132, 133, 174, 261
Моран (Morand), Поль — 251
Морозов, Николай Александрович — 77
Моцарт (Mozart), Вольфганг Амадей — 171
Моэм (Maugham), Уильям Сомерсет — 158
Мохаммед (Магомет) — 148
Музиль (Musil), Роберт — 25, 80, 135, 140, 153, 174, 191, 201, 207
Мюрат (Murat), Жоакен (Иоахим) — 215

Набоков, Владимир Владимирович — 27, 85, 96, 134, 151, 153, 158, 163, 168, 169, 178, 183, 215, 216, 255, 260
Некрасов, Виктор Платонович — 229
Некрасов, Николай Алексеевич — 174, 239
Непомнящий, Валентин Семенович — 100
Ницше (Nietzsche), Фридрих — 174
Новалис (Novalis) — 174
Ньютон (Newton), Исаак — 14, 17, 18, 242, 243, 245, 248

Овидий (Ovidius) Назон, Публий — 76, 85, 161, 163, 196
Огарев, Николай Платонович — 104, 107, 164
Оден (Auden), Уистен Хью — 186
Ожегов, Сергей Иванович — 213

Паскаль (Pascal), Блэз — 176
Пастернак, Борис Леонидович — 27, 232
Парамонов, Борис Михайлович — 181, 260, 261
Паунд (Pound), Эзра — 22, 138, 149-151
Пелевин, Виктор — 263
Петрарка (Petrarca), Франческо — 115
Петров, Евгений Петрович — 211
Петроний (Petronius), Гай — 215
Пильняк, Борис Андреевич — 140
Платон (Platon) — 104, 127
Платонов, Андрей Платонович — 140
Польгар (Polgar), Альфред — 68
Померанц, Григорий Соломонович — 22, 52, 67, 69, 71, 116—118, 121, 124, 165, 167, 168, 250, 252, 254
Поплавский, Борис Юлианович — 134, 207
Поуп (Pope), Александер — 188
Проскурин, Петр Лукич — 64, 232
Проханов, Александр Андреевич — 64, 232
Пруст (Proust), Марсель — 15, 19, 39, 75, 76, 91, 93, 131, 152-154, 166, 168-170, 242-244
Пушкин, Александр Сергеевич — 69, 98, 100, 106, 115, 154-156, 168, 170, 172-174, 186, 202, 205, 208, 216, 226, 260

Радищев, Александр Иванович — 119
Радциг, Сергей Иванович — 234
Раневская, Фаина Григорьевна — 224
Рассадин, Станислав Борисович — 228, 235
Рембо (Rimbaud), Жан-Никола-Артюр — 77, 174
Ремизов, Алексей Михайлович — 134
Ривароль (Rivarol), Антуан де — 187
Рильке (Rilke), Райнер Мария — 112
Роммель (Rommel), Эрвин — 102
Рот (Roth), Йозеф — 135
Рохас (Rojas), Карлос — 58, 59, 123
Рузвельт (Roosevelt), Франклин Делано — 149
Руис (Ruiz), Луис — 91

Сакс (Sachs), Ганс — 100
Сантаяна (Santayana), Джордж Эгастен Николас де — 157
Сапфо — 104
Сартр (Sartre), Жан-Поль — 23, 26, 29
Селин (Celin), Луи-Фердинан — 142
Сенека (Seneca), Луций Анней — 168
Сен-Симон (Saint-Simon), Луи де — 215
Сервантес (Cervantes) Сааведра, Мигель де — 154, 161, 171
Синявский, Андрей Донатович — 23, 24, 123, 210, 224, 251
Синуэ — 72, 73
Слотердайк (Sloterdijk), Питер — 95
Смирнов, Юрий — 61
Смит (Smith), Хедрик — 116
Соколов, Саша (Александр Всеволодович) — 96, 180
Солженицын, Александр Исаевич — 27—29, 80, 81, 132, 133, 136, 137, 148, 151, 168, 221, 229, 230, 237, 255-257
Софокл (Sophokles) — 236
Софронов, Анатолий Владимирович — 63, 232
Спилберг (Speelberg), Стивен — 200
Стаднюк, Иван Фотиевич — 64, 232
Стайн (Stein), Гертруда — 86, 245
Сталин, Иосиф Виссарионович — 232, 240, 241
Степун, Федор Августович — 46—48, 88
Стерн (Sterne), Лоренс — 113, 248
Струве, Глеб Петрович — 188
Суворин, Алексей Сергеевич — 200
Сухово-Кобылин, Александр Ва¬сильевич — 30, 46, 257

Тахар бен Желлун — 152
Твардовский, Александр Трифонович — 236-239
Тис (Thiess), Франк — 64, 122
Толстая, Софья Андреевна — 86, 87
Толстой, Алексей Николаевич — 177, 196
Толстой, Лев Николаевич — 14, 163, 166, 173, 175, 177, 206, 239-248, 257, 259, 261
Трифонов, Юрий Валентинович — 238
Трумэн (Truman), Гарри — 8
Троцкий, Лев Давидович — 17, 65, 94, 95, 229, 230, 245
Тургенев, Иван Сергеевич — 56, 109, 257
Тухольский (Tucholsky), Курт — 82
Тцара (Tzara), Тристан — 96
Тынянов, Юрий Николаевич — 130, 132, 175, 189
Тютчев, Федор Иванович — 54, 107, 123, 141, 174, 186, 189, 226

Фадеев Александр Александрович — 240-242
Фаллада (Fallada), Ганс — 121
Федин, Константин Александрович — 140
Фейхтвангер (Feuchtwanger), Лион — 49, 82
Фет, Афанасий Афанасьевич — 106, 107, 186
Фигнер, Вера Николаевна — 226, 228
Фидлер (Fiedler), Лесли — 166
Флобер (Flaubert), Гюстав — 48, 49, 92, 109, 132, 133, 173, 174, 215, 242, 248, 261
Флуссер (Flusser), Вилем — 14, 83
Фолкнер (Faulkner), Уильям — 14
Фонвизин, Денис Иванович — 98, 161
Фрейд (Freud), Зигмунд — 50
Фридрих II (Friedrich), имп. — 212
Фукуяма (Fukuyama) — 119
Фуэнтес (Fuentez), Карлос — 123

Хинкис, Виктор Александрович — 138
Ходасевич, Владислав Фелицианович — 76, 82, 112, 168, 174, 206, 216
Хольтузен (Holthusen), Ганс-Эгон — 46, 47
Хомский (Chomsky), Аврам Ноэм — 80
Хьюм (Hume), Томас Эрнест — 133

Цвейг (Zweig), Стефан — 82, 176
Цветаева, Марина Ивановна — 186, 207, 216
Цезарь, Гай Юлий — 104, 219
Целан (Celan), Пауль — 174
Цицерон, Марк Туллий — 219

Чаадаев, Петр Яковлевич — 119
Чаковский, Александр Борисович — 239
Чалидзе, Валерий Николаевич — 140
Чехов, Антон Павлович — 130, 132, 153, 170, 173, 199, 200
Чоран (Cioran), Эмиль-Мишель — 29, 68, 136, 205
Чосер (Chauser), Джеффри — 161
Чуковская, Лидия Корнеевна — 228, 229

Шаламов, Варлам Тихонович — 7, 8
Шамиссо (Chamisso), Адельберт фон (Луи-Шарль-Аделаид де) — 151
Шатобриан (Chateaubriand), Франсуа-Рене де — 163, 215
Шекспир (Shakespeare), Уильям — 13, 62, 91, 97, 110, 167, 171, 202
Шестов, Лев — 199
Шиллер (Schiller), Фридрих фон — 98, 186
Шишков, Вячеслав Яковлевич — 140
Шкловский, Виктор Борисович — 204, 237
Шлиппе, Юрий Борисович — 46
Шмелев Иван Сергеевич — 206, 215
Шолохов, Михаил Александрович — 48, 236, 238
Шопенгауэр (Schopenhauer), Артур — 138, 174, 177
Шостакович, Дмитрий Дмитриевич — 171
Шпенглер (Spengler), Освальд — 65, 109
Шпербер (Sperber), Манес — 12
Штраус (Strauss), Рихард — 18

Щедрин (Салтыков-Щедрин), Михаил Евграфович — 223

Эйнштейн (Einstein), Альберт — 13, 17, 18, 242, 245, 248
Элиот (Eliot), Томас Стернз — 22, 40, 161, 166
Элюар (Eluard), Поль — 26
Эренбург, Илья Григорьевич — 181, 260
Эсхил (Aischylos) — 95, 236
Эткинд, Ефим Григорьевич — 189

Юрсенар (Yourcenar), Маргерит — 121
Юрьенен, Сергей Сергеевич — 142

Якобсон, Анатолий Александрович — 82
Янг (Young), Эдуард — 62
Ясенский, Бруно — 251