Содержание

Жизнь после смерти 5
Апология Герасима 7
Стансы бессоннице 9
Правила складыванья стихаря 11
Настасья Филипповна. Мышкин. 13
Кармен. Повесть 15
Сосуд скудельный 19
Александр. Александрина 20
Правила дактилоскопической экспертизы 22
Лестница в Лувре 24
Кармен. (Продолжение) 25
Exegi monumentum 27
Элегия 28
Баллада 30
Ода ироическая 32
Апология Башмачкина, 35
Агафья Тихоновна. Франкенштейн 37
Стансы Миллениуму 38
Кармен. (Продолжение) 40
Nеvermore 42
Лепорелло. Дона Анна 43
Послание в букете 44
Стансы каллиграфии 47
IBM 49
Аполлон. Дафна 51
Апология Арбенина 52
Плач о потерянном рае 53
Правила слушания FM радио 54
Апология черепахи Тортилы 55
Кармен. (Окончание) 56
Мария. Зосима 60
Апоптозис 63
По Канавке 66
Быль 66
НРЗБ 70
Десница. Шуйца 71
Правила исцеления от немоты 72

Послание в букете

В последний раз Вы спели Шемаханскую
божественно!.. Одну фиоритуру
все не могу забыть — звенит в ушах.

Я, впрочем, дилетант в таких вещах.
Но как раскрыли Вы ее натуру!
Как, на себя напялив шкурку хамскую,

вмиг стали ею! Вам ничуть не тесно
внутри нее — да Вы она и есть!
Искусство ль это перевоплощения

или психоанализ Ваш — Бог весть,
но все это поистине чудесно!..
Сударыня, прошу у Вас прощения,

один вопрос. Ужели память женская —
такая же, как девичья, но хуже,
то есть сплошная черная дыра?

А я — так вижу, будто бы вчера,
скамейку близ метро «Преображенская»
и Вас на ней, простуженную, в луже

соплей и слез. Ваш психоаналитик
решил в тот вечер прекратить занятия,
спихнул с кушетки, не сказав: «Прости».

Да, слезы вещь хорошая, но лить их
на улице, в ненастье, без понятия,
где ты находишься, куда ползти?!..

А между тем сгущалась ночь осенняя.
Нажраться нембутала? Как в ремейке,
нырнуть под поезд? Вены ли вскрывать?

И Вы набрали телефон спасения,
и мы примчались к Вам — и со скамейки
перенесли Вас на свою кровать.

Ничто не достается нам так дешево,
как благодать сочувствия. Приняв
сердечных капель и пирамидону,

Вам удалось уснуть. Спустя три дня,
Вы, словно в сказке, из мясного крошева,
проснувшись, превратились в примадонну

с ужимками залетной парижанки.
Вы между нами жили; круг наш дружеский
был Вашим — с Вами весело дружить;

но вскоре, уподобив одр супружеский
психоаналитической лежанке,
Вы стали нас учить, как надо жить.

Вы говорили: «Хрен винтом завьется —
и пропадай вся ваша моногамия;
лежу — так и не важно, с кем лежу!»

У нас в народе случай сей зовется:
«Беду чужую разведу руками я —
к своей, пардон, ума не приложу».

Сударыня, дальнейшие подробности
позвольте опустить — ведь не при муже;
тем более, он знает их и сам.

Как знаете и Вы, ничуть не хуже
меня, что значит и отцовский гроб нести,
и вскакивать на службу по часам.

Все это мы прошли с тобою вместе,
все это я к тому, что ты мне близкая,
хоть мы с тобою до сих пор «на Вы»,

к тому, что слово не орудье мести,
и пал своим письмом, должно быть, низко я,
но не намного ниже Вас, увы.

Сударыня, мы с Вами обознались
друг в друге, то есть Вы и я — сегодня
запойный параноик, нечем крыть,

а Вы, простите, маленькая сводня —
и больше ничего. Психоанализ,
боюсь, бессилен глубже нас раскрыть.

Хотя… В той страшной опере, в финале
девица бьет в ладоши и кривляется,
смеясь до слез, аж грим со щек течет.

Она кругом права. Ее вина ли —
что, мертвые, у ног ее валяются
царь, три царевича и звездочет?..

Все крепче и все чище Ваше пение.
Еще чуть-чуть, и будет вроде хлорки.
Психоанализ я видал в гробу.

Но дай Вам Бог, сударыня, терпения,
когда из-за спины, а не с галерки
расслышите отчетливое: «Бу!»

Стансы каллиграфии

Графологи в наше время те же авгуры,
гадавшие по траектории птиц Гомеру.
Ему, колдуну, довольно одной фигуры,
какой-нибудь буквы А или В, к примеру,
ему нажима достаточно и наклона —
и все-то вам он расскажет, и все отметит:
предписана ль вам карьера Наполеона
иль даже шинель Башмачкина слабо светит.

Я знал один почерк. Любил его до озноба.
Все петельки его, скобочки и крючочки.
Посмотришь — и сразу видно: сидит зазноба,
и перышко в пальчиках, и кулачок у щечки;
тот почерк был прям и доверчив, как взгляд на дорогу —
не едет ли миленький в лаковой таратайке?
Не надобно слов — одной запятой, ей-богу,
все сказано без ужимок и без утайки.

Но что с ним стряслось? Не то вампира-урода
явила дорога ей в оболоке свинцовом,
не то цыган просочился с черного хода —
из Моцарта что-нибудь, но пополам с Рубцовым, —
и, душенька, встрепенулась, разлив чернила,
и пальчиками замахала, как будто дверью,
впуская гостя незваного, прищемила.
А я все на почерк смотрю и глазам не верю.

Не верьте глазам, объятиям и обетам,
не верьте ответам на гибельные вопросы,
не верьте устной и письменной речи — в этом
не то что поэзии мало, но даже прозы.

Учитесь следить за почерком — не руками,
за тем, как он бьется в корчах и колобродит,
за мертвыми его петлями и крюками
палаческими, дабы знать: чьей рукой он водит,
и все про того, чью диктовку слушает ручка,
в завязке он там еще иль пропил колечко,
когда намечаются премия и получка,
когда у его собаки начнется течка,
сердечко шалит — или слаб он по части почек,
и люб ему секс нормальный или оральный.

Про все это вам расскажет любимый почерк.
Не то что компьютер чей-нибудь персональный.

IBM

Буква М из IBM, время близится к нулю, а я выпью, и поем, и соседу подолью. Хорошо, что мой сосед не в завязке, не зашит.
Вечер создан для бесед. Ночью — кто ж не согрешит…
Ночью горькую не пьет один тот, кому весь день по щекам наотмашь бьет мотылька ночного тень, кого хлещет по щекам тень без рук и без лица (жест идущего слепца, означающий: «Уйди!») — только крылья, только складки туники на груди и на детском животе и промеж веселых ног.
Так Иаков до зари враждовал незнамо с кем, прежде чем не изнемог, и, отбросив крылья, Бог не сломал ему бедра.
Эта песенка стара. На столе свеча горит.
Хорошо, что мой сосед ничего не говорит.
Словно искры, над столом кружится безумный рой однодневок-мотыльков.
В этой гриднице сырой им, родившимся вчера, жить осталось до утра.
Искры гаснут на лету, плавно в пустоту скользя.
Жаль, за эту пустоту выпить на троих нельзя.
Жаль, он там не пьет совсем, пишет ночи напролет на компьютере своем и уже под утро шлет по и-мейлу письма ей…
В переводе «Ib.M.» — «тот же самый переплет».
На стаканчике моем надпись: «Каждому — как всем».
Привыкаю пить вдвоем.
Буква М из IBM — перевернутая тень однодневки-мотылька, мчащегося в темноте, как на пламень маяка, на фонарь в пятьсот свечей, в пустоту, — на яркий свет гибельных его очей.
На изнанке моих век однодневки силуэт. На сетчатке пьяных глаз, прикрываемых рукой, тень Червонца, тень Сапфо, Дафны, Бражницы, по форме совсем, как «W», перевернутое «М»…Тень Дриады на песке, тень Сатиры в мураве, Мнемозины без ума, Галатеи без лица.
И клубится то снег, то ль цветочная пыльца, то ли пыль, то ли зола от июльского костра на экране IBM и над плоскостью стола.
Ахиллесова стрела, протыкающая тьму, тлеющая на свету тень Валькирии в поту (шлем пернатый, АКМ на брезентовом ремне)…
Буква М из IBM — это память обо мне.
Это память обо всех, кто осмелился любить,
не согреться и согреть, но ослепнуть, ослепить,
все испепелить свое, все свое испить до дна,
и кому на все-про все ночь одна отведена.


Правила исцеления от немоты

Немота прерывается комбинацией из двух пальцев,
означающей и викторию, и рога,
что без разницы, потому что образ врага —
место общее для «Тангейзера» и «Паяцев».

Жест набыченный, предназначенный ослепить,
забодать козла, что увел со двора молодку,
утопает во рту, до упора уходит в глотку —
и тогда сквозь рвоту ты начинаешь петь.

Третий час пополуночи, дом по имени Дом,
соловей в кусте бузины, имеющем сходство
с переметом рыбацким, и ты, избывая скотство,
наущаешься пенью сквозь зубы, с закрытым ртом.

Не рыча аки лев, не трубя по образу тура,
но как тот соловей в тенетах, с ним в унисон,
ты на глас шестый заливаешься: «Дура, дура...» —
сорок раз подряд, как «Кирие елейсон».

В простыню увит, повернут лицом к обоям -
«Дура, дура, дура...» — в пятом часу утра
ты поешь псалом, адресованный им обоим,
но тебя одного могущий поднять с одра.

И восставши дыбом в седьмом часу, как к обедне,
на крыльце, что на клиросе, но обращенный в ад,
раздираешь гортань свою воплем: во всем виноват
лишь один соловей в осиянном росою бредне.

Это он испытует пение немотою,
это он, это он — когда я, на коленях стоя,
на заре обнимая раковину, блюю:
«Дура, дура...» — упрямо свищет: «Люблю! Люблю!».

Знаки препинания №40. Дневник Печорина

03.05.2003

Автор: Дмитрий Бавильский
Источник: Литературно-философский журнал Топос

Источник: http://www.topos.ru/article/946     Издатель «Захаров» известен своей коммерческой репутацией. Раскрутивший проект Бориса Акунина, Захаров издаёт только «верняк». С недавнего времени «Захаров» первый раз согрешил со стихами, издав сборник Веры Павловой. И, видимо, пошло-поехало, раз Захаров издаёт вот уже вторую книгу Павловой. А вот теперь пришла очередь поэтического сборника Михаила Поздняева – стильного, чернокожего томика с гравированным изображением анатомического строения человеческой головы (художник Константин Победин является одним из многочисленных персонажей стихов Поздняева). А книжка Поздняева действительно перенаселена, как хороший, эпический роман. Здесь есть друзья и коллеги, поэты хорошие и разные, дети поэта, втиснутые в ритм одной строки («Илия, Александр, Наталия, Елизавета...»), и даже Крестник, которому Михаил читает сказки перед сном. В наличии даже Ричард Гир и Ал Пачино. Есть и не названные, но узнаваемые, ожидаемые здесь персонажи – женщины. Женщина. Вместе с реальными людьми в книге присутствует и масса литературных персонажей – старик Герасим и Настасья Филлиповна, Агафья Тихоновна и Башмачкин, Зосима и Арбенин, кто-то ещё, вплоть до черепахи Тортиллы и библейских героев. Все они ровно распределены в теле книжки, люди живые и бумажные, обладая одинаковой степенью реальности – реальности чёрно-белых букв. Это важно, важный принцип стирания граней и границ между реальностью и искусством.             Мой последний читатель! Шампанским залей             И заешь Бомарше свой зевок.             Потому что совок я по крови своей,             И поймёт меня только совок. Другой существенный пункт «Лазаревой субботы» – размывание границ и граней между поэзией и прозой. Традиционные, по форме, стихотворения перемежаются поэтическими кусками, написанными будто бы прозой. Прозаический статус отрывков должны подтверждать и традиционные «нарративные стратегии», присущие художественной прозе – явный (внешний), ярко выраженный сюжет, чёткость причинно-следственных связей, сугубая факультативность собственно поэтических средств, всяческих там тропов и метафор. Поэзия Поздняева скупа на проявление стилистических чувств. Открытый и искренний человек, Михаил Поздняев принадлежит к традиции А. Некрасова и А. Твардовского, то есть, поэзии словно бы простой и «глуповатой». Важность формального эксперимента подчёркивается Михаилом Поздняевым особым вниманием к структуре книги – вся она, как на вертел, словно бы нанизана на повесть «Кармен», длинный повествовательный текст, который прерывается толстожурнальным «продолжением следует». «Кармен» начинается в самом начале «Лазаревой субботы», потом ныряет под другие стихи, уступая место блоку текстов, посвящённых друзьям, потом снова выныривает на поверхность, чтобы уступить место стихотворениям, написанным на основании классических текстов. Вот и последний фрагмент «Кармен» окружают рассказы про ту самую черепаху Тортиллу и апокриф о Зосиме и Марии: литературоцентричность, как и было сказано. Литературоцентричность самой высокой марки и степени концентрированности, слова и буквы, в которых жизнь подменяется жизнью.             Когда я в начале апреля             С утра у окошка сижу             И, вовсе не факт, что с похмелья,             А вследствие внутренних противоречий             На весь этот мусор гляжу,             За окнами ветер носимый,             Такая находит тоска...             Но пристальней глядя на весь этот мусор,             Я вижу Марию с Зосимой             И верю, что пристань близка. В том-то и дело, что мир ловил его, да не поймал. Вот, ведь, позиция – всегда быть между, в промежутке. Прозаичность поэтического и прозрачная повествовательность в стихах, рифмы и ритмы, встречающиеся словно изюм в сайке, сменяющие друг друга стили и интонации, исполненные практически безупречно. Быт, лежащий в основе практически всех текстов, обычные терзания обычного человека, но изложенные вот так – немного на котурнах, с пафосом, высокими штилем, незаметно воспаряют над бытом. Не мешает даже обилие прозаизмов и незатейливых деталей, вроде рекламных слоганов или ссылок на статью в «Новом мире», разрывающем верлибр. Или это не верлибр? Ведь в нём случаются внутренние рифмы и всевозможные ритмические сгустки. «При чём тут Розанов – пусть Межиров решит...» Пафосность способствует размышлениям о собственном творчестве, мирволит декларациям о намерениях. Поэтому здесь есть свой собственный вариант нерукотворного памятника, правилами дактилоскопической экспертизы и складывания стихаря. В этом ряду самая выразительная (но и попсовая), разумеется, «Элегия», рассказывающая о том, что автор её был назван в журнале «НЛО» «последним хорошим советским поэтом».             Я последний хороший советский поэт             (написал в «НЛО» Кулаков).             Я поскребыш, осадок, подонок, послед,             Я посол из страны дураков.             Я селедка балтийская, пряный посол,             В Бухаре, в чайхане, в ноябре,             Серебром отливает мой тесный камзол,             Борода и усы в серебре. Напоминает схожее по настроению стихотворение Льва Лосева, не так ли? Поздняев – классный пересмешник, перетолковыватель. Поздняев идеально поёт не только со своего, но и с чужого голоса, ловит и распыляет десятки интонаций, таковы уж у него способы взаимоотношения с традицией – капризной и похотливой женщиной, неувядаемой матерью многих и многих детей. Взаимоотношения Поздняева с этой гранд-дамой, чувственные, порой очень даже темпераментные, страстные, и составляют ещё один очень важный слой тем «Лазаревой субботы». Той самой субботы, что предшествует, ну, например, воскресению.