Содержание

Глава 1. Сын адвоката Топоровой 5

Глава 2. Гамбит неудачника 45

Глава 3. Школа злословия 68

Глава 4. «Сайгон» и вокруг 110

Глава 5. Высшая школа злословия,
или Стычки с Софьей Власьевной 137

Глава 6. Поэтический перевод,
или Искусство, которое мы потеряли 163

Глава 7. Эстетика сопротивления,
или Что мне делать в соседней камере? 196

Глава 8. Мяч в игре,
или Техника вбрасывания и выбрасывания 227

Глава 9. Дело Азадовского 292

Глава 10. «Что, земляки, ссоритесь?» 325

Глава 11. За что меня не любят 369

Глава 12. Этюды черни 424

Глава 13. Главное — забыл! 425

От автора,
или Предисловие, ставшее послесловием 448

Приложение.
«Дар бесплодный, дар дешевый...» 455

Указатель имен 461

Глава 1
СЫН АДВОКАТА ТОПОРОВОЙ


Моя мать, Зоя Николаевна Топорова, умерла во сне ночью с 16 на 17 июня 1997 года после тяжелой ссоры со мной накануне. Через несколько дней — 22 июня — ей исполнилось бы 88 лет.
Я родился у нее поздно и оказался, естественно, единственным ребенком. «Дитя Победы», как это тогда называлось, — отсюда и незатейливое имя Виктор. Родители сошлись в войну — в блокаду — и никогда не жили вместе: у отца была другая семья, а мать, не слишком, по-моему, любившая его и, главное, любившая рано приобретенную независимость куда сильнее, не настаивала на нормализации или формализации отношений.
Жестоко и не совсем понятно для меня обидела она отца, записав мне в метрику фиктивное отчество Леонидович — на самом деле я должен был бы зваться Ефимович. Означающий незаконнорожденность прочерк в метрике меня не смущал, хотя и обернулся несколько неожиданным пожизненным недоразумением: достигнув шестнадцатилетия, я оказался вынужден — вопреки самоощущению — записаться русским. А значит, каждый раз в ответ на прямой вопрос «Ты еврей?» или, в иных ситуациях, «Простите, а вы случайно не еврей?» вместо столь же простого ответа пускаться в путаные объяснения. Да и то сказать: русский по паспорту и по фамилии, младенцем окрещенный в православие (подсуетилась первая из моих нянек, за что и была уволена), и, вместе с тем, стопроцентный еврей по крови, по внешности, по целой бездне национальных черт и привычек, и, вместе с тем, атеист или в лучшем случае агностик, и, вместе с тем, русский патриот, и, вместе с тем, литератор и шахматист, и, вместе с тем, пьяница и драчун, и, вместе с тем, неумеха во всем, что связано с необходимостью забить гвоздь или пришить пуговицу...
Как правило, меня принимают за полукровку — и я даже не спорю. Да я ведь и действительно полукровка: во мне смешались кровь обрусевших евреев-выкрестов из Петербурга (дед матери Абрам Топоров вышел в отставку генералом) с куда более горячей (и дикой) кровью одесских евреев: отец мой был даже не из Одессы, а из-под Одессы — в Одессе он учился, воевал в гражданскую, политиканствовал в Бунде, впервые получил известность как адвокат.
Одна из самых загадочных для меня семейных историй звучит так: мой отец, командуя в девятнадцатилетнем возрасте отрядом еврейской самообороны, попадает в плен к Петлюре. Дед, скромный аптекарь по имени Фока, собирает деньги и отправляется выкупать сына. Петлюра (сам! таково предание) принимает выкуп и, вместо того чтобы повесить Фоку и сына его Хаима-Лейбу на одном суку, отпускает обоих. Отец возвращается в еврейскую самооборону.
Здесь настала пора разобраться с именами и отчествами. Отца моего при рождении нарекли, как уже было сказано, Хаимом-Лейбой. Хаим-Лейба Фокич Бегун стал — к переезду в Ленинград в начале тридцатых — Ефимом Федоровичем. Записывая меня, мать рассудила, что если Хаим — это Ефим, то Лейба — Леонид, а Леонидом звали и единственного человека, которого она любила по-настоящему, — питерского писателя Леонида Радищева, попавшего в лагерь перед войной и вернувшегося только в 1956 году, — и таким своеобразным способом мать как бы вовлекла его в процесс моего рождения. На мой взгляд, безвкусно — но со вкусом у матери всегда были определенные затруднения.
Радищев был (до ареста) бойким журналистом, пописывавшим и прозу, его ценили — правда, мне кажется, больше как собутыльника — Максим Горький и Алексей Толстой. Сел он за то, что, зайдя в магазин после очередного подорожания — знаменитые сталинские подешевления начались лишь после войны, — воскликнул: «Пусть за такие деньги сливочное масло Сталин кушает!», и тут же был взят, получил срок, в лагере — второй, а вернувшись, принялся писать полупостыдные рассказы о Ленине (сборник «Крепкая подпись»). С моей матерью они встретились (ревность отца, как и всякого приходящего полумужа, стопроцентной броней служить не могла; я, впрочем, десятилетний и полностью осознающий, что происходит, блюл собственные и поневоле отцовские интересы, находясь в соседней комнате) и, не понравившись друг другу, расстались уже навсегда. Союз писателей дал ему однокомнатную квартиру, где он и умер и пролежал несколько недель— почуяв в конце концов запах, соседи сбегали за дворником.
Радищев был, разумеется, литературный псевдоним, настоящая фамилия его была Лившиц, так что русский отец — даже в чисто умозрительном плане — мне не грозил. Да и другие поклонники и — реже — любовники матери были в основном евреями. Что имело, конечно же, в первую очередь профессиональное объяснение: адвокаты.
Долго и безуспешно сватался к матери богатый, но, как она утверждала, бездарный адвокат Лев Великсон; фамилия здесь важна, потому что он, наряду с прочим, жаждал меня усыновить. Великсон был библиофилом, а книги собирал лишь по трем направлениям: юридическая литература, эротическая литература и всё о Льве Толстом. Иной раз я подшучивал над матерью, расписывая ей перспективы замужества, маячащие за такими пристрастиями.
Еще один кандидат в мои отчимы — некий Залман Соломонович — не имел шансов на успех, будучи редкостно некрасив, но его допускали в дом как интересного собеседника. Или, точнее, рассказчика. Скромный кандидат сельскохозяйственных наук, он выправил себе допуск в спецхран Публичной библиотеки и, владея парой-тройкой языков, читал, а затем и пересказывал — по крайней мере, у нас дома — зарубежную прессу. На усыновление он тоже имел виды — иначе с чего бы дарить мне Еврейскую энциклопедию, двухтомную историю еврейских гонений и прочую литературу того же рода? Мои стихи на израильско-арабскую войну 1956 года:
Раз-два-три, идут солдаты,
А в ООН идут дебаты.
За дебатом идет дебат,
А в ООН Насер-магнат.
Солдаты гибнут за Насера,
И в него у них гибнет вера.
Скоро погибнет и он.
Да здравствует Бен Гурион
и целый цикл исторических трагедий в стихах — «Авессалом» и трилогия «Последние Хасмонеи», написанные тогда же, свидетельствуют о том, что я и впрямь подпал под влияние сионизма, но уж никак не под влияние Залмана Соломоновича, которого мы с матерью в конце концов от дома благополучно отвадили.
Мать не была хороша собой (в отличие от сестры Татьяны, прожившей с нами всю жизнь), не обладала ни шармом, ни даже, по-моему, желанием нравиться, но, что называется, «на любителя» воздействовала гипнотически. Последний из ее поклонников (а ей было уже за пятьдесят) оказался писаным красавцем двадцати восьми лет от роду под псевдоаристократической фамилией Вонский. Разумеется, я прозвал его Вонючкиным — и сделать предложение он так и не решился. Имелся еще какой-то многолетний московский «друг» Иосиф Борисович, которого я ни разу не видел.
В целом же мать не столько перебесилась к моему появлению на свет, сколько не бесилась вроде бы никогда. Разве что в ранней юности дралась на кулачках с сестрой из-за поклонников. Но и тогда, а уж потом тем более, сестра оставалась для нее главным человеком. Может быть, наравне со мной, но не уверен: сестру свою — маму Таню, как я ее называл, — мать, по-моему, любила сильнее или, во всяком случае, более слепо, чем меня. Так слепо она любила потом лишь мою дочь, свою единственную внучку. А во взаимоотношениях с мужчинами всю жизнь оставалась зрячей.
Долгие десятилетия я проходил в Питере по ведомству «сын адвоката Топоровой». Сперва это произносилось нежно, с придыханиями, потом через силу, потом не без злого удивления. Точнее всех выразилась покойная переводчица Эльга Львовна Линецкая: «Удивительно, как сын такой замечательной матери может оказаться подобной сволочью».
Линецкая «по жизни» на доступном ей уровне подражала Ахматовой — и, соответственно, старалась находить и доводить до сведения общественности чеканные формулировки. Я отвечал, разумеется, эпиграммами:
Я знаю место для Линецкой!
И знаешь, где оно? В мертвецкой!
или, ближе к нашей теме, да и вообще деликатней:
Надменна и втайне жеманна,
С оглядкой на гамбургский счет,
Я словно Ахматова Анна,
Я мой — из нее — перевод.
Линецкая умерла в одно лето с моей матерью, да и были они, кажется, сверстницами.
С самой Ахматовой мать виделась всего пару раз и общалась в основном через общую приятельницу, некую Рыбакову (недавно мне сказали, что она до сих пор жива). Мать рассказывала обо мне Рыбаковой, та — Ахматовой, и в результате я получил от Анны Андреевны галстук из Италии и приглашение приехать в Комарово. Рыбакова подсказала, что к Ахматовой надо непременно явиться с цветами, мать выделила мне на это трешку, помимо рубля на обед; ситуация показалась мне нелепой, а сумма — интригующей. В результате я деньги пропил, а Ахматову увидел уже только в гробу. В чем, правда, не раскаиваюсь: общение с величественными старухами всегда казалось мне и кажется до сих пор разновидностью описанных Дантом мук. И не самой слабой из них.
После кончины Ахматовой между наследниками разразилась тяжба, в которую моя мать едва не встряла. Но поскольку за юридической помощью к ней практически одновременно обратились и Гумилевы, и Пунины, она сочла за благо отказать обоим.
Сегодняшний читатель если и знает мою мать, то как защитника по делу Иосифа Бродского. Меж тем это была не самая главная и уж, безусловно, не самая героическая ее защита. Правда, впоследствии ставший знаменитым клиент остался доволен. Колеся между США и Россией, питерский стихотворец Евгений Сливкин успел передать моей матери отзыв нобелевского лауреата: «Зоя Николаевна — единственный человек в России, о ком я вспоминаю с благодарностью». Что, разумеется, трудно признать чем-то иным, кроме как случайным комплиментом, но тем не менее.
Мать так и не собралась написать или хотя бы надиктовать какие-нибудь «Записки адвоката» и никогда не вела надлежащего архива (кроме как по делу Бродского, но его у нее как раз выманили); многие дела — послевоенные и, понятно, довоенные — я знаю и помню только в ее тщательных, но лишенных малейшей красочности пересказах; другие — более поздние — знаю лучше, потому что с какого-то момента (лет с пятнадцати) овладел юридической премудростью в такой степени, чтобы давать ей (а затем и ее коллегам-адвокатам) профессиональные советы. Ей очень хотелось, чтобы я стал адвокатом (подобно отцу, матери, деду и одному из прадедов с материнской стороны), хотя, как выяснилось довольно скоро, наклонности и способности у меня оказались, скорее, прокурорскими. Соответственно, и помощь моя заключалась главным образом в том, что я заранее предугадывал линию обвинения и юридическую квалификацию, которую затем предлагал прокурор.

Для разрядки перескажу забавную историю, в которой я, в отличие от всегдашнего, подсказал матери линию защиты. На одном из питерских заводов шестидесятилетняя кладовщица-горбунья оказывала рабочим оральную услугу, ставка у нее была рубль. Двое мужиков (одного из которых защищала моя мать) спьяну овладели ею естественным образом. Оскорбленная женщина подала заявление в милицию. Обозначилась «расстрельная» статья «Групповое изнасилование».
С проблемой орального секса мать, если не ошибаюсь, столкнулась тогда вторично. В первый раз я, четырехлетний, обратился к ней с вопросом: «Мама, а пипа вкусная?» и на контрвопрос: «Ты что, с ума сошел?» подло наябедничал: «А вот соседская Таня говорит: «Дай пососу!». Мать помчалась к соседям, и они в тот же вечер съехали с дачи, увозя с собой восьмилетнюю минетчицу.
Но теперь мне было уже шестнадцать, и я квалифицированно объяснил матери, что согласие на оральный секс равнозначно согласию на половой акт как таковой, не зря же изнасилование в извращенной форме приравнивается у нас к обычному изнасилованию (да еще фигурирует как отягчающее обстоятельство; любопытно, кстати, что так в СССР обстояло дело не во всех союзных республиках — и, например, в Литовской ССР оральное изнасилование квалифицировалось куда мягче — всего лишь как злостное хулиганство). Одним словом, дело мы с матерью выиграли, но это был тот редкий случай, когда я играл на стороне защиты; моя всегдашняя роль была прокурорской, амплуа «адвокат дьявола».

Кодексы — Уголовный, Уголовно-процессуальный и прочие, равно как и комментарии к ним, — были у меня под рукой лет с шести, и я знал их, естественно, наизусть, — в доме постоянно рассказывались и обсуждались юридические дела, так что в моем самообразовании не было, строго говоря, ничего удивительного. Впоследствии, выйдя на пенсию, мать начала играть в инсценировки судебных процессов с внучкой — и, случайно прислушиваясь, я как-то с ужасом обнаружил, что играют они в «групповое изнасилование».
«Запомни, сынок, что девушка может, во-первых, заставить тебя на себе жениться, во-вторых, подать на тебя в суд за изнасилование, в-третьих, забеременеть, а в-четвертых, заразить тебя венерической болезнью» — такими словами (варьировалась только последовательность страшилок) напутствовала меня мать перед каждой ежевечерней прогулкой лет начиная с двенадцати. Странно, что я не стал «голубым» — против этого мать меня почему-то не предостерегала.
Тема изнасилования всплывала в материнских рассказах и на основе единственного личного опыта, безусловно комического. Где-то в начале тридцатых она поехала на выездную сессию суда в спецвагоне, в котором ее разместили в одном купе с прокурором, тогда как судья разместился в соседнем. Прокурор, молодой мужик, выпив, полез к ней. Мать отчаянно забарабанила в стенку купе: «Товарищ судья! Меня товарищ прокурор насилует!» Из того же поезда по дороге сбежал подсудимый, и судья в плане черного юмора предложил, чтобы поездка не окончилась полным пшиком, осудить прокурора.
Юридические советы и процессуальные действия моей матери, как правило выверенно точные, оборачивались полной беспомощностью, когда дело затрагивало кого-нибудь из близких. Особенно тяжко приходилось мне: мать буквально теряла голову, разбираясь в моих околокриминальных передрягах.
Однажды, летом 1972 года (тем летом я попадал в милицию чуть ли не ежевечерне — тем оно в конце концов и запомнилось, тогда как любовные страдания и мысли о суициде с годами практически выветрились из памяти), я в очередной раз угодил в пикет. Произошло это так: выбив чек, я полез брать бутылку без очереди — и взял. Недовольные этим люди из очереди вышли на улицу поговорить со мной по-мужски. Но, увидев наряд милиции, сориентировались на месте и сдали меня с рук на руки: благо, я был уже прилично пьян. Меня приволокли в пикет, приятельница, которую я на всякий случай (еврейская предусмотрительность) определил в хвост очереди к прилавку, преданно проследовала за мною. В пикете я завел свою всегдашнюю песню: «Сейчас позвоню прокурору города! Завтра будете пасти коз в родном колхозе!» Иногда это на ментов (их тогда называли мильтонами или легавыми) и впрямь действовало, но на этот раз не сработало. Меня обыскали — и нашли в кармане маленькую и сравнительно безобидную, но тем не менее финку.
Из пикета меня тут же отправили в отделение. Приятельница сообразила, что надо подключить к делу мою мать, которую она на тот момент не слишком хорошо знала. Поэтому она решила сперва забежать к мужу, знакомому с моей матерью куда лучше (именно на пару с ним мы выводили ее сквозь строй дружинников после суда над Бродским). Мужа она застала в неподобающем виде: только что его навестил один ревнивец, нанес сокрушительный удар и, не произнеся ни слова, удалился. И вот Коля со стремительно набухающей на лбу шишкой и Тоня, которой я, впрочем, успел передать многострадальную бутылку, отправились к моей матери и сообщили ей о том, что у меня нашли финку и я препровожден в 28-е отделение.
Мать была на тот момент действующим адвокатом. Знаменитым адвокатом. В отделение, куда меня привезли, она читала для личного состава какие-то лекции — и ее там все знали... Моментально протрезвев, я объяснил дежурному, что еду с дачи (которой у нас не было), нож у меня для садовых надобностей, а сам я — преподаватель ЛЭИСа (откуда я уволился за несколько месяцев до того, но мудро не свел штамп о месте работы из паспорта — и это меня не раз выручало на протяжении всех пятнадцати лет, когда я формально числился тунеядцем)... И тут появляется адвокат Топорова и принимается объяснять дежурному:
— Когда Вите было восемнадцать, его зверски избили. И с тех пор он носит финку для самозащиты...
А ношение финки было само по себе преступлением — если длина лезвия превышала уж не помню сколько сантиметров. Лезвие моей финки оказалось короче, но ни я, ни тем более мать этого на тот момент не знали. Услышав «защитительную речь», я невольно похолодел.
Меня, естественно, оставили на ночь в камере, а с утра судили. Спасли недостаточная длина лезвия и «преподавательская работа». Дали мне мелкое хулиганство — но не «сутки», а штраф в тридцать рублей. Обладая повышенным чувством справедливости, я предложил матери оплатить его — сама виновата. Обладая повышенным чувством справедливости, она после продолжительных прений согласилась с моими доводами. Впрочем, тридцати рублей у меня самого так на так не было.

На протяжении десятилетий (всего она проработала в Ленинградской коллегии адвокатов сорок семь лет — с двадцати до шестидесяти семи) мать слыла лучшей адвокатессой города. Внекатегорно лучшей, уточняли доброжелатели. Недоброжелателей, не говоря уж о врагах, у нее просто не было: при всей цельности и несомненной силе натуры мать обладала поразительной способностью к компромиссам. Невероятно упорная, она чаще всего переубеждала оппонентов, но, когда ей это не удавалось, скрепя сердце признавала их правоту, а признав, верила в нее, как в свою собственную. Сужу не понаслышке: самые яростные споры происходили у нее со мной — зачастую по фантастически вздорным поводам, — мать стояла на своем до конца. В последние годы я шутя называл ее за это «Ельциным» и лишь однажды, когда, вернувшись из Москвы, обнаружил, что она задержала еженедельную зарплату приходящей домработнице, обозвал «Черномырдиным».
Адвокатами были ее отец, Николай Абрамович Топоров, и дед, Борис Матвеевич Кричевский. Борис Матвеевич, впрочем, не имея высшего образования, был не присяжным поверенным, а стряпчим, то есть ходатаем по гражданским и имущественным делам. Но чрезвычайно удачливым стряпчим, а затем и предпринимателем-миллионщиком. Правда, у него была досадная привычка, прикопив 300 тысяч рублей, отправляться в Монте-Карло и проигрывать все до нитки, но, вернувшись, он брался за юриспруденцию и коммерцию с новой энергией. И когда первая мировая положила конец разорительным поездкам на Лазурный берег, основал завод, именуемый теперь (или именовавшийся еще недавно) Охтинским химкомбинатом. У него было двое сыновей — щеголи, юристы, один из них, к тому же, третьестепенный поэт-символист Юрий Кричевский, — и красавица дочь, моя бабка Марья Борисовна.
По-видимому, Марья Борисовна была самой незаурядной личностью в нашей и без того не совсем ординарной семейке. В молодости она кружила головы (дед дрался из-за нее на дуэли), дружила с символистами (училась в одном классе с Любовью Менделеевой) и с Плехановым, была, естественно, меньшевичкой; крутила многолетний роман с историком Тарле («Микроцефалы-ленинцы подняли голову, но мы им, слава Богу, показали!» — писал он ей в июле 1917-го из Петербурга в Иматру); растила двух дочерей и сына; знала пять языков (уже после революции выучила шестой — испанский); в силу левых взглядов отказалась в 1916 году от своей доли отцовского наследства; три года не разговаривала с собственным мужем после того, как тот выгнал из дому Маяковского. А выгнал он его за то, что, впервые попав к нам, Маяковский встал на четвереньки и принялся лаять.
Словечко «к нам» промелькнуло в предыдущем абзаце не случайно: дело происходило в той квартире на улице Достоевского и конкретно в той комнате с остатками былой обстановки, в которой я прожил до тридцати четырех лет — пока дом не встал на капремонт; эту квартиру (и соседнюю по черному ходу — для слуг) прадед-стряпчий подарил деду с бабкой на свадьбу. Уже к началу тридцатых наши владения съежились до трех комнат в огромной коммуналке — таковыми и оставались до 80-го года, когда дом расселили.
В одной большой комнате жила моя тетка, в другой мы с матерью, в третьей — маленькой — домработница. Потом, лет в семнадцать, маленькую вытребовал себе я (главная наша домработница Катя получила к этому времени комнату в соседнем доме, но прожила там недолго — заболела раком и умерла), потом мать с теткой поселились в одной большой, а моя жена с дочерью — в другой, потом дочь забрала к себе бабка с материнской стороны, я перевел жену в маленькую комнату, а сам поселился в большой, потом умерла долго болевшая перед тем паркинсонизмом тетка, нас с матерью переселили на Апраксин переулок, жену я с собой не взял — и мой единственный законный брак (хотя браками я считаю еще четыре) на этом распался.
Дед мой, Николай Абрамович Топоров, был человеком, судя по всему, поплоше. Внешне чрезвычайно похожий на черноусого Сталина, удачно (то есть по любви и выгоде, но не слишком счастливо, потому что жена ему изменяла) женившийся адвокат-либерал, он (сужу по сохранившимся письмам к чуть ли не постоянно пребывавшей за границей бабке) проводил время по раз навсегда заведенному распорядку. С утра был в суде, днем обедал в ресторане, вечером проводил прием у себя в кабинете (угловая комната с эркером в нашей квартире; впоследствии моему отцу удалось прописать в эту комнату свою способную стажерку и, как судачили на коммунальной кухне, — не только стажерку; если это правда, то папаша был крут!), потом отправлялся в театр, потом ужинал в ресторане — и все по новой. Два дня в неделю — вторник и пятницу — отводил защите интересов неимущих, а раз в неделю (по средам) вместо вечернего приема клиентов читал лекции в рабочих кварталах. Меланхолически фиксируя все литературные связи, отмечу, что письмоводителем у деда работал начинающий маринист Новиков-Прибой.
Голосовал дед за правых эсеров, но знался и с большевиками. В гражданскую, когда Юденич подступал к Петрограду, друзья-ленинцы предложили ему определиться: вступить в партию или отправиться под расстрел. Дед выбрал партию. А выбрав, вроде бы забыл об испытанном унижении: проникся искренней симпатией к вождю и его идеям, а после смерти Ильича (которого он пережил на четыре года) то и дело сокрушенно повторял: «Ленин бы такого не допустил!». Имея в виду, как можно понять, не столько Сталина, сколько Зиновьева.
Многие друзья отвернулись от него; многие, напротив, поспешили воспользоваться его протекцией, чтобы поступить уже в советскую коллегию адвокатов (для чего требовалась рекомендация влиятельного партийца); многие, естественно, ухитрились сделать и то, и другое одновременно.

Полвека с лишним спустя я резко схлестнулся с филологом-германистом Владимиром Адмони, не столько пакостившим мне в литературной жизни, сколько придававшим собственной якобы честной физиономией внешнюю благопристойность подлинным пакостникам, укрывшимся под его старческим крылом.
— Как вам не стыдно, Владимир Григорьевич! — укорял я его. — Это же вы поклялись моей матери после суда над Бродским помогать мне. Но мне не надо помогать, только не мешайте! И это ваш отец, адвокат Адмони-Красный, клялся в вечной признательности моему деду!
Ленинград — город маленький. Адмони протянул мне руку как бы в знак примирения и тут же затрясся, симулируя сердечный припадок. С трудом освободив руку, я кликнул его домработницу и ушел. Пакость воспоследовала — и на этот раз Адмони (проживший еще двадцать лет) был уже не ширмой, а организатором и вдохновителем.
Через несколько лет те же пакостники расправились и с самим Адмони — и тут он меня сразу полюбил. И даже помог — и я принял эту помощь в нарушение собственного правила «не пей из колодца — пригодится плюнуть». Потому что право плевать в этот колодец у меня не пропало.
А еще через несколько лет престарелому Адмони захотелось напечатать собственные стихи в газете, в которой я курировал литературный отдел. Жалкие графоманские вирши были снабжены восторженными отзывами академика Лихачева и покойной Анны Ахматовой. И я напечатал и стихи, и отзывы, пояснив читателю, что прибавить что-нибудь к таким похвалам было бы с моей стороны просто нескромно.

Став большевиком, мой дед сделал довольно значительную карьеру. Он был председателем городского арбитражного суда, а перед самой внезапной смертью (ему не было и пятидесяти) получил назначение на ту же должность в арбитражный суд республики. Успей семья перебраться в Москву, доживи дед до тридцать седьмого, он наверняка разделил бы всеобщую участь.
Арбитражный суд занимается имущественными делами — и меня утешает мысль о том, что крови на деде, несмотря на внешнее сходство со Сталиным, нет.
Однако партийно-государственная карьера имела в двадцатые не только привлекательные особенности, о чем сейчас сплошь и рядом забывают. Беспартийные специалисты зарабатывали в те годы много, а партийные «садились на партмаксимум». Неплохие деньги в среднем по стране — но не для нашей семьи с тремя детьми, прислугой и привычкой к известной роскоши. Тридцатисемилетняя красавица-бабка, барыня и богема, принялась оглядываться в поисках работы.
Чтобы закончить о деде, перескажу анекдот, которым он угостил семнадцатилетнюю дочь Зою, а она — меня, когда мне было лет восемь: «Сидит Троцкий на берегу Босфора и удит рыбу. К нему подходят и говорят: «Троцкий умер». — «Неправда, — отвечает он, — тогда я не сидел бы здесь и не удил бы рыбу». К нему подходят с другой вестью: «Сталин умер». —«Неправда, — отвечает Троцкий, — тогда я не сидел бы здесь и не удил бы рыбу». К нему подходят в третий раз: «Ленин воскрес». — «Неправда, — отвечал Троцкий, — тогда он сидел бы здесь и удил рыбу».
И еще одна характерная деталь: письма к бабке полны восхищенных непристойностей вполне во французском вкусе. И трудно представимые бытовые детали: возьми детей, пишет он бабке на Лазурный берег, и возвращайся в Петербург. Я встречу вас в Берлине... Кстати, это не удалось: война застала Марью Борисовну с дочерьми и сыном на юге Франции, и в Россию они вернулись кружным путем. Для моей матери, тогда пятилетней, это так и осталось на всю жизнь единственной заграничной поездкой.

В доме держали гувернантку, бонну и мисс. Английский и немецкий мать с теткой забыли начисто, а на французском мучительно пытались разговаривать — главным образом, чтобы посекретничать в моем присутствии. Но у них ничего не выходило. «Зоя, демонде Викт\р, — начинала тетка, и словарный запас иссякал. — Пуркуа он вчера опять напился?» — беспомощно добавляла она. Несколько книг на иностранных языках, случайно пережившие блокаду, наверняка принадлежали не им, а бабке: Маколей, Ламартин, Тьер и, конечно, Гёте с Шиллером готическим шрифтом.
Моя бабка отправилась работать переводчицей в научно-исследовательский институт. К советским фрейдистам, фрейдистским марксистам, педагогам-психоаналитикам или, как они именовали себя, педологам. Постепенно увлеклась этой, как выяснилось ближе к середине тридцатых, лженаукой, стала пописывать статьи. Некоторые из них, трактующие почему-то тему «переноса», я в детстве обнаружил и самым тщательным образом изучил. Бабка писала, скажем, что, заметив интерес школьника к однокласснице, учительница должна «перенести» его на себя, а уж затем перебросить из сексуальной сферы в творческую. Мысленно перебирая собственных училок, я соглашался со Сталиным: педология — лженаука.
По окончании войны к нам, рассказала мне мать, пришла любимая бабкина ученица-педологиня и забрала ее рукописи, пообещав их по возможности напечатать. И сгинула. Мать решила, что рукописи украдены и присвоены, но не стала по этому поводу сокрушаться.
Жизнь устроена странно, и, услышав рассказ одной из своих возлюбленных о замечательной бабке, профессоре психологии, я шутливо предположил, будто это и есть та самая предполагаемая плагиаторша. Спросил фамилию бабки, прошел в соседнюю комнату, обратился к матери: тебе говорит что-нибудь такая фамилия? Нет, ничего. А как звали бабушкину ученицу, которая забрала архив? Так-то. Нет, сказал я подруге, твоя бабка реабилитирована, нашу плагиаторшу звали иначе. И назвал фамилию. И тут моя подруга переменилась в лице — это была девичья фамилия ее бабки.
Заработки переводчика и научного сотрудника без степени были копеечными — по меньшей мере, на вкус моей бабки. В тридцатые она получила через так называемый Торгсин (торговля с иностранцами) колоссальную по тем временам сумму в четыре тысячи долларов и промотала ее за полгода.
Тетка, закончив театральное училище, решила продолжить образование на поприще все той же педологии и должна была защищать диплом как раз, когда лженауку прикрыли. Череда теткиных замужеств семейному преуспеянию не способствовала: а начала она с личного адъютанта маршала Блюхера, ставшего в мирной жизни директором крупного завода, переведенного за пьянство директорствовать на средний завод, потом — на малый и только потом посаженного и расстрелянного; продолжила университетским профессором, расстрелянным практически в те же дни, что и адъютант.
Младший брат матери, Валерий Николаевич, был человеком с выраженной авантюристической жилкой. Комсомольский работник (и, разумеется, оппозиционер), он, вылетев со всех постов, отправился гастролировать по стране с лекциями о международном положении, отпечатав еще в Ленинграде стопку афиш, на которых значилось «доктор политических наук Валерий Топоров». Ни доктором, ни кандидатом он не был, да и высшего образования не имел, а «политические науки» появились в нашей стране, только когда понадобилось переименовать научный коммунизм, то есть в перестройку. Где-то на Украине нашелся умник, «стукнувший» на доктора несуществующих наук. По доносу на лекцию пришли, а услышав ахинею, которую нес лектор (или, мягче, крамолу), арестовали его прямо в зале.
У дяди была астма, в тюрьме развилась скоротечная чахотка. Его, как это ни странно, сактировали, то есть выпустили на свободу умирать. Он и умер на руках у жены (он женился на медсестре, и его брак считался в семье мезальянсом), оставив годовалого сына. Сын этот — Валерий Валерьевич Топоров — мой ближайший родственник по мужской линии, но видимся мы лишь по скорбным поводам (в последний раз — на похоронах моей матери). Он железнодорожник, теперь уже на пенсии. Его мать жива, она то и дело звонила моей, а теперь время от времени звонит мне.
В тюрьму дяде слали продуктовые посылки, ни одна из которых, как выяснилось по освобождении, не дошла до адресата. Тетя Зина (его жена) подала жалобу, и ей прислали диковатый документ: «Жалоба проверена. Факты подтвердились. Следователь такой-то приговорен к высшей мере социальной защиты. Приговор приведен в исполнение». Должно быть, какой-то хлопец, польстившийся на невиданные балыки и икру. Комментировать это трудно.
Прокутив все торгсиновские боны, бабка вновь поступила на службу в научно-исследовательский институт, теперь психиатрический. И вновь, начав с переводов, врубилась в дисциплину и вроде бы даже собралась «защищаться». Но тут началась война, блокада; единственным мужчиной в доме был годовалый сын моей тетки; он умер третьим; первой — домработница, второй — бабка. Ей было тогда пятьдесят восемь лет. Чтобы спасти ребенка, тетя определилась с ним на работу в детские ясли, но этот Коля Топоров (сын расстрелянного профессора) и там не выжи

Именной указатель
(БЕЗ ИМЕН ИСТОРИЧЕСКИХ ДЕЯТЕЛЕЙ ПРОШЛЫХ ВЕКОВ)

академик Абалкин — 113
Тенгиз Абуладзе — 75
Сергей Аверинцев — 184, 256, 257, 361
Алексей Мих. Адмиральский — 82, 87, 90, 91, 273
Владимир Григ. Адмони — 17, 97, 98, 191, 208
Теодор Адорно — 140
Константин Азадовский — 98, 146, 191, 293—299, 301—306, 309—320, 323, 324
Геннадий Айги — 189
Николай Акимов — 285
Василий Аксенов — 358
академик Алексеев — 127, 141, 175, 176, 262
Владимир Алеников — 88
Александр Алехин — 45
Маргарита Алигер — 177
Гейдар Алиев — 382
Владимир Аллой — 425, 426
Алик Алоиц — 235, 236
Андрей Амальрик — 97, 155
Нина Андреева — 370, 371
Юрий Андропов — 407
Гийом Аполлинер — 195, 215
кинорежиссер Аранович — 68—71
адвокат Арие — 43
Владимир Арро — 367, 369, 435
Андрей Арьев — 431—434, 437—441
Юрий Афанасьев — 370
Белла Ахмадулина — 103
Анна Ахматова — 9, 17, 98, 99, 193, 357
Эдуард Багрицкий — 156, 159
Дж. Байрон — 170, 171, 180, 185, 255
парторг Балахонов — 152—154, 157—160
профессор Балашов — 241
Константин Бальмонт — 168, 260
Олег Басилашвили — 68
директор Пушкинского дома Баскаков — 313
Андрей Михайлович Батуев — 47—49
Ефим Федорович Бегун — 6, 32, 48, 72, 73, 326, 327, 442
Фока Бегун — 6
Алеша Белко — 232
Василий Белов — 347
Сергей Белов 442
Андрей Белый — 314
Николай Беляк — 84, 85, 92, 93, 106, 107, 123—126, 136, 152, 218, 234, 285, 308, 311, 445
Николай Бердяев — 149
Л.П.Берия — 29
Готфрид Бенн — 196, 197, 209, 210, 225, 275
Валентин Берестов — 266, 267
Роберт Бернс — 192
Полина Беспрозванная — 273
Василий Бетаки — 356, 357
академик Бехтерева — 207
Вольф Бирман — 404
Андрей Битов — 440, 441
Александр Блок — 340
Валя Бобрецов — 374
Дмитрий Бобышев — 151, 275
Александр Богатырев — 321
Константин Богатырев — 241, 242, 252, 256
Шарль Бодлер — 192, 216
Юрий Бондарев — 197, 364
Елена Боннэр — 380
Михаил Борщевский — 372
Михаил Ботвинник — 63,
поэт Ботвинник — 269
Л.И.Брежнев — 35, 159, 160, 219, 221, 234, 338, 367
Бертольт Брехт — 196
Осип Брик — 144
Иосиф Бродский — 10, 13, 17, 92, 95—100, 104—104, 108, 109, 150, 151, 175, 186, 187, 197, 231, 246, 264, 276, 295, 437
Валерий Брюсов — 163, 168, 260
Владимир Бударагин — 100, 152—154
Михаил Булгаков — 45, 339, 358, 389
Н.И. Бухарин — 81
директор Пушкинского дома Бушмин — 313
профессор Бялый — 142
Петр Вайль — 438
Морис Ваксмахер — 171, 264
Анатолий Васильев — 213
Георгий Васильев — 218
В.Е.Васильев — 183
Лев Васильев — 109, 152, 155, 431, 440
Лев Великсон — 7
Михаил Веллер — 355
Евгений Вензель — 85, 87, 90—95, 106, 110, 111, 119, 122, 126, 150, 152, 308, 311
Ирина Вербловская — 80
Поль Верлен — 186, 192
Эмиль Верхарн — 163, 164
Юрий Верченко — 434
Н.Н.Вильям-Вильмонт — 177, 178
Фрида Вигдорова — 98
Евгений Витковский — 169, 187, 194, 239—144, 248—251, 255, 256, 278, 179
С.Ю.Витте — 342
писатель Воеводин — 96, 98, 108
Андрей Вознесенский — 103, 107, 268
Соломон Волков — 99
Максимилиан Волошин — 163, 173
Владимир Волькенштейн — 88, 237, 238
Татьяна Вольтская — 427
Нина Воронель — 260
Сергей Воронин — 365
критик Воронцов — 428
писатель Воскобойников — 369
Лев Гаврилов — 68
Гайто Газданов — 443
Егор Гайдар — 113, 392, 418, 429
Александр Галич — 103
Расул Гамзатов — 434
Звиад Гамсахурдиа — 42
Сергей Гандлевский — 253
Валентин Гафт — 96
Генрих Гейне — 163, 188, 256
Анатолий Гелескул — 216
Фридрих Гельдерлин — 191, 229
Михаил Генделев — 130—136, 271, 272
Александр Генис — 438
Алла Гербер — 291
И.В. Гете — 19, 175, 178, 179, 349, 411
Лев Гинзбург — 178, 187, 250, 252, 278, 282
Лидия Яковлевна Гинзбург — 285, 286
Кама Гинкас — 314, 315, 316, 318
Татьяна Григорьевна Гнедич — 130
Александр Големба — 164
Юрий Голлер — 363
Боба Голубев — 235
Николай Голь — 231, 235, 247, 266, 267, 269, 315, 328, 374
М.С.Горбачев — 285, 287, 296, 357, 366, 383, 398, 420, 428, 454
Р.М.Горбачева — 285, 397
Глеб Горбовский — 124, 275, 324
Яков Гордин — 96, 198, 294, 316, 369, 437, 438, 440
Гарри Гордон — 245
Александр Городницкий — 275
Максим Горький — 6, 139, 415
Марк Горячев — 267
Даниил Гранин — 208, 332—334, 363—367, 433
Гюнтер Грасс — 442
Сергей Гречишкин — 150, 293, 297, 299—301, 306, 312—314
Геннадий Григорьев — 157, 235, 269, 373, 374, 436
Борис Гройс — 128, 322
Наталья Иосифовна Грудинина — 82, 94, 96—98, 106—108, 150
Леонид Губанов — 246
Лев Гумилев — 141, 427
Николай Гумилев — 159
ученый Гусейнов — 428
Борис Давыдов — 304, 305
Никита Дамперов — 152, 328
Юлий Даниэль — 170
Игорь Дедков — 255
Александр Дейч — 187
Сергей Довлатов — 437, 439
Александр Долинин — 150, 155, 161
Джон Донн — 150, 175, 262, 264
Михаил Донской — 168, 263, 264
Татьяна Доронина — 79
Ф.М.Достоевский — 117, 142, 143, 180, 191, 208, 370, 381, 438
Михаил Дудин — 96, 189, 333, 364, 374, 378
летчик Дымшиц — 42
Евгений Евтушенко — 86, 103, 124, 268
Н.И.Ежов — 29
Иван Елагин — 173, 239
Б.Н.Ельцин — 14, 35, 41, 68, 71, 111, 287, 288, 362, 367, 369, 392, 395, 401, 418, 420
Сергей Есенин — 86
Александр Еременко — 248
Игорь Ефимов — 438
Иван Жданов — 245, 248
Юрий Жданов — 370
Нина Александровна Жирмунская — 141
В.А.Жуковский — 184, 185, 187, 192, 194
Л.Н.Зайков — 398
Леша Заливалов — 126
И.В.Захаров — 66, 413
Ю.В.Захаров — 175, 176
Алексей Зверев — 442
редактор Зверин — 253
Евгений Звягин — 152
Елена Здравомыслова — 372
Роза Землячка — 349
Айзек Башевис Зинтер — 438
Александр Зиновьев — 200
Г.Е.Зиновьев — 16
Натан Злотников — 374
Ирина Знаменская — 364
Михаил Зощенко — 46, 71
Георгий Иванов — 239
Наталья Иванова — 438
Виолетта Иверни — 357
Ольша Ивинская — 178
Елена Игнатова — 269, 357
Анджей Иконников-Галецкий — 374, 431
Александр Кабаков — 411
Вениамин Каверин — 434
Владимир Кавторин — 369, 435, 346
адвокат Каллистратова — 28, 41
генерал Калугин — 304
адвокат Каминская — 28, 41
Луис Камоэнс — 183
профессор Капица — 400
Н.М.Карамзин — 267
Поэль Карп — 188, 189, 197
Юрий Карякин — 370—373
Нина Катерли — 369
Франц Кафка — 249
Иван Кашкин — 178
Бахыт Кенжеев — 252
Тимур Кибиров — 251
Редьярд Киплинг — 215
С.В.Кириенко — 361, 392, 394, 395
археолог Клейн — 304, 305, 317
Юрий Клейнер — 152, 328
Н.А.Князева — 107
Наташа Князихина — 235
однофамильцы Ковалевы — 141, 142
однокашник Кодыш — 177
Григорий Козинцев — 88
Иван Козлов — 175, 178
переводчик Козловский — 197
Игорь Кон — 354
Альбин Конечный — 321
Джозеф Конрад — 348
Николай Коняев — 116
Борис Копелевич — 329
Ю.Б.Корнеев — 85, 168, 201, 208, 223, 224, 262, 263, 292, 356, 372
Эра Коробова — 96
Вячеслав Костиков — 107
Кирилл Косцынский — 233, 234
Всеволод Кочетов — 248
Альфред Кох — 402
Карл Краус — 219
Виктор Кривулин — 109, 115, 126, 136, 141, 152, 155, 253, 269
Марья Борисовна Кричевская — 14, 15
Вадим Кричевский — 106
Борис Матвеевич Кричевский — 14
Юрий Кричевский — 14
однокашник Крылов — 139
Николай Крыщук — 433
Светлана Крючкова — 315, 316
Михаил Кудинов — 215
Эдуард Кузнецов — 42
Милан Кундера — 270
Вячеслав Куприянов — 252
Сергей Кургинян — 136, 388
Сергей Курехин — 113
критик Курицын — 418
Белла Куркова — 433
Василий Курочкин — 185
Анатолий Курчаткин — 152
комсомолка Куценко — 105, 106
Александр Лавров — 97, 132, 150, 179, 280, 297—302, 306, 314, 320—323, 354, 449
Эмануил Ласкер — 64
Джон Ле Карре — 318
Клод Леви-Строс — 232
Вильгельм Левик — 187—189, 189, 216, 242—244, 250, 251, 256, 260
Ю.Д.Левин — 175, 176
Гарик Левинтон — 150, 232, 233, 320
В.И.Ленин — 7, 16, 18, 47, 72, 73, 75, 148, 167, 221, 371
Исаак Левитан — 349
поэт Левитан — 269
Станислав Лем — 143
Владимир Леонович — 174
Светлана Лепилина — 294, 297, 301—303, 317—319, 323
М.Ю.Лермонтов — 180
Н.С.Лесков — 340
Станислав Ежи Лец — 73
Эдуард Лимонов — 215
Эльга Львовна Линецкая — 9, 201, 223, 251
Семен Липкин — 248
академик Лихачев — 17, 22, 144, 267, 395, 339, 397
Федерико Гарсия Лорка — 216
Лев Лосев — 438
Юрий Лотман — 232
Ю.М.Лужков — 429
Владимир Лукин — 107
Лев Лурье — 81, 82, 92, 123
Самуил Лурье — 364, 426, 427
Сергей Лурье — 234
Владимир Маканин — 255
генерал Макашов — 367
Роберт Макнамара — 400
профессор Макогоненко — 153
Максим Максимов — 276
профессор Максимов — 141
Адик Малышев — 152
Надежда Мальцева — 243
Юрий Мамин — 126
Н.Я.Мандельштам — 188
О.Э.Мандельштам — 78, 141, 150, 274
Елена Мамаева — 235
Генрих Манн — 196, 454
Наталия Манн — 177
Томас Манн — 139, 196, 454
профессор Мануйлов — 141, 158
культуролог Маргулис — 95
Евгений Марков — 321
Римма Маркова — 235
Марциал — 183
Самуил Маршак — 178, 192, 214, 266
Владимир Маяковский — 15, 86
В.А.Медведев — 79
Михаил Мейлах — 314, 317
Любовь Менделеева — 15
Арво Метс — 375
Израиль Меттер — 71
Алексей Парин — 172, 259—264
Владимир Микушевич — 194
Артур Миллер — 364, 365
Джон Мильтон — 168
Георгий Михайлов — 129
Сергей Михалков — 197, 364, 365
Александр Мишарин — 428—430
Юнна Мориц — 177
самолетчик Мурженко — 42
итальянец Мэзон — 144
В.В.Набоков — 161
Лев Наврозов — 194
Анатолий Найман — 151
профессор Наумов — 140
Геннадий Николаев — 433
Татьяна Никольская — 337
Борис Никольский — 304, 378, 399, 432—434
Фридрих Ницше — 169
Новалис — 212
Владимир Новоселов — 100, 152—155
Уистен Хью Оден — 186, 225, 427
Булат Окуджава — 102, 130, 367
Юрий Олеша — 247
Митя Орбели — 128
Валентин Осипов — 177
Оссиан — 267
Н.А.Островский — 100
Олег Охапкин — 269
профессор Павлов — 143, 299
Татьяна Павлова — 320—322
Глеб Павловский — 428
адвокат Падва — 28
Паоло Пазолини — 202
Петр Паламарчук — 269
Лиля Панн — 438
Александр Мих. Панченко — 285
Борис Парамонов — 438
Алексей Парщиков — 375
Борис Пастернак — 85, 86, 141, 167, 168, 177—179, 187, 193, 297, 349, 389, 390
Эзра Паунд — 163, 190
переводчик Пеньковский — 178
Симон Петлюра — 6
Сергей Владимир. Петров — 130, 171, 191
однокашник Пиковский — 177
Револьт Пименов — 80
Лариса Пияшева — 399
профессор Плавскин — 147
Г.В.Плеханов — 14
Саша Плискин — 235, 236
профессор Плоткин — 153
Эдгар По — 168, 185, 212, 213, 320
Надежда Полякова — 83, 84
писатель Поляновский — 150, 151
Григорий Померанц — 200
Валерий Попов — 247, 278, 332, 435, 349
Г.Х.Попов — 369, 370, 406
Григорий Портер — 49—52, 61, 104, 177, 326
Е.М.Примаков — 165
Анатолий Приставкин — 291
замдекана Проничев — 147, 158
профессор Пропп — 141
Валерий Прохватилов — 290, 332
А.С.Пушкин — 37, 127, 173, 185, 186, 187
однокашник Рабинович — 49—51, 61, 108, 177, 326
Соня Рабинович — 139
библиотекарша Рабинович — 74
Леонид Радищев — 6, 7
Людмила Разумовская — 125
Грейнем Ратгауз — 241
Леонид Рахманов — 438
Александр Ревич — 248.250, 323
Генри Резник — 28
профессор Реизов — 141, 142, 153, 158
Евгений Рейн — 47, 48, 374
критик Рейтблат — 330
Дуглас Рид — 74
Райнер-Мария Рильке — 172, 191, 216, 231, 238, 240, 241, 257, 295, 297, 298, 314
Арсений Рогинский — 314, 317
В.В.Рогов — 199
Ксения Рождественнская — 160
преподавательница Рождественская — 159
Всеволод Рождественский — 159
Роберт Рождественский — 103
В.В.Розанов — 340
Мария Васильевна Розанова — 267, 414
маршал Рокоссовский — 29
Г.В.Романов — 332, 333, 342, 367, 397, 432
Александр Рубашкин — 365, 366
Николай Рубцов — 95, 442
художник Рухин — 214
приятельница Ахматовой Рыбакова — 9
Юлий Рыбаков — 99
судья Савельева — 98
Овадий Савич — 216
Давид Самойлов — 85, 169, 171
шахматный тренер Сапунов — 45
А.Д.Сахаров — 139
Саят-Нова — 376
Паруйр Севак — 376
функционер Серобабин — 198
Валентина Серова — 184
Сиаманто — 376, 377
Филип Сидни — 183
Тамара Сильман — 191, 216
Константин Симонов — 183
директор Пушкинского дома Скатов — 295
Тоня Славинская — 132, 205, 240, 241, 263, 412, 434, 440, 444, 445
Ефим Славинский — 77, 88, 150, 269, 303, 328, 445
Алексей Слаповский — 438
Евгений Сливкин — 10
А.А.Смирнов — 176
Василий Смыслов — 63
Нина Павловна Снеткова — 142
А.А.Собчак 35, 71, 95, 125, 126, 267, 384, 409, 416, 421
А.И.Солженицын — 43, 139, 228, 229, 396, 432, 447
поэт Сопровский — 253
Джордж Сорос — 439
одноклассник Соснушкин — 102
Саша Спаль — 280
Уильям Стайрон — 22
И.В.Сталин — 7, 16, 18, 19, 27, 28, 30, 47, 52, 72—75, 167, 207, 221, 351, 352, 371, 389, 418
Галина Старовойтова — 318, 372, 389, 443
Наталья Стрижевская — 442
Борис Стругацкий — 332
Иван Стеблин-Каменский — 155
Стендаль — 142
Г.В.Степанов — 108, 161
Сережа Степанов — 163, 164
Сергей Стратановский — 155
Витя Субботин — 61
Олжас Сулейменов — 144
Коля Сулханянц — 128
Гарик Суперфин — 43, 337
гроссмейстер Тайманов — 63
Арсений Тарковский — 169, 220
профессор Тарковский — 143
Наталья Телегина — 322
Е.В.Тарле — 14
Левон Тер-Петросян — 189, 257, 377—386
Арнольд Тойнби — 213
А.К.Толстой — 175
А.Н.Толстой — 6
Л.Н.Толстой — 7
Б.В.Томашевский — 264
Эдуард Тополь — 355
Абрам Топоров — 6
Валерий Валерьевич Топоров — 20, 325
Валерий Николаевич Топоров — 20
Николай Абрамович Топоров — 16—18, 24, 26
Аглая Топорова — 23, 48, 226, 232, 286, 368
Зинаида Топорова — 20, 21, 325
Зоя Николаевна Топорова — 5, 6, 8—12, 14—19, 25—31, 33—36, 38—44, 52, 72, 73, 80, 85, 96, 99, 108, 143, 146, 151, 220, 229, 295, 298, 306, 307, 338, 368
Татьяна Николаевна Топорова — 8, 15, 18—19, 20, 36, 59, 72, 74
гроссмейстер Торре — 64
Георг Тракль — 256
Виталий Третьяков — 413
Юрий Трифонов — 247
Мария Лазаревна Тронская — 145, 146
Л.Д.Троцкий — 18, 81, 349
Мирза Турсун-заде — 215
подсудимый Уманский — 99
Адольф Урбан — 431, 434, 441
Галина Усова — 231
композитор Успенский — 68
Владимир Уфлянд — 276
Ганс Фаллада — 44
профессор Фарфель — 326
самолетчик Федоров — 42
Андрей Венедикт. Федоров — 144, 176, 204, 205
Натан Федоровский — 129
А.А.Фет — 82
гроссмейстер Филип — 48
однокашник Фильковский — 177
Уильям Фолкнер — 139
Илья Фоняков — 269
однокашник Френкель — 49—51, 177
Толик Фридман — 67, 107
Френсис Фукуяма — 402
Дмитрий Фурман — 428
Франц Фюман — 249
адвокат Хейфец — 235
Борис Хмельницкий — 343—436
Николай Александр. Холодковский — 178
редактор Холопов — 431, 432, 439
Макс Хоркхаймер — 140
Питер Хофт — 183
капитан Хромченков — 308, 309, 311
Н.С.Хрущев — 75, 81, 86, 140
Марина Цветаева — 78, 192, 297, 298
Алексей Цветков — 246, 251
Пауль Целан — 209
Зигфрид Цехновицер — 98, 316
Александр Ципко — 136, 422
Петр Чейгин — 247, 275
Анатолий Чепуров — 207, 215, 364, 367
Татьяна Черниговская — 321
Юрий Черниченко — 68, 104, 291, 400
Андрей Чернов — 125, 266, 267
В.С.Черномырдин — 14, 352, 394, 422
А.П.Чехов — 340
Анатолий Чубайс — 295, 324
Вадим Чубарь — 225
Ольга Чугай — 244, 245, 247—249, 253
Корней Чуковский — 165, 260
Михаил Чулаки — 69, 367, 369, 421, 439
Инна Чурикова — 256
Олег Чухонцев — 441
подсудимый Шахматов — 99, 100
Евгений Шварц — 46, 47
Елена Шварц — 92, 110, 123, 155, 269, 276
Эдуард Шеварднадзе — 382, 385
Вильям Шекспир — 215
Георгий Шенгели — 178
Иоганн Фридрих Шиллер — 19, 411
богослов Шифферс — 25
Виктор Шкловский — 86
Николай Шмелев — 369
Юрий Шмидт — 28, 29
Шолом-Алейхем — 425
переводчик Шор — 231
Аркадий Штейнберг — 167—169, 241—243
Франц Штук — 46
Лев Щеглов — 321—323, 443
Юрий Щекочихин — 294
Галли Эйхбаум — 143
Асар Эппель — 282
Константин Эрнст — 238
Ефим Григорьевич Эткинд — 97, 98, 141, 153, 164—166, 175, 176, 191, 230, 231, 234, 235, 237, 278
Катя Эткинд — 164, 232
Маша Эткинд — 357
гроссмейстер Юдасин — 58
Н.Н.Юденич — 16
Карл Юнг — 354
Сергей Юшенков — 394
Григорий Явлинский — 361, 419, 429
Элик Явор — 235, 236, 357
Г.Г.Ягода — 29
Роман Якобсон — 173
Яковлевы — 125
профессор Ямпольский — 142
Александр Янов — 194, 401
Генриэтта Яновская — 98, 314—316, 318
Михаил Яснов — 84—87, 94, 266, 267, 278

Топоров В. Двойное дно. Признания скандалиста

28.11.2006

Автор: Мальхан
Источник: http://www.proza.ru/2006/11/28-269

Виктор Леонидович Топоров (род. в 1946 г.) – коренной петербуржец, выпускник филфака МГУ, член Союза писателей СССР. Переводчик стихов и прозы, литературный критик, публицист. Среди его поэтических переводов: Джонн Донн и Уильям Блейк, Байрон и Киплинг, Оскар Уайльд, Оден и Рильке, Готфрид Бенн и Пауль Целан. Многие из его переводов вошли в так называемую «офицерскую» библиотеку (Библиотеку Всемирной Литературы). Кроме этого он литературный и политический обозреватель «Литератора» и «Смены» (СПб.), «Независимой газеты» и «Дня Литературы» (Москва), журналов «Постскриптум» и «Пушкин». Член редколлегии «Новой России», член Академии АРСС. Живет в Петербурге. Женат. Дочь – социолог. Книга переполненна окололитературными сплетнями и скандалами. Особенно подробно описано все то, что было связанно с кухней переводчиков поэзии. Топорова называют мастером презрительных суждений, автором цинических пасквилей, готовым громить все, что пользуется уважением. Он литературный скандалист, чем-то похожий на Невзорова, Коржакова, Руцкого и Василия Розанова. Некоторые видят в нем то волка-одиночку, то дедушку Мазая, который расстреливает из берданки несчастных зайчиков-писателей и политиков всех мастей. Он злой и язвительный, веселый и остроумный. Он честен с собой и ждет от нас того же. Он раздражает и обижает, он скандалист и забияка, но с ним интересно и никогда не скучно. В литературе Виктор Топоров создает репутации, но чаще губит их. В политике – вмешивается в споры на самых верхах, загодя предвосхищая ход событий. Прав он или нет, он идет вперед, не останавливаясь и не оглядываясь, а главное, не обращая внимания на то, о чем возмущенно шепчутся у него за спиной. Чувство меры у Топорова отсутствует. Самая невинная эпиграмма звучит так: Джинсы фирмы «Большевичка» Оторвали мне яичко. Эпатирующий и хамоватый Виктор Топоров остается личностью яркой и нестандартной, чем и интересен.