Содержание

Вместо предисловия 6

Глава первая. Портфель коричневой кожи с двумя металлическими застежками 13
Глава вторая. Наследство мисс Джулии Энн Стампер 36
Глава третья. Слепой механик 62
Глава четвертая. Укус шмеля 80
Глава пятая. Промах Мориарти 104
Глава шестая. Конец ростовщика 120
Глава седьмая. «Тиберий с ошибкой» 141
Глава восьмая. Братство почитателей прерафаэлитов 167
Глава девятая. Золото Сан-Педро 193

ОТ РЕДАКЦИИ 217

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
1895 ГОД


Со дня возвращения Холмса меня не оставляет желание узнать все обстоятельства поистине титанической борьбы моего друга с профессором Мориарти — этим Наполеоном преступного мира, чудовищным пауком, опутавшим своей паутиной весь Лондон, организатором половины преступлений в нашем городе, — борьбы, завершившейся столь памятной для меня трагической победой Холмса на краю пропасти над Рейхенбахским водопадом. В моей памяти остро запечатлелся тот момент, когда Холмс впервые поведал мне об этом самом могущественном и опасном из всех противников, с кем довелось ему вступить в единоборство.

От редактора

Далее следует рассказ мистера Холмса о профессоре Мориарти и встрече с ним, в несколько более расширенном виде включенный доктором в произведение под названием «Последнее дело Холмса». Несмотря на то, что читателю этот текст хорошо известен, мы сочли возможным привести его, так как он многое проясняет и предваряет в дальнейших записках, составивших данную публикацию.

Я был несказанно удивлен, когда вечером 24 апреля 1891 года Холмс внезапно появился у меня в кабинете. Мне сразу бросилось в глаза, что он еще более бледен и худ, чем обычно.
— Да, я порядком истощил свои силы, — сказал он, отвечая скорее на мой взгляд, чем на слова. — В последнее время мне приходилось трудновато... Что, если я закрою ставни?
Осторожно двигаясь вдоль стены, Холмс обошел всю комнату, захлопывая ставни и тщательно замыкая их засовами.
— Вы чего-нибудь боитесь? — спросил я.
— Да, боюсь.
— Чего же?
— Духового ружья.
— Дорогой мой Холмс, что вы хотите этим сказать?
— Мне кажется, Ватсон, вы достаточно хорошо меня знаете, и вам известно, что я не робкого десятка. Однако не считаться с угрожающей тебе опасностью — это скорее глупость, чем храбрость.
— Но что все это значит? — спросил я.
Он протянул руку ближе к лампе, и я увидел, что суставы двух его пальцев изранены и в крови.
— Как видите, это не совсем пустяки, — сказал он с улыбкой. — Пожалуй, этак можно потерять и всю руку. А где миссис Ватсон? Дома?
— Нет, она уехала погостить у знакомых.
— Если так, мне легче будет предложить вам поехать со мной на недельку на континент.
— Куда именно?
— Куда угодно. Мне решительно все равно.
Все это показалось мне как нельзя более странным. Холмс не имел обыкновения праздно проводить время, и что-то в его бледном, изнуренном лице говорило о дошедшем до предела нервном напряжении. Он заметил недоумение в моем взгляде и, опершись локтями о колени и сомкнув кончики пальцев, стал объяснять мне положение дел.
— Вы, я думаю, ничего не слышали о профессоре Мориарти?
— Нет.
— Гениально и непостижимо! Человек опутал своими сетями весь Лондон, и никто даже не слышал о нем. Это-то и поднимает его на недосягаемую высоту в уголовном мире.
— Что же он сделал?
— О, у него необычная биография! Он происходит из хорошей семьи, получил блестящее образование и от природы наделен феноменальными математическими способностями. Когда ему исполнился двадцать один год, он написал трактат о биноме Ньютона, завоевавший ему европейскую известность. После этого он получил кафедру математики в одном из наших провинциальных университетов, и, по всей вероятности, его ожидала блестящая научная будущность. Но в его жилах течет кровь преступника. У него наследственная склонность к жестокости, и его необыкновенный ум не только не умеряет, но усиливает эту склонность и делает ее еще более опасной. Темные слухи поползли о нем в том университетском городке, где он преподавал, и, в конце концов он был вынужден оставить кафедру и перебраться в Лондон, где стал готовить молодых людей на офицерский чин... Вот то, что знают о нем все, а вот что узнал о нем я.
Мне не надо вам говорить, Ватсон, что никто не знает лондонского уголовного мира лучше меня. И вот уже несколько лет, как я чувствую, что за спиной у многих преступников существует неизвестная мне сила — могучая организующая сила, действующая наперекор закону и прикрывающая злодея своим щитом. Сколько раз в самых разнообразных случаях, будь то подлог, ограбление или убийство, я ощущал присутствие этой силы. В течение нескольких лет пытался я прорваться сквозь скрывающую ее завесу, и вот пришло время, когда я напал на конец нити, и эта нить привела меня к бывшему профессору Мориарти, знаменитому математику.
Он Наполеон преступного мира, Ватсон. Он организатор половины всех злодеяний и почти всех нераскрытых преступлений в нашем городе. Это гений, философ, умеющий мыслить абстрактно. Он сидит неподвижно, словно паук в центре своей паутины, но у этой паутины тысячи нитей, и он улавливает вибрацию каждой из них. Сам он действует редко. Он только составляет план. Но его агенты многочисленны и великолепно организованы. Если понадобится выкрасть документ, ограбить дом, убрать с дороги человека, — стоит только довести об этом до сведения профессора, и преступление будет подготовлено, а затем выполнено. Агент может быть пойман. В таких случаях всегда находятся деньги, чтобы взять его на поруки или пригласить защитника. Но главный руководитель, тот, кто послал этого агента, никогда не попадется: он вне подозрений. Такова организация, Ватсон, и всю свою энергию я отдал на то, чтобы ее обнаружить и сломить.
Никогда еще я не поднимался до такой высоты, и никогда еще не приходилось мне так туго от действий противника. Его удары были сильны, но я отражал их с еще большей силой. Сегодня утром я предпринял послед¬ние шаги, и мне нужны были еще три дня, всего три дня, чтобы завершить дело. Я сидел дома, обдумывая все это, как вдруг дверь отворилась — передо мной стоял профессор Мориарти.
У меня крепкие нервы, Ватсон, но, признаюсь, я не мог не вздрогнуть, увидев, что человек, занимавший все мои мысли, стоит на пороге моей комнаты. Его внешность была мне известна: он очень тощ и высок. Лоб у него большой, выпуклый и белый. Глубоко запавшие глаза. Лицо гладко выбритое, бледное, аскетичное — что-то еще осталось в нем от профессора Мориарти. Плечи сутулые — должно быть, от постоянного сидения за письменным столом, а голова выдается вперед и медленно, по-змеиному раскачивается из стороны в сторону. Его колючие глаза так и впились в меня...
«У вас не так развиты лобные кости, как я ожидал, — сказал он наконец. — Опасная это привычка — держать заряженный револьвер в кармане собственного халата».
Действительно, когда он вошел, я сразу понял, какая огромная опасность мне угрожает: ведь единственная возможность спасения заключалась для него в том, чтобы заставить мой язык замолчать навсегда. Поэтому я молниеносно переложил револьвер из ящика стола в карман... После его замечания я вынул револьвер из кармана и, взведя курок, положил на стол перед собой.
«Вы, очевидно, не знаете меня», — сказал он.
«Напротив, — возразил я, — мне кажется, вам нетрудно было понять, что я вас знаю. Если вам угодно что-нибудь мне сказать, я могу уделить вам пять минут».
«Все, что я хотел вам сказать, вы уже угадали», — заметил он.
«В таком случае, вы, вероятно, угадали мой ответ».
«Вы твердо стоите на своем?»
«Совершенно твердо».
Он сунул руку в карман, а я взял со стола револьвер. Но он вынул из кармана только записную книжку, где были нацарапаны какие-то даты.
«Вы встали на моем пути четвертого января. Двадцать третьего вы снова причинили мне беспокойство. В середине февраля вы уже серьезно потревожили меня. В конце марта вы совершенно расстроили мои планы. А сейчас из-за вашей непрерывной слежки я оказался в таком положении, что передо мной стоит реальная опасность потерять свободу. Так продолжаться не может».
«Что вы предлагаете?»
«Бросьте это дело, мистер Холмс, — сказал он, покачивая головой. — Право, бросьте».
«После понедельника».
«Полноте, мистер Холмс. Вы слишком умны и, конечно, поймете меня: вам необходимо устраниться. Вы должны отойти в сторону, или вас растопчут. Вы встали поперек дороги не одному человеку, а огромной организации, всю мощь которой даже вы, при всем вашем уме, не в состоянии постигнуть».
«Боюсь, — сказал я, вставая, — что из-за нашей приятной беседы я могу пропустить одно важное дело».
Он тоже встал и молча смотрел на меня.
«Ну что ж! — сказал он наконец. — Мне очень жаль, но я сделал все, что мог. Я знаю каждый ход вашей игры. До понедельника вы бессильны. Это поединок между нами, мистер Холмс. Вы надеетесь посадить меня на скамью подсудимых — заявляю, что этого никогда не будет. Если у вас хватит умения погубить меня, то, уверяю, вы и сами погибнете вместе со мной».
Такова была моя своеобразная встреча с профессором Мориарти, и, по правде говоря, она оставила во мне неприятное чувство. Вы, конечно, скажете мне: «Почему же не прибегнуть к помощи полиции?» Но ведь дело в том, что удар будет нанесен не им самим, а его агентами, — в этом я убежден. У меня уже есть веские доказательства.
Холмс рассказал мне о совершенных на него нескольких нападениях: его едва не сбил на Оксфорд-стрит стремительно несущийся прямо на него парный фургон; по дороге ко мне на него напал какой-то негодяй с дубинкой.
— Я сбил его с ног, и полиция задержала его, но даю вам слово, что никому не удастся обнаружить связь между джентльменом, о чьи передние зубы я разбил руку, и тем скромным учителем математики, который, вероятно, решает сейчас задачки на грифельной доске за десять миль отсюда.
Мой друг поделился со мной своими планами.
— Сейчас дело находится в такой стадии, что арест могут произвести и без меня. Моя помощь понадобится только во время следствия. Таким образом, на те несколько дней, которые еще остаются до решительных действий полиции, мне лучше всего уехать. И я был бы очень рад, если бы вы могли поехать со мной на континент.
На другой день мы покинули Англию. Чем завершилось наше путешествие, общеизвестно. Я описал все обстоятельства последней схватки величайшего детектива и величайшего преступника наших дней в рассказе «Послед¬нее дело Холмса», опубликованном в моем сборнике «Записки о Шерлоке Холмсе», к которому и отсылаю читателя.
Сейчас, после чудесного возвращения моего друга, казалось бы, ничто не мешает ему передать мне все подробности его единоборства с Мориарти. Я неоднократно напоминал ему его собственные слова: «Если бы подробное описание этой безмолвной борьбы могло появиться в печати, оно заняло бы свое место среди самых блестящих и волнующих книг в истории детектива». Но увлеченный новыми расследованиями, Холмс никак не удосуживается выбрать час для работы над подобной книгой, безусловно, требующей предельного внимания и немалого времени. Я настоятельно прошу его предоставить мне свои записи тех лет — они послужили бы мне материалом для работы над повествованием об этой безмолвной борьбе. Быть может, и даже наверное, мой труд окажется лишь слабым подобием того, что смог бы поведать миру сам Холмс. Менее всего я претендую на авторство «одной из самых блестящих и волнующих книг в истории детектива». Но даже самый скромный рассказ о победе моего друга над Мориарти представлял бы значительный интерес для всех почитателей великого сыщика.



ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПОРТФЕЛЬ КОРИЧНЕВОЙ КОЖИ С ДВУМЯ МЕТАЛЛИЧЕСКИМИ ЗАСТЕЖКАМИ


12 декабря 1895 года. Вечер. Бейкер-стрит
Наконец-то Холмс снизошел к моим настоятельным просьбам предоставить в мое распоряжение свои записи, относящиеся к его единоборству с профессором Мориарти, и достал из-под спуда свои записные книжки 1888—1891 годов! Раскрыв одну из них, Холмс протянул ее мне.
— Вот самое первое из дел, имеющих отношение к Мориарти. Ограбление банка «Фергюсона и Билсона»
20 апреля 1888 года.
— Я мало что знаю о нем. Помнится только, что это было весьма банальное и незначительное дело.
— Кража ценных бумаг — американских железнодорожных акций — на сумму, превышающую сто тысяч фунтов стерлингов, не столь уж незначительное дело. Правда, обошлось без кровопролития. Но кое-что в этом деле показалось мне достойным внимания. В этот раз я впервые почувствовал, что за спиной у преступников существует неизвестная мне организующая сила.
Я с захватывающим интересом взял из рук Холмса записную книжку, предвкушая, какие бесценные сокровища она содержит, — рассказы величайшего детектива современности о самых дерзких преступлениях нашего в嬬-
ка. На странице, раскрытой Холмсом, стояло: «20 апреля 1888 года. Сержант Чарльз Спенсер Скотт, сотр. 23 пол. отд. Лондона, Сити, В-2. Дежур. от шести часов тридцати минут веч. до одного часа тридцати минут пополуночи. Маршрут обхода: Принсез-стрит, Лотбари, Триатнидел-стрит.
21.30. Скотт приблиз. к подъезду банк. дома «Фергюсон и Билсон» по Принсез-стрит, 10.
21.32. Из подъезда вышел мужч., по внеш. облику 30—32-х лет, ср. роста, в сером плаще и черной шляпе фасона «котелок», с большим портфелем корич. кожи, с двумя метал. застежками, в пр. руке...»
Я с невольным разочарованием оторвал глаза от этого полицейского протокола. Холмс, с иронией наблюдавший за мной, усмехнулся.
— Кажется, вам не нравится мой литературный стиль?
— Боюсь, он не понравится читателям...
— Ну, еще бы! Расследование преступления — точная наука, по крайней мере, должно ею быть. И описывать этот вид деятельности надо в строгой, бесстрастной манере. А вы приучили читателей к сантиментам и романтическим домыслам. Это все равно что в рассуждения о пятом постулате Эвклида вставлять пикантную любовную историю.
Я обиделся.
— Рассказывая о ваших расследованиях, я вставляю любовные истории лишь в тех случаях, когда они действительно имели место и значение. Мне кажется, я всегда скрупулезно точен в описаниях фактов.
— Дело не только в точности, но и в том, как вы освещаете факты. Вот, например...
Холмс взял у меня из рук записную книжку и быстро перелистал ее.
— Эта запись относится к другому случаю. «Убийство.
5 октября. 9.30 утра. Восход солнца 8.15. Небо безоблачное».
— Ну и какой смысл в этой погодной сводке?
— Смысл тот, что она изобличила во лжи свидетеля, пытавшегося уверить меня, что в рассветных сумерках он не мог разглядеть убийцу. Вы бы написали что-нибудь вроде: «Но вот и утро в мантии багряной // ступает по росе восточных гор»*. Весьма точно с точки зрения факта, но с точки зрения расследования убийства абсолютно бесполезно.
— Не претендую на честь равняться с Шекспиром, — рассмеялся я, — но вы не можете отрицать, что мои рассказы, увлекательные и интересные для широкого круга читателей, прославили вас на всю Англию, если не на весь мир.
— Мне это безразлично.
— Хорошо. Они прославили ваш дедуктивный метод.
Холмс поднял руки.
— Сдаюсь. В вас, Ватсон, просто пропадает газетный репортер. Вы способны выудить из человека все интересующие вас сведения. В какой-нибудь бульварной газетке вроде «Сан» вам бы не было цены. Но заставить меня писать романтические новеллы в вашем вкусе вам не удастся, не надейтесь.
— Я этого и не прошу. Мне достаточно вашего устного рассказа, подкрепленного этими записями.
— Ну, ладно. Вернемся к ограблению банка. Итак, поздним вечером 20 апреля 1888 года сержант Скотт увидел молодого человека, выходящего из дверей банка «Фергюсон и Билсон» на Принсез-стрит.
— «В шляпе фасона «котелок», с большим портфелем корич. кожи, с двумя метал. застежками, в пр. руке», — процитировал я запись в книжке.
— Не смейтесь. То, что полисмен разглядел и запомнил, как выглядел портфель, имело в данном случае решающее значение. Скотт был удивлен, увидев человека с портфелем в руках, выходящего из банка в столь неурочное время, остановил его и спросил, кто тот и каким образом оказался в банке. Вместо ответа молодой человек бросился бежать, но Скотт догнал его, задержал и потребовал объяснений. Задержанный, казавшийся крайне испуганным, — по словам Скотта, его руки с портфелем буквально ходили ходуном, — сообщил, что он служит в банкирском доме «Фергюсон и Билсон» кассиром, зовут его Джеймс Моррис и заходил он в банк вечером взять бумаги, нужные ему для отчета.
Скотт вызвал дежурного сторожа, — сторож Пенкрофт подтвердил, что задержанный действительно кассир Джеймс Моррис, приходивший за документами, необходимыми ему для работы. Скотт проверил портфель — в нем были папки со старыми платежными ведомостями и справочник по финансовой отчетности.
— После этого кассир, конечно, был отпущен?
— Скотт — старый служака, подозрительный и осторожный. Его смутил этот непонятный побег, и он отвел Морриса в полицейское отделение, предоставив решать его судьбу дежурному инспектору Райдеру. Я хорошо знаю Боба Райдера. Это на редкость добродушный и снисходительный малый, но он просто создан для того, чтобы наводить страх на преступников: челюсть — как у бульдога, голос — как у быка, умеет напустить на себя такую свирепость, что у задержанного поджилки трясутся. Не прошло и пяти минут, как Моррис — пользуясь жаргоном карманников и стажеров Скотленд-Ярда, — «раскололся» и объяснил истинную причину своего побега. Дело в том, что он не Джеймс Моррис. На самом деле его имя Уильям Гудвин. Он несколько лет работал кассиром в банке «Коксон и Вудхаус» в Дрейпер-Гарденс. В прошлом году банк лопнул, Коксон и Вудхаус обанкротились, разорив половину Корнуэльского графства, и Коксон сбежал, прихватив ценные бумаги и всю наличность более чем на десять тысяч фунтов стерлингов. Разразился грандиозный скандал. Гудвин остался без работы, без рекомендаций, и хотя лично к нему никаких претензий не было, вся эта позорная история не могла не отразиться на его деловой репутации. В течение полугода он никуда не мог устроиться. Три месяца тому назад узнал, что «Фергюсону и Билсону» требуется кассир. Надежд попасть туда под своим именем у Гудвина не было никаких, и он решился на подлог. Раздобыл послужной список и рекомендацию некоего Джеймса Морриса, очень уважаемого клерка из торгового дома «Макфарлайн и компания» в Эдинбурге, отправил бумаги Фергюсону и Билсону и был принят на работу. Когда полисмен спросил его имя, он почему-то решил, что его подлог раскрыт, и, потеряв голову, пустился в бега.
Годы моего сотрудничества с Шерлоком Холмсом не прошли даром — каждый факт я оцениваю с точки зрения его вероятности и логической обоснованности.
— Или я чего-то не знаю, или рассказ кассира о причине его побега не заслуживает доверия. Посудите сами: ловкий мошенник совершил успешный подлог, получил хорошее место. Никто его не подозревает; он спокойно работает уже три месяца, у него нет никаких оснований для беспокойства. Достаточно было сразу назвать свое вымышленное имя, предъявить содержимое портфеля — и констебль бы его отпустил без всяких дальнейших расспросов. Вместо этого он бежит, а потом вот так, без видимых причин, признается во всем полиции, тем самым не только лишая себя работы, но и покрывая свое имя несмываемым позором. Ведь не мог же он рассчитывать, что полиция станет молчать о его подлоге!
— Конечно, нет. Инспектор Райдер прямо заявил, что задерживает его как мошенника и завтра же доложит обо всем Фергюсону и Билсону.
— И как кассир реагировал на это заявление?
— Как он мог реагировать! Дрожал как кролик. Но прежде чем Райдер успел представить свой доклад Фергюсону и Билсону, на следующее утро от них поступило в полицию ошеломляющее заявление — банк ограблен, один из сейфов, самый вместительный, вскрыт, похищены акции на огромную сумму. Несколько недель назад банкирский дом получил на хранение ценные бумаги американской железнодорожной корпорации на сумму, превышающую миллион долларов. Управляющий, понимая всю опасность хранения такой огромной суммы, установил в банке круглосуточное дежурство вооруженного сторожа. Полученные ценности были помещены в сейфы самой последней конструкции. За сотрудниками банка было установлено наблюдение, особенно в то время, когда они уходили с работы. Вынести что-либо из помещения банка было абсолютно невозможно. И тем не менее, акции исчезли. Ограбление было совершено накануне, после трех часов дня, — в три часа старший бухгалтер, перед уходом на заседание дирекции, проверил наличие ценностей. Все было на месте.
— Подозрение, конечно, пало на кассира?
— Естественно. После ухода своего начальника он оставался в бухгалтерии один и мог без труда достать из сейфа ценные бумаги. Скотленд-Ярд поручил расследование инспектору Грегори, — тот провел следствие с присущей ему энергией, в самый короткий срок. Спустя неделю дело было передано в суд на рассмотрение государственному обвинителю сэру Монтегью Дарби и возвращено с крайне неприятным для Скотленд-Ярда заключением. Расследование, по мнению государственного обвинителя, было проведено крайне небрежно, подтвержден лишь факт подлога, который — как не без иронии заметил сэр Монтегью, — не нуждался в подтверждении, факт же причастности Уильяма Гудвина к ограблению не подтвержден ничем. Ценных бумаг у кассира в портфеле не оказалось; передать их или спрятать — несколько внушительных пачек — во время бегства он не мог: констебль утверждал, что беглец все время находился у него перед глазами и портфель был при нем. Погоня продолжалась меньше полминуты, из чего приходится заключить, что ценности из банка Гудвин не выносил. Каким образом их вынесли из помещения, минуя сторожа, — следователем не установлено. Практически, зайти в бухгалтерию и открыть сейф мог любой сотрудник банка. В этом случае ошибка следователя была вору как нельзя более на руку: пока Скотленд-Ярд гонялся за Гудвином, истинный виновник оставался вне подозрений и мог спокойно реализовать свою добычу.
Дело требует дальнейшего и более компетентного расследования.
У полиции с прокуратурой весьма сложные отношения. Начальник Скотленд-Ярда сэр Рональд Грейвс пришел в неистовую ярость. Вызвал к себе и разнес весь следственный отдел, а Грегори буквально выпорол публично, как учитель нерадивого ученика. Обрушил на него все мыслимые обвинения: он-де опозорил Скотленд-Ярд, он небрежен, некомпетентен, не умеет отличить подлог от грабежа; из-за самоуверенной глупости, побудившей его гоняться не за тем человеком, грабитель ушел безнаказанным, и так далее, в том же роде. Выпустив пар, сэр Рональд немного остыл и дал Грегори недельный срок на то, чтобы тот либо подкрепил убедительными доказательствами обвинения против Гудвина, либо снял их с него и нашел истинного вора.
— И Грегори, разумеется, примчался на Бейкер-стрит?
— Вам не отказать в догадливости, — улыбнулся Холмс.
— Но это так похоже на сыщиков из Скотленд-Ярда! Когда у них беда — бегут за помощью к Шерлоку Холмсу, а когда Шерлок Холмс исправит их ошибки и раскроет дело, приписывают все лавры себе.
Холмс равнодушно пожал плечами.
— Меня это мало волнует. Пусть пользуются результатами моих расследований. Для них успешное завершение дела значит очень многое: продвижение по службе, увеличение оклада. Для меня только служит лишним подтверждением правильности моего метода. Грегори и впрямь попал в беду: не выполни он приказа сэра Рональда, его бы ожидало, скорее всего, увольнение, в лучшем случае — понижение в должности, причем по собственной вине.
— Вы согласны с прокурором? Следствие в самом деле было проведено так небрежно?
— В общем, да. Я не могу похвалить Грегори, его методы никуда не годятся. Он совершил непростительную ошибку, пошел на поводу у банальных, я бы сказал, обывательских представлений, будто человек, уличенный в подлоге, обязательно должен оказаться грабителем.
— А разве это не так? Коль скоро моральный облик человека вызывает сомнения, логично предположить, что он причастен к преступлению.
— Столь же логично было предположить, что вор — кто-то из служащих банка, — знал, что Гудвин совершил подлог, и рассчитывал, что именно его в первую очередь и заподозрят в воровстве. Любая версия требует доказательств, Ватсон. «Мог быть преступником» еще не доказательство того, что «действительно им был». Сыщики и полиция слишком часто путают эти два понятия. Грегори, уверовав в свою версию как в непреложную истину, не представил никаких фактических подтверждений причастности кассира к краже, даже не потрудился поискать улики против него, все внимание сосредоточил на подлоге. Съездил в Эдинбург, разыскал и допросил этого Джеймса Морриса, чьим именем воспользовался Гудвин. Грегори полагал, что Моррис как-то причастен к подлогу, но тот клялся, что никогда не встречался с Гудвином и понятия не имеет, как тот смог раздобыть его документы. Моррис был крайне удивлен. Знал его послужной список лишь он сам и управляющий торгового дома «Макфарлайн и компания» мистер Чарльз Вайз, который, по словам Грегори, абсолютно вне подозрений. Но, как ни удивительно, подпись под рекомендацией действительно принадлежала Вайзу.
— Вероятно, кто-то ему подсунул на подпись подложную рекомендацию, — заметил я. — Это не так уж трудно: управляющему крупной фирмы приходится подписывать сразу по нескольку бумаг; при известной ловко¬сти между двумя настоящими документами можно подложить фальшивый.
Я улыбнулся, вспомнив забавный случай из времен моего студенчества.
— В университете мы как-то на пари подсунули на подпись нашему декану сэру Джозефу Бленту текст Нагорной проповеди.
— И он подписал?
— Не глядя! Впрочем, профессор Блент славился своей рассеянностью. Он был способен подписать самому себе смертный приговор.
Холмс усмехнулся.
— Ну, а управляющий мистер Чарльз Вайз рассеянностью не славился, к тому же, как установил Грегори, бумаги на подпись ему приносил только его секретарь, надежный человек, решительно не способный ни на подлог, ни на розыгрыш. Грегори так и не удалось узнать, каким образом был совершен подлог.
— А что по этому поводу говорил сам Гудвин?
— Гудвин отказался отвечать на этот вопрос. На вопросы же о грабеже только твердил: «У меня нет никаких акций». У него их действительно не нашли. Собственно говоря, Грегори не продвинулся в расследовании этого дела ни на шаг. Фактически мне пришлось начинать все заново, на пустом месте.
— С чего же вы начали?
— Со знакомства с обвиняемым. Грегори не сумел рассказать мне о нем ничего, кроме того что значилось в протоколе дознания. Мне нужно было составить впечатление о Гудвине, понять, что представляет из себя этот дерзкий мошенник. После того как прокуратура вернула дело на новое расследование, Гудвин был освобожден из-под стражи под залог в пятьдесят фунтов. Я нашел в деле его адрес: Одли-корт, 46, Кеннингтон-парк-гейт — и отправился с визитом.
— И что же вы обнаружили?
— Крайнюю бедность, Ватсон, почти нищету. Одли-корт — место донельзя убогое: четырехугольный, вымощенный плитняком двор, окруженный грязными лачугами. Я протолкался сквозь гурьбу замурзанных ребятишек и, ныряя под веревки с линялым бельем, добрался до номера 46. На обитой рваной клеенкой двери вместо медной дощечки была приколота булавкой пожелтевшая визитная карточка с именем Уильяма Гудвина, кассира банка «Коксон и Вудхаус» в Дрейпер-Гарденс. Это было любопытно: очевидно, соседи, а может быть, и родные Гудвина ничего не знали о подлоге.
Я дернул звонок. Дверь мне открыл очень худой молодой человек, бледный, с большими печальными глазами, в которых, казалось, навсегда застыла тревога. Я назвал себя, — Гудвин пошатнулся и упал бы, не подхвати я его под руку.
— Извините, ради Бога, — пролепетал он. — В послед¬ний год у меня часто кружится голова...
«Уж не от голода ли?» — подумал я, глядя на его испитое лицо. Признаться, я ожидал увидеть совсем другого человека: кассир меньше всего походил на наглого мошенника, способного на дерзкий обман, а тем более на грабеж.
Проведя меня темным коридором, Гудвин распахнул дверь в низкую, бедно обставленную комнату, по-видимому гостиную, но, как можно было догадаться, служившую одновременно и спальней, и столовой, поскольку в ней стояли незастеленная тахта и большой обеденный стол, на котором трое детей в возрасте от трех до семи лет строили башню из кубиков. У камина вязала старуха, возле нее в кресле на колесиках сидела молодая женщина с пледом на коленях и с такими же большими тревожными глазами, как у Гудвина.
— Моя матушка, сестра, — торопливо представил женщин глава семейства. — Дженни... Где ты, Дженни? — Из соседней комнаты вышла еще одна молодая женщина, с детской курточкой в руках. — Моя жена... Мистер Шерлок Холмс.
Мое имя, очевидно, было известно женщинам. Все три, словно по команде, как-то неестественно заулыбались, но в их глазах я прочел панический страх, тотчас же, как в зеркале, отразившийся на личиках детей. Младший всхлипнул и испуганно прижался к матери. Та поспешно подхватила его на руки.
— Тише, тише, Джонни...
Мне стало не по себе.
— Мне надо поговорить с вами, мистер Гудвин. Если можно, конфиденциально...
— Конечно, конечно, — Гудвин засуетился, растерянно оглядываясь по сторонам, видимо, в поисках места, где мы могли бы уединиться. Своего угла в доме у него явно не было. — Вы... вы не обидитесь, если я приглашу вас в спальню?
— Разумеется, нет.
Мы прошли в соседнюю комнату, очень тесную — в ней едва помещалась постель родителей и три детские кроватки, заваленные одеждой и дешевыми игрушками. Я присел на край постели.
— Расскажите мне о себе, мистер Гудвин. Полагаю, что крах банка Коксона и Вудхауса был для вас серьезным ударом?
— Не то слово, мистер Холмс! Для меня это была катастрофа, форменная катастрофа. Моя сестра инвалид, парализована с детства; все лишние деньги — хотя какие деньги могут быть лишними при таком семействе? — уходили на лекарства и врачей. Я не скопил и десяти шиллингов. Когда банк Коксона и Вудхауса рухнул, мы остались буквально на грани голода. Другой специальности у меня нет — был, правда, когда-то хорошим крикетистом, пробовал устроиться куда-нибудь в спортивный клуб тренером — ничего из этого не вышло. А найти место по специальности, после того, что произошло с банком, где я работал, мне и думать было нечего. В приличные фирмы меня не брали даже курьером. Когда я уже совсем потерял надежду и, признаюсь, был в полном отчаянии, то услы¬шал, словно в насмешку, что в большом банкирском доме «Фергюсон и Билсон», одном из самых богатых и солидных банков Англии, вакантна должность кассира. Мне представилась возможность воспользоваться подложными документами... Я не устоял, послал заявление вместе с послужным списком и рекомендацией на имя Джеймса Морриса безо всякой надежды на успех, наобум, и — о, ирония судьбы! — получил ответ, что в ближайший понедельник могу приступить к исполнению своих новых обязанностей. Как это случилось, не могу объяснить. Говорят, что в таких случаях управляющий просто сует руку в кучу заявлений и вытаскивает наугад первое попавшееся... Я, впрочем, в это не верю: полагаю, они навели негласные справки о Джеймсе Моррисе, — у него безупречная репутация. Так или иначе, выбор пал на меня. Я получил отличное место, хорошее жалованье, спасшее мою семью от голодной смерти, хотя, клянусь вам, жить под чужим именем мне претит, все эти три месяца я не знаю ни минуты покоя.
Ра