ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
АМЕРИКАНСКИЙ
ПАЦИЕНТ


Глава 1. Миллионер в кожанке

Холодным ноябрьским утром измученные ночным перелетом пассажиры рейса SU 316 Нью-Йорк—Москва напрасно пытались разглядеть в плотной серой дымке за иллюминаторами приближающуюся землю.
В салоне эконом-класса оказались рядом два молодых человека. Один, лет двадцати пяти, невысокий, коренастый, был довольно бандитского вида: стриженый «под ежик», с серыми маленькими, но цепкими глазами. Широкий приплюснутый нос на скуластом лице, постоянная нагловатая, насмешливая, даже злая улыбка. Мертвенная бледность придавала этому крепышу какой-то измученный вид. Но было в нем и что-то... страстное, что ли, — что-то, не сочетающееся с нахальной улыбкой и с резким, уверенным взглядом. Одет он был в черную кожанку, неброскую, но комфортную. В отличие от соседа, который всю дорогу мучился, то снимая, то, озябнув, опять надевая неудобную легкую куртку странноватого фасона — без рукавов, но с капюшоном.
Это был худощавый, светловолосый паренек, тоже лет двадцати с небольшим. Во взгляде его больших голубых глаз чувствовалось что-то тихое, тяжелое — по одному этому взгляду специалист мог заподозрить, что у него не все в порядке с головой. Лицо молодого человека было, впрочем, довольно симпатичное. В руках он держал небольшой серый потрепанный рюкзачок. Обут был в нелепые, сильно поношенные ботинки на толстой подошве.
Стриженый долго разглядывал соседа, наконец не выдержал и усмехнувшись спросил:
— Что, бля, зябко?
— Очень, — ответил тот вежливо. — Я забыл, что у нас в самолетах может так дуть. Отвык.
— Э! Америка! — засмеялся стриженый.
И завязался разговор. Белокурый парень с готовностью отвечал на все вопросы. Рассказал, что больше четырех лет не был в России, что в Америке лечился в психиатрической клинике. Стриженый усмехался, а когда на вопрос: «Ну и как, вылечили?» — белокурый отрицательно покачал головой — просто захохотал.
— Бабок, небось, угробил! Лечиться на Западе, лечиться на Западе!..
— Во-во! — ввязался в разговор сидевший рядом бухгалтерского вида тип в измятом, поношенном костюме, здоровяк лет сорока, с красным носом и угреватым лицом. — Вот именно! Только деньги гребут. Высасывают последние российские ресурсы!
— В моем случае ошибаетесь, — интеллигентно возразил американский пациент тихим и примиряющим голосом. — Конечно, я спорить не могу, не знаю, что у вас теперь творится, но мой врач лично мне и дорогу сюда оплатил, и там почти два года я за его счет прожил.
— Что, больше некому, что ли, платить было? — спросил стриженый.
— Да. Человек, который оплачивал мое лечение, Павлищев, два года назад умер. Я писал потом сюда единственному близкому человеку в России, моей дальней родственнице, жене известного бизнесмена — Ивана Федоровича Панчина, не слышали? — но она не ответила. Так вот и лечу.
Оба соседа снова захохотали.
— А в рюкзачке этом, небось, все имущество? — спросил стриженый.
— Точно, — подхватил с довольным видом красноносый, — поспорить готов, что шмоток юноша не накупил.
Белокурый молодой человек и в этом весело признался.
— Ну, внешний вид обманчив, — продолжал «бухгалтер», отсмеявшись (и сам владелец рюкзачка, кстати, начал наконец смеяться, глядя на них, — тут остальные двое уже просто зашлись от смеха). — Рюкзачок этот драный, ботинки дурацкие, но... если к такому рюкзачку да прибавить богатую родственницу, типа жены банкира Панчина, то все заиграет совсем другими красками. Разумеется, если Панчина вам действительно родственница и вы не трындите, извините, конечно...
— Опять угадали! — подхватил белокурый молодой человек. — Ведь действительно почти не родственница. Настолько дальняя, что я и не удивился, когда не ответила.
— Ну, сейчас почта так работает... Гм... Но по крайней мере вы простодушный и искренний молодой человек, это радует! А Панчина знаю, знаю — человек довольно известный. И спонсора вашего покойного — Павлищева — тоже знаю. Николай Андреевич. Действительно, человек был со связями, и деньгами ворочал очень немаленькими...
— Точно, — молодой человек с искренним удивлением посмотрел на «бухгалтера». — Его звали Николай Андреевич...
Стриженый в это время зевал, поглядывал в иллюминатор — с нетерпением ожидал приземления. Он был очень рассеян и чем-то встревожен: слушал и не слушал, усмехался вдруг чему-то...
— Как вас, извините, зовут? — спросил угреватый у парня с рюкзачком.
— Александр Сергеевич Гагарин. Можно просто Саша.
— Гагарин? Александр Сергеевич? Не знаю. Даже не слышал, — ответил, подумав, «бухгалтер». — То есть, я не о фамилии. Фамилия, кстати, не только «космическая», был еще такой дворянский род...
Саша засмеялся:
— К тем Гагариным я, похоже, отношения не имею. А вот космонавту — дальний-дальний родственник. Отец мой тоже, кстати, был летчиком. И жена банкира Панчина, которой я писал, она тоже, оказывается, дальняя родственница космонавта.
— Хо! Космонавтка! Не знал, не знал, — захихикал «бухгалтер».
Усмехнулся и стриженый.
— А что, Сашок, ты небось в Америке и учился заодно? — спросил вдруг он.
— Да... учился... Немного.
— А у меня незаконченное среднее.
— Да ведь и я, так... — чуть ли не извинялся Саша. — Меня из-за болезни в обычную школу не принимали. Так, несколько лет в интернате для ненормальных, ну, там, дома...
— Барыгиных знаете? — быстро спросил стриженый.
— Откуда... Ведь я здесь никого не знаю. Это вы Барыгин?
— Да, я, Барыгин, Макар.
— Макар? Барыгин?!.. — вскинулся «бухгалтер».
— Ну, да, я — грубо перебил его стриженый, который вообще не обращал никакого внимания на угреватого «бухгалтера» — с самого начала беседовал только с Сашей.
— Да... как же это? — выпучил глаза «бухгалтер», у которого лицо стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное. — Сын Семена Макаровича Барыгина, авторитетнейшего человека, хозяина нескольких рынков, недавно... гм... трагически погибшего... и оставившего два с половиной миллиона баксов? Это только отмытыми...
— А ты откуда узнал, сколько он бабок оставил? — перебил стриженый, даже не глядя на «бухгалтера». — Проныра! — мигнул он на него Саше. — И смотри, как сразу возбудился! А это правда: батя мой помер, а я из Лас-Вегаса через месяц поганым «Аэрофлотом» домой лечу. Ни брат, подлец, ни мать — ни денег, ни уведомления — ничего не прислали! Как собаке! Я в этом Лас-Вегасе чуть не сдох...
— А теперь лимончик отвалился! — всплеснул руками «бухгалтер».
— Ну а тебе-то, козел, чего? — злобно спросил Барыгин. — Ведь я тебе ни копейки не дам, хоть ты тут вверх ногами передо мной ходи.
— Вверх ногами? Сейчас... — и он стал отстегивать привязной ремень.
— Бля! Да ведь не дам, не дам, хоть пляши, хоть раком стань!
— И не давай! Так мне и надо, не давай! А я буду плясать. Жену, детей малых брошу, а перед тобой буду плясать!.. — «бухгалтер» чуть не слюни пускал от умиления.
— Тьфу! — сплюнул стриженый. — Пять недель назад я вот, как и ты, — обратился он к Саше, — с одной сумкой в Лас-Вегас от отца сбежал, к друганам. Там слег, думал сдохну. Горячка, бред. А его тут без меня и замочили, суки. В разборку попал, как пацан. Шальная пуля. Вечная память покойнику, а ведь тоже чуть меня тогда не прикончил! Веришь, Саша? Не слиняй я — точно убил бы, родного сына.
— Вы его чем-нибудь рассердили? — поинтересовался Саша, с любопытством рассматривая миллионера в кожанке. Но хотя с миллионерами и не часто можно встретиться, Сашу удивило и заинтересовало что-то другое. Барыгин тоже охотно болтал с Сашей, похоже, просто хотел выговориться. От тревоги, что ли, или от волнения, лишь бы только о чем-нибудь говорить. Казалось, он до сих пор еще был болен. Что касается «бухгалтера», так тот просто повис над Барыгиным, дыхнуть не смел, ловил каждое его слово.
— Рассердился он за дело... — ответил Барыгин. — Но меня больше всего братец родной достал. Про матушку нечего сказать, совсем уже старенькая... Но вот он что же мне не отбил? Уж догадываюсь!.. Правда, я тогда временами плохо соображал. Пили много. Мобильник потерял. Заболел, опять же. Говорят, телеграмму отправляли. А ее какой-то местный обдолбанный хмырь принял и потерял. Только Конев, Василий Васильич, выручил, емельку прислал общим знакомым. Тоже сука — на брата жаловался. Что тот, мол, втихаря золотые литые ручки на отцовском гробе подменил: они, дескать, неслабых денег стоят. Да ведь его за одно это отцовы друганы прибьют, если я захочу. Да и святотатство это, блядь! Эй ты, пугало гороховое! — обратился он к «бухгалтеру». — Святотатство?
— Святотатство! Ох, святотатство! — поддакнул «бухгалтер».
— Уроют?
— Уроют! Уроют! Сразу уроют!
— Они все думают, что я еще болен, — продолжал рассказывать Саше Барыгин. — А я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, стрельнул деньжат и лечу: опаньки, Семен Семеныч, вот и мы! Он отцу на меня стучал, я знаю. А что я действительно из-за Надьки Барашковой батю довел до белого каления, это правда. Это было. Крыша поехала.
— Из-за Надежды Барашковой? — подобострастно спросил «бухгалтер», что-то соображая.
— И ее, что ли, знаешь? — вылупился на него Барыгин.
— Знаю! — гордо ответил «бухгалтер».
— П...ец! Ты, наверное, какую-нибудь другую Надю Барашкову знаешь! Ну и тварь! Так и знал, что какая-нибудь такая тварь сразу и повиснет! — пожаловался Барыгин Саше.
— Лебедев все знает! — ухмыльнулся «бухгалтер». — Та самая Надя Барашкова, из-за которой ваш отец челюсть вам чуть не сломал. Надежда Кирилловна Барашкова, красавица, фотомодель. Бывшая любовница Афанасия Ивановича Троицкого, богатейшего человека, кстати, партнера банкира Панчина...
— Опа! — действительно удивился наконец Барыгин. — В самом деле знает.
— Все знает! Лебедев все знает! Я с Лихачевым Сашкой два месяца пил, тоже после смерти его папеньки. С такими девочками познакомились! И с Надей Барашковой...
— Что? Она с Лихачевым?.. — злобно вскинулся Барыгин.
— Н-ничего! Н-н-ничего! — спохватился «бухгалтер». — Н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Тут один Троицкий! Он ей в Большом театре собственную ложу снял. Сидит там — неприступная, только с охранниками...
— Так и есть, — мрачно подтвердил Барыгин. — Мне и Залежев говорил. Я тогда, Саша, в какой-то обхезаной курточке шел по Тверской. А она из бутика выходит, в белый «Ламборджини» садится... Меня и заклинило! Встречаю Залежева, тот всю эту модельную тусовку знает, сам вечно прикинутый, лорнет в глазу... А мы у папаши по-простому воспитывались. Это, говорит Залежев, тебе не светит, это, говорит, международный уровень, зовут — Надя Барашкова, живет с Троицким, а Троицкий теперь не знает как от нее отвязаться — жениться хочет на дочке какой-то шишки, боится компромата. Подсказал, что сегодня же могу Надю в Большом театре увидеть, в своей ложе будет сидеть. Сходил на какой-то сраный балет. Всю ночь не спал. Утром папаша посылает меня обналичить десять тысяч баксов и отнести нужным людям. Я на все десять тысяч купил пару сережек. По одному бриллиантику в каждой — величиной с орех. С сережками — к Наде... Входим к ней с Залежевым, я прикинулся, типа тут ни при чем. «От Макара Барыгина, — говорит Залежев, — тебе, Надя, сувенирчик на память». Раскрыла, взглянула, усмехнулась, поблагодарила и ушла. А я стою, трясусь, думаю: «Сейчас умру!» Одет, как жлоб, молчу, на нее глаза пялю — а Залежев весь такой шикарный, волосы до плеч, шейный платок, — сладкий весь такой. Она, наверное, решила, что он сам дарит! Я говорю: «Ты, Залежев, педик, усохни — не то искалечу». Смеется: «Как бы тебя самого сегодня Семен Макарыч не искалечил...»
— Эх! Ух! — «бухгалтер» даже дрожал от возбуждения. — А ведь покойник не то что за десять кусков, за десять баксов на тот свет отправлял, — шепнул он Саше. Саша с любопытством разглядывал Барыгина.
Барыгин продолжал:
— Батя меня, конечно, отделал основательно. «Это только разминка, — говорит, — на ночь зайду потолковать всерьез». Запер, а сам поехал забирать сережки. Та ему в рожу их кинула, говорит: «Подавись, дед, своими серьгами. Они мне теперь в десять раз дороже, раз Макар их так раздобыл!» Ну а я в это время уже в Шереметьево несся. Чудом выбрался, маманя помогла, у Сережки Протушина деньжат стрельнул, виза давно была, на всякий случай... Добрался пьяный до Чикаго, оттуда прямиком в Лас-Вегас. А там уж так ужрался... Одну ночь вообще на улице провалялся, собаки даже обгрызли. Совсем слег.
— Ну, теперь запоет у нас Наденька! — потирая руки, хихикал «бухгалтер». — Какие там, на фиг, сережки! Теперь мы такие сережки забацаем...
— Если ты, падла, хоть раз про Надю плохо скажешь, я тебя с дерьмом смешаю, — сказал Барыгин, чуть ли не приподымая его с кресла за грудки.
— Все нормально, все нормально, — испуганно бормотал «бухгалтер». — Смотри-ка, прилетели!
Самолет уже катился по взлетно-посадочной полосе.
Хотя Барыгин и говорил, что возвращается внезапно, за таможенным контролем его уже ожидали несколько человек. Они кричали и радостно махали ему мобильными телефонами. Барыгин смотрел на них с торжествующей, даже злобной улыбкой. И вдруг повернулся к Саше.
— Саша, сам не пойму, чем ты мне так понравился. Может, потому, что в такую минуту встретил? Так ведь и этого козла встретил... — он указал на Лебедева. — Приходи ко мне, Сашок. Мы с тебя эти ботинки поганые снимем, приоденем тебя. Дубленку купим. Хочешь фрак с белой жилеткой? И поедем вместе к Наде? Придешь?
— Ох, лови момент, Гагарин! Не упускай свой шанс!.. — завистливо посоветовал Лебедев.
Саша тепло пожал Барыгину руку и улыбнулся:
— С удовольствием приду и очень рад, что вам понравился. Даже, может быть, сегодня приду, если успею. Я вам честно скажу, вы мне и сами очень понравились. Особенно когда про сережки рассказывали. Да и до этого понравились, хотя лицо у вас и мрачное. За одежду и дубленку тоже спасибо. Мне ведь действительно все это скоро понадобится. А денег у меня в настоящий момент почти... нет.
— Деньги будут. Приходи!
— Будут, будут, — подхватил «бухгалтер».
— А девочек ты, Саша, как — очень любишь? Сразу колись!
— Я? Я ведь... Я ведь из-за своей болезни... еще девственник...
— О-о-о! — воскликнул Барыгин. — Совсем ты, Сашок, выходишь юродивый. Таких, как ты, Бог любит!
— Во-во, — подхватил «бухгалтер».
— А ты иди за мной, козел, — сказал Барыгин Лебедеву. Лебедев своего добился.
Колонна дорогих иномарок рванула к Москве. Саша потоптался по лужам, подождал 511-го автобуса. Было сыро и ветрено.

Глава 2. А что у Вас в рюкзачке?

— Да нет, я понял, что на прием к Панчину нужно записываться заранее, но...
Саша стоял на проходной панчинского офиса, пытаясь по телефону объяснить секретарше, кто он и зачем приехал. Охранники с интересом разглядывали такого необычного посетителя.
— Девушка, а вы соедините меня с ним, за десять секунд и выясним: пускать меня, или нет. Переговоры? А заместитель? Тоже вышел? А когда вернется? Ну тогда я перезвоню... Я тут у вас внизу, на входе... Трубку бросила, — удивленно повернулся он к одному из охранников.
До «перестройки» банкир Панчин работал в аппарате ЦК КПСС. Теперь имел крупные пакеты акций в нескольких солидных компаниях. Считался человеком с большими деньгами и с большими связями. Не скрывал, что считает себя человеком простым, необразованным. Зато умным и ловким человеком он был вне всяких сомнений. И дела у него шли превосходно — с каждым годом все лучше и лучше. Банк Панчина располагался в роскошном особнячке одного из староарбатских переулков. Охранники явно не часто сталкивались здесь с такими людьми: драный рюкзачок, странная куртка.
— Я тут у вас посижу, можно? У Панчина переговоры, а заместитель вышел куда-то. Я к Панчину по личному делу, я его родственник, вы слышали, — он с улыбкой махнул рукой на телефон. — Вот, прямо из Америки и сразу сюда... Как вы думаете, пустят?
Охранники молчали. Один, лет сорока, с усами, не выдержал и спросил:
— А что у вас в рюкзаке? Вы, часом, не торгуете чем-то?
— Так я же говорю: прямо из аэропорта к вам поехал! Вещи там всякие, носки, рубашка... Показать? — Саша с готовностью стал развязывать рюкзачок.
— Не надо, не надо! — испуганно остановил его охранник. Потом, помолчав, не выдержал и опять спросил:
— А... А вы точно... из Америки? — он хотел спросить: «А вы точно родственник Панчина?» — но в последний момент постеснялся.
— Да, прямо из аэропорта. Мне кажется, вы хотели спросить: точно ли я родственник Панчина? И не спросили из вежливости.
— Гм... — промычал удивленный охранник.
— Правда родственник, не вру, и вы отвечать за то, что меня пропустите, не будете. А что я в таком задрипанном виде и с рюкзачком — так дела мои сейчас плоховаты...
— Выглядите просто как-то... — охранник опять замолчал.
— Можно покурить? — спросил Саша. — Раз долго ждать...
— Здесь не курят.
— Я не имел в виду прямо здесь. Я бы вышел на улицу. Впрочем, как скажете. В чужой монастырь...
Саша присел в уголке на корточки и о чем-то задумался. Охранники недовольно пошептались.
— Все-таки решайте поскорее свой вопрос, — обратился один из них к Саше. — Здесь у нас не зал ожидания.
Саша опять снял трубку:
— Извините, снова вас беспокою. Иван Федорович не освободился? Да, да. Родственник, — Саша засмеялся. — По какому делу? Да просто познакомиться. Моя фамилия Гагарин, а жена Панчина тоже родственница Юрия Гагарина.
«Так он еще и Гагарин!..» — испуганно переглянулись охранники.
— Сказали ожидать Иволгина, — положив трубку, объяснил Саша. — Это заместитель Панчина?
— Что-то вроде того... Так вы еще и родственник Юрия Гагарина? — подозрительно спросил усатый.
— Я понимаю, что вы думаете, — засмеялся Саша. — Но это правда. Хотя, конечно... Почти что и нет. Впрочем, с натяжкой, конечно, родственник, но до того дальний, что, по-настоящему, и не считается. Я писал Панчиной из Америки, но она мне даже не ответила. Но я все-таки хочу поговорить. А вам все это объясняю, чтобы вы не беспокоились. Примут — хорошо, не примут — тоже, может быть, очень хорошо. Скорее всего примут: госпожа Панчина, как я слышал, свое родство с космонавтом очень ценит.
Охранники явно сталкивались с таким странным посетителем впервые. Либо, решили они, это какая-то шушера, бродячий продавец, попытается что-то всучить банкиру из своего рюкзачка, или — просто дурачок. И в том и в другом случае могло влететь.
— Слушайте! — предложил вдруг Саша. — А может, ну его, этого Иволгина? Может, вы меня так пропустите?..
— Ждите, пока вам не выпишут пропуск! — рассердился усатый. Саша опять присел в уголке. Потом встал, снял свою странную куртку с капюшоном и остался в довольно приличном, хотя и потертом, джинсовом костюмчике.
«Безобидный дурачок!» — решили тем временем охранники.
— Здесь у вас в комнатах теплее, чем в американских домах зимой, — заметил Саша, усаживаясь опять на прежнее место. — Зато на улицах там теплее, чем у нас. А в домах зимой бывает просто очень холодно.
— Не топят? — спросил усатый, хотя только что решил эти странные беседы прекратить. Почему-то не выдержал.
— Дома устроены иначе, окна. Есть печи, кондишены... как это по-русски? кондиционеры?.. А парового отопления, например, нет.
— Долго в Америке прожили?
— Пять лет. Я там в захолустье, правда, сидел...
— Отвыкли от родины?
— Ну! Удивляюсь, как по-русски говорить не разучился. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так много и болтаю. Со вчерашнего дня говорить по-русски все время хочется.
— В Москве раньше жили? — как ни сдерживался охранник, а невозможно было не поддержать такой учтивый и вежливый разговор.
— В Москве? Нет, так, только проездом бывал. И раньше ничего здесь не знал, а теперь столько, слышал, перемен... Вот, опять смертную казнь отменили, я в самолете прочел.
— А там?
— Там есть. Казнят. Мне Шнейдер кассету давал с документальным фильмом.
— Электрический стул? Прямо все так и снято?
— Да.
— Вырываются? Кричат?
— Куда! Человека пристегивают к креслу. К рукам, ногам, голове подключают контакты. Шарах! — и все. Даже дернуться как следует не успеваешь. Приготовления тяжелые. Когда объявляют приговор, ведут к креслу, пристегивают — вот это ужасно! За стеклом какие-то люди сидят, смотрят, чтобы смерть засвидетельствовать.
— Страшноватое зрелище.
— Конечно! Преступник — тот, про которого фильм — крепкий такой мужик. Плакал! Белый, как бумага! Ужас! Я и не думал, чтобы от страха можно было так заплакать. И не ребенку, а человеку, который, наверное, никогда не плакал, сорок пять лет мужику. Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят? Надругательство над душой! Сказано: «Не убий», — так за то, что он убил, и его убивать? Нельзя так. Вот я уже с месяц назад это видел, а до сих пор у меня перед глазами. Раз пять снилось.
Саша говорил тихо, но возбужденно. Даже разрумянился немного. Охранник слушал с интересом.
— Хорошо, что смерть безболезненная, мгновенная, — пробормотал он.
— А знаете, — подхватил Саша, — вот вы это заметили, и остальные точно так же замечают. И электрический стул — он именно для этого и изобретен. А мне пришла в голову мысль: а что, если это даже хуже? Подумайте: если, например, пытка, страдания, раны, боль. Это от душевного страдания отвлекает. От одних только ран и мучаешься, пока не умрешь. А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах. А что вот знаешь точно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что человеком больше не будешь, и что это так и произойдет. Главное, что обязательно произойдет. Все замерли, кто-то выключатель поворачивает, вот эти-то четверть секунды и страшнее всего. Это не моя фантазия, так многие говорили. И я верю. Убивать за убийство большее наказание, чем само преступление. Убийство по приговору ужаснее, чем просто убийство. Тот, кого убивают бандиты, еще надеется, что спасется, до самой последней секунды. Бывало такое: пять пуль в него всадили, а он еще надеется, бежит, зовет на помощь. А тут всю эту последнюю надежду, с которой умирать в десять раз легче, отнимают. Тут приговор. И в том, что никуда уже не сбежишь, весь ужас и заключается, и сильнее этой муки нет на свете. Поставьте солдата в бою напротив пулемета и стреляйте в него, он еще будет надеяться. Но прочтите этому самому солдату приговор — он с ума сойдет или заплачет. Кто сказал, что человек в состоянии вынести это и не сойти с ума? Зачем такое безобразное, ненужное, напрасное издевательство? Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!
Охранник серьезно слушал.
— Курите, что ли, — сказал он.
Но закурить Саша не успел. Вошел с бумагами в руках стройный красавец-блондин среднего роста, лет двадцати пяти. Охранник догнал его и что-то стал говорить, показывая на Сашу. Это и был тот самый Иволгин. Он с любопытством поглядывал на Сашу, наконец перестал слушать и нетерпеливо подошел.
— Здравствуйте. Иволгин, Даниил Кондратьевич. Вы — Гагарин? — вежливо спросил он, как-то немного слишком улыбнувшись. Взгляд его, несмотря на всю веселость и показную искренность, был — может быть, самую чуточку — слишком внимателен. «Когда он один, совсем по-другому смотрит. И, наверное, никогда не смеется», — подумал почему-то Саша. Он заново наскоро объяснил все, почти в тех же словах, что и секретарше, и еще раньше Барыгину.
Иволгин вдруг что-то вспомнил.
— Так это вы, — спросил он, — примерно с год назад писали, кажется, из Америки, Елизавете Прокофьевне?
Саша кивнул.
— Пойду скажу Ивану Федоровичу, он тоже должен помнить. Он сейчас освободится. Пойдемте в приемную... Выпишите пропуск! — приказал Иволгин охраннику.

Глава 3. Здравствуйте, я Ваша тетя

Иван Федорович Панчин, крепкий, осанистый, лишь немного начинающий седеть мужчина, с любопытством смотрел на входящего Сашу. Саша представился.
— Чем могу служить? — спросил банкир.
— Просто хотел с вами познакомиться. Извините, если побеспокоил, я понимаю, сколько у вас дел... Но я только что из аэропорта... Прилетел из Америки...
Банкир хмыкнул. Подумал, прищурился, оглядел еще раз гостя с ног до головы, быстро указал ему на стул. Иволгин стоял в углу кабинета, у стола, и перекладывал бумаги.
— Вообще у меня мало времени, — сказал банкир. — Но так как у вас, конечно, какое-то дело, то...
— Я так и думал, — перебил Саша. — К вам ведь без дела не приходят. Но я, честно, просто хотел познакомиться.
— Удовольствие, конечно, и для меня большое, но не все же забавы, иногда, знаете, случаются и дела... Да и повод для знакомства, честно говоря...
— Повод и в самом деле слабоватый. Ну и что, что я родственник Гагарина, и ваша жена тоже. Это ведь не повод. Я это прекрасно понимаю. Но это — моя единственная зацепка. Я лет пять в России не был, да и уехал... — он покрутил пальцем у виска. — И тогда никого не знал, а теперь тем более. Просто ищу хороших людей. Даже вот и дело одно серьезное есть, и не знаю, куда с ним сунуться. Еще в Нью-Йорке подумал: «Это почти родственники, начну с них; может быть, мы друг другу и пригодимся, они мне, я им, — если они люди хорошие». А я слышал, что вы люди хорошие.
— Очень благодарен. Значит, прямо из аэропорта ко мне? И... с вещами?
— У меня только маленький рюкзачок с бельем, и больше ничего. В гостиницу я успею и вечером поселиться.
— Но вы все-таки собираетесь жить в гостинице?
— Конечно.
— А я было подумал, что вы уж прямо ко мне.
— Почему нет. Но только если пригласите. А если честно, если и пригласите, не останусь. Не почему-нибудь, а так... Характер такой.
— Вот и славно, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, Александр Сергеевич, чтобы сразу все прояснить: так как мы сейчас договорились, что никакие мы с вами не родственники, — хотя мне, разумеется, было бы очень приятно, — то...
— То вставать и уходить? — приподнялся Саша, довольно весело рассмеявшись. — Честное слово, Иван Федорович, хоть слабо я разбираюсь в том, как сейчас здесь люди живут, но так я и думал, что у нас так и получится, как получилось. Так, наверное, и надо... Да и тогда мне на письмо не ответили... Всего хорошего, извините за беспокойство.
Улыбка Саши была настолько естественной, без малейшей тени обиды или разочарования, что банкир как-то вдруг по-новому посмотрел на гостя.
— А знаете, Александр, — сказал он вдруг каким-то другим голосом, — ведь я вас все-таки не знаю. Да и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет посмотреть на однофамильца... Подождите, если хотите. Если у вас время есть...
— Совершенно никуда не тороплюсь, — улыбнулся Саша, опять присаживаясь. — Я, честно говоря, как раз и рассчитывал, что, может быть, Елизавета Прокофьевна вспомнит, что я ей писал. Охранник заподозрил, что я денег попрошу. Но я, честное слово, не поэтому, а только для того, чтобы с людьми сойтись. Вот только, боюсь, я вам помешал...
— Вот что, Александр, — сказал банкир, улыбаясь. — Если вы и в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, приятно будет познакомиться. Только, как можете догадаться, я человек занятой. Сейчас кое-какие бумаги просмотреть надо. Потом у меня две деловые встречи... Так что, получается, хоть я и рад новым знакомствам... хорошим то есть... но... Впрочем, мне кажется, что вы хорошо воспитаны, и потому...
— Не беспокойтесь. Я и сам очень не люблю мешать... К тому же мы такие разные люди на вид... У нас, пожалуй, и не может быть много общих интересов. Но, знаете, я в это, пожалуй, не верю — часто только так кажется, что общих интересов нет... Это от лени — рассортировались разок на глаз, и все, так уже и остаются в разных компаниях... Извините, что я на такие темы...
— А скажите честно: как у вас с деньгами? И чем вы тут планируете заниматься? Извините за прямоту...
— Что вы, естественный интерес. Денег у меня нет и чем заниматься буду, тоже еще не думал. Надо бы, конечно, подумать... Деньги мне одолжил профессор Шнейдер, мой доктор, ну тот, у которого я в Америке лечился. И деньги эти закончились. Несколько долларов осталось. Дело у меня, правда, одно есть, очень нужен совет, но...
— И как вы собирались тут прожить? — перебил банкир.
— На работу какую-нибудь думал устроиться. Трудиться...
— Философ! А что вы умеете делать, профессия есть какая-нибудь? Извините опять...
— Не извиняйтесь. Нет у меня ни талантов, ни особых способностей. Я, можно сказать, инвалид, ничему толком не учился. Что же касается денег, то мне кажется...
Банкир опять перебил и опять стал расспрашивать. Саша еще раз все о себе рассказал. Панчин знал покойного Павлищева. Саша и сам не мог объяснить, почему Павлищев интересовался его судьбой. Может быть, просто по старой дружбе с покойным отцом Саши? Родители Саши умерли, когда он был еще маленьким. Детство прошло в больницах, в интернате, в каких-то маленьких городках, то ли у родственников родителей, то ли у родственников Павлищева. В школы он ходить не мог, некоторые родственники, впрочем, неплохо учили его дома. Вообще Саша, хотя все и помнил, довольно слабо понимал, что с ним тогда происходило. Из-за частых и сильных припадков он стал буквально олигофреном (Саша так и сказал — «олигофреном»). Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Нью-Йорке с профессором Шнейдером, американцем, который занимается именно этими болезнями в Америке в собственной клинике в Колорадо. Умственно отсталых там лечат, обучают, стараются духовно развить. Павлищев отправил Сашу в Америку около пяти лет назад, а сам два года назад внезапно умер. Шнейдер содержал и долечивал Сашу еще года два. Вылечить его так и не удалось, но улучшение произошло колоссальное. Наконец, по просьбе Саши и еще по одной причине, Шнейдер отправил его обратно в Россию.
Панчин очень удивился.
&m