Cодержание

ИВАН ВЫЖИГИН
Глава I. Сиротка, или картина человечества во вкусе Фламандской школы 5

 

Глава II. Гологордовский и его семейство 11

 

Глава III. Любовь Петронеллы и Миловидина.
Хозяин вызывает меня на допрос 17

 

Глава IV. Подготовка к балу с фейерверком.
Неприятный разговор 22

 

Глава V. Бал и похищение 25

 

Глава VI. Спасение из огня. Бегство 32

 

Глава VII. Новые подробности, которые лишь запутали дело 34

 

Глава VIII. Мовша 42

 

Глава IX. Нечаянное предательство. Встреча с прокурором 47

 

Глава X. Снова новые хозяева 54

 

Глава XI. Неожиданность 57

 

Глава XII. Тетушка 63

 

Глава XIII. Снова Гологордовский 67

 

Глава XIV. Неприятный разговор. Упреки 73

 

Глава XV. Пансион 78

 

Глава XVI. Искуситель 82

 

Глава XVII. Неудачная прогулка 86

 

Глава XVIII. Перемены в доме тетушки. Груня 89

 

Глава XIX. Я узнаю Вороватина получше.
Подслушанный разговор 95

 

Глава XX. Любовь к изучению физиономий. Предчувствия. Капитан-исправник 102

 

Глава XXI. Вольноотпущенный. Обманутая любовь 109

 

Глава XXII. Плен у киргизов. Киргизский философ
Арсалан-султан. Я сделался наездником 116

 

Глава XXIII. Рассказ Арсалан-султана
о пребывании в России 124

 

Глава XXIV. Следствия жестокой зимы. В степи. Набег.
Встреча с Миловидиным 135

 

Глава XXV. Рассказ Миловидина. Нравственный автомат
и его домоправительница. Что такое Москва 139

 

Глава XXVI. Продолжение рассказа Миловидина. Дружеская кадриль. Русская чужеземка. Общество на теплых водах 145

 

Глава XXVII. Мое вознаграждение. Продолжение рассказа Миловидина. Дуэль. Бегство 149

 

Глава XXVIII. Продолжение рассказа Миловидина.
Что такое Пера? Рабство. Освобождение 154

 

Глава XXX. Опять капитан-исправник! Мытари.
Мода в провинции 161

 

Глава XXXI. Пир приказных. Капитан-исправник,
каких надо бы побольше. Беспокойный человек 170

 

Глава XXXII. Рассказ отставного солдата. Прибытие
в Москву. История тетушки. Я нахожу свою мать 180

 

Глава XXXIII. Окончание истории Аделаиды Петровны. Пагубные следствия легкомыслия 189

 

Глава XXXIV. Я вступаю в свет. Визиты 195

 

Глава XXXVI. Картина большого света. Встреча с милым
врагом. О, слабость человеческая! 202

 

Глава XXXVII. История Груни. Дружба с умной актрисой,
или самый легкий и самый приятный способ разорения 213

 

Глава XXXVIII. Избави нас от лукавого! Я опять с деньгами 223

 

Глава XXXIX. Игроки. Письмо от Миловидина 229

 

Глава XL. Глупашкин. Любитель драматического искусства. Расстройство в разбойничьем вертепе. Бегство Груни 236

 

Глава XLI. Квартальный надзиратель Архип Архипыч 243

 

Глава XLII. Неудавшееся сватовство. Я — нечаянный убийца 249

 

Глава XLIII. Письма из киргизской степи и из Парижа 257

 

Глава XLIV. Война. Всесильные женщины. Полк. Ранение 261

 

Глава XLV. Отставка. Отъезд в Петербург. Разница
между петербургским и московским обществом 271

 

Глава XLVI. Злодейский умысел 276

 

Глава XLVII. Рассказ несчастной Оленьки. Я заключен
в тюрьму. Можно быть счастливым и в бедствии 280

 

Глава XLVIII. Избавитель. Тайна начала открываться 288

 

Глава XLIX. Конец тайны 294

 

Глава L. Возвращение друга. Ходатаи 302

 

Глава LI. Судьи 309

 

Глава LII. Ростовщики. Окончание тяжбы 313

 

Глава LIII. Я снова в моде. Дополнение к рассказу
Виртутина 316

 

Глава LIV. Ход дела. Набег родственников. Отставка.
Хороший конец всему делу венец 319

 

Послесловие 329

 

 

ПЕТР ИВАНОВИЧ ВЫЖИГИН

 

Глава I. Князь Курдюков. Как решаются иногда дела
на свете. Управитель. Мотовство и пронырство 330

 

Глава II. Княгиня Курдюкова и род ее. Урок, как цифры
превращать в нули и нули в цифры. Домашнее
совещание о благе семейства 337

 

Глава III. Спор друзей. Что такое якорь счастья?
Молодой человек нашего времени. Гнев 345

 

Глава IV. Княжна Полина. Решительное объяснение.
Какие чувства заменяют любовь у невест большого света. Люди с сердцем и душой 351

 

Глава V. Добродетельное семейство. Любовь. Музыкальное объяснение. Чиновник. Кратковременное счастье.
Посредник. Надежды 363

 

Глава VI. Три сцены из светской жизни: 1) Переспелая ягода; 2) Журавли, отставшие от стаи; 3) Новое поколение 371

 

Глава VII. Испытание и искушение. Философ XVIII века.
Интрига. Похищение. Загадочное приключение 379

 

Глава VIII. Вильно перед войной. Бал в Закрете. Разногласие
в одном семействе. Русская девица между поляками.
Объявление войны 386

 

Глава IX. Несчастное приключение с русским чиновником. Наполеон на рубеже России. Встреча двух
родственников 392

 

Глава X. Незваный гость хуже татарина. Полицейский обыск. Нечаянное свидание 399

 

Глава XI. Арестант. Объяснение некоторых загадок.
Приключения Лизы. Надежды 405

 

Глава XII. Избавление. Борьба великодушия.
Друзья-противники. Побег. Новый полк.
Полуоткрытая тайна 416

 

Глава XIII. Вести из России. Ополчение. Атмосфера
главной французской квартиры 424

 

Глава XIV. Народное восстание. Избрание начальника.
Русский офицер, освободившийся из плена 428

 

Глава XV. Битва русских крестьян. Таинственное известие 433

 

Глава XVI. Форпост. Мнения и толки русских воинов.
Встреча с другом. Вождь-Надежда. Сомнения. Монах 439

 

Глава XVII. Ошибки гения. Ропот. Поле сражения.
Русский пленный. Встреча любви 444

 

Глава XVIII. Старый знакомец. Москва при отступлении
русской армии. Бегство жителей Москвы.
Венера и Купидон 450

 

Глава XIX. Избавление и потеря 458

 

Глава XX. Каким образом люди объясняют собственные поступки. Опять Венера и Купидон! Новый Асмодей.
Любовь в сердце эгоиста 466

 

Глава XXI. Что такое форсы? Великодушная любовь
и женское сердце. Измена и отчаяние. Открытие тайны 477

 

Глава XXII. Рассказ о приключениях Петра Выжигина. Таинственное убежище. Новые опасности 487

 

Глава XXIII. Интриги. Недоразумения. Выбор жениха.
Устройство имения. Предполагаемый конец тяжбы 500

 

Глава XXIV. Любовный гнев и ревность. Приключения
Лизы и ее замужество. Предатель. Брак по расчету 509

 

Глава XXV. Потеря доброго имени. Торжество злобы.
Отчаянный поступок из-за любви. Любовная месть 519

 

Глава XXVI. Маскарад. Тайна раскрывается.
Взаимная любовь. Разлука. Раб данного слова 526

 

Глава XXVII. Самоубийство. Самоотвержение женщины. Мировая. Пир. Конец тяжбы 532

ИВАН ВЫЖИГИН


ГЛАВА I
Сиротка, или картина человечества во вкусе Фламандской школы

До десятилетнего возраста я рос в доме белорусского помещика Гологордовского, подобно доморощенному волчонку, и был известен под именем Сиротка.
Никто не заботился обо мне, а я еще меньше заботился о других. Никто из всех живших в доме не приласкал меня, кроме старой, заслуженной собаки, которая, как и я, брошена была на собственное пропитание.
Главная моя обязанность заключалась в том, чтоб быть на посылках у всех лакеев, служанок и даже мальчиков. По первому слову: «Сиротка! Сбегай туда-то! Кликни того-то!» — я пускался со всех ног и исполнял приказания с точностью, потому что малейшее упущение влекло за собой неминуемые побои. Иногда, хотя и очень редко, меня награждали за усердную службу куском черного хлеба, старой ветчины или сыру. И я, как ни бывал голоден, всегда, однако ж, делился этим куском с любимой собакой, Кудлашкой.
Видя, как других детей ласкают и целуют, я горько плакал, то ли завидуя, то ли досадуя. Ласки и лизанье Кудлашки облегчали мою грусть и делали сноснее одиночество. Смотря, как другие дети ласкаются к своим матерям и нянькам, я ласкался к моей Кудлашке и называл маменькой и нянюшкой, обнимал, целовал, прижимал к груди и валялся с нею на песке. Мне хотелось любить людей, особенно женщин. Но я не мог питать к ним другого чувства, кроме боязни. Меня все били и толкали: с досады, для забавы и от скуки.
Два господские сынка забавлялись, стреляя в меня из лука и травя маленькими комнатными собачками, от которых, однако ж, Кудлашка всегда меня защищала.
Самого барина видал я редко. Встретив меня однажды во дворе, он запретил мне приближаться даже к окнам господского дома и так страшно стукнул ногой, крикнув: «Прочь, зверенок!» — что я не смел показываться ему на глаза и пря¬тался в собачью конурку, лишь только, бывало, завижу его издали. Барыню и двух барышень я видал не иначе как через забор в саду или в коляске и знал их только по нарядам.

Впрочем, надобно сказать, что из рода человеческого было и в раннем моем детстве одно создание, проявлявшее ко мне нечто похожее на привязанность. То была старуха-ключница, весь свой век жившая в господском доме, явившаяся, кажется, при барыне, когда только та стала Гологордовской.
Старая женщина иногда гладила меня по голове, для чего специально выходила на черный двор и звала своим надтреснутым голосом: «Мальчик! Сиротка!» Я бежал к ней, надеясь на угощение или хоть на какой-нибудь пустячный гостинец, но ни разу это мое естественное желание не бывало удовлетворено. Ключница лишь коротко взглядывала на меня и проводила рукой по волосам.
Однажды я, наученный старшими мальчиками, пообещавшими мне дать немного сладкого варенья и рай¬ских яблочек из господской кладовой (а было мне в то время лет 8, не более), попробовал стянуть у старухи огромную тяжелую связку, вечно торчавшую из ее большого, крепко пришитого кармана. Я нарочно прямо смотрел старухе в глаза, когда она по обыкновению приблизила меня к себе, чтобы погладить. Я заметил, как слезы выступили у ней под веками, рука моя дрогнула, и ключница встрепенулась. Она схватила мою руку и пребольно сжала ее:
— Да ты никак вор? Хочешь, чтоб я сказала всем, хочешь, чтоб тебя высекли?
Я ничего не отвечал, а только хотел, чтоб поскорее меня отволокли на конюшню и в самом деле высекли, лишь бы старуха не глядела с такой угрозой.
— Что ж ты молчишь? Зачем тебе ключи, ты и незапертой двери еще сам как следует отворить не можешь?! Научил кто? Говори!
Я молчал. Что было отвечать? Рассказать про мальчиков? Так они мне не спустят предательства.
Молчать? Так старуха больно накажет меня. Я заплакал.
Старуха внезапно отпустила мою руку. Взгляд ее переменился. Она упала на колени передо мной и запричитала, крестясь.
— Господи, прости меня, грешную, прости меня, Господи! И ты прости, сиротка! Это ведь знак мне, глупой! Точно, знак!
В это время на двор въехала повозка, и возница, слезая, обратился к ключнице с каким-то вопросом. Она обернулась, выпустив меня из виду.
Я бросился бежать, старуха схватила меня за рубашку и проговорила:
— Приходи сюда, ввечеру приходи, чтоб никто не видел. Слышишь, непременно! Время пришло!
Знать бы тогда, что значат ее слова! Я бы выпытал тотчас и тем оградился бы от многих несчастий своей жизни! Но я был мал, затравлен, впереди меня ждали насмешки старших мальчиков и, может быть, порка. Уныло я поплелся прочь.
К вечеру, прибыв за каким-то поручением в люд¬скую, я услышал разговор двух баб:
— И так она плакала, так казнилась! Аж головой билась об пол! Верно тебе говорю! — жарко шептала одна из работниц, толстая неопрятная женщина, отчего-то особенно не жаловавшая меня, обзывая при встречах байстрюком.
Другая, худущая и черноглазая, прозванная за худобу свою и черноту Цыганкой, приблизившись вплотную к товарке, круглила глаза:
— Так вот вишь, Секлетея-то наша тоже, знать, грешна была! Да покаялась...
— Поздно, видать, покаялась, раз Бог наказал.
— Это как сказать. Болесть ее — наказание, аль отпущение. Как бревно лежит. Ничего теперь не скажет, никуда теперь ноженьки ее не понесут! — изготовилась плакать Цыганка.
— Мне Машка сказывала, барыня в город за доктором послали. Это ж деньжищи какие! Добра она, уж так добра, на старуху тратится!
— А ключи теперь кому? — рассудительно, подтягивая концы белого платочка, спросила толстуха.
Тут только женщины заметили меня и замолкли. Я, усвоивший науку всех сирот — не соваться куда не просят, сделал вид, что ничего не слышал, спросил про свое задание и, получив от толстухи непременную затрещину, вышел на двор.
Значит, звали мою «жалельщицу» (так, смеясь, именовали ключницу мальчики) Секлетея. И стало быть, она захворала. Да так сильно, что за доктором послали.
Сердце мое сильнее забилось, и жалость к старухе смешивалась в нем с радостью: можно не бояться наказания! Мысль эта целиком завладела мной, и я с легкостью, присущей детям, природой огражденным от страха перед уходом из нашего мира, принял через несколько дней известие о смерти старухи. Не много я видел от нее ласки, что ж, обойдусь и без тех крох, что перепадали на черном дворе!

Прошло еще несколько лет. Жизнь катилась, как бричка, и уж за одно это движение я благодарил Бога.

Наконец судьбе угодно было облегчить мою тяжкую долю и, по крайней мере, включить в число словесных тварей. Эта перемена случилась таким образом: одна из служанок, Маша, веселая и миловидная девушка, однажды встретив меня на дворе в сумерки, в осеннюю пору, подозвала и сказала:
— Возьми эту бумажку, Сиротка! Сожми крепко в руке и ступай в деревню. Там, в доме старосты, спроси, где живет офицер, отдай ему бумажку и воротись назад. Только никому не говори, что ты послан от меня, и если бы кто хотел у тебя отнять бумажку, съешь ее, а не отдавай. Понял?
— Понял.
— Если справишься хорошо, получишь много хлеба, мяса и всего. Слышишь?
— Слышу, — отвечал я, свистнул Кудлашке и побежал галопом за ворота.
По большой дороге до деревни — три версты, а по известному одному мне пути, через плетни и огороды, не было и половины этого. Прибежав в дом старосты, я встретил в сенях офицера, которого знал в лицо, поклонился ему и отдал записку. Он осмотрел меня с головы до ног, улыбнулся и велел следовать за собой в избу. Там, посмотрев на бумажку, он показался очень довольным и в награду за добрую, по-видимому, весть дал мне кусок сладкого пирога. В первый раз в жизни я отведал этой лакомой пищи. И не мог удержать восторга. На глазах офицера я начал пожирать пирог, изъявляя радость громким смехом и прыжками.
— Кто ты такой? — спросил офицер.
— Сиротка, — отвечал я.
— Кто родители?
— Не знаю.
— Как зовут?
— Сиротка.
— Бедное творенье! — сказал добрый офицер, погладив меня по лицу. — Я позабочусь о тебе. А теперь ступай домой, Сиротка, и скажи тому, кто тебя послал: «Хорошо!» Но
только так скажи, чтоб другие не слышали. Понимаешь?
— Понимаю! Я дерну Машу за полу, отзову в сторону и скажу, что добрый барин сказал: «Хорошо!»
— Прекрасно, — сказал офицер. — Прощай, Сиротка!
Придя на господский двор, я тихонько пробрался в кухню. Заметив, что Маша поглядывала на меня с беспокойством и озиралась во все стороны, я не подал вида, что хочу говорить с ней, и вышел. Маша последовала за мной и, когда я отдал отчет о посольстве, похвалила за расторопность, велела никому не рассказывать о происшедшем и обещала на другой день наградить. Я провел приятнейшую ночь в жизни, под навесом, на соломе с Кудлашкой, которая согревала меня своим теплом. Всю ночь мне снился офицер с пирогами!
Утром, бродя возле кухни, чтоб поживиться чем-нибудь, я увидел Машу, которая подозвала меня и велела следовать за собой к приказчику. Думая, что меня станут сечь розгами, я горько заплакал и собрался бежать в деревню к офицеру. Но Маша уверила, что со мной не сделают ничего дурного, и я последовал за ней, дрожа, однако ж, от страха.
Меня умыли, причесали или, лучше сказать, выскребли, надели чистое белье, прикрыли каким-то кафтанишкой и повели в господские комнаты.
Я был в точно таком положении, как овца в руках у пастуха, которая трепещет от боязни, не зная, стричь ее станут или резать.
Меня оставили в сенях и велели дожидаться. Я крайне удивлялся, что лакеи и мальчики, проходя через сени, не били меня и не насмехались надо мной, как обычно. Это придало мне смелости. Но когда дверь из комнаты вдруг отворилась, и я увидел господина, госпожу, барышень и господских сыновей, которые все шли прямо ко мне, бодрость меня оставила, и воспоминание о запрещении господина приближаться к окнам дома отозвалось в моей памяти. Я затрепетал, вскрикнул от ужаса и хотел было опрометью бежать, но меня остановили. По счастью, я приметил в числе зрителей офицера; бросился ему в ноги, охватил их ручонками и жалостно завопил:
— Не давай меня сечь, добрый барин! Я, право, ни в чем не виноват!
— Бедный! — сказал офицер. — Как он загнан и напуган! Встань, дружок, — сказал он. — Тебя не станут сечь, а будут кормить пирогами.
Слово «пироги» произвело магическое действие. Я встал, утер рукавом слезы и, осмотревшись кругом, заметил, что барин морщился и поглаживал усы, барышни держали платки возле глаз, барыня отвернулась, а господские сынки из-за маменьки высовывали мне языки и делали гримасы.
— Господин Канчуковский! — сказал барин, обратившись к приказчику. — Этого мальчика я беру в комнаты и определяю, по просьбе старшей дочери, в английские жокеи, на ее половину. Пошлите за жидом-портным в местечко и велите его одеть по рисунку, который вам сообщит моя дочь.
— Слушаю-с, — сказал приказчик с низким поклоном.
— Мальчик мне нравится, — продолжал важно господин Гологордовский. — Удивительно, что я прежде не заметил его в доме.
Женщины принялись меня ласкать и гладить.
— Как его зовут? — спросил барин у приказчика. Но он, подобно мне, не мог ответить на этот вопрос. Послали спрашивать у дворни. Оказалось, что меня доставили во двор под именем Иван. С этих пор меня перестали называть Сироткой. Я стал известен в доме под именем Ванька Англичанин, по одежде жокея.


ГЛАВА II
Гологордовский и его семейство

Когда Белоруссия принадлежала Польше, Гологордовский изъявлял большую привязанность к России и даже доказывал, что происходит от древней русской фамилии, поселившейся в крае во время Мстислава Удалого. После присоединения этой местности к России, Гологордовский вдруг сделался приверженцем древнего польского правления и начал выводить свой род от камергера польского короля Попеля, съеденного, по преданию, мышами на озере Гопле.
Гологордовский весьма сожалел о блаженных временах, когда сильный барин мог безнаказанно угнетать бедных шляхтичей и, называя их братьями, равными, бить батогами на подостланном ковре, в знак отличия от мужиков, а также сажать в домашнюю тюрьму и отнимать имение по выдуманным притязаниям.
Гологордовский управлял своим имением на старый лад. Кроме многолюдной дворни из крепостных, у него находилось в услужении множество шляхтичей, которые нарочно одевались в разноцветные сапоги, хвастаясь наперебой, чей герб старее. Замечательно, что гербы эти частенько изменялись, в зависимости от сиюминутных нужд их хозяев. Вдруг кто-то из шляхтичей заказывал себе желтые сапоги, упирая на то, что в его гербе желтого цвету больше остального, и в местечко посылались гонцы за кожей определенного оттенка. А то один придумал, что в его гербе пурпур — главный цвет, и потому нужно пурпурные сапоги, а следовательно, подавай ему сапоги пурпурные. А как, где, то до них не касалось. Свое низкое звание слуг шляхтичи старались облагородить хотя бы почетными сапогами.
Соседей Гологордовский считал гораздо ниже себя. На границах своих владений поставил дозоры и велел травить собаками каждого, кто без спросу ступал на его землю. Вся округа знала о причудах пана Гологордовского, и никто не рисковал нарушить запреты, установленные им. Однажды
вышел скандал и даже судебное разбирательство. «Застава» затравила собаками человека. Молодой, одет по-барски, бумаг при нем нет. Только нож большой да моток веревки. Кабы не этакое снаряжение, Гологордовскому несдобровать. А так в суде повернули дело, будто вор пробирался, разбойник, отчаянная душа. К тому ж без документов. Следствие, конечно, провели. Выяснили, что человек этот уж неделю как вертелся в местечке, расспрашивал жидов про Гологордовского, про семью, не было ли приблудных мальчиков каких. Зачем, для чего, непонятно. А только смерть свою нашел, уж верно так.
Гологордовский же после этого похвалялся, что мышь в его владения не проскочит, не то что злоумышленник, который его родных благородных сыновей называет «приблудами».
Дело замяли. Да и как не замять. Судебные тяжбы и разбирательства были как хлеб для пана Гологордовского. Гордость свою он основывал на древности рода, которую доказывал не историческими фактами о знаменитых подвигах, а судебными протоколами, в которых записаны были, в течение четырехсот лет, жалобы на разбои его предков. Двухсотлетние и столетние фамилии он называл «новичками» и не признавал достойными родниться и обходиться по-дружески.

Дочери Гологордовских, Петронелла (моя госпожа) и Цецилия, были прекрасны собой, ловки в обращении с мужчинами, смелы как драгуны, резвы и веселы. Они были отличные танцовщицы и музыкантши. Очень хорошо говорили по-французски, прелестно пели, одевались с большим вкусом и изысканностью, по примеру матери, и вместе с нею читали нежные романы. Обе имели очень доброе сердце и даже не любили на прогулках проезжать через деревню, чтобы не видеть нищеты. Старшей, Петронелле, было в то время 18, а младшей, Цецилии, 16 лет.
Два сына, один по 9-му, другой по 10-му году, были настоящие обезьяны по хитростям, уловкам, злости, обжорству и скрытности. Они беспрестанно делали проказы то своим учителям, то сестрам, то слугам. В величайших шалостях родители усматривали свидетельство отличных способностей и изобретательного ума деток, на которых они полагали всю надежду и обходились с ними как с наследниками Монгольской империи.
Что же касается жены Гологордовского, то она ничем особенным не выделялась в семействе, кроме болезненной какой-то нежности в обращении к окружающим и любви к романтическим историям. Французские романы не переводились у нее в руках, хотя Гологордовский в минуты особой раздражительности говаривал, не стесняясь присутствовавших при том людей:
— Ты бы, матушка, научилась чему-нибудь из своих романов! Все польза была бы! А так — воздух и более ничего! — и, всякий раз значительно взглядывая на нее, добавлял, — а впрочем, не учись, поздно уже, ни к чему!
Утро, когда нельзя было охотиться, Гологордовский проводил за процессными бумагами: их составлял поверенный, а он только для забавы прибавлял ябеднические крючки и выдуманные притязания. Потом обходил весь двор, чтобы насладиться поклонами многочисленных слуг. Позабавившись за обедом различными (не весьма тонкими) шутками в адрес собеседников и собеседниц, он ложился спать, чтобы дать испариться винным парам, сгустившимся в голове от завтрака и обеда. Время до вечера посвящал различным забавам, изобретаемым дамами; в этих увеселениях Гологордовский участвовал только как зритель.
Вечером являлся Иосель, жид, арендатор мельниц и корчем в имении. Иосель был всеобщим стряпчим, тайным поверенным господ и слуг, олицетворением газеты и источником всех соблазнительных анекдотов в окружении двадцати верст и пересказчиком всего доброго и худого. (К слову,
именно он и показал на следствии, что растерзанный собаками неизвестный расспрашивал его о Гологордовских.)
С этим жидом Гологордовский проводил большую часть вечеров за чашей пунша, черпая различные известия о столице и о губернском городе, где жид имел своих корреспондентов. Вместе с жидом составлял проекты продажи хлеба, вина, леса, занятия денег, неуплаты долгов. С жидом Гологордовский совещался о начале новых процессов, о продолжении уже начатых и о бесконечном течении давно продолжающихся.

Как-то, уже в то время, как меня взяли к дочери Гологордовского в услужение, Иосель явился к пану.
Я, сделавшись наперсником молодой барышни и доброго офицера, частенько бегал от нее к нему с поручениями, а больше с записочками. Да такими раздушенными, что в голове мутилось. И так как я прятал бумажки в карман, чтоб не испачкать ненароком, английский костюмчик мой пропитался насквозь неземным ароматом. На черном дворе я бывать перестал, с бывшими своими товарищами не водился, и они мстили мне, обзывая «клумбой», почерпнув неясное вполне слово у садовника, именовавшего так всякую пригожую девушку в деревне и однажды приклеившего ко мне эту обидную кличку, тут же всеми подхваченную.
Так вот, в тот день, когда явился Иосель, сплетник, надо сказать, записной, молодая барышня отправила меня подслушать, о чем станут говорить ее отец с жидом. Опасалась, как бы записочки ее не выплыли наружу.
Я притаился за ширмами в кабинете Гологордовского и стал ждать, когда войдут хозяин и его гость. Перед тем я проследил, как они, гуляя по саду, условились «о делах» поговорить после, в кабинете, не смешивая «приятного с тягостным, но необходимым».
Войдя в кабинет, Гологордовский тотчас уселся в глубокое кресло, так что мне были видны лишь носки его сапог да чубук длинной трубки, о которой он любил рассуждать как о бесценной реликвии. Он называл ее «трубкой первого польского короля из рода Ягеллонов», а в ответ на замечание одного из гостей, что в те времена и табаку еще не знали, нанес этой трубкой, едва не сломав ее, несколько пресильных ударов по голове дерзкого гостя, приговаривая: «А коли не было, так то не твое дело, я про дух говорю, а не про материю, понял ты, скот необразованный!»

Итак, Гологордовский сидел в кресле, а Иосель стоял перед ним по струнке и говорил:
— Как вам известно, следствие закрыто, да только не для меня. Я не все рассказал тогда. И у меня есть кое-что, касающееся вас напрямую.
— Так ты считаешь, что этот преступник и в самом деле злоумышлял на моих детей?
— На детей, это так. Да только не на ваших. Искал он мальчика, лет девяти.
— Ну так моему сыну десять. А второму девять. Что ж они, плохи, что ли, что они не годились ему? — Гологордовский с силой взмахнул рукой. — Мерзавец, ты что же, тоже думаешь, что мои дети не подходят?
Я видел, что Иосель весь покраснел, как рак, затем побелел, как бумага, и стал ловить воздух ртом, разводя при этом руками так широко, что полы его длинного лапсердака разошлись далеко в стороны, открыв большой круглый живот.
— Да помилуйте, пан Гологордовский, что вы такое говорите, для чего детки ваши ему не подходят? Что такое?
Гологордовский, еще более распалясь от замечания Иоселя, как закричит:
— Молчать, жид, ты забыл, кто перед тобой! Я тебя сейчас велю выпороть, без пейсов у меня ходить станешь!
— Да оборони Господь, пан Гологордовский, я ж не про ваших детей. Они мальчики золотые, прямо золотые... И больше скажу, яхонтовые! Накажи меня Бог, если я что про них худое подумаю... Только не про них же речь, я только начал... А вы...
— И слушать не желаю! Какой-то бродяга кого-то ищет, видишь, мальчика ему подавай, а у меня два мальчика, и каких! Они ему плохи, стало быть! — Гологордовский раскричался так, что совершенно перестал соображать что кричит. Он впал в то состояние, происходившее в нем «из ничего», как говорила моя барышня, когда мысли теряли связность и голова переставала служить по прямому своему назначению.
Иосель не знал, что делать. Но разговор был так важен для него, что он решился прервать хозяина:
— Я для красоты слога про детей ваших помянул... В общем смысле, так сказать... Здесь дело на тысячи и тысячи. Притом дело верное. Я уж выяснил все. Доискался, кто нам нужен. То есть кто нужен был тому злоумышленнику.
Гологордовский, кажется, подался весь вперед, услышав про деньги и поняв, что дети его отвержены не по прихоти, а по какой-то весьма уважительной причине.
— Ну, говори! — велел он Иоселю.
— Мой добрый пан, человек тот был послан сюда специально за мальчишкой, чтоб увезти его, а может и убить. А послали его такие люди, что... — Тут Иосель присвистнул от невозможности выразить, какие это важные люди. — Злодей этот несколько лет рыскал по местечкам, искал мальчишку. Все окрестные хутора переворошил, все фольварки облазил, в каждой мельнице под жернов заглянул, вот сюда и добрался. Как он меня про вас выпытывать стал, я насторожился. «Ни за что, — думаю, — моего благодетеля не выдам». — Гологордовский нахмурился. Иосель замер, но тут же приободрился и продолжил. — Словом, ежели нам этого мальчишку как следует взять в оборот, большая выгода будет. Вам, конечно, большая, а мне... — жид замешкался, — а мне что ж, и слов ваших добрых достанет!
Гологордовский поднялся с кресла, вынул трубку изо рта и приблизился к Иоселю близко-близко:
— Прибыль, говоришь? А коли те важные господа узнают, что мы их дело перехватили? — но тут ясновельможный пан сообразил, что выказывать страх ему негоже, да еще при жиде, приосанился и, засунув руки за алый кушак потертого парчового халата, принялся раскачиваться на высоких каблуках сапог. Потом прошипел: — Что смотришь? Боишься? Дрожишь? А я вот ничего не боюсь! Нет на меня управы. Кто мальчишка? Где он? Давай его сюда!
Иосель, отступая от хозяина под его напором, пятился, пятился, Гологордовский все приступал и приступал, повторяя: «Ну, ну! Давай, давай его сюда!»
Чуть не плача, Иосель запричитал:
— Не извольте беспокоиться, не извольте беспокоиться, а только я хотел одну вещь сделать еще... Одну маленькую штучку... Чтоб, как говорится, конфузии не вышло...
— Что еще? — Гологордовский опешил от наглости гостя и даже будто не слишком рассердился на неуместные слова Иоселя.
— Я, ясновельможный пан, только хотел бумагу составить. Договорную крепость то есть... Гербовую, значит... Чтоб доход пополам... Когда все кончено будет.
— Как? Гербовую? Пополам? Со мной, с Гологордовским? Ничего ты не получишь! Вон! Вон ступай! Вы нашего Христа распяли, а теперь за Гологордовского принялись? Я еще следствие учиню, зачем тебе мальчишка понадобился!..
Иосель опрометью бросился к двери, да так прытко, что ермолка слетела с его головы. Гологордовский — за ним, крича в умоисступлении:
— Может, я и есть тот мальчик! Верно тебе говорю! Я и есть! А метрика у меня поддельная! Да! Поддельная! У меня все суды вот здесь! По всему краю! По всей России! По всему миру!
Гологордовский сжал кулак и ударил бы Иоселя, если б тот не выскользнул за дверь. Гологордовский выскочил за ним, и уже из-за двери долетал ко мне резкий голос барина, а проклятья так и сыпались, так и летели.

Я перевел дух и вышмыгнул из кабинета. Побежал в комнаты барышни, но там никого не застал.
Я уселся в темном уголке на диване. Мне бы раньше не пришло в голову сесть так, без дела, в господской комнате, гладить шелк обивки, болтать ногами и ощущать затылком прохладу старой палисандровой спинки. Но я вдруг почувствовал себя таким усталым, таким одиноким! Кроме того, я, хоть и был мал годами, но довольно смышлен для того, чтобы понять: разговор, который я подслушал, — есть великая тайна. А в тайне этой кровь, какой-то неведомый мне мальчик, мой ровесник, большие деньги... Зная пана Гологордовского, я не сомневался, что он, успокоившись, сговорится с Иоселем, и они поладят. А вот если узнают, что я был свидетелем их звучной беседы, — мне несдобровать!
Я решил никому ни о чем не рассказывать. Да и кому я мог рассказать? Я, хоть и находился вроде при барышне, но все же на положении комнатной собачки скорее, чем на положении мыслящего существа!


ГЛАВА III
Любовь Петронеллы и Миловидина.
Хозяин вызывает меня на допрос

Все военные любят стоять на квартирах в Польше. Надо сказать правду, поляки хлебосольны, всегда рады случаю пожить весело, а польки милы до крайности и привязаны к чужеземцам больше, чем хотели бы их мужья и братья. Каждая долгая стоянка полка в каком-нибудь уезде кончается обыкновенно парой свадеб и парой дюжин анекдотов, которые распространяют о молодых женщинах стареющие красавицы.
В деревне Гологордовского стоял на квартирах поручик Миловидин со взводом гусарского полка. Он обладал всеми хорошими и дурными качествами молодого кавалериста: храбростью, честностью, знанием службы. Но бывал в службе неисправен от ветрености и излишней страсти к забавам. Не будучи корыстолюбивым, пускался в большую игру и часто проигрывался в карты до последней копейки, единственно от скуки или от нечего делать; по природе склонный к воздержности, из одного молодечества пил венгерское вино, как воду, а шампанское, как квас. Главным его занятием было волокитство. Прекрасный собой, ловкий, остроумный, выросший в кругу лучшего московского общества, отличный танцор, музыкант, живописец, начитанный произведениями французской словесности и одаренный необыкновенною памятью, Миловидин, избалованное дитя счастья, был предметом любви всех женщин в окружности двадцати пяти верст. Для него давали праздники, его везде хотели видеть в гостях. И, что всего удивительнее, мужчины, то есть помещики, не только не сердились на него за явное предпочтение, оказываемое ему женщинами, но даже любили его. Миловидин был в полном смысле добрый малый: откровенен и, со всем своим остроумием, простодушен.
В это время он отдавал преимущество, перед всеми женщинами и девицами, Петронелле Гологордовской, которая была влюблена в него без памяти. Теперь не нужно тебе догадываться, любезный читатель, к кому я был послан с первым своим письмом ясным летним днем в деревню и от кого потом перенес несчетное количество записочек и посланий! Теперь ты понимаешь, почему меня прямо произвели в английские жокеи и определили для особенных поручений к старшей дочери. И те два месяца, которые я провел на посылках, столько значили для меня и для моей будущей судьбы!
После шестидесяти дней любви и наслаждения ударила гроза.
Полк получил приказ выступить в другую губернию, и это нежданное происшествие повергло в отчаяние все женское население уезда. Спазмы, мигрени, нервические припадки одолели прекрасный пол.
Моя барышня, Петронелла Гологордовская, пришла в совершенное изнеможение. Она слегла в постель, поклялась умереть от любви и отказывалась принимать лекарство, прописанное доктором от простудной лихорадки. В самом деле, положение ее было опасное. Беспрестанные слезы и рыдания, бессонница и волнение могли дать дурное направление небольшой простуде, полученной в саду, во время поздней беседы с милым другом.

Прошло две недели после странного разговора Гологордовского с жидом. И неделя со времени отъезда Миловидина.
Я стал замечать, что Гологордовский странно на меня посматривает. Жид стал наезжать чаще прежнего. Теперь они с барином запирались в кабинете и подолгу о чем-то шептались.
Однажды Гологордовский велел, чтобы я пришел к нему к назначенному часу. Надо сказать, что он сам, при всей своей взбалмошности, или, как говорили его крепостные, заполошности, не терпел и малых опозданий и неточностей. Коли обед в семь часов — так ровнешенько в семь, с последним ударом часов, коли велено приготовить к ужину семь гусей — так семь, а не восемь и не шесть! Эту его особенность знали все обитатели поместья и никогда не решались нарушать установленные хозяином правила.
Так и я, лишь только часы пробили пять, постучался в кабинет Гологордовского. Он сидел за столом, писал какие-то бумаги, сильно черкая в них и сильно макая перо в чернильницу. Видно, мой стук застал его врасплох, и он сбился с мысли, и находился не в лучшем расположении.
— Ну что стоишь, проходи ближе.
Я подошел на несколько шагов.
— Еще ближе!
Ближе был только край стола, и я уперся в него, стремясь придать своему лицу выражение покорности и благоговения. Гологордовский вперился в меня взглядом и повел носом:
— Какой гадостью от тебя воняет!
— Это вода такая, ясновельможный пан! — Петронелла, теперь проводившая целые дни у себя в комнате, велела жечь корпию, смоченную душистой водой, «для настроения», и мне было поручено это тонкое занятие. Так что все руки мои благоухали, а волосы, казалось, слиплись от жаркого воздуха благовонных испарений. А Петронелла бредила в этих миазмах, вспоминая своего Миловидина и дни, когда запах одеколона значил получение известия от любимого.
— Вода денег стоит! Это Петронелла приучила тебя, знаю! А ведь не по чину. Как полагаешь, не по чину?
Я молчал.
Гологордовский продолжал:
— Не замечал ли ты, что Петронелла шпионит за мной? Вот этой гадостью — водой этой проклятой — две недели назад мне всю комнату провоняли! Аки серой! Не иначе как она сюда наведывалась. Признавайся.
Я замер. Все раскрыто! Гологордовский знает, что я слышал его разговор с Иоселем о таинственном мальчике! Но когда я уже готов был расплакаться, чтобы разжалобить своего хозяина, он переменил тон и уже совсем другим голосом сказал:
— Да знаю я! Курица она, Петронелла! И такая курица, что сказать совестно, какая! Я с ней тут поговорил, по-отечески, твердо, на предмет офицерика ее, Миловидина. Отказалась! Тотчас же отказалась от него! Не нарушу, говорит, батюшка, вашего приказа, из головы его выкину... Час тут сидела, на груди моей рыдала. Вишь, до сих пор халат... — он поднес к носу лацкан халата, того самого, в котором ходил не переменяя, месяцами, и вдохнул воздух, — да, помнит отцовская грудь целебные рыданья! Помнит! А разум? Разум где? — он встал из-за стола и тут же сделался ниже ростом, чем казался, когда сидел. Я сообразил, что в кресло он подкладывает подушку, чтоб казаться выше. — Расскажи мне, ты ведь все про нее знаешь, ты маленький, дурачок, умишко у тебя крошечный... А крепкий! Умишко-то крепкий, говорю! — Гологордовский выходил из-за стола медленно, но приближался ко мне неотвратимо, как грозовая туча. — Не бойся, мальчик. Расскажи мне все!
О, если б я не знал его характера! Если б я хоть на минуту поверил ему! Если б я поверил, что это голос любящего отца, пекущегося о счастьи дочери! Но нет! Я был уверен, что Гологордовский так приступает ко мне, чтобы вытянуть из меня нечто, дабы принудить совершить что-то противное, но нужное ему, а не мне!
Я решился.
— Ясновельможный пан! Уже неделя, как господин Миловидин уехал. Я и прежде его не знал и не видел, Богом клянусь, а то, что уехал,