Оглавление


Часть I. Прилежная ученица 5
Женщина, которая права 5
«Мышонка пришли рожать?» 11
Семья с музыкой и характерами 15
Марья Федоровна и балалайка 20
Телесные муки 27
Первый брак и «Поющие гитары» 30
Эвридика до потери сознания 36

Часть II. От мольбы до заклятья 44
«Мерседес» ее имени 44
Фея времени и кино 52
Тень Дон Жуана 56
Клиническая смерть 64

Часть III. Блондинка 69
«Черный муж» 69
Мистика ее жизни 77
Крещение 87
Похищение Энтони 91
Голубая кровь 95

Часть IV. Белоснежка и гномы 102
Первая скрипка 102
Перья павлина 112
«Ты — мой Бог» — Президенту 117
Остановиться — отлежаться 121

Часть V. Романс о влюбленных 126
Доктор Дима 126
Необременительная женщина 133
Графские развалины 138
Звездой — в ноги памяти 148
P.S. 150
Объяснительная 153

Часть I
ПРИЛЕЖНАЯ УЧЕНИЦА


«Чем бы ты ни было, безымянное «там», лишь бы мое «я» не покинуло меня, будь чем угодно, лишь бы оно перешло со мною в тот мир... Все внешнее — только тонкий слой краски на человеке... Я сам свое небо, сам свой ад...»

Шиллер. «Разбойники»

Женщина, которая права

Она дотерпела. В 1986 году певица говорила: «Я — завтра, а они еще сегодня», под «они» подразумевая непонимающих ее. Зато в 1994-м сказала: «Чувствую, наступает мое время». И в самом деле, через три года на нее накинулись с таким любопытством, какого она никогда прежде не видела. Будто жизнь наконец востребовала ее героиню. Наконец-то Ирина Понаровская совпала с настоящим.
Вся ее жизнь — это существование перед зеркалом. Иногда отражение радовало. Но и тогда не было точного попадания в ту фантазию, которая однажды ее заворожила. Может быть, она с ней родилась. И вот теперь зеркало выдало образ, который всегда жил в сознании Понаровской. Зеркало отразило свою звезду.
16 апреля 1997 года в Москве перед концертным залом «Россия» на «Площади звезд» не просто уложили плиту под ноги прохожим, а увековечили символ времени.
Не обошлось без скандала. Как можно было вы¬брать именно ее, когда есть народные, легендарные и прочие, кого принято считать фаворитами эстрады? На президента Национальной музыкальной премии «Овация» Георгия Кузнецова обойденные обрушили волну гнева. И он попятился.
Уже состоялась пресс-конференция, уже журналисты оповещали народ о предстоящем заложении «звездной плиты». Биографию Понаровской по кусочкам растаскивали пресса и телевидение... Дело казалось решенным, но...
В газетном интервью Кузнецов вдруг заговорил о «первом заседании недавно образованного Попечительского совета «Площади звезд», куда приглашены 50 известных деятелей культуры, политики и бизнеса. Совет должен утвердить список имен для увековечения их в гранитных плитах со звездами из позолоченного сплава. Заседание намечено на 15 апреля». На вопрос журналиста: а будут ли все-таки 16-го чествовать Понаровскую? — Кузнецов ответил уклончиво: «Нам бы хотелось этого. «Овация» предложила ее кандидатуру, мотивировав тем, что у певицы значительный юбилей — 25 лет на эстраде. Но окончательное решение за Советом».
Кто такая Понаровская?! Ни звания, ни особых заслуг перед Отечеством. Одно имя. На «Площади» увековечены классики: Леонид Утесов, Вадим Козин, Клавдия Шульженко, Марк Бернес, Изабелла Юрьева, Владимир Высоцкий... В 1993 году в Москве заложили восемь плит с прославленными именами. Аллу Пугачеву увековечили в Ялте, где проходил конкурс эстрадных исполнителей.
А достижения Понаровской? 25 лет на сцене?
Ирина сидела перед теми, кто затеял шум с закладкой плиты, и слушала их трусливый лепет: мол, придется подождать недельки две-три, потом-то плиту с ее именем непременно заложат, пока же Совет «Овации» предлагает другие кандидатуры для первоочередного почитания.
Она сдержала слезы и сказала: я сейчас лягу в реанимацию, и все ваши (мои!) концерты полетят к черту, и вы вместе с ними, и я расскажу всем, почему так произошло.
Собеседники смутились. Они ждали смирения от этой терпеливой женщины. Но больше всего ее страшит позор; и там, где задеты честь и достоинство, она непреклонна из последних сил. Отложить на неопределенное время церемонию на «Площади звезд» — это затоптать ее имя. Не она тянула из «Овации» символическую плиту. Сами вызвались.
Ее двадцатипятилетие на эстраде правильнее было бы праздновать в 1996 году — она впервые вышла на сцену 6 ноября 1971 года. Но для юбилея нужны сольные концерты в Москве, а для них — спонсоры. Вот и получилось, что раньше весны 1997-го выступить не удалось. Как раз и «Овация» очнулась после долгого затишья, решив возобновить церемонию заложения плит у входа в концертный зал «Россия». Понаровская показалась достойной кандидатурой. Кто же знал, что некоторые ее коллеги сочтут это оскорблением для себя. Она всегда всем была готова уступить последнее, самое почетное место в сборных концертах, не гонялась за финальным аккордом. Уступила бы очередь и в этот раз. Только без унижения.
Ведь ее уже поздравляют!
Сердце выдержало тот разговор. Удар пришелся по голосовым связкам: нервное напряжение сказалось после первого концерта. Вечером 14 апреля Ирина почувствовала, что голос садится.
Кроме болезненного разговора по поводу «звездной плиты», певицу подвели декорации. Днем, когда их монтировали, выявились недостатки, поломавшие сценарий программы.
В ее мечтах все выглядело иначе: на сцене — груды серых камней (из таких сложены набережные Невы), выходит героиня и своей волей превращает эти руины в атлантов — как опору и защиту себе; по ходу концерта, с течением времени, гиганты сникают и в конце концов вновь обращаются в глыбы, которыми были до ее появления, а на сцене в восполнение утрат вырастают новые фигуры — кариатиды, символы вечной женской надежды на краткосрочность своей самодостаточности.
Так задумала Понаровская проиллюстрировать мемуары. Жизнь внесла поправку: от снов осталась явь. Огромные атланты гнулись и ломались по всем швам, отказываясь красиво и величаво вставать из руин по мановению рук певицы. Они выглядели плохо склеенными картонными фигурками, а вовсе не основательными, достойными восхищения идолами. В конце концов монтировщики оставили их в покое в полусогнутом положении. И когда в начале концерта Ирина взмахнула руками, атланты просто выпрямились, будто после легкого поклона.
Чтобы снова их хотя бы присогнуть и обнажить спрятанных на втором плане кариатид, пришлось закрывать занавес. Но зрители, не посвященные в замысел певицы, вряд ли заметили появление на сцене еще каких-то изваяний. Серо-зеленые тела атлантов и так омрачали общее повествование, занимая слишком много места. Хотелось очистить сцену от всего и всех, кроме героини, способной общаться с залом — и жить — без дополнительных опор и защитников.
Три вечера в «России» Понаровская несла на себе и ломких атлантов, и более надежных кариатид. Она все и всех прикрыла собой, как ей это свойственно. Шоу жизни под девизом: не дождетесь! Хотя называлась программа «Женщина всегда права». Это соло она репетировала девять лет. Так давно не было ее концертов в «России». И такое роковое совпадение: девять лет назад Ирине тоже пришлось работать в этом зале под фонограмму, чего она никогда не позволяет себе на гастролях.
Она так долго вынашивает мечту, так не¬ожиданно для себя оказывается лицом к лицу с ней, а заодно и с последними препятствиями, так драматично преодолевает их, что какой-то орган неминуемо должен обессилеть. Нет бескровных побед.
В апреле 1997 года жертвой стал голос. После первого концерта Ирина запаниковала: связки сдают, что будет завтра? И ночью она пела до хрипоты, записывая фонограммы, чтобы подстраховаться и не отменять концерты, которых сама так долго ждала. Утром 15 апреля она не смогла говорить даже шепотом. Ей вкололи лошадиную дозу лекарств — связки не отреагировали. Будто затаились в своем болезненном состоянии, прося пощады и покоя.
Но зрители заполняли зал. И Понаровская шла на сцену. Концерт состоял из песен и монологов. Творческая встреча симпатизирующих друг другу собеседников. Голос Ирины звучал надрывно, словно держался на ниточке. В этом был драматизм, соответствующий биографии. Казалось, она едва сдерживает слезы, будто из нее рвется признание: да, я иду по жизни смеясь, только чего мне это стоит! Даже больные голосовые связки стали ее союзниками. И вряд ли кто в зале заметил, что песни звучали не «живьем». Она одушевила фонограмму — настолько сильно было ее желание никого не разочаровать собой. Она отдала все, что имела.
Перед последним шоу закладывали «звездную плиту». Играл духовой оркестр, рассыпался фейерверк, шампанское омывало имя «Ирина Понаровская», героиня обходила поклонников, ее губы шептали «спасибо» и посылали воздушные поцелуи, глаза плакали, спина держала осанку.
В мае певица выступала в Санкт-Петербурге, где подлеченным голосом отчитывалась перед родным городом. И зал долго не отпускал свою «аккуратную девочку из музыкальной семьи».

В 5 лет она подступала к роялю переворачивать ноты родителям. В 15 напевала мелодии из «Шербурских зонтиков» и «Девушек из Рошфора». В 25 солировала в джаз-оркестре Олега Лундстрема. В 35 показывала свое первое шоу в концертном зале «Россия». В 45, возможно, споет на Бродвее. С программой «Женщина всегда права» она выступила в Америке — и местный продюсер сравнил ее с Марлен Дитрих, только с большим голосом. Он сказал: «Америка тоскует по такому благородству», — и взялся организовать бродвейский концерт.
Ее поступь неспешна. Победы — выстраданы. Так сложилось еще до рождения. Словно явилась из духа противоречия и ни на миг ему не изменила.
«Мышонка пришли рожать?»

Ирина родилась семимесячной. Несмотря на то, что мама не очень ее хотела (и хинином пыталась вывести, и водкой, и горячей ванной, и на танцах отплясывала, чтобы выкидыш произошел, — аборты были запрещены). Зародыш удержался. Зачем-то ему это было нужно.
Нина Николаевна Арнольди, мама Ирины, вовсе не жестокая женщина, не любящая детей. У нее уже был сын Саша, рожденный в 1947 году, в голодное время.
В 1941-м Нине исполнилось 14 и она устроилась на завод. Почти всю блокаду семья оставалась в Ленинграде. Ее отца в первый день войны перевели на казарменное положение, назначив начальником противовоздушной обороны Петроградского района. Вскоре его арестовали. Когда за ним пришли, он сказал дочери: запомни, я ни в чем не виноват. Ну произнес пару раз, мол, призывают защищать город, а защищать нечем — на сто солдат одна винтовка. Кто-то донес. Приговорили к расстрелу. Жена умоляла его просить о помиловании. Сначала он отказался: этим признаю, что виноват, а вины-то нет. Потом все же написал ходатайство. Расстрел заменили десятью годами. Нина носила отцу в тюрьму табак и кусочки хлеба, пока его не перевезли на Большую землю (так называли Советский Союз в блокадном городе), в Рыбинск. Семья получила оттуда единственное письмо с просьбой прислать лекарства. В лагере случилась эпидемия дизентерии. Она и сгубила этого красивого силача.
А мог ли выжить в то время человек с итальянской фамилией Арнольди? Беспартийный начальник ПВО. Племянник генерала царской армии. Его дядя пострадал из-за чувства: лишился чинов и удостоился всеобщего презрения, потому что полюбил уличную женщину и женился на ней. Тогда такого не прощали. Племяннику не простили другого.
Николай Арнольди — дед Ирины — тоже безумно любил свою жену Шарлотту, с не менее опасным, чем у него, происхождением. В ней текла польско-немецкая кровь. Родилась в городе Ямбурге (теперь это Кингисепп). В 1917 году оказалась в Нарвской крепости как заложница. Город тогда переходил от белых к красным и обратно. Мама Шарлотты совсем запуталась: какая власть за окном.
К тому же она, родом из Берлина, плохо знала русский язык. Как-то в дом явились вооруженные люди, спросили: где твой сын? Она с сильным акцентом выговорила что-то про большевиков, не очень понимая, кто стоит перед ней и чего хотят. Видимо, то были белогвардейцы, потому что, услышав неприятное слово «большевик», забрали Шарлотту как сестру врага в крепость, заставляли работать в госпитале, за неподчинение наказывали нагайками.
Потом двадцать лет ей довелось пожить любимой женой. Николай Арнольди чуть ли не каждое воскресенье покупал Шарлотте какую-нибудь драгоценность вроде кольца работы Фаберже, клал его на черную бархотку и завороженно наблюдал игру света на бриллиантовых гранях. Будучи инженером-электриком, он по неделе не выходил из мастерской, чтобы заработать деньги на украшение жене. И любоваться ею. Она была красивой, дородной женщиной. Работала в большом ленинградском гастрономе старшим кассиром. Королевой сидела за кассой. Муж наряжал ее в меха и страшно ревновал.
Оставшись без Николая в 41 год, она больше не вышла замуж. Поработала недолго парикмахером. Потом устроилась на хлебозавод. А в 1947 году стала бабушкой и оставалась ею почти пятьдесят лет.
Шарлотта была ровесницей века, ушла из жизни в 1996-м. И семья осиротела.
Впрочем, она живет во внучке и знанием немецкого языка, и умением стричь, вкусно готовить, добром и лаской — всем, что еще вложила в нее, чем защитила на годы и годы вперед.
История личностна. В марте 1953 года умер Иосиф Сталин. В марте 1953 года родилась Ирина Понаровская. Это не параллель и не последовательность. Просто то и другое — события.
Вот что рассказывает Нина Николаевна: «Может быть, преждевременные роды связаны и с потрясением. Всеобщий гипноз, слезы, по радио — Шуман, «Аве Мария», слова: «Лучше бы мой отец и сын погибли, а не Отец родной. Солнце погасло!» Я тогда работала концертмейстером в музыкальной школе при консерватории, а ради дополнительного заработка вечерами играла в кинотеатре перед сеансом и еще давала частные уроки. И через весь город уже со схватками ехала домой. Так хотелось спать, я мечтала: только бы еще одну ночь поспать, а потом все что угодно, даже рожать. Но решила все-таки заехать в больницу. Живота у меня совсем не было. На работе никто и не подозревал, что я беременна. В больнице тоже удивились: «Мышонка пришла рожать?» Утром она появилась. Маленькая — кило восемьсот, без ногтей, ресниц, бровей. Три дня лежала в камере, ее кормили через пипетку в нос. Вот уж тогда я исстрадалась: не дай бы бог погибла! Я обрадовалась, что родилась именно девочка. А дней через десять муж давал шефские концерты в санатории матери и ребенка, и меня с дочкой туда взяли. Это бывший графский особняк с зеркалами от пола до потолка, роскошными лестницами и стенами из настоящего дерева. Нас хорошо кормили — мы выбирали по меню, как в ресторане. Месяц там прожили».
Виталий Борисович Понаровский, муж Нины Николаевны, руководил джаз-оркестром в ресторане «Астория». Место сбора ленинградского бомонда. Коллектив он собрал, еще учась в консерватории по классу виолончели, где и познакомился с будущей женой, которая занималась в классе фортепиано. Его так и затянула эстрада, а Нина Николаевна осталась верна классике.
Со свекровью, тоже пианисткой, у нее были натянутые отношения. Видимо, материнский инстинкт оказался сильнее чувства реальности, и она не могла смириться с присутствием рядом с сыном другой женщины. Свекор был ревизором, одно время занимал пост заместителя наркома финансов. Искрящийся человек, женщины были от него без ума. Родом Понаровские с Западной Украины. Смесь польско-еврейских кровей.
Вот такие гены несла в себе девочка, досрочно вырвавшаяся на свет.
Папа обрадовался рождению дочери даже больше мамы. Когда Нина Николаевна рожала Сашу, муж где-то пропадал, не жил дома. Молодость, внешность, обаяние... С тех пор у мамы с сыном особая связь. Она боготворила Сашу. А Виталий Понаровский слыл покорителем женских сердец. Мужчины находили в нем хорошего друга. И, наверное, так случалось, что его силы, энергия, оптимизм расходовались на посторонних, семье доставалась малая доля. С годами и эта малость убывала. Как скажет потом Ирина: «Отцу надо было бы уйти из семьи, когда я родилась, уже тогда у них с мамой не стало лада». Но Нина Николаевна терпела и много работала.
А дочь родилась строптивицей. По словам мамы, «Ира даже ребенком все вопросы решала сама. Училась исключительно на собственных ошибках, не слушая советов и предостережений. И никогда не подчинялась. Ей говорили: читай, — она писала. Говорили: пиши, — играла на рояле. Демонстративно, подчеркивая своеволие. В 21.00 собирала учебники, даже если не закончила уроки, говорила: «Ребенок должен спать» — и ложилась. А утром доделывала. Или в транспорте, по дороге».
Саша унаследовал внешность отца и натуру мамы. Характер Иры ни на чей в семье не походил, разве что какие-то более отдаленные родственники сказались. Имя ей дал папа, мама хотела назвать Шарлоттой. Но муж настоял. Возможно, у него была дама сердца с таким именем...

Семья с музыкой и характерами

Девочка росла на Петроградской стороне, пропитанной духом революции. С парком имени Ленина, где памятник «Стерегущему». С музеем вождя в особняке балерины Кшесинской, с балкона которого Владимир Ильич, вернувшись весной 1917-го в Россию, заявил, что социалистическая революция неизбежна.
Семья жила в коммуналке из четырех комнат на Малой Посадской, 19. Некогда это была квартира Николая и Шарлотты Арнольди, но после войны хозяев уплотнили. В двадцатичетырехметровой комнате размещались: бабушка Шарлотта, Виталий Борисович, Нина Николаевна, Саша и Ира. А еще: кабинетный рояль, контрабас, виолончель, арфа.
Жили музыкально, с чем мирились все соседи, тем более что еще в одной семье рос мальчик, игравший на рояле, а его мама была классическая гитаристка.
Основные события происходили на сорокаметровой кухне, где все вместе пили чай, сплетничали, хохотали, ругались. Бабушка Шарлотта часто гоняла одинокую соседку за нечистоплотность. У всей квартиры она вызывала особое отвращение, когда жарила селедку. Ее кухонный стол был завален грязными тряпками. Однажды терпение Шарлотты иссякло: она загнала соседку метлой в комнату, заявив, что не выпустит на кухню, пока та не приучится убирать за собой.
Маленькая Ира спала с бабушкой на узкой кровати за сервантом. Выросла — перебралась на раскладушку под рояль. У Саши было раскладное кресло-кровать. Мама с папой — на раскладном диване посреди комнаты. Еще и родственников принимали-устраивали. Бабушкина сестра из Москвы часто приезжала. Важная личность в судьбе Ирины. Тамара Андреевна была крестной Нины Николаевны. Ира называла ее Кока.
Царственная москвичка. До революции абонировала ложу в Большом театре. К ней на дачу, в Подмосковье, Ира ездила два-три лета — вместо пионерских лагерей. (Сашу как-то раз отправили в лагерь, вскоре родители вынуждены были досрочно его забрать: мальчик там не ел и всех дичился. С дочерью таких экспериментов не проводили.) Дети в этой семье росли не коллективистами.
Иру уже в шесть лет звали мудрой старушкой. И спокойно могли отправить одну на поезде в Москву. Конечно, просили присмотреть соседей по купе. Конечно, провожали, а там встречали. Но ночь она ехала одна. С детских лет на нее можно было положиться. И в школу добиралась самостоятельно — сорок минут с тремя пересадками. (Поступление в школу — это первая драма в ее жизни.)
Но пока она еще играет в куклы: любимый медвежонок, голый пупс, набор игрушечной мебели и посуды. Никаких красоток с пышными волосами и нарядами.
Может быть, потом, в будущем, она сама для себя станет куклой, которую захочется одевать и переодевать, причесывать и перепричесывать, чтобы заполнить, компенсировать какие-то пробелы детства.
Ира никогда не устраивала родителям сцен из-за того, что ей не купили чего-то желанного.
Рано научилась понимать отличие возможностей от потребностей. И если слышала: у нас нет денег, чтобы это купить, — второй раз никогда не просила. Гордость родилась раньше ее.
Став мамой, она будет говорить с сыном так, как говорили в детстве с ней. Приятелю Энтони родители купили очень дорогую машинку. Малыш ночь не спал от переживаний: у Гоши есть, а у меня нет. И тогда Ирина сказала: «Дорогой мой, ты знаешь, что на этой земле есть, например, английская королева, у которой замок, драгоценности, все... Я тоже хочу... Так что — плакать ночами из-за этого? У меня своя жизнь и свои игрушки. Пойди к Гоше и попроси его разрешить тебе поиграть с машинкой. Он же твой друг, он даст, играйте вместе». Конечно, Энтони понятия не имел об английской королеве и не представлял, почему маме так хочется видеть у подъезда карету, запряженную лошадьми. Но, возможно, его немного успокаивало, что она тоже не имеет чего-то желанного.
Она не позволяла на себя кричать, тем более поднимать руку. Гуляла как-то шестилетняя Ирочка во дворе. А бабушка лежала больная, и маме, чтобы уйти по делам, надо было Шарлотту с кем-то оставить. Вот она и позвала дочку. Но та пришла только через час. Тут-то мама впервые взяла ремень и неумело попыталась стегануть девочку. Попытка дорого ей стоила. Ирочка не разговаривала с мамой очень долго.
А то еще как-то, в ее школьные годы, она, вернувшись домой, не повесила форму как следует — бросила на стул. И папа в воспитательных целях усугубил неряшливость — кинул платье дочери на пол и слегка потоптал. Так ведь Ирочка папе тоже бойкот объявила. Он уж и не рад был своему поступку.
Без слез, без криков она так могла посмотреть на человека, будто он пустое место, в упор не видела. Лучше б уж в истерике билась. Мама не помнит дочь плачущей, только, может быть, от страшной обиды, и то — отвернувшись и стиснув зубы. Молча, по-взрослому.
В общем-то проблем с ней не было. «Она росла, как сорнячок» — по словам Нины Николаевны. Сама собой занималась и вполне довольствовалась таким обществом. Тихая, задумчивая. С пяти лет в очках: у нее были астигматизм и косоглазие. Одно время ходила с черной повязкой, как пират. Потом глаза выправились. Но очки ей нравились. И поесть любила. До того наелась, что к 13 годам весила 78 килограммов. Может, восполняла собственную недоношенность при рождении? Хотелось стать большой, полноценной, вот и набирала вес.
Кока научила ее красиво сервировать стол и относиться к еде, как к церемонии. На подмосковной даче в Кратово они жили ритуалами, будто старосветские помещики. Утром сходят на озеро искупаться, потом два часа чаевничают, ведя беседы, потом определяют, на северной или южной веранде станут обедать... Кока прививала Ире вкус, учила искусству быта. И внушала: повзрослеешь — перебирайся в Москву, Ленинград чопорный, холодный, а Москва — теплая старушка.
Сама же, похоронив третьего мужа, вынуждена была вернуться в город «чопорный и холодный», поближе к сестре. Из двухкомнатной квартиры в центре Москвы переехала в ленинградскую коммуналку, где ее комната по форме напоминала трамвай — узкий прямоугольник. Но она довольна была тем, что обмен произошел с интеллигентным человеком, художником с «Ленфильма». А еще рядом с домом были: сберкасса, почта, продовольственный магазин, химчистка, прачечная. Все, на чем она настаивала при обмене. Шестикомнатную дачу в Кратово оставила детям умершего мужа от предыдущего брака, договорившись о комнате для себя в пожизненное пользование. Но так и не выбралась туда больше. В семье Понаровских-Арнольди Тамару Андреевну (Коку) шутливо называли «наша барыня».
Как-то она обронила фразу: если б меня похоронили с титулом графини, я сейчас же умерла бы.
Последние годы Кока провела в психиатрической больнице под Ленинградом, теряя рассудок. Скончалась в 1979 году в возрасте 89 лет. Ира навещала ее до последнего. Своих детей у Коки не было.
Это она дала деньги сестре Шарлотте на отдельную ленинградскую квартиру. Первый кооператив в городе — чуть в стороне от Московского проспекта, на улице Победы. Чтобы детям было где заниматься. Ирине исполнилось тринадцать, когда семья переехала в новое жилище. Там было три комнаты: каждому поколению было где проявлять индивидуальность.

Марья Федоровна и балалайка

В пять лет Ира, едва проснувшись, не умываясь, в ночной рубашке, открывала крышку рояля и что-то бренчала. Ведь все вокруг играли: брат, мама, папа. Кроме бабули, которая пекла вкусные пирожки и содержала в чистоте дом. И ленинградский, и тот, что в Усть-Нарве. До сих пор это семейная дача. До сих пор знакомые называют ее «Шарлоттен-хаус».
С тринадцати лет Ира ездила туда летом одна и жила припеваючи, пока не подтягивались остальные члены семьи.
Услышав дочкины попытки музицировать, мама начала с ней заниматься. А когда уезжала на конкурсы и гастроли, рядом с инструментом садилась бабушка, которая нот не знала, но в молодости имела хороший голос и пела в кирхе.
Нина Николаевна в конце 60-х участвовала в четырех международных конкурсах и на каждом по¬лучила диплом за лучший аккомпанемент. В 1966-м она играла на Всесоюзном конкурсе в Москве с учеником ленинградской музыкальной школы при консерватории Михаилом Майским, ставшим впоследствии знаменитым виолончелистом (уже много лет он живет за рубежом). Членом жюри конкурса был Мстислав Ростропович. Тогда Нина Николаевна с ним и познакомилась. Спустя некоторое время состоялся конкурс имени Чайковского, где Ленинград представлял лишь один виолончелист — Майский, остальные — москвичи, ученики Ростроповича. Мстислав Леопольдович взялся опекать Михаила. И Нину Николаевну. Она вспоминает, как во время занятий он садился за рояль и играл так, что она думала: мне еще учиться и учиться. Хотя сам Ростропович настолько оценил ее профессионализм, что свои гастроли без нее не мыслил, отчего московские коллеги Нины Николаевны обижались и завидовали: почему аккомпаниатор из Ленинграда, неужели столичные хуже? Тем более что тогда выстраивались в очередь, чтобы попасть в заграничные гастроли.
В семь лет Ира поступила в музыкальную школу при консерватории, где уже учился ее брат и работала концертмейстером мама: простучала заданный ритм, сыграла мелодию от одной заданной ноты до другой, спела песню — первую строчку вслух, вторую про себя, третью опять вслух, не сбиваясь с тональности, — и заработала «четыре с плюсом», проходной балл.
А дальше было так: «Отучилась я два месяца, и вдруг маме говорят: ваша дочь отчислена. Училась я по классу фортепиано на одни пятерки. Конечно, мама удивилась. Ей объяснили: нам не нужен второй Понаровский, имея в виду Сашу, который по специальности шел очень хорошо, а по другим предметам всех педагогов замучил. Потом мы узнали, что «по звонку» нужно было принять девочку, которая недобрала баллов».
А так как число учащихся ограничено, то новичок не мог быть принят, пока кого-то не «ушли». И отметки Иры вымарали в классном журнале черной тушью.
Нина Николаевна впервые в жизни пошла в райком партии, где услышала, что ребенка из первого класса, от первой учительницы может вырвать только смерть. «А что делать, если «смерть» в лице директора запретила ходить в школу?» — «Все равно водите».
И мама водила. По распоряжению директора на входе перед началом занятий стояла классный руководитель и со слезами на глазах отгоняла свою ученицу от школы. А потом сам директор вызвал Нину Николаевну и пригрозил увольнением за использование служебного положения. И мама говорила дочке, которая просила разбудить ее пораньше, чтобы повторить сольфеджио: ты не пойдешь на занятия, ты очень кашляла ночью, посиди дома, полечись. Дочка требовала горчичники и плакала: хочу в школу. Ей хотелось именно в ту школу. Потому что там Саша, мама, там девочки, приветствуя учителей, делают реверанс, а мальчики — кланяются.
Но родители уже устраивали ее в обычную среднюю школу, при этом им еще грозил штраф за прогул четверти. Был вариант: в ЦМШ при Московской консерватории. Но материнское сердце возмутилось: в интернат при живых-то родителях, такую маленькую! И ждала Иру в средней школе незабываемая Марья Федоровна, которая не ленилась принести в класс балалайку, вызвать Понаровскую к доске и сказать: ты, музыкантша, сыграй-ка нам на балалайке. Это она организовала такое трио: кто на ложках, кто на треугольнике, а этой вот — балалайку. Чтоб не воображала.
«Однажды в школе был какой-то утренник, я училась во 2-м классе, — вспоминает Понаровская, — мы тогда еще носили простые чулки в резинку, колгот не знали, мне же все эти чулки были коротки, потому что ножки толстые. И мама купила безразмерные эластичные — специально для праздника. Она сама таких не имела. Марья Федоровна вывела меня перед классом, подняла мне юбку и кричала: какой позор, что ты носишь такие чулки!»
Не Марью ли Федоровну вспоминала потом Ирина, уже будучи певицей, когда слышала язвительные реплики по поводу частой смены нарядов и вопиющей шикарности облика? Спасибо учительнице, ставшей одной из тех, кому противоречит Понаровская всю жизнь.
В школе ей резали бритвой платье, потому что единственное в классе было оно не простое, а плиссированное — мама сшила.
По утрам, когда Ира собиралась в школу, ее рвало. Съест что-нибудь — и тут же все обратно. Врач определил — невроз. Это ее школой тошнило — от Марьи Федоровны пыталась освободиться. Рефлекс у нее выработался, как у собаки Павлова, — на боль.
Три года длились муки. Одновременно она ходила в районную музыкальную школу, где педагог лупила ее по пальцам, приговаривая: не донесла, не донесла... Образ какой-то она «не доносила». Зато продолжала нести в себе мечту о любимой школе.
Нина Николаевна: «Через год Ира опять поступала в десятилетку при консерватории. По сольфеджио получила уже четверку, то есть слух якобы стал хуже. К третьему поступлению готовилась с очень хорошим педагогом, но ее снова не приняли, сказав, что «дрессированные обезьянки» им не нужны. Когда Ире сообщили результат, она вышла ко мне с полными слез глазами и сказала: «Мама, ты только не огорчайся, я и в четвертый раз пойду сдавать». Но вдруг посреди года директор вызвал меня к себе и говорит: «Есть возможность взять вашу дочь на арфу». Оказывается, Таня Гринденко, известная нынче скрипачка, переехала вместе с родителями в Москву и освободилось место в классе струнных инструментов. А Ире хоть на тарелках играть, лишь бы в эту школу. И до восьмого класса она была арфисткой. Попутно занималась на рояле».
Одноклассники ее звали Поня. Это не обижало, потому что у папы среди коллег было такое же прозвище.
Девочка Таня, которую в первый класс взяли «по звонку» на место Иры, стала в школьные годы ее лучшей подругой. Но так и не узнала, какую роль сыграла в судьбе Понаровской. Пианистки из нее потом не вышло, поступила в Литературный ин¬ститут и работает преподавателем литературы и рус¬ского языка. А вторая школьная подруга — Све¬та — скрипачка в оркестре Мариинки. Вот и все, кому Ира доверяла свои девичьи секреты.
«Мы много разговаривали. Очень хотели стать людьми и обсуждали, как этого добиться, строили планы. В «мороженицу» на Невском проспекте бегали. Больше всего я любила с орехами, а еще кофейное и фруктовое в стаканчике по семь копеек».
Родители Светы работали в театре оперы и балета имени Кирова (Мариинке) — танцевали. Ездили на гастроли за границу и привозили оттуда красивые вещи. И были у Светы туфельки: коричневые, перламутровые, остроносые. И очень они ей шли, потому что сама девочка походила на куколку: миниатюрная, тоненькая, с узкой ножкой. Ира могла весь урок разглядывать эти туфельки. Смотрела и понимала, что у нее таких не будет.
А еще Света приносила в школу бутерброды с импортной ветчиной. Они были такие красивые! Не то чтобы Ирина питалась непонятно чем, но та ветчина осталась в ее памяти, как бред какой-то, как грезы о Прекрасной даме. В разные годы эта «Дама» принимала разные обличья. Бывала и туфелькой, и бутербродом.
Кстати, еще о туфельках. Как-то подруги собрались в театр, и Ира без спросу надела мамины туфли. Что ей за это было! За «без спросу». Но уж очень хотелось выглядеть взрослой и нарядной.
В старших классах она ходила в перешитой маминой черной юбке и папиной темно-синей трикотажной рубашке — бабушка случайно постирала ее в горячей воде и та села. А чтобы как-то разнообразить свое одеяние, Ирина то заправляла рубашку в юбку и надевала лаковый поясок, то носила ее поверх юбки и в кармашек вкладывала платочек в горошек, то повязывала косынку вокруг шеи, расстегивая