ГЛАВА I
ЮНОСТЬ
Я спрыгнул с соррентийской парусной лодки на берег острова. Между перевернутыми лодками играли мальчишки, их обнаженные бронзовые тела мелькали в волнах прибоя, а у лодочных сараев сидели старые рыбаки в красных фригийских колпаках и чинили сети. Напротив пристани стояли шесть оседланных ослов, их уздечки были украшены букетами цветов, а рядом болтали и напевали шесть девушек с серебряными булавками в черных косах и красными платками на плечах.
Ослика, который должен был отвезти меня наверх, в деревушку Капри, звали Розиной, а девушку — Джойей. Ее блестящие черные глаза сверкали пламенной юностью, ее губы были красны, словно нитка кораллов на ее шее, а крепкие белые зубы между смеющихся губ блестели как жемчуг. Она сказала, что ей пятнадцать лет, а я сказал, что никогда еще не был таким молодым. Но Розина была стара. «E'antica, — объяснила Джойя. — Она древняя». Поэтому я спрыгнул с седла и стал неторопливо подниматься по извилистой тропинке в деревню.
Передо мной приплясывала босоногая Джойя, в венке, как молодая вакханка, позади брела, опустив голову, вислоухая старая Розина и о чем-то раздумывала, а ее изящные черные копытца постукивали по камням. Мне же некогда было думать. Моя голова была полна ошеломляющего восторга, мое сердце было полно радости жизни, мир был прекрасен, и мне было восемнадцать лет.
Дорога вилась между цветущими кустами дрока и мирта. И то тут то там маленькие цветы, которых я никогда не видел в Швеции, поднимали из душистой травы прелестные головки, чтобы поглядеть на нас.
— Как называется этот цветок? — спросил я Джойю.
Она взяла цветок у меня из рук, нежно на него посмотрела и сказала:
— Fiore. Цветок.
— А этот?
Она изучила его с такой же нежностью и сказала:
— Fiore.
— А этот?
— Fiore. Bello! Bello! Красивый.
Она сорвала пучок душистого мирта, но не захотела мне его дать. Она сказала, что это цветы для святого Констанцо, покровителя Капри, который весь из литого серебра и сотворил столько чудес! Сан-Констанцо, bello, bello!
Нам навстречу длинной вереницей шли, неся на головах плитки туфа, девушки, величественные, как кариатиды Эрехтейона. Одна из них с улыбкой протянула мне апельсин. Это была сестра Джойи, и она показалась мне еще красивее. Да, их восемь сестер и братьев здесь, и еще двое — in Paradiso, в раю. Отец в отъезде — добывает кораллы у Barbaria (на североафриканском побережье). Поглядите-ка на красивую нитку кораллов, которую он недавно ей прислал. Сhe bella collana! Bella, bella!
— И ты сама красива, Джойя. Bella, bella!
— Да, — сказала она.
Я споткнулся о разбитую мраморную колонну Тиберия, древнего императора, который последние одиннадцать лет жизни провел на Капри.
— Тиберий злой, Тиберий с дурным глазом, Тиберий разбойник, — пояснила Джойя и плюнула на мрамор.
— Да, — ответил я, так как Тацит и Светоний были свежи в моей памяти. — Тиберий злой!
Мы выбрались на большую дорогу и вскоре оказались на площади, где два-три матроса стояли у парапета над морем, два-три сонных каприйца сидели перед остерией дона Антонио, а шесть священников, бешено жестикулируя, что-то оживленно обсуждали на ступенях церкви.
— Moneta! Moneta! Molta moneta, niente moneta! — слышались их голоса. — Деньги! Деньги! Много денег, нет денег!
Джойя побежала поцеловать руку дона Джачинто, который был ее духовным отцом и un vero santo, настоящим святым, хотя по его виду догадаться об этом было трудно. Она ходит к исповеди два раза в месяц. А часто ли хожу я?
— Совсем не хожу.
Какой ужас!
А она расскажет дону Джачинто, что я поцеловал ее в щеку под лимонными деревьями?
— Конечно, нет!
Мы миновали деревню и остановились у Пунта Трагара.
— Я обязательно взберусь на вершину вон той скалы, — сказал я, указывая на самый отвесный из трех утесов, которые сверкали, как аметисты, у наших ног.
Но Джойя заявила, что я не сумею этого сделать. Один рыбак полез было туда за яйцами чаек, но был сброшен в море злым духом, который в образе голубой ящерицы стережет там золотой клад, спрятанный самим Тиберием.
С запада над уютной деревушкой вздымался мрачный силуэт горы Соларо, суровой и неприступной.
— Я хочу сейчас же подняться на эту гору, — сказал я.
Но Джойе эта мысль совсем не понравилась. На вершину ведет лестница в семьсот семьдесят семь ступеней, высеченная в скале самим Тиберием, а на полпути, в темной пещере, живет свирепый оборотень, который сожрал уже нескольких добрых христиан. По лестнице можно подняться в Анакапри, но там живут одни только горцы, gente di montagna — очень плохие люди. Обычно туда не ходят, и она сама там никогда не бывала.
Лучше бы мне подняться к вилле Тиберия...
Нет! У меня на это нет времени. Я должен сейчас же подняться именно на эту гору.
Когда мы вернулись на площадь, позеленевшие колокола старой кампанилы прозвонили полдень, возвещая, что макароны готовы. Может быть, я все-таки сперва пообедаю под большой пальмой пансиона Пагано? Три блюда, вина — сколько хочешь, и всё за одну лиру.
Нет, у меня нет времени, я должен немедленно взобраться на эту гору.
— До свидания, Джойя, красавица! До свидания, Розина!
— Addio, e presto ritorno! До свидания и скорого возвращения!
Увы! Это несбывшееся presto ritorno!
«Глупый иностранец» — было последним, что я услышал из алых уст Джойи, когда, следуя призыву судьбы, поспешно взбирался по финикийским ступеням в Анакапри.
На полпути я догнал старуху, несшую на голове большую корзину с апельсинами.
— Добрый день.
— Вuon giorno, signorino.
Она поставила корзину на камень и протянула мне апельсин. На плодах лежала пачка писем и газет, завернутая в красный платок. Это была старая Мария Почтальонша, дважды в неделю доставлявшая почту в Анакапри. Впоследствии мы с ней очень подружились, и она умерла на моих глазах, когда ей было уже девяносто пять лет.
Мария порылась в письмах, выбрала самый большой конверт и спросила меня, не адресовано ли оно Наннине ла Капрара, которая ждет не дождется la lettera от своего мужа из Америки. Нет, оно адресовано не ей. Может быть, вот это? Нет, это для синьоры Дездемоны Вакки.
— Синьора Дездемона Вакка? — повторила старуха недоверчиво. — Это, наверное, жена горбуна, — сказала она задумчиво.
Следующее письмо было адресовано синьору Улиссу Дезидерио.
— Конечно, это Capolimone, Лимонная Башка, — сказала старая Мария. — В прошлом месяце он получил точно такое же письмо. Следующее письмо должна была получить благороднейшая синьорина Розина Мацарелли. Но неужели нет письма ни для Пепинеллы, ни для Маручеллы, ни для Джованны, которые все ждут письма из Америки?
Нет, к сожалению, нет.
Две газеты предназначались преподобному отцу Антонио ди Джузеппе и канонику дону Натале ди Томмасо. Это она знала, так как в деревне только они и выписывали газеты.
Дон Антонио очень ученый человек, и именно он всегда разбирается, кому адресованы письма. Но сегодня он в Сорренто, в гостях у архиепископа — потому-то она и попросила меня прочитать адреса на конвертах.
Старая Мария не знала, сколько ей лет, зато знала, что начала носить почту, когда ей исполнилось пятнадцать и ее матери это стало уже не по силам. Читать она, конечно, не умела.
Когда я ей рассказал, что приехал утром из Сорренто на почтовой лодке и с тех пор ничего не ел, она угостила меня еще одним апельсином, который я поглотил вместе с кожурой.
Есть ли в Анакапри гостиница? Нет, но Аннарелла, жена пономаря, может предложить мне хорошего козьего сыра и стакан хорошего вина из виноградников патера дона Дионизио, ее дяди. Кроме того, есть еще la Bella Margherita, о которой я, конечно, слышал, так же как и о том, что ее тетка вышла замуж за английского лорда, un lord inglese.
Нет, об этом я не слышал, но очень хочу познакомиться с Красавицей Маргеритой.
Наконец мы достигли последней, семьсот семьдесят седьмой ступени и прошли под сводчатыми воротами, где из скалы еще торчали огромные железные петли, оставшиеся от подъемного моста. Мы были в Анакапри. У наших ног лежал Неаполитанский залив, обрамленный Искьей, Прочидой, заросшим пиниями Позилиппо, белой полоской сверкал Неаполь, над Везувием клубился розоватый дым, долина Сорренто укрывалась под защитой горы Сант-Анджело, а вдали виднелись покрытые еще снегом Апеннины.
Как раз над нашими головами к отвесной скале, точно орлиное гнездо, прилепилась маленькая разрушенная часовня. Сводчатая крыша провалилась, но покрытые странным сетчатым узором стены, сложенные из больших каменных плит, еще стояли.
— Как называется эта часовня? — спросил я с жадным интересом.
— Сан-Микеле.
«Сан-Микеле, Сан-Микеле», — отозвалось в моем сердце.
Ниже часовни в винограднике старик копал глубокие канавки для молодых лоз.
— Buon giorno, Mastro Vincenzo!
Виноградник принадлежал ему, как и домик рядом, который он сам построил из валявшихся в саду кирпичей и камней, оставшихся от Тиберия.
Мария Почтальонша рассказала ему все, что знала обо мне, и мастро Винченцо пригласил меня посидеть у него в саду и выпить стакан вина. Я посмотрел на домик и на часовню, и мое сердце забилось так сильно, что я едва мог говорить.
— Я должен сейчас же подняться туда, — заявил я Марии.
Однако, по ее мнению, сначала я должен был пойти с ней и поесть, иначе я ничего не найду. Голод и жажда вынудили меня последовать ее совету. Я помахал на прощание рукой мастро Винченцо и сказал, что скоро вернусь.
Мы прошли по безлюдным улочкам и очутились на небольшой площади.
— Вот она! Ессо la Bella Margherita!
Красавица Маргерита поставила на стол бутылку с розовым вином и букет цветов и объявила, что macaroni будут готовы через пять минут. Ее волосы были белокурыми, как у Флоры Тициана, черты лица — безупречными, а профиль — греческим.
Она поставила передо мной огромную тарелку макарон, села рядом и, улыбаясь, стала с любопытством разглядывать меня.
— Vino del parroco, вино приходского священника, — говорила она с гордостью, каждый раз наполняя мой стакан. Я выпил за здоровье parroco, за ее здоровье и за здоровье ее темноглазой сестры, красавицы Джулии, которая присоединилась к нам с апельсинами — я видел, как она только что рвала их в саду. Родители их умерли, брат Андреа — моряк, и одному Богу известно, где он сейчас. Но ее тетка живет на Капри на собственной вилле — я, конечно, знаю, что она была замужем за un lord inglese? Да, конечно.
Я еще сообразил, что мне следует выпить и за здоровье тетки, но после я уже ничего не сознавал, кроме того, что небо над головой было синее как сапфир, вино священника красное как рубин, а рядом сидела золотоволосая Красавица Маргерита и улыбалась.
«Сан-Микеле», — вдруг прозвучало в моих ушах. «Сан-Микеле», — отозвалось в моем сердце.
— Addio, Bella Margherita!
— Addio e presto ritorno!
Увы, это не сбывшееся presto ritorno!
Об АКСЕЛЕ МУНТЕ
Судьба «Легенды о Сан-Микеле» так же необычна, как и судьба ее автора, известного шведского врача Акселя Мунте. Книга вышла в 1929 году, когда ее автору было семьдесят два года. Он писал ее по-английски, а затем сам же перевел на родной язык, по его собственным словам, затратив на перевод почти столько же времени, сколько ушло на создание оригинала. Книга сразу же стала бестселлером и была переведена на многие языки.
В чем же ее секрет ее успеха? Ответить на этот вопрос почти невозможно. Сам Аксель Мунте в предисловии к одному из изданий «Легенды о Сан-Микеле» писал, что не находит объяснения. Ни суждения многоопытных критиков, ни простодушные высказывания читателей не помогли ему понять истинную причину успеха. «Загадка так и остается неразрешенной», — с недоумением признавался он.
Аксель Мунте родился в Швеции в городе Оскарсхамн 31 октября 1857 года. В 1874 году он поступил на медицинский факультет Упсальского университета, в котором блестяще учился, но через два года после поступления серьезно заболел. Врачи констатировали легочное кровотечение и решили, что конец близок. Единственной надеждой на спасение была поездка на юг, к морю. Так в 1876 году, девятнадцатилетним юношей, Аксель Мунте попадает в Италию. Остров Капри производит на него совершенно ошеломляющее впечатление. Отныне он днем и ночью мечтает о том, чтобы поселиться на Капри.
Следующие два года он учится в университете Монпелье на юге Франции и восстанавливает здоровье. Потом завершает образование на медицинском факультете Парижского университета. В 1880 году Аксель Мунте становится самым молодым врачом во Франции, первый раз женится и уезжает на год на Капри. Самоотверженно лечит там больных во время эпидемии брюшного тифа и, в марте 1881 года, после землетрясения на острове Искья.
Осенью 1881 года он возвращается в Париж, открывает практику на авеню Вилье и быстро становится модным врачом и состоятельным человеком.
Современник вспоминает:
«Доктор Мунте был высокий, стройный, статный человек с усами и небольшой бородкой. Он носил синие очки из-за слабого зрения. Природа наделила его необыкновенным обаянием. Где бы он ни появлялся, его благородное сердце, казалось, излучало волны человеческого тепла. Не удивительно поэтому, что у него было так много друзей.
Он обладал мелодичным голосом, и, когда садился за пианино в столовой пансионата и пел красивым баритональным тенором шведские и итальянские народные песни, плакали не только женщины, но и мужчины. Он пел с таким чувством, что никто не мог оставаться равнодушным. Но его лучшей чертой была глубокая жалость ко всем несчастным и обездоленным...
Когда мы гуляли с ним по парижским улицам и навстречу попадался нищий в лохмотьях — нередко с голодным ребенком, — Мунте тотчас же доставал кошелек и отдавал все его содержимое бедняку. Акселю Мунте — с его доброй душой — была также свойственна неподдельная нежность ко всем животным, которых он видел. С верным псом Паком он всегда обращался как с лучшим другом».
В 1883 году в Неаполе вспыхивает страшная эпидемия холеры. Ежедневно умирают сотни людей. Верный долгу врача, Аксель Мунте отправляется туда, самоотверженно лечит больных и пишет корреспонденции для шведской газеты Stockholms Dagblad.
В конце 1884 года Мунте возвращается к парижской практике. Теперь его медицинский авторитет непререкаем. Видные коллеги то и дело обращаются к нему за советом. Нередко он выезжает за границу на консилиум, созываемый для какого-нибудь знатного больного. Богатые и высокопоставленные ипохондрики осаждают его на каждом шагу. Но успех начинает утомлять молодого врача, его тяготит искусственная атмосфера большого города. К тому же семейная жизнь Акселя Мунте не была счастливой — в 1888 году, через восемь лет после свадьбы, он расходится с женой.
Аксель Мунте все больше мечтает об идиллической жизни на Капри, его все сильнее манит к себе прекрасный остров. Наконец в мае 1889 года он приезжает туда, преисполненный радужных надежд, и начинает строительство...
Шведский посол в Италии усиленно уговаривает его открыть практику в Риме, соблазняя перспективой больших доходов, которые позволят наконец осуществить мечту. После долгих колебаний Мунте соглашается — с тем условием, что все летние месяцы будет проводить на любимом острове.
В 1883 году он поселяется в Риме, в доме номер 12 на площади Испании. Начинается новый период успеха. Слухи о необыкновенном шведском враче и прежде доходили до Италии, и теперь к нему толпами ринулись светские дамы, страдающие неопределенными нервными расстройствами. Он становится врачом при английском посольстве, у него лечатся чуть ли не все иностранцы, живущие в Риме. В великосветских кругах Европы он пользуется безусловным доверием.
В Риме Аксель Мунте прожил девять лет. Как и в Париже, он очень много времени и сил отдавал больным. Надо сказать, что он довольно скептически относился к традиционной медицине, редко прописывал лекарства, а в первую очередь стремился стимулировать естественные ресурсы организма больного. Глубокое знание людей, искреннее человеческое сочувствие, которое находили у него пациенты, в значительной мере способствовали успеху Мунте. Он заражал больных оптимизмом и заставлял их самих активно бороться с болезнью. Он не считал себя гипнотизером в обычном смысле этого слова, но ему была присуща сила убеждения, по результатам граничившая с гипнозом.
Каждую весну Мунте уезжал на Капри, где продолжал строить и любовно отделывать свой «волшебный замок». Волнующая история создания беломраморного чуда на высокой скале, которое Мунте сотворил сам, по собственному замыслу и чертежу, с помощью лишь простых каприйских крестьян, подробно рассказана в «Легенде о Сан-Микеле».
В 1902 году он окончательно оставляет практику в Риме и переселяется на Капри. «Волшебный замок» Сан-Микеле становится местом паломничества многих путешественников из разных стран.
В 1907 году Аксель Мунте женился во второй раз — на Хильде Пеннингтон-Меллор, дочери богатого английского коммерсанта. Роман продолжался несколько лет, но отец Хильды долго не давал согласия на брак. Чтобы его уговорить, потребовалось вмешательство двух королев — шведской и испанской — и наконец брак состоялся в Лондоне...
В 1914 году Мунте отправляется на фронт как английский военный врач. Обо всем, что он увидел и пережил на войне, он написал книгу под названием «Красный крест и Железный крест».
С детства у Акселя Мунте были слабые глаза. С годами болезнь усиливалась, а в зрелом возрасте возникла угроза полной слепоты.
В начале двадцатых годов Мунте пишет своему брату Арнольду:
«Теперь я с трудом прочитываю две-три строчки, а временами не способен даже на это. Скоро я совсем не смогу читать. Твое письмо, написанное крупными, четкими буквами, я прочитал сегодня без особых мучений. У меня, возможно, есть надежда не ослепнуть окончательно еще в течение нескольких лет, если, конечно, мне повезет. Не исключено, однако, что я лишусь зрения со дня на день. Правый глаз уже не видит. И ничего нельзя сделать...»
Вскоре правый глаз пришлось удалить. Но теперь все хуже и хуже видит левый глаз. Аксель Мунте принимает необходимые меры предосторожности, полностью избегает солнечного света, но все напрасно. Лишь осенью 1934 года ему удалили катаракту, и зрение частично восстановилось.
С 1943 года и до самой смерти Мунте живет в королевском дворце в Стокгольме на правах личного гостя Густава Пятого. В конце 1948 года он заболевает тяжелой формой пневмонии, но выздоравливает. Одиннадцатого февраля 1949 года Аксель Мунте умер.
Могилы у него нет: он был кремирован, а пепел сыновья, исполняя волю отца, рассеяли в море.
Сан-Микеле и все свое имущество на Капри он завещал «шведскому государству — в интересах развития культурных связей между Швецией и Италией».
Фотогалерея 
Фотогалерея