ГЛАВА I.
В числе заграничных постов, доступных русскому дипломату, одним из наиболее интересных и привлекательных (а быть может и самым интересным, если не считать посольских постов при Великих Державах) — несомненно является пост генерального консула в Индии. Правильнее, пожалуй, было бы сказать «являлся», ибо вряд ли значение этого поста останется неизменным, когда (если?) окончательно установятся новые нормы международного общения, порожденные Великой Всемирной войной. Буду говорить поэтому о значении русского генерального консульства до войны.
От лиц, поступавших в министерство иностранных дел при старом режиме, требовались помимо диплома университетского или одного из привилегированных высших учебных заведений — лишь знание французского языка и кое-какие дополнительно вызубренные сведения по истории трактатов1. Остальные предметы, по которым производился «дипломатический» экзамен, вряд ли заслуживают упоминания. Благодаря этому, обширная область исторически и этнографически обусловленных взаимоотношений между государствами Европы, Азии, Африки и Америки была неведома тем русским чиновникам, которые посвящали свою карьеру дипломатии. В частности, — об истории, а тем менее о современном устройстве британского управления Индостаном вряд ли хоть один из сотни русских дипломатов имел хотя бы приблизительное понятие. Забавной иллюстрацией этого невежества может служить следующий факт: по поводу собравшейся в Симле в 1913 году англо-китайско-тибетской конференции2 я телеграфировал в Дальне-Восточный отдел министерства иностранных дел, причем указал, что «одним из делегатов состоит английский агент в Сиккиме» (государство на северной границе Бенгала под английским протекторатом). Через некоторое время до меня дошла сделанная в Дальне-Восточном отделе копия моей шифрованной телеграммы, в которой значилось: «одним из делегатов состоит английский агент г. Сик-кимин». Sic! О существовании Сиккима Дальне-Восточному отделу, конечно, знать не надлежало!
Признаюсь, что когда мне, первому секретарю посольства в Вашингтоне, предложено было место генерального консула в Индии, я почувствовал себя приблизительно так, как если бы мне предстояло отправиться на планету Марс. В течение трех месяцев, протекших между моим отплытием из Нью- Йорка и приездом в Бомбей, я с лихорадочной поспешностью и все возраставшим интересом занялся самообразованием по истории и современному государственному устройству Индийской империи. Тема необычайно увлекательная. Меня тем сильнее поражает наблюдаемое сегодня банкротство государственной мысли в Англии, что знакомство с историей британского проникновения в Индию и применявшимися там приемами управления внушило мне искреннее и глубокое преклонение перед англичанами. Говорю без малейшего колебания, что в истории культурного человечества нет другого столь яркого примера просветительного подвига, как тот, который совершила Великобритания в Индостане. Настоящая глава служит лишь введением к моему рассказу о пережитой мною в Лондоне тяжелой страде. Я должен поэтому отказаться от задачи подкрепить вышесказанное заявление подробным анализом современного политического устройства Индии.
До 1911 года вице-королевское (центральное, высшее) правительство Индии пребывало в столице Бенгальской провинции — Калькутте в течение приблизительно пяти месяцев;
на остальную часть года — когда в Калькутте стоит невыносимая жара — оно перекочевывало в Симлу — живописную «летнюю столицу» в Гималайских горах. В 1911 году на королевском Дурбаре3 в Дели провозглашено было перенесение местопребывания вице-королевского правительства из Калькутты в древнюю столицу Великих Моголов; и этот город, Дели, был объявлен вновь столицею Индии. Для русского читателя, мало знакомого с историей Индии, «Дели» — пустой звук. У меня является почти непреодолимое желание более подробно остановиться на этой «прокламации» 1911 года и ее государственном значении, которое может быть понято лишь в историческом освещении... но я вынужден держаться рамок своего рассказа. Отсылаю читателя к превосходному, талантливо и ярко написанному труду г-жи Габриэли Фестинг (Miss G. Festing) «When Kings rode to Delhi». Мало прочесть... и перечесть ее. Нужно побывать в Дели, пожить одному среди развалин семи древних столиц, расположенных в окрестностях Дели; нужно уметь оживить в своем воображении Делийский «форт» с его мраморными и краснокаменными колоннадами. Проникнувшись таким путем исторической атмосферой, начинаешь понимать, что только та власть, которая устанавливает своим постоянным местопребыванием Дели, может быть признана владычествующею над Индостаном. Еще живописнее — Агра, другое чудо восточной архитектуры, со своим фортом, «жемчужной» мечетью и гениальным «Таж-Магалом » — величайшим, на мой взгляд, творением человеческого гения. Всю красоту и поэзию этих памятников, а в особенности Таж-Магала, также трудно постичь без знакомства с историей, без понимания духа эпохи, к которой они принадлежат.
Согласно установившейся и ревниво охраняемой по указаниям из Лондона традиции, иностранным консулам не разрешается в Индии официальное пребывание внутри страны, а лишь в портовых городах — Бомбее и Калькутте. Так как жить в этих городах в летние месяцы для европейца — невыносимо, в исключение из указанного выше правила иностранные консулы на знойную пору года переселялись в горы, в одну из «Hill stations»* в Гималаях. Из этих горных дачных мест Симла служит прибежищем для центрального правительства и правительства провинции Пэнжаб (зимняя столица которого — Лагор), для бенгальского правительства — Дар- жилинг (сказочной красоты и грандиозности). Правительства Мадрасского и Бомбейского губернаторств избирают своим летним местопребыванием возвышенные местности в пределах своих провинций. Консулы русский, французский, немецкий, австрийский и персидский в последние годы жили летом в Симле. Таким образом, в течение всего года, пока правительство находилось попеременно в Калькутте и Симле, генеральные консулы фактически были «в столице» и имели непосредственные сношения с вице-королевским правительством. С перенесением столицы в Дели положение изменилось, и генеральные консулы только полгода имели общение с центральной властью.
В Калькутте первоначально не было русского генерального консульства, которое находилось в Бомбее. Мой предшественник, Б. К. Арсеньев, переехал в Калькутту; ко времени моего назначения в Индию в русские законодательные учреждения был министерством иностранных дел внесен проект о перенесении генерального консульства из Бомбея в Калькутту, причем мера эта мотивировалась «необходимостью постановления русского представительства в Индии в личный контакт с индийским правительством». Произошел курьез. Провозглашение перенесения столицы в Дели имело место в декабре 1911 г. В мае 1912 года я приехал в Индию и уже будучи в Симле, получил официальное уведомление о том, что генеральное консульство переносится из Бомбея в Калькутту по указанному выше мотиву!! Мы — в Калькутту, а правительство от нас — в Дели. Таким образом, в течение первых двух «зим», проведенных мною в Индии, я вынужден был проводить 3^4 месяца в Калькутте без всякого контакта с правительством, а стало быть и без живого дела. Говорю «зим» — в кавычках, потому что это термин, неприменимый к Индии. Англичане вместо «summer» и «winter» говорят «the hot weather» и «the cold weather». Холодно в Калькутте не бывает; не бывает, в сущности, «холодов» и в Дели, но там в течение 3—4 месяцев гораздо резче разница температуры (днем и ночью).
На третью зиму — уже во время войны — я уехал в Калькутту в ноябре, но вскоре получил от министерства иностранных дел инструкции, для выполнения которых необходимо было иметь личные сношения с иностранным департаментом вице-королевского правительства. По приезде в Дели я узнал, что вице-король лорд Хардинг, всегда относившийся ко мне весьма дружественно — согласен на то, чтобы я оставался в Дели. При этом он, однако, оговорил, что дает свое согласие без ведома Лондона, лишь в виде особого исключения, вызываемого военным временем и в знак особого ко мне доверия. Мне было сказано, что желательно устроиться так, чтобы не подать повода другим союзным консулам претендовать на право жительства в Дели. Выход нашелся быстро. Один из кавалерийских полков индийской армии, имевший стоянку в Дели, в среде которого у меня были личные друзья, предложил мне сделаться членом офицерского собрания и поселиться в одном из бараков. Я с благодарностью принял приглашение. Таким образом, когда в Калькутте спрашивали: «Почему русский генеральный консул живет в Дели?», ответ был: «Гостит в 11-м уланском полку».
Подробности эти, могущие показаться излишними, иллюстрируют то несколько ненормальное положение, в котором находился русский представитель в Индии. Ненормальное в том смысле, что формально он являлся «торговым» консулом. Фактически же, при некотором умении, мог исполнять политическую работу первостепенного значения, служа осведомителем своего правительства по всем политическим вопросам, в коих равно заинтересованы на Востоке Россия и Англия, т. е. Персии, Афганистана. Что касается Тибета — заинтересованность в нем России на самом деле ничтожна, и только неосведомленностью нашей дипломатии можно объяснить тот факт, что в момент, когда возникло и налаживалось англо-русское сближение, — Россия выставляла призрачные и самим русским дипломатам непонятные аргументы против проникновения англичан в Тибет. Иллюстрацией этого невежества может служить рассказанный известным полковником Юнхэзбендом (Sir Francis Younghusband), начальником экспедиции англичан в Лхассу, анекдот. Граф Бенкендорф, тогдашний русский посол в Лондоне, получил инструкции «протестовать» против этой экспедиции. Когда же в течение разговора по этому поводу с лордом Лансдоуном министр иностранных дел подвел графа к карте Азии, оказалось, что граф Бенкендорф не знает, где находится Лхасса, и чрезвычайно удивился, убедившись в том, какое огромное расстояние отделяет священную столицу от русских земель. Все наше дальнейшее вмешательство в похождения Далай-Ламы, переговоры с его посланцами в Петрограде4, не имели ни малейшего реального государственного смысла и порождали раздражение англичан — вполне, в данном случае, естественное.
Когда я приехал в Индию, легенда о русском «Drang nach Indien»5 была еще в полной силе. На русского генерального консула смотрели, как на «русского шпиона». Немало произошло курьезных инцидентов, изложение которых заняло бы слишком много места, доказывавших, что англичане относились с большою подозрительностью — в особенности англо- индийские чиновники и некоторые военные начальники — к русскому представителю. Задача, которую я себе поставил, была двоякая. Во-первых, нужно было постараться убедить русское министерство иностранных дел, что только вполне дружелюбное и откровенное обсуждение политических вопросов способно привести к их разумному разрешению, что наши интересы во всем сходятся с английскими, и что фактически усиление британского влияния в Индостане и смежных с ним областях не только не грозит никакими бедами государству Российскому, но наоборот служит ему гарантией мира и «культурного соседства». Во-вторых, нужно было убедить англичан, что политика России на Среднем Востоке зачастую в прошлом является плодом кабинетных размышлений лиц, абсолютно не осведомленных об истинном положении вещей, и что поэтому возможно полное освещение этого положения русским представителем необходимо в наших обоюдных интересах. Осведомленность же иностранного агента, не прибегающего к подпольным приемам, возможна лишь при полном доверии к нему местной власти. Не мне судить о том, насколько удалось разрушить эти двойные Иерихонские стены официального русского невежества в индийских делах и официальной английской подозрительности. Тот факт, что вице-король Индии во время войны сносился с Петроградом помимо Лондона через мое посредство, что управляющий иностранным деп-том держал меня в курсе секретных переговоров с Афганистаном — служит некоторым признаком того, что одну из стен я хоть отчасти проломил.
Мне посчастливилось быть в Индии в исторический момент чрезвычайной важности — в 1914 и 1915 годах. Когда получилось известие об объявлении Англией войны — многие задавались вопросом: как будет реагировать Индия? Удастся ли побудить туземные войска принять участие в борьбе, значения которой они не понимали, которая началась на абсолютно чуждой им территории Бельгии.
Не знаю, кому принадлежит инициатива принятия меры, приведшей к неожиданно благотворным результатам, а именно — отправки огромного большинства туземных войск в Европу, Египет, Южную Африку и Месопотамию, с заменою туземных войск в Индии английскими «территориальными» войсками. Т. к. мера эта оказалась исключительно мудрою, естественно, что честь ее изобретения приписывают себе английское правительство, вице-король и главнокомандующий в Индии... словом, все те, кто участвовал в ее обсуждении. Лорд Хардинг лично говорил мне через три недели после объявления войны, что намерен послать 200 000 войск из Индии с заменою их английскими, так что я лично склонен думать, что мысль первоначально подана была им. Случилось следующее: не было в Индии войсковой части, английской или туземной, которая не рвалась бы на фронт. Следует пояснить, что в туземных войсках офицерство наполовину английское, наполовину туземное, причем туземцы не имели в то время «King’s commission»6 и не могли командовать частями, т. е. полками, эскадронами или ротами. (Война внесла коренные изменения в устройство туземной армии.) Тот полк, гостеприимством которого я пользовался зимою 1914—1915 года, был оставлен в Дели для охраны вице-короля — и считал себя глубоко обиженным. В начале 1916-го полк был переведен на Северо- Западную границу, где уже с того времени была опасность осложнений со стороны Афганистана, а позднее попал-таки на фронт — в Месопотамию.
Ни один из предшественников лорда Хардинга (а среди них были люди более выдающиеся, как лорд Лансдоун и лорд Керзон) на посту вице-короля не пользовался такою популярностью среди индийских независимых князей, как он. Все эти князья — от Низама Хайдерабадского, владения которого по территориальному объему в несколько раз превосходят Францию, — до незначительных князьков — с подлинным энтузиазмом откликнулись на призыв помочь «Империи» в ее борьбе с немецкой коалицией. Нет счета денежным и иным пожертвованиям, посыпавшимся как из рога изобилия к лорду Хардингу от этих вассалов императорской короны. Само собою разумеется, что туземное население и войска в своем отношении к войне в значительной степени следовали примеру этих местных царьков. И в этом крупная заслуга лорда Хардинга, которой не затмят его дальнейшие ошибки, на посту вице-короля — ни даже главнейшая его оплошность — доверие к главнокомандующему, о всех грехах которого по отношению к армии и родине распространяться было бы тем более неуместно, что... de mortuis nil nisi bene*. Генерал сэр Бичам Дефф покончил с собою по возвращении в Англию7.
Отправка туземных войск на театр войны потому, главным образом, была остроумнейшим решением, что устранила всякую возможность организованных внутренних смут. Для меня до сих пор не вполне понятен энтузиазм, с которым шли на войну туземцы. Непонятен потому, что во имя этого энтузиазма им пришлось поступиться многими традициями и кастовыми верованиями, казалось бы, играющими преобладающую роль в их миросозерцании. Но чудо совершилось, — и этим чудом Англия вправе гордиться... едва ли не более, чем подвигами своих собственных войск на Кавказе и в Северной области России.
В той среде, в которой я вращался в Индии, — среди так называемого «общества», т. е. бюрократии, война воспринималась спокойно, почти равнодушно. Помню, что потрясающая эпопея Танненберга8 дошла до нас там, в Гималаях, с значительным опозданием и в таком кратком пересказе, что в самом деле трудно было осмыслить весь ужас происшедшего. Вице- король, овдовевший за несколько недель до объявления войны, примерно через год потерял сына-офицера, умершего от ран. Поэтому при «Дворе» было тихо, и эта тишина отражалась на остальных бюрократических сферах.
Как ни интересна и во всех отношениях привлекательна была жизнь в Индии — невольно чувствовалось, что во время войны только в более живой и интенсивной работе можно находить удовлетворение. Назначение на пост советника посольства в Лондоне явилось поэтому исполнением горячего моего желания, и я покинул Индию при первой возможности.
О мертвых хорошо или ничего (лат.).
О своем назначении я узнал из следующего частного письма ко мне лорда Хардинга: «Весьма секретно. Узнаю частным образом из Лондона, что вы состоите кандидатом на пост советника русского посольства в Лондоне. Я сделал все от меня зависящее, чтобы поддержать вашу кандидатуру, ибо знаю, как вы хотите получить этот пост. Надеюсь, что это осуществится, и что мы вскоре встретимся там снова. Когда вы уедете, я буду сожалеть о потере друта, хотя бы временной». После получения мною этого письма прошло три недели — и от министерства иностранных дел я не имел ни слова. Наконец, на мою просьбу об отпуске получилось известие о моем назначении. С лордом Хардингом я, действительно, снова встретился в Лондоне, так как он, покинув пост вице-короля за истечением положенного пятилетнего срока, вернулся к своему посту «постоянного» (т. е. по назначению вне Парламента) товарища9 министра иностранных дел. О перемене в его дружественных и откровенных отношениях со мною будет речь впереди.
Будущие судьбы Индии и британского в ней владычества — одна из тех тайн, разгадкою коих нельзя перестать интересоваться никому, кто хоть поверхностно, как я, познакомился с этим «миром иным». Война внесла коренные перемены во взаимоотношения между англичанами и туземцами во многих областях, в особенности в армии; доктрина «самоопределения», легкомысленно проводимая слепыми теоретиками вроде президента Вильсона или плохо разбирающимися в подлинных явлениях народной жизни невежественными политическими жонглерами вроде Ллойд Джорджа — грозит неисчислимыми последствиями для единства и целости Британской империи. Ирландия, за Ирландией Египет, а за Египтом и Индия уже вопиют, а скоро еще громче будут вопиять о «самоопределении»10. Раз национальность, раса принимаются за достаточное основание для самостоятельного государственного существования — нельзя найти разумного оправдания пребыванию в Индии английского чиновничества, английской опеке над туземными магараджами. Англия, повторяю, совершила в Индии величайший подвиг умиротворения и просвещения. Вопрос в том — как долго сознание культурных и апатия необразованных слоев населения Индии будут предпочитать продолжение и завершение этого подвига — приобретению политической независимости и полного «самоопределения». Современные английские государственные деятели, а чаще всех Ллойд Джордж, неустанно и «со смаком» повторяют слова о «развале» России, об «исчезновении с лица земли» Великой Державы. Не придется ли куме «на себя оборотиться»?
О 3/г годичном пребывании в Индии много осталось у меня неизгладимых и светлых воспоминаний. Среди англичан много создалось у меня дружеских связей; о внимании и гостеприимстве их, о необычайном радушии, доверии и приязни — в особенности в военной среде — я вспоминаю с умиленной благодарностью. Не пришлось мне, конечно, увидать и десятой доли тех чудес, которыми полна Индия, — чудес как природных, так и созданных руками человека, памятников индусского и мусульманского искусства.
Путешествовать по Индии можно только с ноября до апреля. В течение остальных месяцев — слишком жарко. Жарко так, что к ножу и вилке в вагон-ресторане неприятно притрагиваться, что крахмальный воротник через 1 'Л минуты превращается в мокрую тряпку, и опасность солнечного удара постоянная. Кроме того, — быть одиноким туристом — не очень заманчиво. Побывал я, однако, в разных концах Индостана и много видел такого, чего забыть нельзя. Поездкою, имевшею некоторое значение, было посещение Пешавера, главного города провинции «Северо-Западной Границы». В нескольких верстах от города начинается Хайбарское ущелье — один из запретных для иностранцев путей, ведущих из Индии в Афганистан. Проехали мы это ущелье на автомобиле, посетили английское офицерское собрание на самой границе в форте Landi Kotal и прогулялись даже по афганской территории в сопровождении охраны с заряженными винтовками; факт, сам по себе, незначительный и интересный лишь с той точки зрения, что я был первым и, надо думать, последним русским дипломатом, получившим доступ под эгидою верховного комиссара провинции — к Хайбарскому ущелью и своими глазами видевшим английские укрепления на афганской границе. Не стану описывать Пешавера. О нем можно написать книгу — а несколькими штрихами его не изобразишь.
Небольшое княжество в самом сердце Раджпутаны — Удайпур — поистине рай земной. Попав в этот сказочный белый город на берегу озера, с двумя островами, окаймленными белым мрамором, — вы переноситесь сразу в восточное средневековье. Там по садам и по озеру летают стаи маленьких зеленых попугаев — и полет их необычайно быстр и изящен; там по окрестным полям и кустарникам бродят дикие кабаны, тигры и пантеры, шмыгают по деревьям и по крышам обезьяны, по ночам уныло и страшно визжат шакалы — и среди этой веселой вакханалии животного царства особенно пленяет ленивое спокойствие человека. Преобладают белые одежды. Кажется, будто все счастливы там, в Удайпуре, под державою Магараны (таков титул князя Удайпура) — прекрасного, величавого старика с благородными чертами лица и длинной белой бородой, которая кажется особенно белой на смуглом лице. Принимал он меня, сидя на белом мраморном кресле, на мраморной крытой веранде, окружавшей небольшой тропический сад. Весь в белом, опираясь на меч, — он казался вырвавшимся из восточной сказки. Из Удайпура я попал в Агру. Там — красот не перечтешь. Раз шесть потом возвращался я в Агру, и с каждым разом все сильнее было впечатление, все больше хотелось никогда не покидать этого благодатного чуда. Ни прозою, ни в стихах, ни в красках нельзя передать дивной красоты тех памятников величия Акбара и Шах-Жехана11, которыми полна Агра. Только музыка, пожалуй, способна выразить поэзию Таж-Магала или Фатепур-Сикри — полуразрушенного города-форта недалеко от Агры.
Совершенно иное впечатление производит Бенарес. Только общую панораму «набережной» можно назвать величественной и прекрасной — но красота природы, света, красок — пожалуй больше, чем красота зданий. Не столько «любуешься» Бенаресом, сколько он интересен тем, что в нем, как в фокусе, отражаются и по сей день верования, суеверия, быт и темперамент индусов — в противоположность мусульманам. Совершенно исключительное, незабвенное впечатление произвел на меня Даржилинг. Выехал я из Калькутты в жаркий день в начале ноября. До следующего утра поезд шел по равнине. Часов в семь утра — пересадка на узкоколейную дорогу, по которой поезд ползет около восьми часов, невероятными изгибами взбираясь на высоту 7 500 футов. Внизу — пальмы, орхидеи, тропические растения всевозможных видов, чайные плантации. Чем выше вы поднимаетесь, тем прекраснее вид на равнину. Когда поезд, в 2 Я часа дня, подошел к станции Даржилинг, пошел дождь, потом град. Началась буря. В гостинице, плохо оборудованной, лишенной элементарного комфорта, было пусто, уныло и холодно. Неистово холодно. Тотчас после раннего обеда пришлось укрыться в постель, ибо это было единственным способом согреться — укрывшись, помимо одеяла, всем платьем, имевшимся на лицо. Вспомнив советы друзей, я заручился комнатою с видом на горы. Часов в 5 утра, чуть забрезжило, я вылез из кровати, подошел к окну и открыл занавески. То, что я увидел, было до того ошеломляюще прекрасно, что я не в силах был удержаться от слез. Этого момента я в жизни не забуду. Прямо передо мною, высоко в небе — озолоченная лучами восходящего солнца — виднелась снежная вершина Кинчинджанги12. Весь остальной пейзаж еще в темноте, чуть видны очертания других снежных вершин, а под ними каменных гор, хвойных и лиственных лесов. Тем чудеснее эта золотая шапка, словно висящая высоко в воздухе. Кинчинджанга — вторая по высоте гора в Гималаях после Эвереста и только на несколько сот футов ниже. Высота его около 28 500 ф. От Даржилинга до Кинчинджанги примерно 80 километров — но вам кажется, что гигант находится от вас на расстоянии полуверсты. За ним — вся снежная цепь, а отделяет его от вас глубокая долина, затем зеленые горы, хвои, голые скалы. Я отправился на центральную, возвышенную площадку, с которой открывается вид на все четыре стороны. Там я, буквально в оцепенении, просидел с 6/ часов до 11/ — наблюдая ежеминутно менявшуюся с движением солнца по небу панораму вечных снегов, глубоких долин и зеленых рощ. Когда я вернулся в гостиницу, случайный посетитель в ответ на мои выражения восторга по поводу виденного заметил: «Вам исключительно посчастливилось, что в эту пору года в течение пяти часов горизонт на 80 километров был чист. Чтобы еще раз это увидеть, вам придется прождать недели две». В Даржилинге было так одиноко, так неуютно, и так хотелось мне сохранить яркое воспоминание о всем виденном в это одно утро — что я в тот же день уехал обратно в Калькутту.
Бомбей — один из живописнейших портов во всем мире. Дом губернатора расположен на берегу моря, и доступ к нему — по широкой дороге, на протяжении примерно двух верст осененной густой аркой из тропических дерев и ползучих растений. В течение последних трех дней пребывания в Индии я пользовался гостеприимством тогдашнего губернатора ^лорда Уиллингдона и его супруги. Помимо роскошного помещения, смущавшего меня своими размерами, несметного количества прислуги и всевозможного комфорта — трудно передать, с каким заботливым вниманием относились ко мне как сами хозяева, так и многочисленный штат губернатора. Хотя был конец ноября — стояла такая жара, что весь день были в ходу электрические веера, и только около 4-х часов пополудни можно было выезжать и двигаться, не страдая от жары. Такая же прекрасная, теплая, солнечная погода сопровождала нас на всем пути через Индийский океан, гладкий, как озеро, и вплоть до Порт Саида. Как ни хотелось попасть в Лондон — центр, уже тогда, мировой политики, — я с стесненным сердцем покинул чудесную страну, из которой, кроме самых ярких и неизгладимых впечатлений от всего виденного, я вынес отраднейшие воспоминания о сердечном, дружественном отношении большинства людей, с которыми меня там свела судьба. Говорят, не следует возвращаться туда, где было «сердцу мило». Меня, однако, никогда не перестанет прельщать мысль и манить надежда вновь увидать снежные вершины Гималаев и опять провести счастливые часы в саду Таж- Магала, в созерцании дивного памятника супружеской любви Шах-Жехана «Великолепного».
ГЛАВА IL
Насколько радужна была природа и приветливо дружественны люди при моем отъезде из Индии — настолько же мрачен, холоден и угрюм был Лондон, когда я добрался до него после всевозможных злоключений, начавшихся еще в Средиземном море, где пароход наш в течение двух суток подвергался преследованию подводных лодок. Ко всему человек привыкает — даже к климату Лондона. Но после Ш. лет, проведенных в лучезарной Индии, — лондонские туманы и зимние бури переносятся с трудом.
Русским послом в Великобритании я застал графа Александра Константиновича Бенкендорфа. Среди русских дипломатов старой школы он занимал одно из первых мест. Владея в совершенстве французским, немецким и итальянским языками, он говорил довольно свободно по-английски и не только, таким образом, мог находить «общий язык» с английскими министрами, но и с послами Великих Держав. К сожалению, русский язык он знал недостаточно, а потому на соотечественников производил впечатление иностранца. Впечатление, разумеется, поверхностное и в корне ложное, ибо граф Бенкендорф был горячим и просвещенным патриотом. Он был не только предан «Державе Российской», но и русскому народу, и служил интересам России с пламенной верой в свою родину. По рождению и личным родственным и дружеским связям он принадлежал к самому тесному придворному кругу и к высшей аристократии. Несмотря, однако, на эту принадлежность к кругам, ненавидевшим всякое проявление живой политической мысли, всякой общественности, словом, к той среде, где даже рыхлые «мирнообновленцы»13 считались опасными, — наш посол резко отличался от этой среды в своих взглядах на внутреннюю русскую политику. Вряд ли можно сомневаться в том, что тринадцатилетнее пребывание в Англии, где до настоящего времени монархический принцип так мудро сочетается с широчайшей политической свободой, — сильно повлияло на графа Бенкендорфа и внушило ему такие взгляды на русское самодержавие, которые казались преступною ересью его друзьям и сверстникам в России. Среди англичан граф пользовался всеобщею любовью и уважением. С тогдашним главою правительства Асквитом, с сэром Эдуардом Греем14, с французским послом Полем Камбоном — его связывали узы личной дружбы. У графа Бенкендорфа была одна замечательная особенность: в разговоре он излагал свои мысли с необычайной ясностью, и мысли эти всегда были настолько проникновенны, обличали такое глубокое понимание истинных пружин, двигавших международные отношения в Европе в период 1905-1915 годов, что на самого предубежденного слушателя он производил впечатление подлинного мудреца. Но как только он брался за перо (писал он всегда по-французски) — так в большинстве случаев эта яркость и проникновенность мысли куда-то улетучивались. Телеграммы и политические письма его редактированы были то изысканно, длинными, запутанными периодами, то отрывочными фразами — так что подчас трудно было уловить его мысль. В этом, пожалуй, единственном недостатке графа, как одного из важнейших деятелей русской международной политики — заключалось серьезное несчастие. В своих донесениях и телеграммах за последние годы он не раз указывал, что продолжение в России режима репрессий неизбежно приведет к катастрофе для монархии, что английское общественное мнение не может не относиться отрицательно к таким вопиющим явлениям, как, например, премьерство Штюрмера15. Но излагал он эти свои предостережения так, что они теряли свою убедительность.
В 1915 году убит был любимый сын посла, и смерть эта очень сильно на него подействовала. За время войны произошло значительное охлаждение между ним и Сазоновым16. По поводу одного из совещаний представителей Англии, Франции и России в Лондоне, на котором приняты были некоторые решения в связи с вступлением в войну Италии, Сазонов написал личное письмо графу, содержавшее в себе резкую критику его действий. Сазонову всегда свойственна была неприятная резкость не только в личных отношениях, но в особенности в переписке. Скажу с уверенностью, что от впечатления, произведенного на графа этим письмом, резким и оскорбительным, он никогда не оправился.
За время (год) моей службы в Лондоне при графе — он не держал меня в курсе своей работы — иначе говоря, я знал только то, что знали секретари. Участия в дипломатической работе, в тесном смысле слова, я, таким образом, не принимал.
К началу 1916 года — когда мне пришлось стать непосредственным наблюдателем, на месте, течения событий в Англии в связи с войною, положение было, в кратких словах, следующее: английские войска, совершив целый ряд геройских подвигов и понесши огромные жертвы, очистили Галлиполи17 — что было тяжким ударом для их самолюбия. В то же время отряд генерала Тоунсенда оказался осажденным в Куте, в Месопотамии, и войска, посланные ему на выручку, не сумели выполнить своей задачи18. В рабочем районе на реке Кляйде происходили рабочие беспорядки. Ирландия оказалась исключенной из билля о воинской повинности19. В то же время английская армия продолжала увеличиваться и совершенствоваться, производство вооружения росло с чрезвычайной быстротой. Замена лорда Френча сэром Дугласом Хейгом на посту главнокомандующего была армией встречена сочувственно. На западном фронте начался период «окопной» войны, уносившей крупное число жертв, но не приводившей к «эффектным» результатам. В феврале началась эпическая оборона Вердена, и единственным благоприятным для общего дела союзников ярким событием было взятие Эрзерума русскими войсками20. Чувствовалось уже, хотя смутно, что для достижения победы понадобится напряжение всех сил всех союзников. Этим определялись и взаимоотношения союзников, начинавших уже с крайнею чуткостью относиться к малейшим признакам «упадка энергии» друг у друга.
Россия была в этот момент в апогее популярности. Впервые за целое столетие оказавшись нашими «братьями по оружию», англичане словно хотели изгладить из памяти своей и нашей все прежние недоразумения и прежнюю вражду, Крым, Берлинский конгресс, сочувствие к Японии, дипломатическую затяжную распрю в Персии. Официальные сферы, в особенности военные, широко шли навстречу нашим требованиям, щедрою рукою давали нам снаряжение. Наиболее отзывчивым к нуждам России был в то время лорд Китченер. Как известно, единственным крупным государственным деятелем, при самом начале войны предсказавшим, что война будет затяжная, — был Китченер. Срок, им намеченный, был — три года, и предсказание его, вероятно, сбылось бы точно, если бы не развал русской армии, предвидеть которого он не мог, ибо он не мог учесть тех роковых для государства последствий, которые повлекла за собою безумная мера царского правительства — одновременная мобилизация многомиллионной армии, прокормить, обмундировать и вооружить которую не могло бы никакое правительство, а тем менее наша бюрократия, отказавшаяся от содействия общественных сил. Мне известно, что бывали случаи, когда лорд Китченер по своей инициативе санкционировал поставки нам боевого материала в больших размерах, нежели мы сами просили. Китченер придавал первостепенное значение русскому фронту и готов был на крупные жертвы, чтобы поддержать его. Не подлежит сомнению, что трагическая кончина21 этого замечательного человека была крупною потерей не для Англии только, а и для России.
Симпатии к России проявлялись чрезвычайно ярко во всех слоях общества. Появился целый ряд книг о России, организовывались по всей стране «англо-русские» общества, имевшие целью культурное сближение. В нескольких университетах на частные пожертвования открылись кафедры по русскому языку. Мне лично пришлось выступать на собраниях, устраиваемых в этих целях, и неизменно наблюдалось искреннее сочувствие присутствовавшей публики. К какой бы аудитории мне ни приходилось обращаться (и в то время, и в позднейшее) — аргументом, или, вернее, свидетельством, производившим сильное впечатление, бывало указание на популярность в России английской литературы, на нашу любовь и преклонение пред Шекспиром, Диккенсом, пред великими поэтами, в течение прошлого столетия вдохновлявшими русскую музу. В сознание широких масс английской интеллигенции начинала проникать мысль, дотоле чуждая, что русская культура не исчерпывается романами Льва Толстого, Достоевского и Тургенева. Принести хоть небольшую пользу в этом деле культурного сближения Англии и России казалось для меня тогда особенно благотворным заданием, а отзывчивость англичан служила могучим стимулом. Теперь об этом вспоминаешь с глубокою горечью, теперь, когда русская культура с каждым днем гибнет, разрушаемая беспощадными руками развращенных большевиками невежественных подонков русского нас&

ОТ РЕДАКЦИИ

В настоящее время, когда всякое уважающее себя издательство должно чувствовать особую ответственность за печатаемые книги, мы желали бы сказать несколько слов о нашем взгляде на записки К. Д. Набокова.

Они интересны не одним живым изложением того, что было пережито автором во время его разнообразной дипламатической карьеры, не одним отражением определенного мировоззрения и ясного, отчетливого взгляда на вещи. Эти свойства авторского рассказа сообщают настоящей книге свой независимый интерес, который дает ей право на широкое внимание русского читателя.

Но мы придаем особое значение тому обстоятельству, что автор занимал выдающийся пост представителя русской верховной власти, в тот период, когда стихийные обстоятельства,
разразившиеся в связи с Европейской войной и нашей революцией, стали наносить жестокие удары национальному достоинству России. Из-под обломков рухнувшей старой государственности выступила страдающая русская личность, личность, которой предстояло, прежде всего, сознать свою индивидуальную ответственность за судьбы родины и, может быть впервые за весь период ее исторического развития, продумать важнейшие проблемы русского государственного и национального бытия. Высокий пост, который занимал автор, делал его особенно чувствительным к ущербу нашего национального достоинства. Но то, что было испытано им в этом направлении, было пережито по качеству однородно многими тысячами сознательных русских людей, и переживания эти,отраженные предлагаемой книгой, составляют психологический этап высокой исторической ценности. С этой точки зрения мы уверены, что записки К. Д. Набокова найдут читателя, который извлечет из них не один мастерский рассказ о красоте Востока или поведении британского Макиавелли, но и реальную пользу: они заставят его задуматься над важнейшими вопросами нашего международного положения и нашей будущей политики.

[Издательство «Северные огни» Стокгольм, 1921]