Людовик XVI — муж

Шестнадцатого мая 1770 года в девять часов утра Мария-Антуанетта выехала из замка Ля-Мюэтт, где провела ночь. Король Людовик XV и дофин ожидали ее в Версале, в Мраморном дворе. Лишь только она появилась в утреннем наряде — причем отсутствие косметики делало ее, быть может, еще привлекательнее при ее свежей красоте, — как Людовик XV пошел к ней навстречу, улыбаясь. Забыв, что он король, и помня только, что он первый дворянин Франции, он пожелал сам проводить будущую дофину в комнату, где ей следовало переодеться.

Куаферы, горничные, камер-фрау, лакеи в галунах уже были на своих местах, проникнутые — как себе можно представить — важностью своего положения и убеждением, что блеск предстоящей церемонии целиком зависит от их усердия.

Когда Мария-Антуанетта окончила свой парадный туалет, ее пепельные волосы образовывали сооружение, возбудившее восторг и зависть всех женщин. Вся усыпанная бриллиантами, она была одета в одно из тех изумительных платьев, которые волшебницы ткут из солнечных лучей.

Кортеж придворных, весь из шелка и бархата, выстроился вокруг принцессы и медленно двинулся к часовне. Двое детей, соединяемых скорее политикой, чем любовью, преклонили колени перед священником, и брак, возбуждавший столько надежд и перенесший столько испытаний, был заключен в присутствии растроганных свидетелей. Те, кому их титул или должность доставили возможность присутствовать при церемонии, сохранили о ней неизгладимое впечатление. Пятнадцатилетняя невеста, улыбавшаяся будущему и как будто распространявшая вокруг себя счастье, привлекала все сердца. Зависть и ненависть умолкли в эту минуту, восторг охватил всех. Чтобы понравиться молодой дофине и польстить ей, придворные и поэты сравнивали ее с Венерой, Юноной, Гебой и Флорой, разумеется, уступающим ей в свежести, легкости и грации.

Даже толпа, всегда доходящая до крайности в проявлении чувств, на этот раз оказалась созвучна с двором; увлеченный и подкупленный неподдельным обаянием этой королевы-девочки, про которую говорили, что она чрезвычайно добра и кротка, народ громко выражал радость и восхищение. Веселая толпа запрудила сады, окружала стены дворца. Раздавались крики «Да здравствует дофин!» и особенно «Да здравствует дофина!» Париж был влюблен не менее Версаля.

Только природа словно протестовала. Середина мая выказала необычайную суровость: небо вдруг омрачилось, его заволокли тучи, засверкали молнии. Разразилась страшная гроза, и к вечеру аллеи превратились в озера; дождь залил иллюминацию и принудил разойтись толпу, запрудившую все дороги, ведущие к Парижу.

Между тем дофин и дофина открыли в Версале великолепный бал. Заметим, что дофин танцевал очень плохо, и это был самый незначительный из его недостатков. Как у мужа и возлюбленного — жена ожидала найти в нем и того и другого — у него оказались более серьезные недочеты. История обязана отметить их и упомянуть о них, даже не имея желания превратиться в скандальную хронику. Эти недостатки мужчины, хотя и уравновешенные очень высокими добродетелями, вредили королю и оказали влияние на уклонение Марии-Антуанетты от прямого пути, на ее легкомыслие и слишком большую склонность к удовольствиям, которое также нельзя обойти молчанием. Вот почему нам казалось не только полезным, но и необходимым, говоря о возлюбленных Марии-Антуанетты, посвятить главу Людовику ХVI как мужу.

В 1770 году дофину Людовику, родившемуся в 1754-м, исполнилось 16 лет. Сын немки Марии-Жозефы Саксонской, он и по наружности, и по характеру напоминал скорее немца, чем француза. Казалось невероятным, чтобы в жилах этого тяжеловесного, неповоротливого маркграфа текла кровь Генриха IV.

Его воспитание поручили человеку, соединявшему в себе самую щепетильную набожность монаха со всеми предрассудками вельможи — герцогу де ла Вогюйону. Это воспитание оказалось убийственным для ребенка. Оно приучило его не полагаться на самого себя и — в мистическом фатализме, столько доказательств которого он дал во время революции, — отдавать свою судьбу в руки Божьи.

Людовик XVI от рождения не проявлял ни в чем инициативы или увлеченности; его природа восставала против всякого проявления личности, а воспитание еще усилило склонность к инерции. Думать как можно меньше, скучать втихомолку, постоянно наблюдая за собой, — таково было правило, которому его заставляли следовать и которому подчиняться оказалось легко, так оно подходило к его вкусам. Прилежный, послушный ребенок, замороженный и придушенный мелочной дисциплиной, он не смел да и отвык забавляться чем-нибудь. Это удивляло и огорчало его тетку Аделаиду. «Болтай же, носись, — говорила она ему, — кричи, бранись, шуми, как брат д’Артуа! Бей, разбивай мой фарфор и заставляй говорить о себе!..»

Набожный мелочной и узко понимаемой набожностью, Людовик был поглощен исполнением пустых обрядов, из-за чего его религиозность становилась почти смешной. Казалось, что его предназначали не для блестящего трона, но для прозябания в монастыре.

Он получил некоторое образование, но это было образование школьного учителя, оказавшееся худшим, чем остроумное и высокомерное невежество некоторых из его предшественников. Он писал правильнее Генриха IV или Людовика XIV, немного знал историю и географию, но не умел ни говорить, ни действовать, ни нравиться.

В Версале, в этом очаровательном дворце, где каждая беседка давала убежище влюбленной парочке, где эхо повторяло мимолетные клятвы, среди придворного круга, самого изнеженного и привлекательного из всех европейских, бродил этот «большой, дурно воспитанный, — говорила Дюбарри, — малый со своей глупой застенчивостью, надутый, мрачный, со вспышками грубого гнева». Он боялся женщин и любви.

Во время его женитьбы нельзя было себе представить никого менее подходящего к идеалу какой бы то ни было женщины — королевы, гризетки или крестьянки — и менее напоминавшего «героя романа» или «любезного соблазнителя», чем этот молодой человек, не обладавший ни прелестью юности, ни мужественностью, а массивной фигурой, неловкостью и крючковатым носом на одутловатом лице, скорее походивший на лавочника, чем на сына и внука королей. Принц де Линь писал тогда: «Хотите узнать, что такое эти три брата — толстый слесарь (Людовик XVI), остряк из провинциального кафе (герцог Прованский) и бульварный хлыщ (граф д’Артуа)!»

Баррер описал Людовика в 1788 году в несколько карикатурном виде и с явственным оттенком злобы, но тем не менее довольно точно. Благодаря нескольким таким характеристикам можно объяснить некоторые события, которых нам придется коснуться. «Король был ростом около 165 см; сложением неуклюж и массивен и с виду гораздо здоровее, чем можно было предположить по бледному лицу. Глаза у него были голубоватые, без малейшего выражения. Он смеялся грубым смехом, граничащим с идиотизмом; с трудом видел вблизи, но хорошо различал предметы вдали. Вообще движения его были неловки, и он производил впечатление дурно воспитанного толстяка».

Действительно, герцог де ла Вогюйон, его гувернер, пренебрег его воспитанием, и сам король сознавал это. В душе Людовик ХVI любил порядок и справедливость; но крайняя слабость характера мешала ему следовать своим побуждениям, и он слепо покорялся своим министрам, а главное — королеве. Единственной его страстью была страсть к охоте, и именно к ружейной. Он и развлекался ею каждый день. Грубость его характера удаляла его от женщин; но вообще его, по-видимому, и не тянуло к ним. Тем не менее одно время казалось, будто графиня Шалонская нравится ему больше других, но вся его любезность ограничилась несколькими грубыми шутками, которые, исходи они от другого, можно было принять за оскорбление, и немногочисленными крайне неловкими проявлениями внимания.

Он был очень жаден и любил вино; но даже пил лишь столько, что выходил из-за стола в несколько взбудораженном состоянии. Тогда его болтовня становилась несносной для тех, с кем ему бывало угодно вступить в беседу. Людовик не любил игры и играл с удовольствием только в триктрак и на бильярде. Но, вследствие своей неловкости, на бильярде он играл плохо и позволял себе при этом самую грубую брань. Наконец, он не был умен, однако здраво судил о вещах; желал добра и делал бы его, если бы природные наклонности нашли себе поддержку в женщине или министре — истинном патриоте.

Без сомнения, Людовик был честный человек, даже больше, чем принято думать и говорить; но честность играет весьма умеренную роль в жизни, и женщины гораздо выше ценят качества менее возвышенные.

Разница во вкусах между Марией-Антуанеттой и ее мужем была слишком ощутимой. Она любила движение, шум, развлечения; ему же нравилось только пребывание в кузнице, устроенной на антресолях Версальского дворца. Здесь он был самим собой и «занимался, — как говорили, — народным ремеслом в ожидании того времени, когда народ займется ремеслом короля».

Эти занятия не нравились Марии-Антуанетте, приписывавшей им дурное влияние на мужа. «Хотя дофин и дофина живут между собою в полном согласии, — писал Мерси д’Аржанто Марии-Терезии в июле 1773 года, — однако его королевское высочество дает иногда повод к легким неудовольствиям, о которых дофина оказывает мне милость говорить со мной. Несмотря на всё ее влияние на дофина, она не могла уничтожить в нем его чрезвычайную склонность к всякого рода постройкам — каменным, столярным и т.п. Он всегда что-нибудь устраивает в своих апартаментах и сам работает с рабочими. Иногда он утомляется больше всякого поденщика. Я недавно видел, что дофина была очень недовольна и огорчена подобным поведением; могу заключить об этом по тону, которым она жаловалась, предполагая, что подобные занятия могут вредно отразиться на здоровье ее супруга».

По причине грубости и вспыльчивости у Людовика часто происходили столкновения с графом Прованским, выводившим его из себя насмешками, и не раз Марии-Антуанетте приходилось разнимать их, рискуя получить тумак.

Людовик любил поесть и ел грубо, неопрятно. «За парадным обедом в девять часов вечера, — замечает газета [Прюдома] “Парижские революции”, — все восхищались благородными манерами и взглядом Людовика XV. Людовик же XVI, напротив, представлял собой полуобразованного фермера. Уткнувшись в тарелку носом, он разрывал мясо руками, вместо того чтобы его резать».

Этот Бурбон ругался как лакей или как принц, и королеве стоило большого труда отучить его от этой привычки. Самые его достоинства были ему во вред. За экономность его подозревали в скупости, а доброту считали слабостью. Так как он был человеком бесхитростным, честным, одаренным здравым смыслом, но вовсе не блестящим, многие видели в нем глупца. Он не мог ожидать ничего, кроме презрения и насмешки, в стране, где, делая вид, что хвалят добродетель, в сущности, ценили только порок — приятный по внешности и забавный.

Придворные и знатные дамы очень удивлялись равнодушию Людовика к женщинам. Он разочаровал многих в их домогательствах и расчетах. Несколько раз высокородные интриганы, которые были не прочь сыграть роль Ришелье или, по крайней мере, Бонно[1], пытались доставить ему любовниц — как из высшего света, так и из самых низов. В одном из памфлетов так рассказывается о подобной попытке, последней: «Во время прогулки на пути короля поставили одну из самых хорошеньких женщин Парижа и обратили на нее его внимание. “Действительно, эта женщина недурна, — сказал он. — Кто она?” — “Торговка”. — “Лучше б она оставалась в своей лавке!”» После того попыток уже не делали.

Однако рассказ, сообщенный в книге «Правила и мысли Людовика XVI и Антуанетты», доказывает — если только он справедлив, — что Людовик не всегда был так недоступен. «Людовику XVI, гулявшему в Версальском парке, по-видимому, очень понравилась одна женщина, встретившаяся ему. Он заговорил о ней с одним из придворных. Последний не воспользовался случаем, чтобы воспламенить короля, и отвечал мимоходом, как бы не придавая особенного значения своим похвалам; но, как ловкий интриган, посоветовал этой женщине попасться несколько раз королю на глаза. Уловка оказалась настолько удачной, что привела к свиданию наедине, что, впрочем, как уверяют, повторилось всего три раза. Забавно то, что каждый раз при расставании король говорил: “Сударыня, вам за это заплатят”. Заплатили по тысяче экю за каждое свидание. Об этой короткой интриге мало кто знал. Удивительнее всего, что нимфа вовсе не была красива. Она была версальской простолюдинкой, высокой и стройной. Имени ее назвать нельзя».

Говорят, будто у Людовика было еще два увлечения, таких же кратковременных. Теперь в точности известны физиологические причины, принуждавшие короля к такому воздержанию даже по отношению к жене. Они были чисто хирургического свойства, и для устранения их достаточно было применения ланцета, к которому напрасно не прибегли раньше.

О его брачной ночи существует пасквильный рассказ, о котором упоминается в современных записках: «Всем памятен богатый подарок, оставленный его высочеством епископу Каркассона между двух тончайших простынь, которые тщательно душили в продолжение трех месяцев до его приезда. Он не захотел ничего увезти от своего хозяина, даже те семнадцать стаканов вина, которыми тот его угостил. Жена трактирщика еще недавно с гордостью показывала заезжим то место, где граф д’Артуа появлялся в натуральном виде. Если бы не почтение к мертвым, можно бы привести пример его старшего брата, не сумевшего даже в свою брачную ночь сохранить опрятность в постели, так что супруге его пришлось провести остаток ночи на диване! Это последнее нам сообщили двое придворных, к словам которых нельзя отнестись с недоверием. Впрочем, эти три брата были достойными потомками знаменитого победителя при Фонтене, Людовика XV, которого Помпадур заставляла есть горошек из ее ночного горшка.

Кроме того, дофин сначала чувствовал к Марии-Антуанетте настоящую антипатию и только со временем научился ценить ее и любить. Сначала он видел в ней олицетворение политики, которую его научили ненавидеть. Придворные его враждебно относились к австрийскому дому и к министру, устроившему сближение между двумя так долго враждовавшими домами, — к герцогу Шуазелю. Но мало-помалу обаяние женщины вытеснило из ума и сердца дофина предубеждение против австриячки. Непреодолимая сила любви, любви запоздалой, и тем более страстной, обезоружила династическую неприязнь.

Проследим, ограничиваясь несколькими отрывками из корреспонденций, ход — столь медленный — этой любви, начавшейся с равнодушия и даже почти с враждебности.

Бракосочетание праздновали 11 мая 1770 года. Тевено де Моран уверял в своей газете «Gazetier cuirvasse», что первое сближение между супругами произошло 26 марта 1771 года. В действительности же сближение произошло только в 1774 году, после четырехлетнего испытательного периода. Мы можем поверить свидетелю, осведомленному лучше, чем Тевено де Моран, — мадам Кампан. Она писала: «Хотя Людовик XVI к моменту смерти своего деда еще не воспользовался правами супруга, он начал уже сильно привязываться к королеве. Так как первое время глубокого траура не позволяло развлекаться охотой, то король предложил жене гулять по саду в Шуази: они выходили под руку, как муж и жена, в сопровождении лишь небольшой свиты. Влияние примера на придворных было так велико, что на следующий день мы имели удовольствие видеть несколько парочек, уже давно не живших в согласии — и не без причины, — гуляющими по террасе в такой же супружеской идиллии. Они проводили таким образом целые часы, из угодливости перенося невыносимую скуку подобного пребывания с глазу на глаз».

Письма Марии-Терезии Марии-Антуанетте

Шёнбрунн, 1 июня 1778 

Любезная дочь,

...Ты представить себе не можешь, как все тобой занимаются; не могли бы заниматься больше, если бы император был женат! Какая радость, быть любимой, а еще большая, заслужить этого; это наша единственная награда! Да хранит Бог тебя и твоего ребенка, да дарует Он тебе сына, если не дочь, во всем на тебя похожую и способную так же утешить тебя, как ты меня! Я очень довольна выбором акушера... и меня успокаивает уверенность, что ты в хороших руках...

Другой предмет твоей заботы и моего беспокойства — это выбор людей, которым будет поручен уход за этим драгоценным ребенком. Из-за заботы можно натворить много бед; я желала бы только, чтобы женщины ничем не распоряжались и только слушались бы приказаний доктора, как у нас; мне это пошло на пользу. Я боюсь только интриг и рекомендаций, а у детей, особенно в первый год, все зависит от заботливого ухода. Я говорю о разумном и естественном уходе, т.е. не пеленать слишком туго, не держать слишком тепло, не пичкать кашами и всякой едой, а главное — найти хорошую, здоровую кормилицу...

Шёнбрунн, 23 августа 1778

Любезная дочь,

...Что твое здоровье держится так хорошо, это великая милость и благодеяние, которое Господь может оказать мне; но так как я знаю твою впечатлительность, то признаюсь, не вполне успокоена. Хорошо, что ты можешь выплакаться; это меня всегда облегчало в несчастьях моей жизни. От души желаю тебе моего здоровья. Твое замечание, что движения ребенка увеличивают твое счастье, вызвало у меня слезы. Меня очень тронуло, что ты хочешь, чтобы я была крестной матерью.

Вена, 25 ноября 1778

Любезнейшая дочь,

Пишу всего несколько слов: письмо придет к тебе незадолго до твоих родов. Рассчитываю, что между 8-м и 15-м Бог пошлет нам утешение, что ты разрешишься. Все прочее — безразлично; сыновья последуют за дочерьми. Говорят, что ты рассчитываешь сама кормить своего ребенка; это зависит от короля и доктора; признаюсь, на их месте я бы этого не позволила.

Вена, 1 апреля 1779

Любезная дочь,

...Меня чрезвычайно радует то, что ты рассказываешь своей дочке и особенно о нежности короля. Но признаюсь: я ненасытна; ей нужен товарищ, и не заставляй ее долго ждать. Милая моя, не пренебрегай ничем, что от тебя зависит, и главное, не езди так много верхом в это чудное время года; это совершенно против моего желания и всякого доброго француза и австрийца.

1 сентября 1779

Любезнейшая дочь,

Твое письмо от 16 августа, как всегда, меня очень обрадовало, потому что успокоило о состоянии твоего здоровья и пробудило надежду на товарища этой милой девочки, портрет которой ты мне прислала; она прелестна и имеет крепкий, здоровый вид. Портрет меня очень обрадовал. Я поставила его перед собой на стул: не могу расстаться с ним...

Вена, 1 декабря 1779

Любезнейшая дочь,

Твое письмо от 16-го успокаивает меня относительно твоего здоровья и здоровья твоей дочери, но оно не удовлетворяет меня, потому что не сообщает ни о какой новой надежде, с таким нетерпением ожидаемой мною. Твоей дочери скоро год; ей нужно маленького товарища, которого и мы все желаем ей.

Обнимаю тебя нежно…

Шёнбрунн, 30 июня 1780

Любезнейшая дочь,

...Ты говоришь, что мое внимание неистощимо; нежность моя действительно такова, и у меня нет лучшего занятия, как заботиться о дорогих детях моих. Это единственные счастливые минуты моего печального существования; прелестная королева Франции не мало дает мне их; но нам нужен дофин. До сих пор я сдерживалась, но скоро сделаюсь назойливой. Было бы убийством, не производить более подобных детей на свет Божий, потому что твою малютку называют чудом здоровья и прелести...

Нежно обнимаю тебя…