Моему возлюбленному Марселю



Он налил себе еще один стакан красного вина, капнул на стол, чертыхнулся и вытер капли рукавом куртки, что было ему совершенно не свойственно. Он всегда был очень аккуратным, но теперь не имело никакого значения, где останутся пятна: на рукаве серой куртки или на дубовом столе. Ведь вся его жизнь, их общая жизнь была кончена. Он мог бы запросто разогнаться и на полном ходу врезаться в бетонную стену. Освободить всех от своего ненужного присутствия в этом мире. Где-то в глубине души он всегда знал, что именно так и закончится. Он знал, что когда-нибудь потеряет все, но шел на риск.
Он попробовал вспомнить, кем он был до того, как она ворвалась в его жизнь. И не смог. Одинокий, заработавшийся зомби. Что-то в этом роде. Был скуповат и жил скудно. Тоже кого-то искал. До того дня, когда блондинка с конским хвостом влетела в его магазин, ошеломила его своим очарованием, ослепила своей страстью, и не прошло и месяца, как перебралась к нему; эта девушка, которая когда-то, испуганная и плачущая, забралась к нему на колени, которую он хотел защищать, а она, казалось, хотела принадлежать только ему, стать матерью его детей, теперь собиралась отнять у него все, что было.
Веки так тяжело давили на глаза, что только неимоверными усилиями ему удавалось держать их открытыми. Он не мог спать, хотя страшно устал. Больше не мог лежать один на пыльном чердаке, без сна, тоскуя по ее теплому телу. Сон овладевал им, но он продолжал сидеть здесь, за кухонным столом, курил и пил до тех пор, пока не придумал, что делать дальше. Он не мог жить без мальчишек. Мысль о том, что придется просыпаться и вставать и при этом не слышать их веселых голосов, не видеть за завтраком их сонных, радостных мордочек, не чувствовать время от времени их тельца у себя на коленях, пугала его до такой степени, что он едва мог дышать. Все теряло смысл, ему оставалось лишь медленно скатываться в безумие, это он знал наверняка.
Он то погружался в дремоту, то, вздрагивая, просыпался, и на него вновь накатывалось осознание происшедшего. Это был кошмар и, выпив столько, он переставал верить, что это произошло с ним. Покачиваясь, он приподнялся, но ноги были как ватные, он не удержался и упал, ударившись головой об острый угол стола. Он явно был пьян. Почувствовал, как по щеке ползет теплая струйка крови. Это смерть заигрывала с ним. Смерти он не боялся, во всяком случае, боялся меньше той жизни, которая его ожидала. Пульсирующая боль в голове была несравненно более приятной и успокаивающей, чем боль в сердце. Веки слипались, ему хотелось лечь, заснуть и никогда больше не просыпаться. Но зачем же облегчать страданья ей? Пусть искупает вину за всю боль, которую ему причинила. Пусть страдает, пока не будет желать конца своим мученьям так же, как он сейчас.
Он сжался от боли в отяжелевшем сердце и почувствовал острее, чем когда-либо, как он несчастлив и одинок. Почему они не могли просто уехать вместе? Исчезнуть. Ему представилось лазурное море, мелкий, белый, как снег, песок, убогая деревянная лодчонка, на которую ловко взбирались и тут же с восторженными воплями спрыгивали лоснящиеся от загара мальчишки. Он слышал, как они зовут его. Так это и было, еще недавно, на пляже в Таиланде. Да так и должно быть. Его семья, все вместе, до гробовой доски. Он почувствовал запах дыма. Дети закатывались от хохота. Он еще поворошил поленья палкой. Языки пламени взметнулись вверх. Он с наслаждением втянул в себя дым. Это было счастье, настоящее счастье, отныне и навеки.






1

Посреди ночи Михел тихонько потряс меня и сонно пробормотал, что звонит телефон. Я застонала и зарыла голову глубже в подушку, надеясь, что телефон замолчит, но постепенно до меня стало доходить, что звонок посреди ночи может означать, что произошло что-то страшное. Я включила ночник и посмотрела на будильник. Было три часа. Телефон замолчал. Михел сказал, что надо спать дальше. Это или какой-нибудь псих, или ошиблись номером.
И в этот самый момент телефон зазвонил опять. Звонок казался громче и звучал настойчиво, как сирена. У свекрови что-то с сердцем. Выкидыш у сестры. Я вы¬прыгнула из постели, накинула халат и побежала вниз, голый Михел несся следом за мной. Телефон на диване яростно разрывался. Сердце у меня стучало. Я подняла трубку, глядя на Михела, который, как бы защищаясь, прикрывался руками.

На другой стороне провода были слышны крики и сильный шум. Какой-то мужчина в панике кричал: «Патриция!» Я слышала шаги и тяжелое, сдавленное, с высоким присвистом дыханье запыхавшегося человека, хватающего ртом воздух, и низкий шепот.
— Карен! Прости, что разбудила...
— Патриция? Что случилось?
— Кошмар. Приезжай сюда. Пожар у Эверта и Бабетт... Надо спасать, что еще можно спасти... Все едут сюда.
Я уже позвонила...
— О Боже...
Михел взял мою руку и вопросительно смотрел на меня.
— Эверт и Бабетт... а мальчики... как они?
— Люк и Бо целы и невредимы. Бабетт пострадала... Эверта пока не нашли...

Все как будто остановилось. Время, кровь в моих жилах, сердце. Михел стал в панике спрашивать, что случилось, где, куда нам нужно ехать.
— У Эверта и Бабетт пожар...
Он выругался. Я увидела нашу младшую дочь Софи, которая сидела на лестнице и сосала большой палец, глядя на нас огромными глазами.
— Надо ехать. Все уже там. Посмотрим, что можно сделать.
Вдали раздался вой сирен. Я поняла, что уже слышала их во сне.
Я побежала наверх одеться, а потом опять вниз, потому что решила, что нельзя оставлять детей дома одних, но брать их с собой тоже ни к чему. Позвонила нашей соседке Инеке, которая, как оказалось, тоже проснулась от воя сирен и, конечно, готова была посидеть с детьми. С телефонной трубкой в руке я побежала в гостиную и раздвинула шторы. Чувствовался запах гари, и вдалеке за деревьями виднелось желто-красное зарево.

Мы оделись на ходу, Софи и Аннабель наблюдали за нами и забрасывали вопросами: почему мы едем на пожар, почему не берем их, все ли игрушки Люка и Бо сгорели, где они теперь будут жить, и живы ли они вообще? Мои мысли были настолько поглощены тем, что нам предстоит увидеть на месте пожара, что я могла только отпускать короткие замечания им в ответ. Софи расплакалась.
— Мне страшно! — всхлипывала она. — Вы теперь тоже умрете в этом пожаре! Останьтесь с нами!
Я поцеловала ее в лоб, вытерла слезы с ее щек и сказала, что очень хочу помочь своим друзьям и что если мы все постараемся, может быть, удастся спасти хоть какие-нибудь игрушки Люка и Бо.

Инеке стояла на нижних ступеньках лестницы в розовых тапках. Плащ она накинула прямо на пижаму. Я бросилась к ней, девочки, все еще плача, проковыляли за мной, я чмокнула Инеке в щеку и сорвала с вешалки пальто. Ее седые волосы торчали во все стороны, водянистые голубые глаза смотрели озабоченно.
— Все на улице, — сказала она. — Пожар действительно ужасный.
Она обняла девочек.
— Иди быстрей, я за всем присмотрю, — сказала она и с искусственным весельем в голосе спросила, почему такие маленькие девочки еще не в кроватках. Мы с Михелом натянули куртки, захлопнули за собой дверь и вскочили на велосипеды. На ясном небе четко вырисовывался лунный серп, и если бы не ужасная весть, мы наверняка сказали бы друг другу, что ночь прекрасна.

Языки пламени высотой в человеческий рост пробивались сквозь тростник на крыше, окрашенные когда-то в белый цвет стены закоптились до черноты. Густые темно-серые облака дыма выбивались из окошек на крыше. Вокруг суетились соседи, одни тащили за собой ревущих детей, перекрикиваясь друг с другом, другие затаив дыханье воспаленными глазами следили за огнем, который жадно пожирал дом. Улица была перекрыта, пожарные сновали взад-вперед, разматывали шланги и в масках вбегали в дымящийся дом. Вода с силой вырывалась из шлангов, но пламя, казалось, только усиливалось, как будто получая дополнительную подпитку.
Неделю назад мы праздновали в этом доме семилетие их старшего сына Бо. Взрослые сидели у камина и пили ароматное красное вино, а дети носились по всему дому. Теперь огонь уничтожал все, что создали Эверт и Бабетт.
Мы протискивались сквозь толпу, ища знакомые лица. Мы хотели чем-то помочь, хотя прекрасно понимали, что уже ничего нельзя спасти. К нам подошел полицейский и попросил освободить дорогу для ревущей «скорой помощи», которая со скоростью пешехода ехала за ним. Все столпились сзади. Михел взял мою закоченевшую руку, и мы провожали взглядом мигалку, пока она не исчезла за поворотом. Огонь так быстро охватил дом, просто чудо, что кто-то выжил, тем более что все случилось ночью, — раздавались голоса вокруг нас. Что именно произошло, никто не мог нам сказать. Сейчас в доме оставался только Эверт.

Нас опять оттолкнули кричащие полицейские, и вторая «скорая» заспешила мимо. Патриция бежала за машиной, темные пряди растрепавшихся волос висели вдоль ее испачканного сажей лица. Увидев нас, она остановилась. Уголки ее рта дрожали, взгляд блуждал по сторонам, как у загнанного зверя. Она быстро поцеловала меня, и я почувствовала запах серы от ее лица. Она кивнула в сторону своего черного «рендж-ровера», который был наспех припаркован между деревьями.
— Я поеду с ними в больницу, Бабетт и мальчики поехали в «скорой помощи»... Все остальное — там, — она, тяжело дыша, показала на полицейский автобус, около которого растерянно стояло несколько человек.
— Ну вот, ребята, тут уж ничего не поделаешь... Можно только надеяться и молиться, что они спасут Эверта...
Она слегка запнулась, когда произносила его имя. Она знала, что шансов найти его живым в горящем доме, очень мало. Прошло слишком много времени.

Мы протиснулись сквозь толпу к друзьям, в смятенье смотревшим на пожар. Увидев меня, Анжела раскинула руки и заплакала. Мы обнялись, и я почувствовала ее горячие слезы на своих щеках:
— О Боже, Карен! Какой ужас! Так страшно...
Симон вырывался из рук Михела и ругался срывающимся голосом:
— Как это несправедливо, черт возьми! Он же вчера еще был у меня...
Он схватил Михела за плечи, вцепившись пальцами в его куртку.
— И теперь... Он умер! И ничего уже не исправишь! Как тут выживешь? Он умер! Мой друг умер!
Я посмотрела через плечо Анжелы и увидела, что Ханнеке сидит, в отупении прислонившись к дереву, и курит, делая быстрые затяжки. Казалось, она была в шоке. Я высвободилась из объятий Анжелы и подошла к Ханнеке. В этот момент раздался страшный крик. Я обернулась и увидела, что все вдруг отпрянули от дома, закрываясь от огня, и кричали. Горящая крыша рухнула. Я опять посмотрела на Ханнеке, она сидела, обхватив руками голову, и покачивалась из стороны в сторону. Пожарные пробегали мимо, крича друг другу на ходу, что их коллег в доме не осталось, потом прошли двое полицейских, неся большой серый мешок. Анжела вцепилась в мою руку. Я почувствовала, что мой желудок переворачивается, и голова закружилась так, что я испугалась упасть в обморок. Мешок осторожно внесли в третью «скорую». Она медленно отъехала, на этот раз без ревущих сирен.


2

Уже медленно светало, когда пожарным наконец удалось справиться с огнем, и мы, окоченевшие и промокшие, собрались в кухне у Симона и Патриции, которые жили за углом от дома Эверта и Бабетт. Их соседка, пожилая пухленькая вдова, приготовила кофе. Том, Тиз и Тье, три сынишки Симона и Патриции, сидели на диване в пижамках, прижавшись друг к другу.
— Никак не идут спать, — шепотом сказала соседка. — Хотели здесь ждать папу и маму. Уж я им разрешила.

Мы сидели молча. Было слышно только приветливое бульканье кофейной машины и громыханье чашек, ложечек и блюдечек. Напряженная тишина, при которой мы даже не осмеливались взглянуть друг на друга, начинала действовать мне на нервы, и я встала, чтобы помочь на кухне. Симон был подавлен больше всех. Казалось, он не осознавал, что трое сыновей испуганно и воп¬росительно смотрят на него. Михел взял сигарету из пачки на столе, прикурил ее и протянул ему. Симон глубоко затянулся и резко выдохнул дым, как будто желая этим развеять кошмар, который отпечатался в нашем сознании. Я подавала кофе, и руки у меня дрожали. Каждый из нас пытался как мог взять ситуацию под контроль.
Мы вздыхали, всхлипывали и пили кофе. Вскоре эти звуки стали непереносимы. К счастью, Симон прервал молчание.
— Что-то ничего слышно о Патриции? Почему она не звонит? Может, нам позвонить ей? Надо же знать, как там Бабетт... и мальчики...
Мы опять замолчали, взяли чашки и зажгли сигареты, хотя большинство уже давно бросили курить. Симон встал, подошел к холодильнику, вынул бутылку водки, шесть замерзших стаканчиков, с глухим стуком поставил их на стол и разлил водку. Михел облокотился о стол и спрятал лицо в ладонях. Я тихо спросила Симона, сообщили ли матери Эверта о случишемся. Он кивнул и добавил, что она, вероятно, тоже в больнице.
Мы услышали, как открылась входная дверь. Анжела вскочила на ноги и вышла в холл.
Мы затаили дыханье, стараясь не смотреть друг другу в глаза.

Рыдания матери Эверта пронзали мою душу. Плач шел из такой глубины и звучал именно так, как я и представляла себе крики отчаянья. Одним глотком я выпила свой стакан, надеясь, что обжигающий алкоголь развеет охватившую меня щемящую тоску. Симон, не глядя на меня, опять наполнил мой стакан.
Патриция вошла в кухню и открыла рот, чтобы сказать что-то, но смогла только вскинуть руки и покачать головой, по щекам у нее покатились слезы. Эверт не выжил в пожаре. Бабетт все еще без сознания, но состояние стабильное. Люк и Бо в порядке, их оставили в больнице еще на одну ночь понаблюдать. Она показала на коридор, откуда все еще раздавался душераздирающий плач матери Эверта.
— Я не могла оставить ее там одну... Это ее единственный сын...
Симон обнял ее и мягко усадил на стул. Соседка, пробормотав, что ей нехорошо, выбежала из кухни. Я отправилась туда вместо нее и следила за тем, чтобы кофейная машина продолжала урчать, руки у меня были заняты, и это помогало мне справляться с отчаяньем.
Я боялась, что иначе просто не выдержу и убегу из этого дома, наполненного горем. Хотя в драме, случившейся с этой семьей, я и казалась себе беспомощным зрителем, посторонним наблюдателем, но я не могла покинуть их. Мы были друзьями. Одна из нас за ночь лишилась и мужа, и крова. Мы должны были быть здесь, и только здесь.
— Сегодня у тебя есть все, а завтра — ничего, вот как бывает, — пробормотал кто-то. Мы могли говорить только банальности. Но по домам не расходились. Мы как могли откладывали встречу с внешним миром на потом. Казалось невозможным говорить об этой трагедии с другими людьми. Стало слышно, как на улице дети шли в школу. Звуки повседневной жизни доносились как будто издалека. Мы все еще пили водку. Ни у кого не осталось сигарет, и мы перешли на сигары Симона.


3

Когда мы вернулись домой, Инеке приготовила чай и поджарила яичницу. Она отправила детей в школу и дала им с собой бутерброды. Мы могли поспать до четверти четвертого. Яичница остывала, ничего не лезло в горло. Перед глазами все еще стоял этот серый мешок, а в ушах — леденящий душу крик матери Эверта.
Я пошла принять душ, чтобы смыть с себя гарь от пожара. Меня тошнило от запаха серы и обуглившегося дерева, это напоминало мне о сгоревшем теле Эверта.
Я простояла целый час под горячими потоками воды, три раза вымыла голову, щеткой с мылом почистила ногти, и все равно руки и волосы пахли прошлой ночью, дымом и сажей.
После этого я легла в кровать и попыталась заснуть рядом с Михелом, который ворочался и вздыхал. Я прижалась к его голому телу и положила холодную руку на его горячий живот. Он вздрогнул.
Повернулся ко мне и грустно посмотрел серо-голубыми глазами.
— Меня все время мучает вопрос... Мы же знали, что дела у Эверта идут неважно. Может, надо было как-то ему помочь?
— Ты думаешь, пожар как-то связан с его кризисом?
— Не знаю. Мне так хреново... Как будто мы спасовали. Мы ведь никогда не слушали его по-настоящему.
— Не думаю, что мы должны обвинять себя в его смерти. Последнее время Эверт отвернулся от всех... Даже от Симона, своего лучшего друга. Ему никто не мог помочь, даже собственная жена.
Я положила голову на грудь Михела и подумала об Эверте. Собственно говоря, я знала его только по рассказам. Последние месяцы речь шла больше о его физическом состоянии. Мы молчали об этом прошлой ночью, как будто ужасное несчастье свалилось на нас с неба и внезапно разрушило нашу беззаботную жизнь. Но мы и раньше чувствовали угрозу, в воздухе висел тяжелый запах надвигающейся беды, мы знали, что между Эвертом и Бабетт не все шло гладко. Может быть, надо было вмешаться. Не быть такими малодушными.

Когда я пришла забрать своих девочек из школы, на меня прямо набросились мамы учеников, которые обычно никогда со мной не разговаривали. Они хотели разузнать все о пожаре и смерти Эверта, от детей они слышали, что мы были на пожаре. Учительницы Бо и Люка обсуждали это с детьми в классе. Они нарисовали картинку для своих попавших в беду друзей, а родители решили купить для них двух плюшевых мишек. Могут ли они поручить мне эту покупку и передать мишек детям? Ведь я близко их знаю. Какие-то женщины, едва знакомые с Эвертом и Бабетт, теперь начинали плакать, увидев меня, даже бросались ко мне с объятиями. Мне хотелось оттолкнуть их, схватить детей и убежать, но я взяла себя в руки и вежливо отвечала на все их вопросы. Дети с шумом выбежали из школы, Марейке, учительница Аннабель и Бо, вышла за ними, держа за руки сынишек Патриции, по пятам за ними шли мои дочери. Софи прыгнула мне на руки. Я не видела детей с тех пор, как вышла из дому в ту ночь. В школе им, должно быть, сказали, что отец Бо и Люка умер, а их друзья сейчас лежат в больнице.
Лица детей были серьезны, когда они смотрели на меня и рассказывали, что Бо и Люк лежат в больнице, их мама тоже. Они спросили, удалось ли нам спасти какие-нибудь вещи Люка и Бо, и шепотом сообщили, что их папа умер. Им можно пойти на похороны?
Марейке сказала, что очень сочувствует мне, и спросила, не возьму ли я к себе мальчиков Патриции. Сама она не могла приехать за ними, потому что в ее доме сейчас полиция. Дети бросились к игровой площадке.
— Полиция была и в школе, — сказала она, серьезно глядя на меня. — Я ужасно себя чувствую.
— Да, нам всем сейчас нелегко, — сказала я.
Я пыталась найти в своей затуманенной голове слова, которые могли описать, какой опустошенной и сломленной я себя чувствовала.
— Просто не могу себе представить, что он сам... Он был такой прекрасный семьянин. Милый, заботливый отец. Я знала, что последнее время у них были проблемы... Об этом мы постоянно говорили с их матерью.
— Что, он сам? — Холодная дрожь пробежала у меня по спине.
— Ну, полиция думает, что был поджог. Они все спрашивали, какая ситуация была у них в семье: как учатся Люк и Бо, что они говорили об отношениях родителей. Меня прямо тошнит от этого... Сама мысль! Представь, как все могло обернуться... Что они все вчетвером...

По лесной тропинке мы с детьми пошли к дому Симона и Патриции, который находился прямо за школой. Странным образом мне опять хотелось быть с людьми, которые пережили то же, что и я, чувствовали себя такими же растерзанными и отчаявшимися. Дети бежали впереди, лазали по деревьям и возбужденно кричали, в общем, вели себя как обычно или даже более оживленно. Это был их способ выразить эмоции. Бледное солнце слегка просвечивало сквозь деревья, и казалось, что ничего не произошло, как будто был обычный вторник, и сейчас я войду в дом Патриции и встречу там Эверта.

Когда я шла по аллее, к дому как раз подъезжал Симон в серебристом БМВ. Чувство легкого возбуждения шевельнулось у меня внизу живота и на несколько секунд вытеснило мрачные мысли. Он вышел из машины с усталыми красными глазами. Медленно подошел ко мне, как футболист после проигранного матча, обнял и поцеловал в висок.
— С каждой минутой все хуже и хуже, — тихо произнес он. Я потихоньку вдохнула его запах, сигарный дым, смешанный с кокосовым лосьоном после бритья, и ободряюще похлопала по спине. Мы под руку вошли в дом. Казалось совершенно естественно, что мы так просто касаемся друг друга. Нам хотелось сохранять неразрывный контакт, как физический, так и духовный, как будто этим мы могли вытеснить весь ужас происшедшего.
В доме была страшная суета. Люди сидели в кухне, в комнатах, всюду стояли цветы в целлофане, какая-то девушка разносила кофе.
— Просто невероятно... — пробормотал Симон, нерв¬но приглаживая рукой свои черные кудри.
— У нас тут прямо ритуальный зал какой-то... Патриция в своем репертуаре....
Он собрался, надел на лицо фирменную улыбку и стал подходить ко всем с выражением сочувствия. Это были соседи, сотрудники Эверта, несколько деловых знакомых, родственники, мамы одноклассников Бо и Люка. Все пришли, чтобы засвидетельствовать свое сочувствие. Патриция предоставила свой дом, чтобы принять их.
Я несколько неловко шла за Симоном и не знала, как себя держать с этими всхлипывающими чужими людьми. За ним я прошла к нему в кабинет, где уже сидели и курили Анжела и Ханнеке.
— Послушайте... — Пальцы Симона дрожали. — Я только что из полиции... Патриция поехала к Бабетт и мальчикам... Похоже, что это правда.
Он рухнул в свое рабочее кресло. Глаза Ханнеке наполнились слезами, Анжела встала и начала ругаться.
Я единственная не понимала, в чем дело.
— Ты видел это письмо? — спросила Анжела.
Он кивнул:
— Они спрашивали, узнал ли я его почерк.
— А что было в письме?
— Они нашли прощальное письмо в его машине. В бардачке. Это его почерк, я могу это подтвердить. В нем нет обращения, но ясно, что оно адресовано Бабетт. Эверт пишет, что готов сделать все, чтобы сохранить семью. Во что бы то ни стало. Что он ее любит... Он просит прощенья... Написано очень сумбурно, кусок письма оторван.
В крови Бабетт и мальчиков обнаружены транквилизаторы. В кухне, где нашли Эверта, лежала канистра.
У меня подогнулись колени, как при боязни высоты, только я была не на краю пропасти, а в кабинете Симона и слушала странную историю, которая происходила в кругу моих друзей. У меня за углом. В моей жизни. Один из нас поджег свой собственный дом, в котором находилась его семья. Такое случалось в отсталых районах, в неблагополучных семьях, среди беженцев или в гетто, но ведь не в нашей деревне, в районе вилл, в семье, где все друг друга любили и ценили!
Анжела плакала в голос. Ханнеке пробормотала, что ей надо в туалет. Я сидела, тупо уставившись перед собой. Симон погладил мое бедро и спросил, все ли в порядке. Я кивнула.
— Как странно все бывает, — хрипло проговорил он. Он крутил сигару между пальцами. И вдруг вскрикнул: — Боже мой! Ну почему? Почему?
Несколько раз пнул ногой по письменному столу, потом взял себя в руки, снова сел и сжал голову кулаками.

Вечером мы опять собрались за столом в кухне у Симона и Патриции. Как мы могли рассказать обо всем детям, как это на них подействует? Мы не могли уберечь их от этого. Корреспонденты из программы «Сердце Голландии» уже крутились вокруг сгоревшего дома, журналист из местной газеты тоже. Представитель полиции говорил о «проблемах в семейных отношениях». Завтра появятся новые статьи в газетах. Как бы то ни было, завтра наши дети услышат о том, что папа Люка и Бо пытался убить свою собственную жену и детей. Будет подорвано доверие детей к родителям, и никто из нас не знал, как смягчить эту боль.
Мы все задавались вопросом: какова наша роль в этой драме, могли ли мы предотвратить ее? В конце концов, все знали, что у Эверта проблемы, и каждый день слышали от Бабетт, как тяжело ей жить с ним последние полгода. Мы и сами это видели по его мрачному лицу и агрессивным реакциям.

Всю неделю до похорон мы все жили как коммуна, в доме Патриции. Мы хотели быть вместе, чтобы разделить растерянность и отчаянье и найти ответы на наши вопросы. Мы курили, литрами пили кофе, пиво, джин и вино, каждый вечер ужинали и говорили о скорби, о людях, которых потеряли, о нашем горе. Мы поверяли друг другу свои самые сокровенные сомнения и страхи, и между нами возникли настолько близкие отношения, что они воспринимались почти как влюбленность. Дети крутились у дома, их поминутно гладили и ласкали, они по первому требованию получали сладости и каждый день на ужин ели пиццу или чипсы. Люк и Бо вились среди своих друзей, избегая любого разговора и любого прикосновения. С ними обращались так, как будто у них всю неделю был день рождения.

Если бы время обратить вспять,
Мы бы заключили тебя в объятия
И нежно баюкали, как ребенка,
Шептали бы твое имя,
И говорили, что любим тебя.
Эверт, ты оставил нам так много вопросов.

Смятенные и убитые горем, мы прощаемся с

Эвертом Губертом Стрейком

12 июня 1957 — 15 января 2002

мы никогда не поймем твоего отчаянного поступка.

Милые Бабетт, Бо и Люк, мы всегда будем рядом.
Ваши друзья из «клуба гурманов»

Анжела и Кейс Бейлсма Ханнеке Лемстра и Иво Смит
Лотта, Дан, Юп Мейс, Анна

Патриция и Симон Фогель Карен ван дер Маде и
Том, Тиз, Тье Михел Броуверс
Аннабель, Софи


4

Я была совершенно больна в тот день, когда мы переезжали в эту деревню. По-настоящему больна от страха. Между перетаскиванием коробок и приготовлением кофе для помогавших нам друзей я то бегала в наш новый туалет, где меня жестоко рвало, то судорожно глодала сухарик в надежде, что мой желудок успокоится и чувство паники меня покинет. Амстердаму, который так любили, мы предпочли природу, покой, удобные парковки, больше безопасности, и это казалось мне самым рискованным решением в моей жизни. Как будто только сейчас, оставив в городе все, что любила, я на всю жизнь связала себя с Михелом. Подружки, работа, моя любимая булочная, тайский ресторанчик за углом, возможность запросто напиться как-нибудь во вторник и оказаться вдруг на крутой вечеринке, где до тебя никому нет дела. А еще в Амстердаме у человека могут быть свои секреты. Не могу сказать, что меня очень тянуло на вечеринки, я уж сто лет на них не была, а никаких секретов у меня не было вообще. Но сама мысль иногда пройтись по городу не в качестве чьей-то матери или жены, а просто как Карен, художник-дизайнер, всегда готовой к приключениям, — делала жизнь, по-моему, чуть-чуть менее скучной.
Почему же мы все-таки переселились в деревню? Михел постоянно напоминал мне, что мы уже сходим с ума от того, что в машину постоянно влезают, каждая поезд¬ка на велосипеде в школу и ясли — это стресс, нам нужен сад, ведь мы хотим, чтобы наши дочери могли спокойно играть на свежем воздухе, а город стал еще опаснее, особенно для детей. Последней каплей стало то, что на нас с дочками напал какой-то чокнутый наркоман, когда мы шли к зубному. После этого мы уже точно решили, что Амстердам — не то место, где будут расти наши дети. Мы стали искать особняк с садом, где я могла бы работать дома, в какой-нибудь милой деревне недалеко от Амстердама.

Переехать в деревню — значило потерять друзей. Первый год они еще приезжали, особенно летом, в хорошую погоду, с условием, что могут переночевать. Мы часто устраивали шашлыки в то первое лето. Каждый уикенд к нам приезжали на ночь с собаками, детьми, новыми возлюбленными, и пока все они катались на велосипедах или нежились на солнышке, я выкатывалась из нашего супермаркета «Алберт Хейн»* с тележкой, полной бутылок розового вина, ребрышек и французских батонов, а придя домой, сразу же принималась за приготовление им постелей на ночь. Было очень здорово, особенно когда дети угоманивались и ложились спать, а мы сидели на лужайке у огня и вспоминали нашу прежнюю жизнь в городе. Но на следующее лето разговоры стали менее оживленными, и пошли упреки: что мы никогда не приезжаем в город, не проявляем никакого внимания к их жизни, не интересуемся, чем они занимаются, что мы совсем опустились в провинции. И они были правы, хотя тогда мы так и не считали. И пусть разница была не так уж и велика, мы переросли друг друга. Мы скучали по их дням рождения, а они по нашим. Но нам все меньше хотелось возвращаться потом на машине ночью, а им — ворочаться на наших гостевых постелях. У наших дочек появились здесь новые подружки, мои собственные подружки прекрасно общались друг с другом, и я была нужна им все меньше. Иногда я приезжала к ним, чтобы доказать, что не совсем уж превратилась в провинциальную клушу, но мне стали все меньше нравиться эти ночные поездки. Да и разговоры в городе все чаще заходили о людях, которых я не знаю, о кафе, где еще не была, о фильмах, которые еще не видела, и о проблемах, которых у меня не было. Казалось, что ритм их жизни ускорился, а мой, наоборот, стал медленнее.

Прошло второе лето. Начались дожди и грозы, и к нам уже почти никто не приезжал. Старые друзья растерялись, новых мы пока не завели. Попробуй-ка познакомиться с кем-нибудь в деревне типа нашей. Старожилы ненавидели нас, считая, что мы только и думаем, как испоганить их родные места, а новички отгораживались от окружающих и пытались поддерживать независимый городской образ жизни. Женщины перемещались здесь в основном на джипах и скрывали лица за большими черными солнцезащитными очками. Складывалось впечатление, что они избегали всех видов человеческих контактов. Покупки и дети выгружались из машины и снова загружались, и мамаши исчезали в своих золотых клетках за высокими заборами, чтобы приводить в порядок дом для своих вечно отсутствующих мужей. Еще немного, и я могла стать такой же отчаянно одинокой, как они.

Наш дом тем временем был готов, и он получился прекрасным. В моем кабинете сделали большое окно, из которого был виден луг с пасущимися коровами. Аннабель и Софи наконец-то получили отдельные комнаты, у меня появилась большая кухня-столовая, о которой я так долго мечтала, с камином и уютным креслом, у Михела — гараж, где он мог возиться с машинами и велосипедами. Местный садовник осуществил нашу мечту иметь большой сад с фруктовыми деревьями, пруд и клумбу с розами. И когда Михел купил новый «вольво» в ознаменование успехов своего предприятия, мы со смехом сказали друг другу:
— Хорошо, что наши городские друзья не видят, в каких благополучных обывателей мы превратились.
В четверть восьмого Михел уезжал в свою контору в Амстердам. В половине девятого я отвозила на велосипеде девочек в школу, которая находилась прямо в лесу. После этого энергично принималась за работу и проводила в кабинете весь день до четверти четвертого, когда надо было идти забирать детей — это был самый тяжелый момент дня. Я либо одиноко стояла рядом с другими мамашами, которые болтали друг с другом, не обращая на меня абсолютно никакого внимания, либо сидела и ждала детей в машине, как те самые скрывающиеся за черными очками женщины. И только когда двери открывались и оживленная толпа детей вываливалась на улицу, все немного оттаивали и казались способными к общению со мной, хотя бы настолько, чтобы выяснить, у кого и до которого часа дети будут играть после уроков.

Когда живешь в деревне, постоянно наталкиваешься на одних и тех же людей. На уроках физкультуры, на хоккее, в супермаркете, в бассейне, на празднике в честь Санта-Клауса, в булочной, на теннисном корте, в спор-тивной школе. Все это было совершенно спокойно и безопасно для наших дочек, которые в мгновение ока обзавелись здесь толпой подружек. Мне же это нравилось гораздо меньше. Некоторые мамаши, с которыми я сталкивалась нос к носу по три раза на дню, со мной даже не здоровались.
— Деточка, у тебя вскоре появятся новые друзья, ты познакомишься через детей, у меня всегда так бывало, — уверяла моя мать, но то время казалось мне явно в прошлом. Я играла в теннис, ни свет ни заря отвозила д