СОДЕРЖАНИЕ

Из предисловия ко второму изданию 5

Гнездо и муравьиная куча 7

Бедный Лазарь 88

Товий и Ангел 169

Соль земли 269

«Гордые фигуры на носу кораблей» 371

Черная тетрадь 438

Не ожидая Годо 519

Послесловие ко второму изданию 610

Биографический справочник 617

ГНЕЗДО И МУРАВЬИНАЯ КУЧА


Эта книга — не воспоминания. Эта книга — история моей жизни, попытка рассказать эту жизнь в хронологическом порядке и раскрыть ее смысл. Я любила и люблю жизнь, и не меньше ее (но и не больше) люблю ее смысл. Я пишу о себе в прошлом и настоящем, и о прошлом говорю моим настоящим языком. В разное время я писала случайные очерки воспоминаний и, когда говорила о себе, чувствовала себя не совсем ловко, словно я навязывала читателю героя, которого он от меня не ждет. Здесь я буду говорить больше о себе, чем обо всех других, вместе взятых: почти все здесь будет обо мне самой, о моем детстве, молодости, о зрелых годах, о моих отношениях с другими людьми — таков замысел этой книги. Мысль моя живет не только в прошлом (как память), но и в настоящем (как сознание себя во времени). Будущего может не быть вовсе, или оно может быть кратковременно, схематично
и фрагментарно.
История моей долгой жизни имеет, в моем сознании, начало, середину и конец. В процессе рассказа будет ясно, в чем я вижу смысл этой жизни (и, может быть, смысл всякой жизни) и где путь к тому смыслу, или хотя бы — где то направление, где этот путь лежит. Я буду говорить о познании себя, об освобождении себя, о раскрытии себя, о зрелости, дающей право на это раскрытие, об одиночестве в муравьиной куче, которое для меня всегда было чем-то более соблазнительным и плодотворным, чем одиночество в гнезде.
Из трех возможностей: жить для будущей жизни, жить для будущих поколений и жить для сегодняшнего дня, я очень рано выбрала третью, «свирепейшую имманенцию», по выражению Герцена. Это одна из тех установок, которая пришла ко мне вовремя. Я во многом, но далеко не во всем была развита преждевременно, но я научилась думать сравнительно поздно, и слишком часто я опаздывала, теряя драгоценное время — ту единственную основу жизни, ту ткань ее, которую нельзя ни купить, ни обменять, ни украсть, ни подделать, ни вымолить. Автобиография, в отличие от мемуаров, откровенно эгоцентрична.
Автобиография — рассказ о себе, воспоминания — рассказ о других. Впрочем, случается, что и воспоминания косвенно больше говорят о самом авторе, чем о людях, о которых он вспоминает. Я когда-то давно прочитала в одном еженедельнике очерк, назывался он «Три встречи с Львом Толстым». Первая встреча: автор приехал в Ясную Поляну, но Толстой был болен и не принял его. Вторая встреча: он пришел в Хамовники и узнал, что Толстого нет дома. Третья встреча: он приехал в Астапово, Толстой только что умер... О Толстом я не узнала ничего, но как много я узнала об авторе очерка! Я никогда не забуду его.
Сейчас большинство книг в западном мире — вот уже лет пятьдесят — пишутся о себе. Иногда кажется, что даже книги по математике и астрофизике стали писаться их авторами отчасти о себе. Моя задача — написать о жизни осмысленно, не ставя смысла впереди жизни, будто ценишь его превыше всего, но и не ставя его позади жизни так, чтобы сквозь жизнь просвечивал ее смысл. Я хочу писать, осмысляя то, что было, (и самое себя), то есть давая факты и размышления о них. В этом двойном раскрытии мне представляется пережитое.
Я ни в кого никогда не могла заглянуть так внимательно и глубоко, как в самое себя. Иногда я старалась, особенно в молодости, это делать, но это мало удавалось мне. Быть может, есть люди, которые это умеют, но я не встречала их. Во всяком случае, я не встречала людей, которые могли бы заглянуть в меня дальше, чем я это делала сама. «Познай самого себя» — это всегда было фактом моей жизни, который, я не могу вспомнить когда, появился в моем сознании. Не познай вообще человека, или людей, или своих друзей, но именно самого себя. Я помню хорошо, как я впервые узнала, что земля круглая, или что все взрослые когда-то были детьми, или что Линкольн освободил негров (я долго думала, что он и сам был негр, глядя в его грустное, темное лицо), или что мой отец — нерусский. Но я не могу вспомнить, когда в моем сознании появился факт о познании самой себя и смотрении внутрь себя. Сколько я помню, он всегда был во мне, только, конечно, в разное время по-разному: в шесть лет, в восемнадцать лет, в сорок. Кажется, мысль о познании себя всегда жила во мне, но иногда — например, между двадцатью и тридцатью годами — она дремала и только смутно сосуществовала со мной, а иногда, в раннем детстве и после пятидесяти лет, она ярко и требовательно руководила мной. Во всяком случае, пребывая со мной постоянно, она была ярче и требовательней в детстве, чем в молодости, и всего сильнее и неотступнее живет со мной сейчас.
У каждого человека есть тайны. Но некоторые люди несут их сквозь жизнь как тяжесть, а другие дорожат ими, берегут их, считают их не омертвелым грузом, но живой силой, которая живет и развивается и дает жизнь вокруг себя, той силой, из которой, собственно, до последней минуты существования произрастает личность. Через эти тайны прошлое во мне соединяется с настоящим. Я принадлежу к людям, у которых нет ничего, что бы они тащили за собой как мертвую тяжесть, подавляющую или угнетающую их. То, что я в свое время не сбросила с себя, увидев, что оно бесплодно, тому я дала цвести в себе, быть живым, менять меня, давать жизнь моей жизни. Я — кажется — из всякого балласта делала что-то, горестное или радостное, но непременно живое. Смотря на себя, я вижу, что мне, как говорится, все шло впрок, и если расплата за это иногда бывала непомерной, так ведь это была расплата за жизнь. И у меня было постоянное сознание, что за жизнь не может быть и нет непомерной расплаты, что бояться переплатить — значит внутренне умереть.
Я никогда не чувствовала свою отъединенность от мира и, даже если говорить правду, чувствовала свою сознательную слитность с ним еще тогда, когда лет 25—30 тому назад и не подозревала, что человек и скала — одно и то же, что нет органического и неорганического мира, что звездная туманность повторяет рисунок новооткрытых элементов и что человек по своим размерам стоит посередине между этой звездной туманностью и атомом. Заряд энергии, который есть во мне и который я ощущаю как волну тепла, проходящую по мне, когда я говорю слово «я», не может быть отъединен от всей энергии или суммы энергий мира в скале, в звезде, в другом человеке. Она — часть целого, и я — часть вселенной. И бывают минуты, когда эту часть вселенной я ощущаю больше целого. Я знаю, что мне, фактом моего рождения, был дан этот электрический заряд, колоссальный заряд громадной силы, если принять во внимание долголетие, здоровье, самосознание и возможность — до сих пор — моего самоизменения, и что в миг, когда его не будет, — его не будет.
Я сказала «самоизменения». Познание себя было только первой задачей, второй было самоизменение. То есть, узнав себя, освободить себя, прийти к внутреннему равновесию, найти ответы на вопросы, распутать узлы, свести путаный и замельчанный рисунок к нескольким простым линиям. Получить то, что никогда ни отнято, ни нарушено быть не может: сознание, что эмоциональная анархия молодости, интеллектуальные игры, затянувшийся вельтшмерц [мировая скорбь] и трепеты дрожащей твари XX века — позади, что нет больше страхов, суеверий, колебаний, оглядки на других и модных миражей. И значит, в обретенном равновесии найти уверенность, что эти чудовища уже никогда не сделаются навязчивыми идеями, от которых в старости нет спасения.
Процесс разрешения этих двух задач и был драгоценной частью моей жизни.
Все это звучит страшно серьезно. Читатель, может быть, уже видит перед собой строгое лицо, очки, усы, вставные зубы, седые, прямые, коротко остриженные на затылке волосы (редеющие на темени) и то скучное, толстое и действительно «вечное» перо, которое держит артритическая рука с синими жилами. Картина неверная. У меня не только нет усов, но и бровей-то немного. В юности у меня было лицо миловидное и без всякого выражения, годам к сорока лицо сделалось худым и очень грустным. А теперь не мне судить, какое оно. Да я и не очень сейчас помню его, когда это пишу. Знаю только, что время поработало топором над моими чертами: оно отточило подбородок, обрисовало рот, подняло скулы, срезало щеки. Лоб стал твердым, и весь овал в своих тенях живет теперь жизнью куда более интенсивной, чем на ранних фотографиях. Но нос у меня до сих пор короткий.
А пишу я обыкновенным карандашом.
Трансцендентное меня мало интересует. Оно для меня лежит где-то неподалеку от «опиума для народа», и его, как уголь или нефть, кто-то эксплуатирует. Меня это не касается. Как только оно выходит из своих недр и пытается вмешаться в мою жизнь, я настораживаюсь: оно несет с собой ложные истины, легкие ответы, и его нельзя подпускать близко. Все, что в христианской религии — одном из элементов нашей цивилизации (ныне на наших глазах сливающейся с культурой) — есть высокого, есть и было в других религиях, которые тоже есть и были элементами цивилизации. Бога убивали, бога «вкушали» всегда и всюду. Ни Деяния апостолов, ни Апокалипсис, ни церковь не взорвали рабства, Новый завет ни слова не сказал о животных и скорби мира в их глазах. Девятнадцать столетий после заповедей блаженства люди все еще смеялись над горбунами, уродами, калеками, над импотентами обоего пола, над обманутыми мужьями и старыми девами. Освободив людей духовно, христианство не освободило их социально, и только демократия XIX и XX веков отучила людей кичиться богатством и презирать бедность, предложила один закон для всех и право не быть ни проданным, ни купленным.
Одно убеждение постоянно жило и живет во мне: что мой век (с которым вместе я родилась и вместе старею) — единственный для меня возможный век. Я знаю, что многие судят этот век иначе. Но я сейчас говорю не о мировом благополучии или счастье жить в своей стране, а о чем-то более широком. Как женщина и как русская, где, в каком еще времени могла я быть счастливее? В XIX веке, среди пушкинских Нанет и Зизи? Среди герценовских Наталий (или их воспитанниц)? Среди дочек и маменек нарождающейся буржуазии? Или ученых поборниц женского движения? Или, может быть, в XVIII столетии? Или еще раньше, когда по всей Руси спали, ели и молились, молились, ели и спали молодые и cтарыe?
Я пришла на готовое. Вокруг меня лежат сокровища — только успевай их xватать. Я свободна жить где хочу, как хочу, читать что хочу, думать обо всем, о чем хочу, так, как я хочу, и слушать кого хочу. Я свободна на улицах больших городов, где никто не видит меня, когда я иду под проливным дождем, не зная куда и откуда, бормоча стихи; и в лесу, и на берегу моря в благословенном одиночестве и музыке, звучащей во мне; и у себя в комнате, когда закрываю дверь. Я могу знать все, что хочу знать, и я могу забыть все, что мне не нужно. Я могу задать любой вопрос и получить на него ответ. Я выбираю своих друзей. Я счастлива, что все теоремы моих незрелых лет разрешены. Я никогда не притворяюсь — умнее, красивее, моложе, добрее, чем я есть на самом деле, — с целью казаться иной, чем я есть, потому что в этой неправде нет для меня никакой нужды. Я живу в невероятной, в неописуемой роскоши вопросов и ответов моего времени, которые мне близки и которые я ощущаю как свои собственные, в полной свободе делать свой выбор: любить то и тех, кого мне хочется. Я нахожусь в центре тысячи возможностей, тысячи ответственностей и тысячи неизвестностей. И если до конца сказать правду — ужасы и бедствия моего века помогли мне: революция освободила меня, изгнание закалило, война протолкнула в иное измерение.
Освобождать себя от последствий буржуазного воспитания (тяжелая задача, которой занимаются вот уже пятьдесят лет во Франции Луи Арагон и Жан-Поль Сартр) мне было не нужно: я росла в России в те годы, когда сомнений в том, что старый мир так или иначе будет разрушен, не было и никто всерьез не держался за старые принципы — во всяком случае, в той среде, в которой я росла. В России 1912—1916 годов все трещало, все на наших глазах начало сквозить, как истрепанная ветошь. Протест был нашим воздухом и первым моим реальным чувством. И я только очень поздно, лет двадцати пяти, узнала, что принадлежу по рождению к буржуазному классу. Не чувствуя с ним никакой связи (главным образом потому, что ведь вся моя жизнь прошла среди деклассированных изгнанников, какой я была сама и какими были герои моих рассказов и романов), я должна все-таки сказать, что буржуазия как класс для меня всегда была
и любопытнее, и интереснее, чем, например, остатки класса феодально-аристократического, и, пожалуй, так же любопытна и интересна, как и рабочий класс, но гораздо менее, чем класс так называемой интеллигенции, деклассированной или нет, к которому я чувствую себя наиболее близкой. А наиболее далеко стоят от меня все власть имущие — диктаторы, триумвиры, личности, дождавшиеся культа, и личности, культа дожидающиеся, и всяческие добрые и злые короли — динозавры, которым следует во всех смыслах (если предложен выбор) предпочитать акул.
Все это не имеет прямого отношения к трудной или легкой жизни, к работе ради хлеба насущного, к быту, перед которым (за малыми исключениями) мы все равны.
В быту всякий труд, какой бы он ни был тяжелый, всегда должен иметь для меня след хоть какого-то символического значения: мне было бы легче набивать новые подметки на старые сапоги или шить мешки, чем высчитывать задолженность или торговать ненужными предметами. Но все это — быт и хлеб насущный — горизонтальная плоскость нашего общего существования, я говорю не о ней сейчас, я говорю о его вертикали. Когда-то в вертикальном измерении (интеллекта) жили очень немногие, и те, которые жили, часто страдали от чувства вины перед остальными, которые жили в измерении горизонтальном. Сейчас все люди, которые того хотят, могут научиться жить по вертикали со спокойной совестью: для этого необходимо три условия — хотеть читать, хотеть думать, хотеть знать. Как сказал Ясперс: чихать и кашлять учиться не надо, но мыслям надо учиться. Разуму надо учиться. Разум не есть функция организма.
Когда я вспоминаю себя в раннем детстве (я помню себя без малого трех лет), я вижу людей-великанов и огромные предметы, деформированные потому, что я смотрю на них снизу, как существо очень маленьких размеров. Высоко надо мной я вижу ветку яблони (на самом деле взрослому человеку она доходит до пояса). Я не могу ее схватить, становлюсь на цыпочки и протягиваю к ней руки. Я вижу громадный розовый дом, который на самом деле был одним из тех «домов с мезонином», о которых писал Чехов. Я вижу великана с целым кустом сирени в руках, сидящего напротив меня на палубе парохода, идущего по Неве от Смольного к Адмиралтейству, в солнечный, голубой день. Он улыбается и дает мне ветку, он чужой, но я не боюсь чужих, я беру у него эту кисть сирени, и мне приятно, что я понравилась ему. Я вижу где-то под самым небом окно, и кто-то кивает мне и манит меня, весь белый и немного страшный, — это протирают стекла, намотав на швабру белую тряпку. Ветка яблони в конце концов, после того как ее пригнули, попадает в мои протянутые руки, я повисаю на ней и качаюсь, воображая, что дерево — это просто громадный цветок
и я теперь вишу на этом цветке, вроде букашки. Я падаю, сорвавшись, мне не больно, и я встаю и бегу куда-то, где зелень гуще, где пахнет сыростью, где шелковая трава, и там, у старого деревянного сруба останавливаюсь и нагибаюсь над чем-то, что кажется мне бездной, пока меня, схвативши сзади, не оттаскивают. Это — старый колодец, и я каждое лето буду смотреть в него: он пуст, и сух, и черен, и в нем давно нет воды. Но я каждый год буду смотреть
в него, все дольше и дольше, пока наконец лет в двенадцать я не почувствую желания спуститься в него. Но спуститься не на чем, можно только стоять и слушать, как в глубине, давно сухой, что-то иногда потрескивает и шелестит. И тогда мне придет в голову, что меня кто-то может посадить туда и забыть и я там буду умирать от жажды. И сейчас же мне захочется, чтобы это случилось как можно скорей, чтобы на дне колодца найти родник, ключ, который станет поить меня. Я найду его и буду пить из него, и никто не будет знать, что я жива, что
я продолжаю думать, сочинять стихи про колодец и ключ и что этот ключ бьет только для меня одной.
Мой дед со стороны матери принадлежал к вольнолюбивому тверскому земству, а лицом был совершенный татарин. Его звали Иван Дмитриевич. С Дмитрия Львовича, отца его, Гончаров писал своего Обломова и однажды, будучи в гостях у своего героя, забыл бисерный футляр для часов, которым я в детстве играла. Футляр был потертый, страшно засаленный, и мне его не позволяли брать в рот, но я ухитрилась все-таки попробовать его — вкусом он напоминал куриную котлетку. При отце Дмитрия Львовича, Льве Ивановиче, сгорел старый белый ампирный дом и был выстроен новый розовый, который я знала. Об Иване Семеновиче, отце его, было известно только одно — что он выстроил церковь в самом конце сада и был похоронен под ней. О Семене Юрьевиче ничего известно не было, зато Юрий (уже без отчества) был тот самый, который получил от Екатерины Второй всю эту болотистую и лесную землю, с шестью деревнями и пятью тысячами десятин лесов, болот, лугов и пахотной земли. Вся галерея предков висела в полутемной гостиной: Юрий (без отчества), похожий на Державина, весь в орденах и буклях, Семен Юрьевич и его жена, с сильно раскосыми глазами, Иван Семенович, благообразный и богомольный, в высоком воротничке, Лев Иванович и его три сестры, все четверо в профиль и рисованные пастелью, и наконец — Дмитрий Львович, весивший под старость одиннадцать пудов. Лет до шести я путала собственного прадеда, Илью Ильича Обломова и его автора, и мне казалось, что Обломов и был тем писателем, который бывал в доме и написал известный роман из жизни Дмитрия Львовича, который стал таким толстым потому, что был ленив (следы семейной басни с подобающим нравоучением).
Из татарского «черного города» приехал на Русь, в царствование Ивана Грозного, а может быть, был привезен, Кара-Аул. Он крестился и не вернулся в свое татарское царство. Что делали его потомки те двести лет, которые прошли до того дня, когда Екатерина подарила Юрию имение, за что это имение было ею подарено и каким образом Юрию дались его ордена и букли, осталось мне неизвестным. Старины в доме было не много, все, что было, было связано с прошлым веком, о позапрошлом и помину не было. На чердаке, в беспорядке, покрытые паутиной, валялись старые кринолины, бархатные альбомы, глобус, комплект «Вестника Европы» и большое количество флердоранжа, символа невинности, который надевался дворянским невестам на голову в день свадьбы. Из него я как-то раз сплела венок для старого сенбернара.
Дед был небольшого роста, с круглым брюшком, с одним черным зубом во рту и курчавой зелено-серой бородой, в которой иногда что-нибудь застревало. Я помню его домашним и помню его парадным, когда он, мертвый, лежал в гробу, после того как служащий похоронного бюро надел на него вицмундир, ордена и ленту и раскрасил его розовой и палевой краской (это делалось для того, чтобы мертвец выглядел живым и красивым). Служащий похоронного бюро заперся с ним часа на два и разделал его таким румяным, веселым и нарядным, что даже борода перестала быть зеленой, а стала голубовато-белой. Домашним он был совсем другой: часто, уже в глубокой старости, его костюм бывал в беспорядке и под носом висела небольшая капля; говорили, что это оттого, что он принимает йод. Я не знаю, что именно делал он в Петербурге, — вся его жизнь была посвящена городу Устюжне и Весьегонскому уезду Тверской губернии. Сейчас поблизости этих мест сооружено Рыбинское водохранилище, чтобы поить Волгу водой широких и ленивых вологодских, тверских и ярославских рек. Во время моего детства это были бедные места, крестьяне жили в нищете, земля рожала плохо, железная дорога проходила в девяноста восьми верстах от усадьбы, и в детстве я только и слышала, что дед крестит у крестьян, выхлопатывает способным стипендии в уездную прогимназию, устраивает кого-то в больницу в губернском городе, приглашает в волость нового фельдшера, гонит спившегося попа из соседнего села.
Да, это были бедные, печальные и дикие места: в лесах дремучих и воистину девственных водились волки и медведи — их редко трогали; река Саванка, приток Мологи, была неприступна из-за количества комаров, тучами круживших над ней, в болотистых берегах легко было завязнуть; поля тянулись на сотни верст, горизонт был прям и тверд; дороги, часто гати уходили в бескрайние дали, где только жаворонки пели свою песнь.
Семья Карауловых была большая, и, вспоминая свое детство, я вижу, что не все в этой семье было благополучно: бабушка, мать моей матери, видимо, сделала небольшой мезальянс, выйдя за дедушку, человека, принадлежавшего всем сердцем эпохе великих реформ, а позже — кадетской партии, вместе со своими друзьями, членами Государственной думы Петрункевичем, Колюбакиным и, конечно, Ф.И.Родичевым, знаменитым думским трибуном. Бабушка была из сановной семьи, не любила вольнодумств, какие-то родственники ее были министрами и иными высокопоставленными лицами, и все эти больницы и гимназии, которые помогал строить дед, были ей совершенно, я бы сказала, противны. Она умерла, когда мне было двенадцать лет, и я думаю, что она мало чем отличалась от своей матери или бабки, говоривших «ты» слугам и втайне считавших крепостное право злом средней руки.
Родичев, Федор Измаилович, у которого был такой могучий голос, что фрейлейн и я слышали его с другого конца сада, когда он приезжал, и другой кадет, член Государственной думы, Колюбакин, и Павел Ассикритович Корсаков (женатый на дочери бывшего крепостного, женщине передовой и образованной, отец «Ванечки», однокашника Осипа Мандельштама по Тенишевскому училищу) — все это были друзья деда. Уездный предводитель дворянства, попечитель женской гимназии, мировой судья, основатель реального училища — всем этим он был, и земская деятельность заполняла его жизнь. Не знаю, на каком основании он получил чины и каким образом умер действительным статским советником, не знаю даже, почему на официальном портрете, висевшем в каком-то уездном учреждении, видимо им основанном, он был изображен с красно-белой лентой через плечо — не то с Анной, не то со Станиславом на шее (таким, каким лежал потом в гробу). Я только раз видела его едущим на официальный прием, это был какой-то смотр дворянству, устроенный Николаем Вторым, когда дед вдруг снял свой уютный, обсыпанный перхотью сюртук, и надел шитый золотом мундир, и даже треуголку (все тщательно проветренное на морозе), и стал похож на городничего из «Ревизора», каким его играл в Александринке В.Н.Давыдов. Позже он рассказывал, что на приеме стоял руки по швам. Николай медленно шел, останавливался, задавал вопросы. Он остановился около деда, спросил: далека ли от его мест железная дорога? Дед не удержался и ответил: «Сто верст, ваше величество. Пора бы провести ветку в нашу сторону, давно пора».
— Россия велика, — сказал царь, грустно улыбнувшись, как и подобает царям, — нельзя в такой великой стране все сделать сразу.
(Какие темпы, собственно, считал он приличными для перемен в России? Ему самому дали по шапке на сто лет позже, чем следовало!)
Это было в Петербурге. В тот год мы вместе с дедом в первый раз проехались на трамвае. Они стали ходить от Николаевского вокзала, до того были только конки. Поехали мы в гости к его сестре. У него были две сестры, которых я, конечно, знала только в старости, и о них я хочу сказать здесь несколько слов.
Ольга Дмитриевна для меня всегда была каким-то подобием Анны Карениной. Она была замужем за князем Ухтомским, сошлась с другим, родила oт этого другого сына (впоследствии — скульптор, женатый на Евг. Павл. Корсаковой, расстрелянный в 1921 году по делу Таганцева), уходила от мужа, возвращалась к нему, ездила за границу и не получила развода. Сын другого носил фамилию мужа, и этот муж, хоть и знал, что сын не его, не отдавал ей мальчика и мучил их всячески. Эта нелепая и тяжелая история кончилась тем, что в конце концов все умерли после страданий, «позора», «скандала» и потери средств к существованию. Почему дед повез меня к ней, я не знаю; я, конечно, ничего тогда обо всем этом не знала, видела перед собой уже очень пожилую, но еще красивую и ласковую женщину. Кряхтя, дед влез в трамвай и вылез из него. Все вместе оставило во мне какое-то меланхолическое впечатление.
Другая сестра деда, которую звали Алина, была совсем другой судьбы. Она время от времени появлялась в имении и была в полном смысле слова посмешищем прислуги: стриженная под гребенку, носившая мужскую одежду, говорившая басом, она была не то мужчиной, не то женщиной, а вернее всего, гермафродитом. Замужем она, конечно, никогда не была, обо всем имела свое собственное мнение, которое выражала резко, не заботясь о том, какое
и на кого это произведет впечатление. Мне всегда хотелось узнать, бреется ли она. В ее жизни было десять лет, о которых никогда не говорилось. В последний раз, когда я видела ее, мне было лет тринадцать. Она была полупарализована, едва влезла в шарабан (теперь она носила широкие до полу канифасовые юбки и курила трубку) и села рядом со мной. Я взяла вожжи в руки, и мы тихонько поехали по пыльной колеистой дороге в поля, кататься, так просто, без всякой цели. Чтобы ее занять, я читала ей стихи — свои и Блока, которые тоже выдавала за свои. Они ей нравились. Надо ли говорить, что Алина и Ольга Дмитриевна приглашались в дом бабушкой, когда других гостей не бывало?
В кабинете деда, где когда-то сидел Гончаров и, как я понимаю, изучал своего героя, сидела теперь я. К деду ходили по утрам крестьяне, или, как их тогда называли, мужики. Были они двух разных родов, и мне казалось, будто это были две совершенно разные породы людей. Одни мужики были степенные, гладкие, сытые, с маслеными волосами, толстыми животами и раскормленными лицами. Они были одеты в вышитые рубашки и суконные поддевки, это были те, что выходили на хутора, то есть выселялись из деревни на собственную землю, срубив новые избы в еще недавно дедовском дремучем лесу. Они в церкви шли с тарелкой, ставили у образа «Утоли моя печали» толстые свечи (хотя какая могла быть у них печаль?), Крестьянский банк давал им кредит, и у них
в избах, где я иногда бывала, стояла на окнах герань и пахло сдобным кренделем из печки. Сыновья у них росли энергичные, они начинали новую жизнь для себя, а для России — в зародыше новый класс.
Другие мужики были в лаптях, ломали шапку, дальше дверей не шли, одеты были в лохмотья, и лица их были потерявшие всякое человеческое выражение. Эти вторые оставались в общине, они были низкорослые, часто валялись в канаве подле казенной винной лавки, и почему-то всегда выходило так, что у них детей было мал мала меньше, баба на сносях или в чахотке, а малыши в коростe, и дома у них (где я тоже бывала нередко) разбитые окна были заткнуты тряпкой, и теленок с курами находился тут же, и пахло кислым, в то время как у степенных и толстых почему-то всегда вырастали ловкие, веселые и работящие сыновья, невестки на загляденье, а когда появлялись внуки, их отсылали в уездный город в реальное училище. Бабушка, конечно, терпеть не могла ни тех, ни других.
Деда, который был всей душой против столыпинской реформы и всецело за общину, видимо, все это часто мучило; сознание, что кругом все еще продолжается трехпольная система, и в амбарах ближайшей деревни все еще молотят цепами, и в некоторых волостях нет других школ, кроме приходских, и что маккормики живут главным образом в Англии, а не в России, видимо, нагоняло на него порою тоску, потому что вдруг, ни с того ни с сего, походив часа два по зале по диагонали, заложив руки за спину, он приказывал закладывать тарантас и уезжал на неделю. Возвращался он как-то незаметно, проходил к себе в кабинет (где спал по тогдашнему обычаю на тахте) и с слегка виноватым видом являлся в столовую. С женой своей он разговаривал мало. Много позже я узнала, что в Новгородской губернии у него была вторая семья: женщина, намного моложе него, которую он любил, и трое детей. Я была счастлива узнать об этом.
Мне было десять лет, когда мне в голову пришла странная мысль о необходимости скорейшим образом выбрать себе профессию. Возвращаясь мысленно к этому времени и роясь в ранних событиях моего детства, я могу теперь объяснить (хотя, может быть, только частично) это желание найти себе в жизни дело: года за четыре до этого я совершенно случайно, но с неопровержимой силой узнала, что у мальчиков есть что-то, чего нет у девочек. Это произвело на меня ошеломляющее впечатление, однако ничуть меня не обидело и не привело ни к зависти, ни к чувству обездоленности. Я, впрочем, очень скоро забыла об этом обстоятельстве, и оно — во всяком случае на поверхности — не сыграло роли в моем дальнейшем развитии, но, видимо, застряло в подсознании (или там, где ему полагается быть). В недетской силе едва сформулировавшегося желания иметь профессию «на всю жизнь», иметь что-то, что могло бы срастись со мной, как рука или нога, и быть частью меня, я теперь вижу некую компенсацию чего-то, чего я, как девочка, была лишена. Я искала не только самую профессию, но и акт выбора ее, акт сознательного решения, и этот акт вырос из неизвестного мне тогда тайника.
Теперь я хорошо знаю, что не все решительные и бесповоротные действия мои на протяжении шестидесяти лет были результатом сознательного решения: отъезд из России в 1922 году не был таким результатом, а неотъезд из оккупированной Франции в 1940 году им был. За всю мою жизнь ответственный выбор, имевший значение для моей судьбы и индивидуальности (значение глобальное или тоталитарное), был сделан мной не более четырех-пяти раз, но, признаюсь, каждый раз этот сознательный выбор давал мне сознание силы жизни и свободы, острое ощущение электрического заряда, которое можно назвать счастьем, вне зависимости от того, нес ли этот выбор за собой житейское благополучие или явный ущерб его. И ощущение «электрического счастья» не уменьшалось от того, что выбор мой был частично обусловлен законами времени, то есть законами биологическими и социальными. Я не мыслю себя вне их.
Осуществление первого сильного желания выбрать, решить, найти, сознательно двинуть себя в избранном направлении дало мне на всю жизнь, как я понимаю, чувство победы — не данной свыше, но лично приобретенной — не над окружающими, но над собой. И вот я написала на листе бумаги длинный список всевозможных занятий, совершенно не принимая во внимание того обстоятельства, что я не мальчик, а девочка и что, значит, такие профессии, как пожарный и почтальон, собственно, должны были быть исключены. Между пожарным и почтальоном, среди сорока возможностей, была и профессия писателя (я не придерживалась строго алфавитного порядка). Все во мне кипело, мне казалось, что необходимо теперь же решить, в самом срочном порядке, кем я в жизни буду, чтобы соответственно с этим начать жить. Я смотрела в свой список, словно стояла перед прилавком с разложенным товаром: мир открыт, я вошла в него, ворохом рассыпаны передо мной его ценности. Даром бери! Все твое! Хватай что можешь! Алфавитный порядок не совсем тверд в уме: мне не совсем ясен тот закоулок, где ять, твердый знак и мягкий знак играют с буквой ы в прятки. Но мир настежь открыт передо мной, и я начинаю лазать по его полкам и ящикам.
И вот, после долгих размышлений, в полном одиночестве и секрете, решение пришло ко мне. И тогда из меня хлынули стихи: я захлебывалась в них, я не могла остановиться, я писала их по два, по три в день, читала их самой себе, Даше, фрейлейн, родителям, знакомым, кому придется. Это суровое чувство профессии всю жизнь уже не оставляло меня, но в те годы оно, мне кажется, было не совсем обычным: ведь в десять лет я играла в игры, норовила увильнуть от приготовления уроков, стояла в углу, колупая штукатурку, — словом, была такой же, как и все дети, но рядом с этим жила постоянная мысль: я — поэт, я буду поэтом, я хочу водить дружбу с такими же, как я сама; я хочу читать поэтов; я хочу говорить о стихах. И теперь, смотря назад, я вижу, что мои две сильные и долгие дружбы были с такими же, как я, пишущими стихи, выбравшими для себя в жизни призвание,

БИОГРАФИЧЕСКИЙ СПРАВОЧНИК


Адамов Артур (1908, Кисловодск — 1970). Французский драматург, армянин по происхождению. Печатался с 1947 г. Принадлежит к группе Арто, Беккета и Ионеско, так называемого «театра абсурда».

Адамович Георгий Викторович (1892—1972). Печатался
с 1915 г. Эмигрант с 1923 г. Поэт-акмеист. Литературный критик, предпочитающий «несовершенное, незаконченное, дилетантское произведение — слишком совершенному, отполированному», «исповедь и дневник» — «литературе», но в этом не всегда последовательный. О нем см.: «Благонамеренный», ? 2 (1926), статья М.Цветаевой, и «Дар» В.Набокова (Сирина) — Христофор Мортус. В 1947 г. Адамович опубликовал на французском языке свою «исповедь» «Вторая родина», где признал величие Сталина как главнокомандующего советскими армиями во Второй мировой войне. Сборники стихов: «Облака» (1916), «Чистилище» (1922), «На Западе» (1939), «Единство» (1967). В этом последнем сборнике (52 стр.) собраны стихи «разных лет», но, к сожалению, под стихами нет дат. Некоторые написаны более 50 лет тому назад.

Адамович Татьяна Викторовна (1892—1970). Сестра предыдущего. В 1914—1917 гг. друг Гумилева и Ахматовой. Между двумя войнами имела балетную школу в Варшаве. Замужняя фамилия — Высоцкая. Автор воспоминаний: Tacjanna Wysocka, Wspomnienia. «Czytelnik», 1962.

Аджемов Моисей Сергеевич (1878—1950). Член кадетской партии, член Гос. думы от Донской области. Эмигрант.

Азеф Евно Фишелевич (1869—1918). Провокатор, член эсеровской партии и ее боевой организации, одновременно служил в охранке. Вместе с Савинковым руководил убийством вел. кн. Сергея Александровича и др. Член ЦК эсеровской партии с 1905 г. В 1908 г. был разоблачен В.Л.Бурцевым, судим партией, осужден, но затем упущен теми, кто должен был следить за ним. Он бежал, женился на немке, имел корсетную мастерскую и спокойно умер.

Айхенвальд Юлий Исаевич (1872—1928). Критик-импрессионист, автор популярных «Силуэтов русских писателей». Погиб в Берлине под автомобилем.

Аквинат Фома (1225—1274). Католический святой, философ.
Акмеизм. Литературное течение, началось около 1912 г. вокруг Гумилева и отчасти С.Городецкого. Другие участники: М.Кузмин, О.Мандельштам, А.Ахматова, В.Нарбут, М.Зенкевич, Н.Недоброво. В начале 1920-х годов советской властью течение было объявлено контрреволюционным.

Алданов Марк Александрович (1886—1957). Эмигрант с 1919 г. Писал о судьбе эмигрантской литературы в «Современных записках», ? 61. Ср. его подход с подходом В.Ходасевича: см. «Литература в изгнании», «Подвиг» и «Кровавая пища» в «Литературных статьях и воспоминаниях».

Алексеев Михаил Васильевич (1857—1918). Генерал Первой мир. войны и гражданской войны, главнокомандующий армиями в 1917 г., март—май, начштаба Керенского в сентябре 1917 г. Один из основателей и инициаторов Добровольческой армии.

«Алконост». Одно из последних частных издательств в Петербурге после революции. Издавало Вяч. Иванова, Блока, Белого, Ремизова и др. В первые три года более 30 названий было выпущено, не считая перепечаток. Издательство выпускало журнал «Записки мечтателей» (1918—1923; вышло шесть номеров), где появилась первая редакция «Воспоминаний о Блоке» Андрея Белого (? 6).

Альтенберг Петер (1859—1919). Австрийский поэт-символист, известен главным образом сборником стихотворений в прозе «Как я это вижу».

Алянский Самуил Миронович (1891—1974). Издатель «Алконоста», друг Блока и Белого. Его имя исчезло со страниц сов. печати на 35 лет и теперь возвращено: его воспоминания напечатаны в «Новом мире», 1967, кн. 6. В этих воспоминаниях он говорит о том, что, когда Блок в один из своих последних приездов в Москву читал публично свои стихи, в зале раздался возглас: «Ваши стихи мертвы, и вы сами давно мертвец!» Алянский говорит, что не помнит, кто это крикнул. Ходасевич был в зале и много раз говорил о том, что выкрик этот принадлежал Сергею Боброву.

Амфитеатров Александр Валентинович (1862—1938). Писатель, популярный в России до революции, эмигрант с 1920 г., жил и умер в Италии.

Андреев Вадим Леонидович (1902—1976). Сын писателя Леонида Николаевича. Не эмигрант, хотя и жил (до 1960-х годов) вне России. Советский гражданин с 1940-х годов, работал в секретариате Объединенных Наций, печатал свои произведения в советских журналах.

Андреева Мария Федоровна (1868—1953). По первому браку — Желябужская, вторая жена М.Горького и мать кинорежиссера Ю.А.Желябужского. Одно время занимала высокий пост в администрации советских театров и кино. Член компартии, личный друг Ленина.

Анненков Юрий Павлович (1889—1974). Художник-портретист, автор мемуаров, декоратор, работник кино. Известен своими портретами видных большевиков после революции, а также писателей, актеров и др. Он присутствовал на вокзале в Париже летом 1965 г., когда я провожала А.А.Ахматову в Москву. Он писал позже: «Среди провожающих я встретил на платформе вокзала... приехавшую из Америки Нину Берберову, с которой я не виделся уже многие годы. Она сказала, что очень хотела бы повидать Ахматову, но боится войти в вагон, т. к. ей говорили, что Ахматова не хочет никого видеть. Я сказал, что, по-моему, это не так и что Ахматова, наверное, будет очень рада увидаться с Берберовой. Берберова поднялась в вагон, и встреча была действительно очень дружеской» («Русская мысль», ? 2438, 1966). Человек, который сказал мне (и другим), что Ахматову провожать на вокзале ни в коем случае нельзя, был Г.В.Адамович.

Анненкова Елена. Первая жена предыдущего. Балерина и актриса театра Балиева «Летучая мышь». (Урожденная Гальперн.) Вернулась из Парижа в Советский Союз в конце 1920-х годов.

Анненский Иннокентий Федорович (1856—1909). Один из больших поэтов эпохи символизма. В «Большой библиотеке поэта» в 1959 г. был выпущен том его стихов. См. его статьи в «Аполлоне» и два сборника «Книги отражений».

Анненский-Кривич Валентин Иннокентьевич (1880—1936). Сын предыдущего. Автор воспоминаний о своем отце в «Литературной мысли», ? 3, 1925. Поэт. (См.: Борис Филиппов. «Советская потаенная муза», 1959.)

Анстей Ольга Николаевна (1912—1985). Выехала из Сов. Союза в 1943 г. Поэт. Жила в Нью-Йорке.

«Аполлон». Ежемесячный журнал, издавался в Петербурге в 1909—1917 гг. Редактор — С.К.Маковский. Крупное литературное явление в предреволюционной России. В журнале принимали ближайшее участие: Анненский, Вяч. Иванов, Гумилев и мн. др.

Апухтин Алексей Николаевич (1840—1893). Поэт, школьный друг Чайковского. Заслуженно забыт в наше время. Из его юмористического стихотворения Б.Пастернак взял строчку для своего «Гамлета»: «Жизнь прожить — не поле перейти». (Апухтин смеялся над собой, потому что был очень толст, и говорил, что ему легче прожить жизнь, чем перейти поле.)

Арагон Луи (1897—1982). Поэт, писатель, член французской компартии, был социалистическим реалистом, до своего романа «Казнь» (1965), и другом Советского Союза, пока он не опубликовал своего протеста против приговора по делу Синявского и Даниэля. Он до конца, видимо, считал, что Горького убили доктора, агенты Германии (или Японии). Был женат на Эльзе Триоле, писательнице, сестре Л.Ю.Брик.

Аристотель, греческий философ (384—322 до н.э.). Автор «Этики», «Поэтики», «Политики» и др. книг. Учитель Александра Великого и ученик Платона.

Аристофан (445—385 до н.э.). Знаменитый комический поэт Греции, автор 40 комедий (11 только известны).

Арцыбашев Михаил Петрович (1878—1927). Писатель, автор «Санина». Эмигрант, жил и умер в Варшаве.

Ася (1897—1975). Моя двоюродная сестра, одно время жила в Берлине, затем в Париже. Однажды в Берлине, в 1922 г., я говорила с ней по телефону в присутствии Андрея Белого
и заметила, что он прислушивается к моему разговору: он настолько был подавлен разрывом с А.А.Тургеневой-Бугаевой, своей первой женой, что, когда я сказала «Прощай, Асинька»
и повесила трубку, он подошел ко мне с напряженным, улыбающимся лицом и спросил: «Асинька? Какая Асинька? Разве есть еще Асиньки?» Я успокоила его, сказав, что это моя родственница, с которой он сам недавно у нас познакомился.

Ахматова Анна Андреевна (1889—1966). Русский поэт, член группы акмеистов, первый муж — Н.С.Гумилев, второй — проф. Шилейко, третий — Н.Н.Пунин. После 47-летнего перерыва выехала в Европу, сначала в Палермо, затем в Оксфорд, для получения литературных премий от европейских литературных организаций. Н.Н.Пунин и сын ее от первого брака, Л.Н.Гумилев, в 1930-х годах были оба арестованы. По словам бывшего при нем и теперь находящегося на воле другого заключенного (назвать которого я не могу), Пунин умер в ссылке накануне того дня, когда он должен был быть выпущен на волю. В первые годы после Октябрьской революции Пунин играл довольно видную роль, он был историком и теоретиком искусства и частью принадлежал к группе футуристов, был близок к «ЛЕФу» и Маяковскому, сотрудничал с ним
в «Искусстве коммуны», где в 1920 г. напечатал статью о футуризме как направлении «нового государственного режима», положив футуризм к ногам большевистской власти. Он также напечатал вместе с Е.Полетаевым «Против цивилизации», где обосновывал свои идеи (1918).

Бабель Исаак Эммануилович (1894—1940 ). Печатался с 1916 г. В 1937 г. был «незаконно репрессирован», сейчас «реабилитирован посмертно». Очень рано такие критики, как Д.Мирский и В.Шкловский, оценили его талант. Мирский писал о нем в «Современных записках», в кн. 26. Шкловский в «Лефе» (1923, ? 4) говорил о героях Бабеля «нам неинтересных, но нам интересны рассказы его о них» и считал, что у Бабеля «идеология — конструктивный прием». В 1964 г. («Москва», ? 7) Л.Никулин так вспоминал о гибели этого замечательного писателя, убитого во время сталинского террора: «Он исчез, как исчезли другие наши товарищи, но все же он оставил неизгладимый след в нашей литературе, не по своей вине он не допел свою песню». (Трудно представить себе нечто более пошлое, чем эта фраза.)

Бакст Леон (1866—1924). Член «Мира искусства», художник и декоратор, работал у Дягилева, жил с 1909 г. в Париже.

Балиев Никита Федорович (1877—1936). Директор и хозяин театра «Летучая мышь». В 1920-х годах имел в Европе и Америке большой успех, затем утратил его, когда мода на театр миниатюр и варьете стала проходить. Умер в больших финансовых трудностях в Нью-Йорке.
Бальмонт Константин Дмитриевич (1867—1942). Поэт-символист, в начале столетия крайне популярный в России. С 1920 г. эмигрант. Умер в нищете и забвении, в полном отчуждении от реальности своего времени и от читателя, которого он потерял еще в России. Когда-то о нем ходили легенды. И.Анненский писал о нем в «Книге отражений». Но уже
с 1914 г. началось его творческое падение. Когда я говорю о нем в связи с Огюстом Бланки, я хочу сказать, что русская интеллигенция была враждебна всякому компромиссу и не умела, не хотела, не могла связать «чистое искусство» (термин, конечно, совершенно условный) и революционные поучения теоретиков марксизма. В этом смысле интересно вспомнить об испанской гробнице, где вместе похоронены «левые» и «правые» жертвы гражданской войны, или, например, уважение, которое поляки оказывают теперь, при коммунистическом режиме, гробнице Пилсудского или чехи — образу Масарика. Эти три примера «западного компромисса» трудно себе представить в России, и символически имена Бальмонта и Бланки, вероятно, не могли бы соединиться в сознании русского интеллигента.

Банг Герман (1857—1912). Датский писатель.

Барк Петр Львович (1869—1937). Последний министр финансов царского правительства (1914—1917), сменивший Коковцова. Его мемуары напечатаны в «Возрождении» (Париж) в 1955, 1959, 1965, 1966, 1967 гг.

Барро Жан Луи (1910—1994). Французский актер, ученик Дюллена, затем играл в «Комеди Франсез»; в 1946—1956 гг. имел свой театр в Париже. Также играл и в кино, где в 1930-х годах он выдвинулся в Бонапарта, а затем прославился в роли балаганного мима во французском фильме «Дети райка» (сделанном в последние годы оккупации).

Барту Луи (1862—1934). Французский министр, сенатор. Убит вместе с сербским королем Александром в Марселе хорватскими террористами.

Барятинский Владимир Владимирович (1874—1941). Драматург, до революции муж актрисы Яворской, имел свой театр. Позже эмигрант, сотрудник «Последних новостей».

Бах Иоганн Себастьян (1685—1750).

Башкирцева Мария Константиновна (1860—1884). С 1870 г. жила во Франции. Художница, оставила дневник, изданный в 1887 г. по-французски и в 1893 г. по-русски.

Бедный Демьян (1883—1945). Любимый поэт Ленина. В Краткой лит. энциклопедии сказано, что он «развивал традиции Курочкина».

Бейлис Мендель (1873—1934). Жертва «кровавого навета», был судим за якобы совершенное им убийство А.Ющинского в Киеве в 1911—1913 гг. Был оправдан, уехал в Америку. Умер в Чикаго.

Белый Андрей (псевдоним Бориса Николаевича Бугаева; 1880—1934). Поэт, прозаик, мемуарист, теоретик литературы, критик, друг Вяч. Иванова и Блока, последователь антропософа Рудольфа Штейнера. В 1916—1921 гг. оставался в России, частично приняв Октябрьскую революцию, затем выехал в Германию. Вернулся в октябре 1923 г. В годы военного коммунизма принимал близкое участие в литературной жизни Петербурга, читал лекции в Пролеткульте, выступал в Доме искусств (между прочим, 1 марта 1920 г. читал там отрывки из «Записок чудака»).

Бенуа Александр Николаевич (1870—1960). Член «Мира искусства», художник, декоратор, автор книг по искусству, мемуарист. Эмигрант с конца 1920-х годов.

Беранже Пьер Жан (1780—1857). Сочинитель песенок, которые имели необычайную популярность благодаря злободневности и легкости. Сентиментальный, либеральный по духу, особенно был успешен во время Реставрации.

Берберова Нина Николаевна (1901—1993) — автор этой книги. Произведения, упомянутые здесь: «Аккомпаниаторша» (1935), «Чайковский» (1936), «Биянкурские праздники» (1929—1938), «Без заката» (1938), «Бородин» (1938), «Облегчение участи» (1948), «Блок и его время» (по-французски, 1948), «Процесс Кравченко» (1949), «Мыс бурь» (1951), «Большой город» (1953), «Памяти Шлимана» (1958), «Мыслящий тростник» (1958), «Черная болезнь» (1959) и др. Кроме перечисленных выше произведений, Н.Н.Берберовой принадлежат также романы «Последние и первые» (1930), «Повелительница» (1932), биография Закревской-Бенкендорф-Будберг «Железная женщина» (1981), монография о русском масонстве «Люди и ложи» (1990). В 1989 г. она побывала в СССР.

Берберовы, семья моего отца. Дед — Иван Минаевич, отец — Николай Иванович. Брат отца — Минас Иванович (Ованесович), министр нар. просвещения Армении в 1917 г. В 1912 г. был судим за участие в организации Дашнакцутюн (армянская национальная партия). Двоюродный брат — Александр Мосесович, генерал сов. авиации (род. 1902 г.). Моя мать — Наталия Ивановна, урожденная Караулова.

Бердяев Николай Александрович (1874—1948). Философ, историк, литературный критик. Интересны некоторые ранние писания, опережающие свое время: «О Пикассо» («София», 1914, ? 3), «Кризис искусства» (о «Петербурге» Белого, Москва, изд. Леман, 1918). В 1890-х годах — марксист, затем антиконформист, позже православный христианин. При царском режиме был выслан и судился. В 1917 г. — профессор Московского университета. 2 раза был арестован большевиками и наконец летом 1922 г. выслан в Европу. Жил и умер
в Кламаре, под Парижем. Один из русских экзистенциалистов.

Берлин Павел Абрамович (ум. 1962). Русско-еврейский журналист, писал по политическим и экономическим вопросам.

Бернштейн Сергей Игнатьевич (1892—1970). Профессор, работал в области фонологии, фонетики и орфоэпии. Записывал чтение поэтами своих стихов еще в начале 1920-х годов. По слухам, все ленты были позже уничтожены. Его имя не попадалось в печати около 30 лет, затем он был возвращен к жизни и работал в области звучащей художественной речи.
«Беседа». Журнал под ред. Горького, Белого, Ходасевича, Брауна и др. Выходил в Берлине в 1923—1925 гг. (всего семь книг). Был задуман как издание, которое могло бы ввозиться в Россию, но разрешения на это не было получено, и журнал закрылся. Среди интересного материала там напечатаны были статьи Ходасевича о Пушкине, стихи Софьи Парнок, рассказы Горького и очерки Белого.

Билибин Иван Яковлевич (1876—1942). Художник, иллюстратор, член «Мира искусства». Эмигрант. Вернулся в СССР в 1930-х годах.

Благов Федор Иванович (1866—?). Московский промышленник, сотрудник И.Д.Сытина по «Русскому слову». Умер в Париже, в большой бедности, перед Второй мир. войной.

Блаженный Августин (354—430). Католический святой и философ.

Бланки Луи Огюст (1805—1881). Теоретик социализма.

Блок Александр Александрович (1880—1921). Жил и умер на Офицерской улице (теперь — Декабристов), дом 57, кв. 23.

Блок Александра Андреевна (1860—1923). Мать поэта. Во втором замужестве — Кублицкая-Пиоттух.

Блок Любовь Дмитриевна (1881—1939). Жена поэта, дочь Д.И.Менделеева. «Люба» и «Щ.» воспоминаний Белого. Недавно на Западе опубликованы ее воспоминания, в которых она откровенно говорит о своей замужней жизни с Блоком и о любви к ней Белого, а также о других своих увлечениях. Актриса театра Мейерхольда, автор корреспонденций с фронта «Из писем сестры милосердия», напечатанных в «Отечестве», 1914 г., ? 4.

Блох Раиса Ноевна (1899—1943). Поэт и литературовед, сестра издателя «Петрополиса» Я.Н.Блоха. Депортирована в лагерь немцами.

Блуа Леон (1846—1917). Французский писатель, автор книги «Неблагодарный нищий».
Блюмкин Яков (1898—1929). Левый эсер, убийца немецкого посла Мирбаха (лето 1918); был прощен и назначен на ответственное место в Чека. Был расстрелян после того, как во время своей поездки в Турцию он виделся с Троцким.

Бовуар Симона де (1908—1986). Французская писательница, жена Ж.П.Сартра. Автор романов, пьес, философских сочинений, автобиографии в трех томах, литературной критики.

Бодлер Шарль (1821—1867). Великий французский поэт, автор «Цветов зла».

Божнев Борис (1898—1969). Талантливый поэт, эмигрант, из группы Кнута и Гингера. Лучшая книга его «Борьба за несуществование», Париж, 1925.

Борисов Леонид (1897—1972). Советский писатель. Вместе с ним Горький в письме к Роллану упоминает Нину Смирнову (1899—1931) — умерла до чисток; Александра Яковлева (дважды был арестован); Сергея Клычкова (1889—1940) — «незаконно репрессирован, реабилитирован посмертно»; Василия Казина (1898—1981) — с 1937 до 1964 г. не печатался, и П.Орешина (1887—1938) — ныне «реабилитированного». Сам Борисов около 1938 г. почти исключительно перешел на очерки и повести о жизни различных писателей (Жюль Верна, Стивенсона и т. д.).

Боссе Гарриет (1878—1961). Третья жена Августа Стриндберга, актриса. Ее переписка с великим драматургом опубликована.

Брак Жорж (1882—1963). Французский художник, фовист, кубист. Работал для Дягилева.

Бретон Андре (1896—1966). Французский поэт, сюрреалист и «дада», автор манифеста сюрреалистов, одно время член французской компартии, в 1935 г. порвал с ней, объявив себя троцкистом. В 1938 г. был гостем Троцкого в Мексике.

Брешковская Екатерина Константиновна (1844—1934). Эсерка, так называемая «бабушка русской революции», участница процесса 193-х, народница, четыре раза арестованная при царе, эмигрантка после революции, жила и умерла в Праге.

Бриан Аристид (1862—1932). Французский государственный деятель. Активно работал в Лиге наций по разоружению, несколько раз премьер-министр Франции.

Брик Осип Максимович и Лиля Юрьевна. Он (1888—1945) — видный участник группы формалистов, автор классических сейчас «Звуковых повторов», друг Маяковского, организатор «ОПОЯЗа» (1916—1919). Она (1892—1978) — подруга Маяков- ского, к ней обращены его ранние стихи (любовные) и поэма «Про это». Брики жили в Петербурге на улице Жуковского, 7 (1915—1918). Мы жили на ул. Жуковского, 6, кв. 1 (1914—1918) Переписка Маяковского с Л.Ю.Брик опубликована в книге Б.Янгфельдта (Стокгольм, 1982). В «Литературном наследстве», кн. 65 и 66, должны были содержаться материалы о Маяков- ском, но после выхода первого тома опубликование их было запрещено и книга 66 «Лит. нас.» никогда не вышла — за 65-й следует 67-я.

Бриллиант Дора Владимировна (1879—1907). Революционерка, террористка, член боевой организации, принимала участие в убийстве вел. кн. Сергея Александровича.

«Бродячая собака». Ночной клуб писателей и художников в Петербурге на Караванной улице (закрылся в 1915 г.), где происходили экспромтные выступления. После «Собаки» открылся «Привал комедиантов» на Мойке, д. 7 (закрыт был
в 1919 г.).

Бугаев Николай Васильевич (1837—1903). Отец Андрея Белого, профессор математики и декан Мос. университета. О нем см.: Л.Лопатин. «Философское мировоззрение Н.В.Бугаева», «Вопросы философии и психологии», 1904, часть 1, стр. 172—195.

Будберг Мария Игнатьевна, баронесса (1892—1974). Урожд. графиня Закревская, по первому браку Бенкендорф. Лев Никулин пишет о ней в своих воспоминаниях («Москва», 1966, ? 2): «Когда нас спрашивают, кому посвящен «Клим Самгин», кто такая Мария Игнатьевна Закревская, мы думаем о том, что портрет ее до его последних дней стоял на столе у Горького. Она прилетела из далекой страны и была при нем в последние часы его жизни...» В 1936 г. она, видимо, не «прилетела», а «приехала» (воспоминания Никулина называются «Незабываемое, недосказанное» (!)), кстати, привезя с собой из Лондона, где она жила с 1933 г. постоянно, те архивы Горького, которые она хранила. В 1930-х и 1940-х годах она была близка Герберту Уэллсу. В 1967 г. она, после 31 года, ездила в СССР, где ей был оказан торжественный прием. Двое детей ее жили в Англии: сын Павел и дочь Татьяна. О Будберг см.: Н.Берберова. «Железная женщина».

Булгаков Сергей Николаевич (1871—1944). Религиозный философ, друг Бердяева, в молодости — социалист, с 1918 г. — священник. Выслан из России в 1922 г. Был членом Гос. думы, участвовал в 1917 г. в церковном Соборе.

Бунин Иван Алексеевич (1870—1953). Эмигрант с 1920 г. Получил Нобелевскую премию в 1933 г. В Советском Союзе со времени «оттепели» считается «критическим реалистом». После моей французской книги о Блоке он сочинил на меня эпиграмму: «В “Русской мысли” слышен стервы вой — / Это критика Берберовой». Его проза — безупречна, несмотря на ее «старомодность»; его поэзия имеет много общего с циклом Я.Полонского «Сазандар» (о Грузии), где оба поэта пользуются одними и теми же приемами, ритмами и даже одним и тем же словарем. «Сазандар» был написан в 1846—1851 гг. и до сих пор никогда, насколько мне известно, не был оценен по достоинству.

Бурышкин Павел Афанасьевич (1887—1955). Московский промышленник, представитель в 1917 г. торговли и промышленности при Временном правительстве. Его воспоминания о купеческой Москве вышли в Нью-Йорке в изд. имени Чехова в 1954 г.

Бухарин Николай Иванович (1888—1938). Теоретик марксизма, друг Ленина, погиб в сталинском терроре после 3-го Московского процесса (вместе с П.П.Крючковым и др.).

Бьюкенен Джордж Уильям, сэр (1854—1924). Посол Англии в Петербурге. Выехал из России после Октябрьской революции. Автор книги о России.

Вагинов Константин Константинович (1899—1934). Поэт, член «Звучащей раковины». Выпустил три книги стихов и роман «Козлиная песнь» (Л., «Прибой», 1930), предварительно печатал его отрывки в «Звезде», 1927, ? 10. Был женат на Шуре Федоровой, тоже участнице «Звучащей раковины». У Ходасевича есть незаконченный отрывок стихов (1926 года), где он вспоминает Петербург и говорит, что ему пишут, что Костя Вагинов, по слухам, пишет хорошие стихи.

Валери Поль (1871—1945). Французский поэт XX века, автор «Месье Тэста», «Морского кладбища», «Молодой Парки» и др. И.Бабель писал И.Л.Лившицу 26 января 1928 г.: «Из снобизма книги Валери печатаются в 50-ти или 100 экземплярах, делают это для того, чтобы «чернь» не читала».

Васильева Клавдия Николаевна (1886—1970). С 1924 г. — жена Андрея Белого (Бугаева). Познакомилась с Белым около 1918 г. Автор воспоминаний о Белом. Жила под Москвой, с 1952—1953 гг. без движения, в параличе.

Вахтангов Евгений Багратионович (1883—1922). Режиссер театра «Габима» и Студии МХТ.
Вейдле Владимир Васильевич (1895—1979). Эмигрант с 1924 г., в 1932—1952 гг. — профессор Богословского института в Париже. Историк искусства, критик, эссеист. Приезжал в США два раза, был моим гостем в Принстоне в 1969 и 1970 гг.

Велич Люба. Оперная певица, сопрано, бессмертная «Саломея» Рихарда Штрауса. С 1946 г. — в Вене; болгарка по происхождению.

Венгерова Зинаида Афанасьевна (1867—1941). Переводчица, критик, жена Н.М.Минского, сестра проф. С.А.Венгерова. В 1890-х годах она прислала первую корреспонденцию (в «Вестник Европы») о новой французской поэзии — символистов и «декадентов». Через 25 лет она была первой, которая сообщила из Лондона о возникновении «имажизма», новой группы, куда вошли Т.С.Элиот, Эзра Паунд и другие англо-американ- ские поэты.
Вербицкая Анастасия Алексеевна (1861—1928). Автор «Вавочки», «Ключей счастья» и др. романов.

Верлен Поль (1844—1896). Французский поэт-символист.

Вермель Самуил Матвеевич (1892—1972). Талантливый русский режиссер в авангардных театрах 1920-х годов. Автор мемуаров о Мейерхольде. С конца 1920-х годов жил за границей.
Вертинский Александр Николаевич (1889—1957). Популярный автор и исполнитель песенок. До 1943 г. — эмигрант, выступал в парижских ресторанах. В 1937 г. выпустил в Харбине книгу своих песенок (1916—1937). В 1943 г. вернулся в Москву, где стал киноартистом. Автор мемуаров, напечатанных в «Москве» в 1962 г.

Верховский Юрий Никандрович (1878—1956). Поэт, переводчик, автор книги о пушкинской плеяде, друг Блока, Ходасевича и др. За толщину и медлительность прозванный Слон Слонович.

«Вестник Европы». Ежемесячный журнал, основанный Карамзиным. Первая серия — 1802—1830, вторая серия — 1866—1918; последний редактор — Овсянико-Куликовский.

Винавер Максим Моисеевич (1863—1926). Крупный русско-еврейский общественный деятель, кадет и член Гос. думы. В Париже издавал «Еврейскую трибуну» на трех языках. Издатель и редактор еженедельной газеты «Звено» (литературное приложение к «Последним новостям»). Автор мемуаров.

Вишняк Абрам Григорьевич (1895—1943). Издатель «Геликона» в Берлине, печатавший «Эпопею» А.Белого. Друг Эренбурга и его жены, депортированный немцами и погибший
в лагере.

Вишняк Марк Вениаминович (1883—1977). Эсер, секретарь Учредительного собрания. В эмиграции — один из редакторов «Современных записок». С 1940 г. — в Нью-Йорке, один из сотрудников-специалистов по русским делам в журнале «Тайм-магазин» — несмотря на свои социалистические убеждения.

«Возрождение». Выходило в Париже с 1925 до 1936 г. как ежедневная газета; с 1936 до 1940 г. — еженедельная газета. С 1949 по 1954 г. — журнал, один раз в два месяца; с 1955 г. — ежемесячно. Издание было правого толка, но, конечно, не за самодержавие, не поддерживающее фашизм и не поддерживающее Гитлера. Сотрудники газеты в большинстве принадлежали «правой» масонской ложе (Гранд Лож), в то время как сотрудники «Последних новостей» принадлежали «левой» ложе (Гранд Ориан).

Волконский Сергей Михайлович (1860—1937). Внук декабриста, одно время директор Императорских театров в Петербурге. Близкий Дягилеву и кругам «Мира искусства». Эмигрант, театральный критик «Последних новостей». Автор мемуаров о детстве и юности в дореволюционной России.

Володарский Моисей Маркович (1891—1918). Большевик, в мае 1917 г. приехал в Петербург из США. Был убит эсером Сергеевым.

Волошин Максимилиан Александрович (1877—1932). Поэт-символист, художник; колоритная фигура, часть легенды. Жил в Крыму, в Коктебеле, куда летом съезжались поэты из Москвы и Петербурга, в годы 1912—1932: Брюсов, Белый, Ходасевич, Цветаева, Мандельштам и мн. др. Его стихи долго не издавались в СССР, где его иногда называли «внутренним эмигрантом». О нем см. воспоминания Цветаевой и Эренбурга.
Волошина Маргарита Васильевна (1882—1973). Урожденная Сабашникова. Первая жена М.А.Волошина и родственница издателя М.Сабашникова. Член антропософского общества, автор замечательной книги воспоминаний по-немецки «Зеленая змея». Художница. С начала 1920-х годов живет в Штутгарте. Ее портрет Л.Д.Зиновьевой-Аннибал до сих пор висит
в квартире Вяч. Иванова в Риме. Личный друг Белого и Вяч. Иванова. О последнем в ее книге воспоминаний есть глава необычайного интереса и ценности.

Вольнов Иван Егорович (1885—1931). Писатель, друг Горького, приветствовал коллективизацию, описывал бедняков. Его жена Сара и сын Илья приезжали к Горькому в Сорренто.

Вольский Николай Владиславович (1878—1964). Писал под псевдонимами Юрьевский и Валентинов. В молодости — большевик, друг Ленина (см. его «Встречи с Лениным»), позже — меньшевик. В 1920-х годах работал для советской Плановой комиссии, в 1928 г. был командирован за границу и стал невозвращенцем. В старости — одинокий, озлобленный и мрачный человек, автор интересных и це