Содержание

А.Щеглов. Моя мать Ирина Вульф 5
Юрий Завадский 65
Виктор Розов 79
Михаил Любомудров 81
Андрон Михалков-Кончаловский 83
Михаил Левитин 85
Светлана Врагова 89
Алексей Бородин 97
Георгий Бахтаров 102
Геннадий Бортников 104
Валентина Талызина 125
Евгений Стеблов 127
Валерий Золотухин 137

АЛЕКСЕЙ ЩЕГЛОВ
МОЯ МАТЬ ИРИНА ВУЛЬФ


Начало

Еe отец — Константин Ипполитович Каратеев, начинающий театральный антрепренер, барин татарских кровей, обожал свою дочь.
Он не был зарегистрирован с Павлой Леонтьевной Вульф, когда 31 декабря 1906 года в Москве родилась их дочь Ирина.
«Вот мы какие» — написал Константин Ипполитович на своей фотографии с дочерью на руках.
А потом все дарил и дарил ей подарки — приносил и прятал за спину со словами: «Дать или не давать?» — «Давать, давать!!!» — умоляла маленькая Ирина.
В их московской семье часто бывали актеры из других театров. Летом 1912 года к родителям Ирины пришла по своим делам семья актеров Пельтцер с детьми, братом и сестрой, которые тоже участвовали в спектаклях родителей. Дети были запущенные, в цыпках, неважно одетые. В тот визит их оставили ждать в садике, боялись вести в дом. Вскоре из дома вышла молодая няня и сказала: «К вам сейчас приведут девочку, ее зовут Ира, она с вами тоже поиграет», — и угостила их яблоками и пряниками.
И вот на крыльце появилась 6-летняя девочка — ангел, «посланец из другого мира», в кружевах и бантах, в белых чулочках и белых кудряшках, а в ее руках была дивная фарфоровая куколка, подаренная Константином Ипполитовичем, — копия своей хозяйки, тоже в кружевах и бантах. Девочка была не только красивая, но и доброжелательная, — протянула им свою куколку в знак доверия и расположения. Брат маленькой Тани тут же схватил эту куколку и оторвал ей голову. Так через 70 лет, уже в 1982 году, об этом нам рассказала Татьяна Ивановна Пельтцер.
Константин Ипполитович Каратеев рано ушел из жизни. А в документах матери, П.Л.Вульф, остался чужой, фактически давно разведенный с ней человек — Сергей Анисимов. Так и прожила всю жизнь Ирина Вульф не Ириной Константиновной Каратеевой, а Ириной Сергеевной Анисимовой-Вульф.
Дед Ирины по отцовской линии — Ипполит Иванович Каратеев, русский офицер, генерал-майор, был удивительно одаренным мастером, мудрым, добрым и тонким человеком. Он имел двух детей от первого брака — Ольгу и Константина. Перед своим назначением в Польшу Ипполит Иванович женился второй раз. Там, в польском городке Плоцке, родились пятеро его младших детей. Старший сын — Константин Ипполитович, отец моей матери, служил в то время помощником начальника канцелярии Варшавского генерал-губернатора и поддерживал теплые отношения с новой семьей своего отца в Плоцке, он был крестным своего кровного брата Георгия. Константин Ипполитович жил в Варшаве широко, не по средствам, держал собственный выезд, отмеченный не раз в светской хронике, играл и чаще проигрывал.
Ипполит Иванович мечтал купить в Полтаве, на родине своей молодой супруги Марии Владимировны, дом и заниматься в отставке резьбой, ювелирным делом. Однако его планам не суждено было сбыться. Крупный проигрыш старшего сына, Константина, грозил долговой тюрьмой. Ипполит Иванович отдал сыну все свои сбережения, а сам вскоре заболел и, предчувствуя кончину, просил сына «...не оставлять молодую вдову с пятерыми детьми и позаботиться о них». В 1909 году Ипполита Ивановича не стало, а его семья нашла приют в Москве, где жил Константин Ипполитович, где родилась его любимая дочь Ирина, которая в детстве играла с маленькими детьми своего деда.
Судьба этих пятерых детей стала для Ирины Вульф мучительной неизвестностью, желанной и непостижимой реальностью, которую надо было помнить и молча беречь в своем сердце.
Их жизнь начиналась счастливо — три дочери учились в Петербургском Смольном институте благородных девиц, двое сыновей — во Втором Кадетском корпусе.
В 1917 году все опрокинулось. Здание Смольного получило новую небезызвестную биографию, а две не закончившие институт смолянки поехали в Харьков, куда временно перевели институт. Они попрощались с матерью, сестрой Еленой и братьями на перроне Витебского вокзала Петербурга. Семья раскололась. Мать они больше не увидели. Харьков попал в «белую зону». Отступая, белая армия вывезла в эмиграцию и Смольный институт. Потом была Болгария, Константинополь, наконец — Югославия. В дружелюбной атмосфере югославской колонии русских сводные сестры отца маленькой Ирины Вульф, ее тезка Ирина и Валентина, прожили всю жизнь. Они хотели вернуться, но в 1923 году им из России было отказано. До 1938 года была переписка с оставшимися в Петербурге родными, но потом писать стало опасно, связь оборвалась. Их мать, Мария Владимировна, умерла в Петербурге в начале войны в 1941 году, потом была блокада, а потом — ссора Сталина со своим тезкой Тито: связь с Югославией была потеряна на долгие годы.
Оставшиеся в России дети полной мерой испытали последствия своего «социального происхождения». Муж старшей сестры Елены был репрессирован, их дети погибли. Средний брат Георгий восемь лет поступал, но не был принят в университет по «социальным» мотивам.
Младший брат Леонид неоднократно отчислялся по той же причине из Академии Художеств, но сумел закончить ее. Он был одаренный художник, в конце 60-х годов переехал в Москву, последние годы был секретарем Союза художников СССР.
Только в 1966 году, после 45-летней разлуки, стала возможной его встреча с Ириной Вульф. Вот его письмо: он пишет Ирине Константиновне, своей племяннице Ирине Вульф, вспоминает детство, их счастливые годы в Москве, ее крещение, его крестную молитву. Начало их жизни. Я так и не знаю: встретились ли они, став пожилыми. Только сейчас, когда уже 25 лет нет мамы, я разыскал это его письмо к ней. Она молчала. Пусть — встретились.
А тогда они не могли, не имели права искать друг друга, чтобы не погибнуть. Окаянные дни, длившиеся всю жизнь.
Почему Ирина Вульф не была Каратеева? Она не могла быть Ириной Константиновной, открыто быть дочерью своего любимого отца, как будто понимавшего уже тогда всю ее будущую муку и написавшего на обороте своего фото:
«Родной моей дочке, красотинке ненаглядной, на память о папе, который горячо, всей душой, ее любит и никогда и нигде не забудет о своем Счастье. Не забудь и ты его, мое сокровище.
Храни тебя Господь.
Твой папа Костя. 15 июня 1913 г.»
Родословная Каратеевых уходит далеко в прошлое. Она, Ирина Константиновна Каратеева, 31-е колено князя Новгородского Рюрика. Обнаружить это сумел Михаил Дмитриевич Каратеев, правнук старшего кровного брата Ипполита Ивановича — Павла, двоюродный внук пятерым детям Ипполита Ивановича Каратеева, встретивший в Константинополе сестер-смолянок, покинувших Россию в 1921 году.
Потом они разлучились на 40 лет, после чего Михаил Дмитриевич вновь нашел их, узнав югославский адрес Валентины и Ирины, и прислал написанные им книги. В 20-е годы, после Константинополя, он получил образование в Бельгии, потом переехал в Южную Америку и прожил там всю жизнь. Лишь в 50-е годы Михаил Дмитриевич смог осуществить давнюю мечту и заняться поисками исторических корней своей семьи. На основе сохранившихся семейных и архивных документов он составил родословную князей Карачевских — Каратеевых и добился от русского Эмигрантского комитета в Париже восстановления княжеского титула, якобы утраченного еще в XV веке. Михаил Каратеев написал в Америке исторические романы: трилогию «Русь и Орда», «Железный Хромец», «Возвращение», автобиографическую книгу «По следам конквистадоров», где рассказывает историю русских эмигрантов в Парагвае в 30-е годы.
История Каратеевых неожиданно соприкасается с Иваном Сергеевичем Тургеневым, с которым соседствовал в Спасском-Лутовинове в 1855 году и позже молодой помещик, владелец Каратеевки, Василий Павлович Каратеев, двоюродный брат Константина Ипполитовича (сын старшего брата Ипполита Ивановича). Они часто по-соседски встречались, и однажды, как пишет Тургенев, Каратеев обратился к Ивану Сергеевичу со следующими словами: «У меня есть до вас просьба. Вы знаете, что я провел несколько лет в Москве, — но вы не знаете, что со мной произошла там история, которая возбудила во мне желание рассказать ее — и самому себе и другим. Я попытался это сделать, но у меня нет никакого литературного таланта, и все дело разрешилось тем, что я написал эту тетрадку, которую я передаю в ваши руки». Содержание этой тетради стало впоследствии сюжетом романа Тургенева «Накануне», о чём Иван Сергеевич пишет в своем «Предисловии к романам» в 1880 году.
Мать Ирины Вульф, моя бабушка, Павла Леонтьевна Вульф, известная провинциальная актриса, была родом из порховских (г. Порхов Псковской губернии) помещиков, ведущих свое родство от псковских дворян Васильчиковых, имевших множество дочерей. Одна из дочерей вышла замуж за графа Строганова, владельца огромного имения-майората Волышёво (под Порховом), а другая дочь вышла замуж за сына обрусевшего немецкого барона Карла Вульфа — Леонтия Карловича Вульфа, от брака с которым и родилась Павла. В имении тетки, в Волышёво, бабушка впервые участвовала в спектакле «Сорванец» и «живых картинках», вероятно, давших начало ее театральной карьере. Волышёво сохранилось до сих пор, правда, в плачевном состоянии. Павла Леонтьевна тщательно скрывала свое непролетарское происхождение и лишь вскользь пишет об этом имении в своей книге «В старом и новом театре» как о каком-то праздничном сне.
Павла Леонтьевна в вопросах воспитания была, порой, по-немецки сурова и педантична. Когда разбилась ее любимая чашка, подозрение пало на маленькую Ирину: «Это ты разбила?» — «Нет», — честно ответила дочь. «Это неправда, пока не сознаешься — я с тобой не разговариваю», — безапелляционно заявила мать и молчала целую неделю. «Для меня это было тяжелое и несправедливое наказание, — рассказывала Ирина Сергеевна. — Тогда мне стало впервые очень горько».
Павла Леонтьевна Вульф после рождения дочери вела трудную кочевую жизнь провинциальной актрисы. После Москвы — Иркутск, Ростов-на-Дону, Крым в 1917—1918 годах, окаянные дни, обстрелы, голод. Здоровье её маленькой дочери пошатнулось. Ирину спасла театральная костюмерша Павлы Леонтьевны, молодая женщина, ставшая ангелом-хранителем всей нашей семьи, Наталья Александровна Иванова — Тата. Брат Натальи Александровны погиб в Первую мировую, с сестрой Лизой, жившей в Одессе, Тата оказалась смолоду разлучена. Тата была не только няней и воспитательницей Ирины. Тата стала ее второй и любимой матерью и навсегда осталась для Ирины идеалом нравственности. Наталья Александровна была верующим человеком. Ирина Сергеевна воспринимала Татину чистоту отношения к себе и к семье нашей как продолжение внутренней духовности Натальи Александровны, как высокий идеал человеческой миссии. Для мамы это было исключительно важно, потому что Тата была из простой одесской семьи театральных портных, обслуживающих артистов, и ни о какой неизбежной аристократической генетике культуры не могло быть и речи.
Может быть, самая пронзительная семейная фотография — они сидят вдвоем на траве у подножия Крымских гор: Тата и 6-летняя Ирина, надежно защищенная любимой Татой от ветра, яркого солнца, — два существа, не умеющих жить друг без друга. Это было время двух приготовительных классов, французский язык дома и в гимназии, идеальная память, и прозвище, которым дразнили ее крымские подруги: «Москвичка — тоненькая спичка».
До меня в детстве донеслась бережная мамина интонация, когда она рассказывала о своей гимназической юности: добрый батюшка, закон Божий, начальные слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твоё...» Для нее Наталья Александровна была дорогим воплощением этой гармонии мира в душе человека. Вся жизнь Таты с нами — с 1906 года, маминого рождения, и до 1957, года смерти Натальи Александровны — все эти 50 лет пронизаны заботой, бывшей для Таты, чуждой всяческой выгоды и других подобных категорий, потребностью подлинной.
Ирина Сергеевна дважды наказывала меня физически: один раз — когда я пришел из школы на Хорошёвке, это был первый мой новый класс, и на вопрос мамы: «Ну как?!» — ответил: «Да вот, посадили меня с каким-то жидёнышем!» — И тут же от мамы получил, как она говорила, «по физиономии».
И второй раз — когда вместе с дворовой компанией прятался во дворе за кустами акации от безуспешно искавшей меня уже старенькой Таты. Она долго звала меня обедать, ходила по дворовым дорожкам, волнуясь, что я исчез и что-то случилось; ходила на дальнюю трамвайную остановку. Прошло, наверно, часа два. Когда я вышел из «подполья» и победно вошел в дом — увидел маму с лицом, выражение которого я не люблю вспоминать, — лицо чужого мне человека. Эта мгновенная изоляция дополнилась весьма предметно: в руках мамы был ремень, и я был выпорот.
Мама могла простить многое, но глухоту к беззащитному человеку, который отдает всю свою жизнь ближнему, любимому существу, прощать не хотела даже сыну.
Ирину Сергеевну отличала безмерная любовь к собакам. У нее их было в жизни много: капризный сеттер Гетера, любимый Булька, разнузданный эрдель Блэк, кроткая спаниель Мушка. Мама уходила из кинотеатра, если собаке на экране что-то угрожало, выключала телевизор, не любила рассказов с мучениями животных. Любимым ее хэмингуэевским рассказом был «Нужна собака-поводырь».
Мне кажется (она никогда об этом не говорила), она сама хотела быть для добрых и беззащитных поводырем, а в ее жизни и в ее душе этим поводырем была любимая Тата, Наталья Александровна Иванова.
В Ростове Тата пела маленькой Ирине песни об этом городе, а потом они пели их мне, в моём детстве:

В моё окошко, эх, дождь стучится,
Поёт рабочий за станком.
Была я уличною певицей,
А он был княжеским сынком.
Я пела про судьбу-злодейку,
И с раззолоченных перил
Он мне не рубль и не копейку —
Он мне улыбку подарил.
Но старый князь, эх, прознал затею,
Сорвал он с сына ордена
И повелел слуге-лакею
Прогнать девчонку со двора.
И напилась я, эх, в эту ночку,
Зато в блаженном мире том
Была я княжескою дочкой,
А он был уличным певцом...

И ещё тихо-тихо — они пели другую, помню лишь один куплет:

А в Ростове дождь идёт,
И на небе хмаро.
Отскочь, девочка,
Ты мене не пара!

Мама пела мне один раз, когда у меня лет в десять разболелся зуб и она всю ночь согревала своей щекой мою щёку:

На мели мы лениво налима ловили,
На мели мы ловили линя,
На мели мы с тобой о любви говорили,
На мели ты смотрел на меня...

И другую:

Хорошо сидеть на крыше,
Кушать персик и айву,
И толстеть от киши-миши,
Абрикоса и халвы.
Если станет очень скучно,
Можно тоже с крыши слезть,
Кроме персиков ещё ведь
Персиянки тоже есть!

А потом я просил её спеть мне то, что они в молодости любили, и она напевала из Вертинского про Римского короля:

В тихом маленьком городе,
Где вы жили ребёнком,
Из Парижа весной к вам пришёл туалет.
В этом платье печальном вы казались Орлёнком —
Бледным маленьким герцогом сказочных лет.
В этом платье печальном вы так долго мечтали
О балах, о пажах, вереницах карет,
И о том, как ночами в светящем Версале
С бледным принцем танцуете вы менуэт.
В этом городе сонном балов не бывало,
Даже не было просто приличных карет.
Годы шли — вы поблекли, а платье увяло,
Это дивное платье «Мезон ля Валет».
Но однажды сбылись все мечты сумасшедшие:
Платье было надето, фиалки цвели,
И какие-то люди, за вами пришедшие,
В катафалке на кладбище вас повезли.
На слепых лошадях колыхались плюмажики,
Старый попик кадилом усердно махал —
Так весной в бутафорском смешном экипажике
Вы отправились к Богу на бал...

Они — Каратеевы, Вульфы, Ивановы — могли бы жить вместе, видеться, гостить, помогать друг другу, чтить своих близких.
Каждому выпала своя доля.
Их судьбы — разобщенные, угнетенные, но не исчезнувшие, — смогли проявиться и состояться, несмотря на утраты. Они отстояли, спасли и достойно пронесли традицию русской культуры в самые, может быть, тяжелые годы доставшегося им безвременья.


Фаина

Судьба распорядилась так, что в 1918 году в Ростове-на-Дону, в раннем Ирином детстве, в семью вошла Фаина Фельдман — тогда еще никому не известная молодая девушка, будущая Фаина Георгиевна Раневская. Ее большая таганрогская семья — отец, мать, брат и сестра — были до революции благополучны. Как писала впоследствии Фаина Георгиевна в одном из вариантов своей автобиографии, «мой отец был небогатый нефтепромышленник». В 1917 году семья эмигрировала на собственном пароходе в Турцию, а Фаина осталась, переполненная революционными настроениями. Ей было около 20 лет, когда она встретила в Ростове-на-Дону мою бабушку, Павлу Леонтьевну Вульф, уже тогда известную провинциальную актрису, которая, по словам Фаины Георгиевны, стала ее театральным педагогом.
Тогда, в Ростове-на-Дону, посмотрев один из спектаклей с участием П.Л.Вульф, Фаина Георгиевна на следующее утро пришла домой к Павле Леонтьевне. П.Л.Вульф отдыхала, у нее была мигрень, и она никого не принимала. Но настойчивости молодой девушки пришлось уступить. Вошла нескладная рыжая девица со словами восторга и восхищения игрой Павлы Леонтьевны. А потом стала слезно умолять Вульф взять ее в труппу, потому что она тоже хочет стать актрисой. Павла Леонтьевна холодно дала ей пьесу, которую сама для себя забраковала, со словами: «Выберите любую роль и через неделю мне покажете». Фаина Георгиевна выбрала роль итальянской актрисы и готовила свой показ очень серьезно. Она нашла, пожалуй, единственного на весь город итальянца, который оказался булочником, и стала брать у него уроки итальянской мимики и жеста. Булочник брал за уроки весь дневной заработок Фаины Георгиевны, который она имела в цирковой массовке. Когда она явилась через неделю к П.Л.Вульф с готовой ролью, Павла Леонтьевна поняла, что перед ней великий талант, и взяла Фаину Георгиевну сначала к себе в семью, так как театр уезжал в Крым. Немедленно взять ее в труппу театра возможности еще не было.
С этого началась ее почти 45-летняя творческая дружба с П.Л.Вульф и совместная жизнь Фаины Георгиевны Раневской с нашей семьей, длившаяся почти 70 лет.
Ирина... Фаина...
«Павла Леонтьевна спасла меня от улицы», — говорила Раневская. Павла Леонтьевна учила ее быть актрисой, чувствовала влюбленность своей Фаины.
А дочь отходила в тень, не находила тепла в своем доме. Папы, любимого Константина Ипполитовича, уже не было в живых. Была только Тата — ее няня.
В этом, наверно, природа конфликта Фаины Раневской и Ирины Вульф.
Фаине Раневской надо было быть в этой семье рядом с П.Л.Вульф, впитывать ее лексику, «орфоэпию» — предмет педагогической гордости Павлы Леонтьевны, — ее профессионализм, стиль.
Ирине Вульф предстояло самостоятельно найти театр, дорогой ей с детства театральный климат, — в тот момент, когда авторитет матери был безраздельно отдан таланту Раневской.
Они обе по-разному должны были состояться. «Жизнь вообще драматична», — говорил любимый ими Анатолий Васильевич Эфрос.
В 16 лет Ирина Вульф поступила на педагогический факультет Казанского университета, но после 1-го курса одна уехала в Москву своего детства, где была принята в школу-студию МХАТ под руководством К.С.Станиславского. А Раневская осталась со своей Лилей — мамой, как она ее называла, — с Павлой Леонтьевной Вульф.
Существовал в природе какой-то механизм, невольные обстоятельства, которые в конце концов соединили творческие пути Раневской и Ирины Вульф.
Для Раневской Павла Леонтьевна Вульф, ее театральный педагог, по ее словам, была непререкаемым авторитетом, единственным человеком, от которого она могла выслушать любые критические замечания в адрес своей актерской работы. «Ты можешь лучше», — приводила Фаина Георгиевна слова Павлы Леонтьевны.
С одной стороны, блестящий предвоенный период работы П.Л.Вульф в театре под руководством Ю.А.Завадского в Ростове-на-Дону, о котором пишет в своей книге «Учителя и ученики» Юрий Александрович, отчасти повлиял на «антирежиссерский» статус Раневской, которая незабываемо снялась в двух фильмах у Ромма, с которым в 1944 году делала «Чеховский вечер» на Мосфильме Ирина Вульф.
А с другой стороны, тринадцать лет — с 1948-го по 1961 год, годы жизни П.Л.Вульф в нашем доме на Хорошёвке отдельно от Раневской, — до последних дней моей «бабки», как ее иногда называла Раневская. За эти тринадцать лет Раневская ушла и вернулась в театр Моссовета. Этого возвращения могло и не случиться, если бы не авторитет Павлы Леонтьевны Вульф, склонившей Фаину Георгиевну к возвращению. Не случилось бы этого возвращения, если бы Ирина Вульф не привела Юрия Александровича Завадского к мысли о возвращении в театр Раневской.
В эти годы Фаина Георгиевна Раневская создала свой гениальный шедевр — «Драму» А.П.Чехова, которую долго «строила» на Хорошёвке вместе со своей Лилей — П.Л.Вульф.
В эти годы, наконец, Ирина Вульф и Фаина Раневская работали вместе в театре Моссовета, где состоялись их спектакли «Сомов и другие» и «Дядюшкин сон», когда Раневская подарила Ирине Вульф сборник сонетов Шекспира в переводе Маршака с надписью: «Ирочке, на память о совместной работе над Ю.А. — Ф.Р.».
1957 год — один год из этих тринадцати, когда они вместе пришли ночью из Боткинской больницы с перевернутыми лицами: умерла их Тата, Наталья Александровна Иванова, ангел-хранитель нашего дома.
И в эти же тринадцать лет были, наверное, самые тяжелые минуты их совместной жизни — 1961 год: бесконечные дежурства в Кунцевской больнице, где умирала Павла Леонтьевна. И опять повторился страшный вечер, когда они пришли вдвоем оттуда, Фаина Георгиевна и Ирина Сергеевна, обе постаревшие, — не стало их Павлы Леонтьевны Вульф.
И сохранившийся след — ответ Ирины Сергеевны на письмо Фаины Георгиевны к ней. Это письмо-ответ датировано августом 1966 года — Раневской 70 лет. Ответ Ирины Сергеевны — акт мудрости, поддержки и, в конечном счете, свидетельство мучительной привязанности, которая теперь невольно установилась между этими двумя женщинами, оставшимися старшими в семье.


Завадский

Вахтангов, Станиславский, Таиров, Мейерхольд, Михоэлс, Завадский...
Невозможно говорить о них без чувства непреодолимой боли и горечи — о людях Серебряного века, попавших в период безвременья, жестокости и бескультурья, проживших в эти долгие годы всю свою жизнь.
Начало 20-х. Завадский и его «Общество Света». Арест, короткая неволя и «...всю жизнь на крючке у КГБ», по словам его сына Евгения Завадского. Жестокость. И все-таки, — снова театр, студия Вахтангова, театр-студия Завадского на Сретенке, его театр. Уже в 40-е годы, после войны, актеры вспоминали эти ранние изысканные шедевры Завадского, его Калафа, его Альмавива, его спектакли — но шариковым они были не нужны. Впрочем, все это — и вынужденная трансформация театра Завадского — известно и многократно профессионально уже звучало.
Но вот остались тысячи его карандашей (он их завещал раздарить всем), постоянный параллельный репетициям мотив тончайших рисунков, грима, еще с художественного училища; нескончаемый орнамент, созвучный времени раннего Василия Кандинского. Эта любимая им графическая музыка, которая не ушла и не могла смолкнуть даже в уродливые времена «образцового коммунистического города» и нищего «развитого социализма». Это, мне кажется, был лейтмотив, его постоянный пароль, по которому он хотел всегда поставить свой следующий спектакль, если бы услышал отзыв, Благую весть, если бы кончилась поразившая его поколение идеологическая эпидемия.
Поколение ушло раньше этой чумы. Словно оживленный бердслеевский рок — горбатая фигура дирижера Хачатуряновского оркестра в «Маскараде» в последнем исполнении Костомолоцкого, актера уничтоженной Мейерхольдовской труппы в спектакле Моссовета в 60-е годы.
Общедоступный Художественный театр Станиславского, Морозова и Шехтеля; Обри Бердслей — призрачный мир графики; ностальгическая мелодия Турандот, разлетевшиеся по России открытки его Калафа, клише демонических старцев на экслибрисах и символика расцветающего модерна Москвы — все это, мне только сейчас ясно, стало необходимым, почти генетическим импульсом эстетики Завадского.

Мама редко останавливалась на житейских подробностях своей 10-летней жизни с Завадским. Я узнал из книг, что это мама перевела Юрия Александровича в категорию «лысых», обрезав как-то у спящего Завадского его прическу «внутренний заём».
Это было, наверно, в 1925—1926 годах на Украине, где в отпуске актеры снимали комнаты на хуторе Ка-
нев в белоснежных мазанках. На отдых все ехали в поезде, и на одной из станций Завадский и Вульф купили «12 стульев» Ильфа и Петрова. В дороге читали, хохотали и наслаждались книгой, которая еще не была, как потом, в 30-х годах, запрещена. Юрий Александрович, по словам мамы, любил днем на отдыхе полежать в тени, тщательно отобрав для чтения несколько книг. Взяв одну из них, он моментально засыпал. Это повторялось многократно. Вероятно, тут и была совершена Ириной Вульф эта отчаянная парикмахерская операция.
Вернувшись в Москву, они в честь Ильфа и Петрова купили на Сухаревском рынке, рядом с их квартирой в Уланском переулке, кресла... Это были старые кресла красного дерева ручной работы, сделанные в XIX веке, в пушкинское время. Четыре и одно, пятое, — немножко другое. На Сухаревке были куплены очень дешево еще три предмета: павловский секретер, банкетка и замечательный туалетный стол-комод с витринкой для украшений, обитой внутри потертым зеленым бархатом. В этой витрине уже после войны долго лежала мамина накладная коса.
Все сохранилось — и кресла, и банкетка, и секретер, — нет только их владельцев...
А туалетный стол-комод — мама называла его «туалет» — был продан вместе с косой в 1947 году, чтобы оплатить наш переезд из коммуналки на Пушкинской улице на Хорошёвку, в трехкомнатную квартиру, где мы прожили с мамой, бабушкой Павлой Леонтьевной, Татой и через день бывавшей у нас Фаиной Георгиевной много лет, пока на месте нашего снесенного коттеджа не построили станцию метро «Беговая».
Эти кресла, банкетка и секретер путешествовали с мамой всю ее жизнь и после Хорошёвки переехали в ее последнюю квартиру — на 3-ю Тверскую-Ямскую, рядом с театром.
Юрий Александрович приходил 1 января на наш семейный обед в честь маминого дня рождения и Нового года, собирались друзья, все сидели на этих креслах, а на том, пятом, которое немножко другое, сидел всегда Завадский.
К обеду мама старалась приготовить куропаток с брусничным вареньем и говяжий студень с чесноком. Завадский не переносил алкоголя и чеснока — ему делали студень отдельно, без чеснока.
Все мамины рассказы о Юрии Александровиче запомнились мне доброжелательностью и теплотой, не исключавшей, впрочем, критических замечаний. Наверно, главным его качеством, о котором чаще всего говорила Ирина Сергеевна, было его желание помочь, подарить, «похлопотать» о ком-либо. «Он не откажет, он сделает», — всегда слышал я от нее о Завадском. Постепенно в детстве у меня сложился его образ своеобразной высшей инстанции, после которой следует «Москва, Кремль».
Это был конец сороковых годов, когда Юрий Александрович взял меня с собой на трибуну на первомайский парад. Накануне я был доставлен мамой к Завадскому в его дом на улице Горького, на 4-й этаж, в 104-ю квартиру, справа на площадке. Это был своеобразный поход «за синей птицей». Мы долго шли с ним через кордоны к Красной площади, долго ждали начала и короткого мгновения — появления красного околыша Сталина над гранитным парапетом, тут же исчезнувшего. К тому времени у Завадского остался очень холеный венчик седых волос вокруг головы, корпоративно напоминавший прическу Станиславского. После моего знакомства с Завадским мама спросила: «Понравился тебе Юрий Александрович?» Я ответил: «Да. Особенно балкончик». — «Какой балкончик? О чем ты говоришь?» — «О его прическе», — настаивал я. Ирина Сергеевна передала Юрию Александровичу это определение, и оно ему, по ее словам, очень понравилось.
На ранних стадиях моего воспитания пример Юрия Александровича был необходим маме для приобщения меня к физкультуре. Ирина Сергеевна постоянно говорила, что Завадский разогнал себе широкие плечи занятием с эспандером, что было предложено и мне. Я безуспешно мучился с ненавистными пружинами до тех пор, пока в моем сознании не возникли другие приоритеты развития.

Юрий Александрович в начале 50-х годов познакомил Ирину Сергеевну с Иваном Владиславовичем Жолтовским, мэтром советской архитектуры, и сыном Евгения Багратионовича Вахтангова, учителя самого Завадского, — Сергей Евгеньевич Вахтангов был в то время руководителем московской архитектурной мастерской. Перед войной Сергей Вахтангов вместе с Михаилом Бархиным выполнили великолепный проект ГосТИМа — Государственного театра имени В.Э.Мейерхольда, началом строительства которого руководил сам Всеволод Эмильевич до своего трагического ареста. Авторы проекта были отстранены от его реализации, а обезглавленный театр долго терзали доверенные сталинского правительства, превратив авангардный замысел Мейерхольда в известный нам неудобный концертный зал им. Чайковского. Архитектурный хребет авангардного искусства был сломан об колено...
Теперь, после войны, в совместной постановке 1948 года Завадского и Вульф — драме Лермонтова «Маскарад» в театре Моссовета — Нину Арбенину играла очаровательная Любочка Смышляева, дочь жены Жолтовского Ольги Федоровны, а в мастерской Жолтовского работал молодой архитектор Евгений Завадский, сын Юрия Александровича.
Семья Жолтовского была неповторимой средой архитектурного Олимпа 50-х годов, недостижимого своей исключительностью в то серое время повальной нищеты и уравниловки. Жена Жолтовского, Ольга Федоровна, рассказала моей маме, что Иван Владиславович в 1920 году был приглашен Лениным в качестве консультанта в области архитектуры, имел подписанную им лицензию полномочного архитектора, защищавшую Ивана Владиславовича Жолтовского в долгие годы советских репрессий. До сих пор окна этого одноэтажного зеленоватого московского особняка рядом с католическим костелом на бывшей улице Станкевича обрамляет белая лепнина в виде фамильной буквы «Ж».
В течение нашего визита к Жолтовским, после церемонного обеда, мы были приглашены спуститься в высокий светлый цокольный этаж — в архитектурные апартаменты Ивана Владиславовича. Огромная зала с бескрайним столом посередине. По стенам — кресла и бюро, когда-то принадлежавшие всем «персонам, приближенным к императорам», и самим императорам, включая Наполеона Бонапарта. И часы, часы всех типов, времен и народов, — очевидная слабость Жолтовского. Может быть, это изобилие часов было признаком, инфернально объединявшим Жолтовского и Корбюзье, профессионального часовщика в юности.
Юрий Александрович бывал в этом знаменитом доме Жолтовского, спускался в исторический цоколь, что-то растревоживший в его памяти. Во всяком случае, Завадский больше других мест любил Суханово — подмосковную резиденцию и загородный дом Волконских, ставший потом домом отдыха архитекторов. Юрий Александрович, по словам мамы, отдохнув положенные регламентом 24 дня, всегда хотел остаться еще на неделю-другую в

«Ирина Вульф и ее знаменитые современники»

18.01.2007

Автор: Дюк Митягов
Источник: Ваш досуг, № 3

В книге «Ирина Вульф и ее знаменитые современники» собраны воспоминания о замечательной актрисе и ее времени. Ученица Станиславского и Завадского, за всю жизнь она сыграла десятки ролей и поставила сорок спектаклей. Ее окружали выдающиеся актеры – Фаина Раневская, Ростислав Плятт, Вера Марецкая и Осип Абдулов. О ней и об этих людях пишут известные деятели театра и кино. Львиная доля воспоминаний – от сына актрисы Алексея Щеглова. Книга проиллюстрирована фотографиями из семейного и театрального архивов. Будет интересно прочитать всем любителям мемуарно-биографической прозы.