Как началось? Просто, как и всё неизбежное.
1980 год, июль, поезд «Симферополь—Москва», 12.35, переполненный вагон-ресторан, пятна томатного соуса на перекрахмаленной скатерти, забытые кем-то спички «Львiв», сигаретный пепел, позвякивание бутылки «Нарзана» в металлическом кольце у окна, колеблющаяся занавеска, гиперболоиды густых солнечных лучей, Олино предплечье со следами облезающего загара, полинявший Володин батник, Виткино джинсовое платье с двумя вышитыми маковыми головками.
— Только, пожалуйста, ребятки, не рассиживайтесь, — зашелестел замусоленной книжкой толстый официант, — у меня очередища до самой Москвы.
— А что у вас… — начал Володя, но лягушачьи губы официанта опередили:
— Салатов уже нет, солянки нет, есть харчо, судачок с пюре и бифштекс с яичком.
— А пива нет?
— Есть! — тряхнул взмокшей челкой официант. — Две, три?
— Четыре, — расслабился Володя. — И всем по бифштексу.
— Мороженое есть? — надела черные очки Витка.
— Нет... — Официант чиркнул карандашом в книжке и вывернулся жирным тюленьим телом к сдерживающей очередь буфетчице. — Любань, еще одного!
— Может, не на-а-до? Ведь нам так ую-ю-тно! — пропела Оля, закуривая последнюю сигарету, но по проходу уже шел шоколадный от загара мужчина в белых брюках и голубой рубашке.
— Здравствуйте, — улыбнулся он всем троим сразу, садясь и быстро заглядывая в глаза.
Он был никакой, без возраста, с плешивой головой.
«Ветеринар», — обозначил его Володя, забирая сигарету у Оли.
«Дынин», — вспомнила Оля персонаж фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!».
«Холостяцкий притырок на пути с курорта», — скривила красивые губы Витка.
Официант, бормоча что-то, вспомнил про него, повернулся, но плешивый протянул ему трёшку.
— Мне ничего, пожалуйста.
Официант взял деньги, непонимающе нахмурился.
— Ну, а…
— Ничего, ничего… — тряхнул незнакомец пальцами с обгрызенными ногтями. — Я просто посижу… немного.
— Ну, а… попить? Пивка? «Псоу»? Коньячок «Арарат»…
— Ничего, ничего.
Официант молча уплыл на кухню.
«Ветеринар, но с припиздью, — покосился на незнакомца Володя. — Наверно, сибирский валенок. Зиму тихо горбатился, летом поехал на юга мошной трясти».
«От жены из купе сбежал, — Оля забрала сигарету у Володи, затянулась. — Дал бы лучше нам три рубля. Володька последнюю пятерку щас просадит, приедем, в доме шаром покати, предки в санатории, неделю жить еще, ужас…»
«Окрезел чувачок на юге, вот и мучается дурью, — Витка посмотрела в окно. — И почему у таких козлов всегда много денег?»
Поезд полз по знойной Украине.
— Что-то как-то в этом году совсем уж лето жаркое, — заговорил плешивый, норовя заглянуть троим в глаза. — Неужели и в столице нашей родины такая температурная катастрофа?
— Понятия не имеем, — ответила за всех Витка, брезгливо глянув на его ногти.
— Вы где отдыхали? — улыбался мелкими нечистыми зубами плешивый.
«В пизде!» — зло ответил про себя Володя, а вслух произнес:
— Знаете, мы перегрелись, и спать хотим. А когда мы хотим спать, то мы всегда хотим есть и совсем не хотим разговаривать.
Ольга и Витка довольно хмыкнули.
— Сиеста, значит? — заискивающе прищурился плешивый.
— Сиеста! — Володя погасил окурок, вспомнив так и не дочитанный им роман Хемингуэя с похожим названием.
— А у меня все наоборот, — пригнулся к столу незнакомец, словно обреченный к плахе. — Как только перегреюсь — сразу такая бодрость появляется, такая сила в теле…
Вдруг он осекся на полуслове и оцепенел, словно укушенный змеёй. Официант поставил на стол три тарелки с пережаренными кусками мяса, обрамленными заскорузлыми палочками картофеля «фри», вялыми перьями укропа, зеленым горошком и тремя жареными яйцами. Яйца, правда, не были пережарены, не растеклись и выглядели довольно аппетитно. Из двух карманов нечистого белого халата официант выудил четыре бутылки холодного симферопольского пива, громко поставил, открыл и уплыл дальше.
«Слава труду! — Володя облегченно взялся за успевшую вспотеть бутылку. — Сейчас бы он нам проел плешь с этой бодростью в теле…»
Пиво потекло, зашипело в стаканах. Трое взяли стаканы и отпили: Володя — жадно, залпом, до ломоты в зубах, Витка — не торопясь, с удовольствием, Оля — как всегда, хладнокровно, так как заставить внутренне затрепетать её могло только пол󬬬сладкое шампанское.
Позабыв про заткнувшегося соседа, трое набросились на еду. Не ели ничего они с самого утра, а вчера после отправления поезда и до глубокой ночи выпили в купе три бутылки «Мукузани» и залакировали одинокой четвертинкой «Русской» местного разлива, что сегодня сказывалось на самочувствии.
Ели, как и пили, — по-разному.
Володя, густо посолив и поперчив яйцо, подцепил его на вилку, отправил в рот целиком и, проглатывая, запил пивом; затем, нанизав на вилку три палочки картошки, воткнул её в жесткое мясо, отрезал приличный кусок, положил на него ножом пять горошин, отправил всю конструкцию в рот, запихнул вслед кусочек белого хлеба и стал жевать, глядя на ползущие за окном провода и думая о том, что бы было, если б Брайен Фэрри и Брайен Ино вдруг взяли да и объединились в группу?
«Назвали бы её как-нибудь странно, — с удовольствием пережевывал он до слез в глазах. — Например: «ВВ». Или — «Rose of Blue». Или просто: «Miracle ? 7».
Витка положила яйцо на мясо, нервно раздавила его вилкой, проткнула картошку, обмакнула в яйцо, отправила в рот, отрезала кусочек мяса, обмакнула в яйцо, отправила в рот, запила, отломила черного хлеба, обмакнула в яйцо, отправила в рот и, жуя, стала быстро-быстро протыкать непослушные горошины и совать в по¬желтевшие от яйца губы. Она смотрела на серебряный перстень на безымянном пальце левой руки у плешивого.
«С намеком чувачок: вроде холост-разведен, а бывшее обручальное мне на фиг не нужно. Интересно, подклеил он кого-нибудь в Крыму? Какую-нибудь тетю Клаву из санаторной столовки. Или, нет, может, мать-одиночку, еврейскую толстожопую мамашу. Он ей за черешней стоял, а она ему на диком пляже втихаря давала...»
Оля ела спокойно, отрезая мясо, запивая каждый кусочек пивом, отщипывая белый хлеб и совсем игнорируя гарнир. Взгляд её рассеянно плавал в тарелке.
«Интересно, пройдет после пива голова? Зарекалась пить водку эту противную, а Вовик готов пить все подряд. Надо Наташке сразу позвонить, интересно, отксерила она ноты? Если — нет, я ей Бартока принципиально не верну. Её просить — безнадежное дело. А если ей что понадобится — вынь да положь, как тогда с ансамблем… Господи, почему он так смотрит?»
Оля перестала жевать.
Плешивый смотрел на неё безумными водянистыми зеленовато-голубыми глазами. Лицо его было не то что смертельно бледным, а совсем чудовищным, словно перед ним происходило что-то страшное, противное естеству этого человека.
«Опрокинутое лицо», — вспомнила Оля, кладя нож и вилку на край тарелки.
— Почему вы… так смотрите?
Витка и Володя тоже перестали есть и уставились на плешивого. По его лицу прошла судорога, он вздрогнул всем телом и заморгал, взявшись за виски.
— Извините… я… это…
Поезд въехал на мост, с грохотом замелькали стальные опоры, пахнуло гарью.
Незнакомец энергично потер свои бледные щеки, потом полез в нагрудный карман рубашки, достал бумажку и молча протянул Володе. Это была справка об освобождении из исправительно-трудовой колонии, выданная Бурмистрову Борису Ильичу. Оля и Витка заглянули в бумажку.
— Семь лет, ребята. Семь лет. И всего-то за какой-то мешок лимонной кислоты, — произнес плешивый и забрал справку. — Вы извините, я ничего не хочу нарушать… вмешиваться… и так далее. Просто у меня есть одна огромная просьба. Очень большая.
— Деньги нужны? — спросил Володя, сообразив, что трешка официанту — всего лишь трюк, рассчитанный на внешний эффект.
— Ну что вы! — усмехнулся Бурмистров, доставая из брюк толстенный кожаный бумажник и бросая его на стол. — Денег у меня куры не клюют.
Молодые люди молча посмотрели на портмоне с торчащими торцами многочисленных купюр.
— Деньги вообще это… так… — Незнакомец нервно махнул рукой. — Пришли — ушли, и ладно. А просьба. Ну… не знаю. Давайте, я вам сперва расскажу.
«Не даст поесть», — тоскливо посмотрел на половину бифштекса Володя.
«Странный чувак», — пригубила пиво Витка.
«Уголовник. Надо же!» — недоверчиво смотрела Оля.
Бурмистров убрал бумажник, потер маленький подбородок.
— Ну, обстоятельства дела — это опустим, неинтересно. Одно скажу: я по профессии конструктор, а по призванию — коммерсант. Но времена социалистические, какой уж тут честный бизнес! Мда… Подполье. Да. И вот семь лет припаяли. Два месяца, как освободился. Зона наша Богом забытая, в Казахстане. Не наша, простите! — мелко засмеялся он. — Уже ихняя, ихняя... Вот. Ну и я, человек с двумя высшими образованиями, работал на кирпичном заводе. Не только, правда, но в основном — лепил кирпичи. Вот. И уже потом, ближе к освобождению, попал на блатное место, на кухню. А в этой зоне, будь она неладна, одно плохо — слишком маленькая. Всего двести шестьдесят два человека. И не нужна-то она особо никому. Сидят там за экономические преступления средней тяжести, так сказать. Срока большие. Люди серьезные, спокойные. Не беспредельничают, не чифирят, в побеги не уходят. И снабжение — отвратительное. Мда… ну и, в общем, за эти семь лет каждый день я ел одно и то же — похлебку из конины. Лошадиный суп, как мы называли. Там рядом большой конный завод, ну и выбракованных лошадей — к нам в котел.
Он усмехнулся и посмотрел в окно.
— А что в этом супе еще было? — спросила Витка.
— Пшено, рис или мука, — улыбаясь, заговорил Бурмистров. — Когда что. Но — конина, главный, так сказать, субпродукт, была всегда. Ежедневно. Каждый день наш лагерёк съедал целую лошадь.
— Где же они столько лошадей набрали? — спросил Володя.
— Чего-чего, а лошадей в Казахстане полным-полно. Больше, чем в Москве! — засмеялся Бурмистров, и Витка с Олей улыбнулись.
— А это не вредно — каждый день конину? — спросил Володя.
— Нет. Конское мясо — самое здоровое. Полезнее свинины и говядины.
— И вы все эти семь лет ели одно и то же? — Оля разглядывала его беспокойный лоб с тонущими в загаре веснушками.
— Трудно поверить? — заглянул он ей в глаза.
— Трудно, — серьезно произнесла она.
— Мне тоже — трудно. Но вот… — он развел руками, — семь лет как не бывало, два конных полка съедены, а я живой!
— Но это ж жутко муторно — каждый день одно и то же! — покачала головой Витка. — Если бы мне вот этот бифштекс каждый день пичкали — я б с ума съехала.
— Ну, человек ко всему привыкает… — покачивал плешивой головой Бурмистров. — Я поначалу ел всё, потом не мог мясо есть, выбрасывал, хлебал одну юшку, потом наоборот — стал мясо всухую жевать, с хлебом. Потом вообще как-то плюнул и молотил всё подряд, а под конец… это трудно объяснить.
Он задумался.
«Если он не врет — это в умат», — налил себе пива Володя.
«Он теперь должен жутко жрать хотеть всё подряд, — Витка разглядывала Бурмистрова как диковинную рептилию. — Хотя он ведь ничего не заказал! Наверно, в Крыму обожрался, бедный».
«Какой-то он… непонятный… — думала Оля, — словно с похорон едет…»
— Знаете, когда меня на кухню перевели, — продолжал Бурмистров, — я увидел весь процесс приготовления пищи. Каждый день. Это начиналось рано утром. На тележке из морозильни привозили лошадиную тушу, клали на три сбитые колоды. И повар сразу звал Васю-Два-Топора-Пара. Это был один зэк, он раньше работал мясником в Алма-Ате, но потом сел по-крупному. Здоровенный мужик с двумя топорами. Он приходил и начинал рубить мерзлую тушу, как капусту. Это было самым большим его удовольствием. Рубил художественно, от души. Потом уходил, мы загружали мясо в котлы, варили, сыпали крупу. Варили долго, пока мясо от костей не отстанет. А потом… потом… простите, как вас зовут?
Он неотрывно смотрел на Олю.
— Ольга, — спокойно ответила она.
— Ольга, я могу вас попросить об одном одолжении? Только вас.
— Смотря о каком.
Бурмистров вцепился руками в стол, словно готовясь оторвать его от пола.
— Вы можете поесть для меня? Здесь. Сейчас.
— Как это — для вас?
— Ну, чтобы я посмотрел. Просто посмотрел.
Ольга переглянулась с Володей.
«Начался дурдом», — подумал Володя и решительно вздохнул:
— Знаете, мы вообще-то пришли сюда с конкретной…
— Я понимаю, понимаю, понимаю! — сморщился Бурмистров. — Я совсем не хочу вам мешать, но мне больше ничего не нужно, кроме как посмотреть, мне вообще больше ничего не нужно! У меня нет ни семьи, ни близких, а сейчас и друзей даже не осталось, нет ни кола ни двора, но вот это, — он как-то по-собачьи показал губами на тарелку, — только это и осталось.
— Что — еда? — спросила Витка.
— Да нет, нет, нет! — затряс он головой. — Не еда! А чтобы видеть, как ест хороший человек. Красивый человек. Видеть, как ест Ольга. Да. И вот, сразу, чтобы не было никаких вопросов… — Он снова достал портмоне, вытащил двадцатипятирублевку и положил на стол.
«Приехали! — Витка прикрыла рот рукой, чтобы не рассмеяться. — Мама дорогая, ведь будем в Москве рассказывать — никто не поверит…»
«Он точно болен», — смотрела на купюру Оля.
«Чушь какая», — усмехнулся Володя.
— Я пойду в купе, — встала Оля.
Бурмистров передернулся, как от электрического разряда.
— Ольга, умоляю, прошу вас, только не уходите!
— Спасибо, я уже сыта, — Ольга стала протискиваться между столом и Володей.
— Умоляю! Умоляю! — громко выкрикнул Бурмистров.
За соседними столами обернулись.
— Погоди, — Володя взял её за руку. — Это интересно.
— Очень! — фыркнула она.
— Поверьте, Ольга, мне этой минуты хватит на целый год! — забормотал Бурмистров, совсем приникая к столу и снизу заглядывая ей в глаза. — Вы… вы удивительно едите… просто божественно… это так, это так… вот здесь у меня… — он прижал руки к впалой груди, — здесь это… просто, как это… так сильно, так сильно, что… что и не вижу ничего…
Голос его задрожал.
«Жалкий. Но сумасшедший», — покосилась Оля.
Помолчали под перестук колес.
— Ну а что? — заговорил Володя. — Что такого, что человек хочет посмотреть, как ты ешь?
— Я не люблю, когда в рот заглядывают. И вообще… — она посмотрела в окно, — не люблю помешанных.
— Ольга, я не псих, поверьте! — затряс руками Бурмистров. — Я совершенно нормальный совет¬ский человек.
— Оно и видно! — усмехнулась она.
— А может, я для вас поем? — Витка глянула на колеблющуюся от сквозняка двадцатипятирублевку.
— Вы… извините, как ваше имя?
— Вита.
— Вита… Виточка, понимаете, я испытываю это только с определенными людьми, вы не обижайтесь! Да и вообще… у меня это первый раз. Не обижайтесь.
— Я редко обижаюсь. На меня — чаще, — Вита поправила черные очки. — Оль, да съешь ты это мясо, доставь дяденьке удовольствие.
— Умоляю, Ольга, всего несколько минут! И такое счастье для меня! Это же… это… не знаю… больше, чем счастье… — Голос Бурмистрова снова задрожал.
«Сейчас разревется еще, — покосилась она на оглядывающихся пассажиров. — Надо же, подсадили его именно к нам, по закону подлости, нет чтоб вон к тем двум толстухам…»
— Хорошо, я доем! — Она села на свое место, не глядя на Бурмистрова. — Только деньги уберите.
— О, умоляю вас, Ольга! — прижал тот руки к груди. — Не обижайте меня! Я очень хочу, чтобы вы их взяли, именно вы, именно вы!
— Считайте, что она их взяла, — потянулся Володя к купюре, но Бурмистров предостерегающе накрыл бумажку ладонями, словно свечу от ветра.
— Нет, нет, нет! Я умоляю взять только Ольгу, одну только Ольгу! Взять от чистого сердца, взять просто… как обыкновенную… ну… как это… как ничего!
— Возьми, Оль, — кивнула Витка. — Не расстраивай человека.
— Ольга, возьмите, умоляю!
— Возьми, возьми… — поморщился Володя.
Ольга, поколебавшись еще минуту, взяла деньги и убрала в карман своих джинсов.
— Спасибо, огромное вам спасибо! — затряс плешивой головой Бурмистров.
Ольга хмуро взяла вилку и нож и занесла их над мясом так, словно в тарелке лежал кусок железа.
Вагон сильно качнуло.
Она сглотнула, воткнула вилку в мясо и решительно отрезала.
— Только не спешите, умоляю вас, не спешите… — прошептал Бурмистров.
Володя налил ей пива. Оля поднесла вилку с кусочком мяса к губам, сняла мясо зубами и стала медленно жевать, глядя в тарелку.
Жилистое смуглое тело Бурмистрова словно окаменело. Вцепившись руками в край стола, он смотрел на Олин рот, мутные глаза выкатились и остекленели, словно этому невзрачному человеку вкололи большую дозу наркотика.
— И это нэ… — пролепетали его посеревшие губы. — И это нэ…
Витка и Володя во все глаза смотрели на него.
«Чувачок балдеет, а?! Убиться веником…»
«Пиздец всему! Просто пиздец…»
Оля ела, дав себе жесткий приказ ни разу не взглянуть на Бурмистрова. Сначала это получалось, и она даже не особенно спешила, накалывая вилкой палочки картошки и подгребая зеленый горошек. Но бормотание Бурмистрова становилось все настойчивей, — из его груди что-то рвалось через рот со сжатыми зубами, худые плечи вздрагивали, голова мелко дрожала.
— Это нэ! И это нэ-э-э! И это нэ-э-э!
«Не смотри!» — снова приказала себе Оля, накалывая очередной кусок мяса, отрезая и макая в загустевший желток остывшего яйца.
Бурмистров причитал и трясся все сильнее, в углах бескровных губ его проступила пена.
— И это нэ-э-э! Это нэ-э-э! И это нэ-э-э-э!
Не выдержав, Оля глянула. Её передернуло от остекленевших глаз. Она поперхнулась, тут же вспомнив картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван». Володя протянул стакан с пивом.
«Не смотри же, дура!» — зло сказала она про себя, отпивая из стакана.
Сквозь желтое пиво голубая рубашка Бурмистрова была цвета водорослей.
— И это нэ-э-э! Это нэ-э-э!
Оля почувствовала, что её сейчас вырвет.
«Думай про море!» — приказала она себе, зацепилась глазами за «водоросли» и вспомнила, как они с Володей заплыли ночью на платформу ихтиологов и долго занимались там любовью на теплом, не успевшем ещё остыть железном полу. Витка осталась тогда на берегу и с двумя местными парнями пекла на костре мидии. Володя поставил Олю на колени, вошел в неё сзади; Оля прижалась щекой к гладкому железному полу, слушая, как бьет в платформу несильная ночная волна…
Насадив последний кусочек мяса, она подтерла им яичный желток и отправила в рот.
— И это нэ-э-э-э-э! — затрясся и заревел Бурмистров так, что в вагоне-ресторане стало тихо, а официант поспешил к их столику.
— Что такое? — насупленно склонился он.
— Всё… нормально, — стряхнул первым оцепенение Володя.
Обмякший Бурмистров с отвисшей губой и вспотевшим лицом по-прежнему смотрел на Олин рот.
— Вам что, плохо? — прищурился официант.
— Да нет, все нормально, — ответил за него Володя. — Вы… посчитайте нам.
— Четыре двадцать, — сразу сказал официант.
Володя протянул пятерку и стал вставать. Сразу встали Оля и Витка. Бурмистров сгорбленно сидел, шевеля мокрыми губами. Он сильно вспотел.
— Дайте пройти, — сказал Володя.
Бурмистров встал, как робот, шагнул в проход. Официант протянул Володе сдачу, но тот отрицательно мотнул головой и, взяв Олю за руку, повел к выходу. Витка заспешила следом, усмехаясь и виляя худыми бедрами.
Бурмистров стоял, ссутулясь и глядя в пол.
— Вам прилечь надо, — коснулся его взмокшей спины официант, окончательно для себя решивший, что у Бурмистрова просто очередная фаза длительного отпускного запоя.
— А? — поднял на него глаза Бурмистров.
— Отдохните, говорю. А вечерком, перед Москвой, приходите ко мне опохмелиться, — шепнул ему официант.
Бурмистров повернулся и пошел.


В купе Оля забралась наверх, а Витка и Володя внизу обсуждали сумасшедшего Бурмистрова. Четвертый сосед по купе, полный словоохотливый бухгалтер из Подольска, громко спал на нижней полке, приняв пару стаканов «Перцовой» и закусив мелитопольской колбасой.
— Я даже пиво не допил! — Володя достал колоду с картами. — Какая там «Таганка»! Тут просто фильмы ужасов, Хичкок! В умат полный!
— Оль, я боялась, что ты подавишься! — Витка возбужденно терла перед собой узкими ладонями. — Ну, чуваки, ну, это я не знаю что! У меня Ма¬рик, когда от армии косил, три месяца в дурдоме пролежал, много чего порассказывал, но — такое!
— Оль, а деньги точно у тебя? — засмеялся Володя. — Может, нам это всё померещилось? Пиздец какой!
— Мне кто-то обещал не материться больше, — Оля смотрела на хромированную ручку в сером потолке купе.
— Чуваки, а давайте попозже по второму заходу в ресторацию? — предложила Витка.
— И опять он к нам подсядет! — затрещал колодой Володя.
— С вечерним тарифом! Полтинник за поглядку, а?! Ольк, я тебе свою помаду одолжу!
Витка и Володя захохотали так, что бухгалтер перестал храпеть и забормотал во сне.
Оля смотрела в потолок, водя рукой по желтой рифленой поверхности стены.
«Много больных… — подумала она и зевнула, вспомнив, как с Таней Баташовой случился эпилептический припадок на экзамене по гармонии. — Хорошо, что меня не вырвало. Уши у него какие-то… как у мальчишки. Идиот».
Она закрыла глаза и задремала.
Ей снится, что она в Кратово, едет на спортивном велосипеде двоюродного брата Вани со скрипкой в футляре за спиной на улицу Чехова к старикам Фатьяновым, разводящим тюльпаны, где дирекция Гнесинского училища организовала Тайное Выпускное Прослушивание, на котором будет Павел Коган; она едет легко и свободно, крутит послушные педали, подставляя лицо теплому дачному воздуху, хвойному воздуху, свежему воздуху, набирает скорость на горке возле дачи Горностаевой, снова катит вниз, мимо замшело шевелящихся заборов, сдерживающих бесчисленную свору сонно-злобных собак, потом сворачивает на улицу маршала Жукова и видит, что во всю длину и ширину улицы, от забора до забора, пролегает глубочайшая траншея, а на весу ровно посередине улицы проложен монорельс; он стремительно ровный и ярко сверкает на солнце; «Как же я проеду? Я опоздаю!» — с ужасом думает она, резко тормозя; песок, дачный песок, белый мелкий песок шуршит под шинами велосипеда, корни сосен подбрасывают велосипед, бабочки капустницы бьются в глаза и улетают прочь, в крапиву, а внизу, в сумрачной траншее, копошится очередь за квасом; очередь небольшая, незнакомая, молчаливая; Оля всматривается в монорельс; «Девушка, тебе надо шины снять!» — советуют снизу; «Как я сниму? У меня нет инструментов!» — холодеет она; «А ты монтера попроси!»; Оля подымает голову и смотрит вверх; там, высоко на соснах, на оранжево-синих соснах живут монтеры со стальными когтями на ногах; монтер спускается к ней с сосны; «У нас у всех по два топора!» — говорит он и достает два огромных топора; топоры блестят на солнце; монтер, крякая, ловко срубает шины с колес велосипеда; «Спасибо!» — радуется она; «Плати!» — загораживает монорельс пахнущий колбасой и водкой монтер; «Чем же я заплачу?»; «Жа-
реным мясом! У тебя же мясные галифе! Все лето, небось, растила, стрекоза!»; Оля смотрит на свои ноги в шортах: на бедрах у неё большие наросты из жареного мяса; она трогает их, ощупывает с ужасом и интересом; «Стой нормально!» — приказывает монтер и двумя лихими ударами стесывает мясные галифе; «Я их еще раз запеку, в тесте, сделаю капитальную буженину! — кричит он в лицо Оле; мясо исчезает в бездонных карманах монтера; «Поезжай, не задерживай, я стрелку перевел!» — кричит монтер; Оля ставит обод переднего колеса на монорельс, отталкивается ногой от земли, едет над бездонной темной траншеей, едет сначала неуверенно, балансируя, потом все свободнее и свободнее, разгоняется, ветер свистит у неё в ушах.
Рывок.
Лязг.
Рывок.
Оля проснулась, вытерла ладонью мокрый рот.
Поезд опять дернуло, и он тихо пополз. Солнце ослабло. В купе было душно, пыльно и пахло колбасой. Володя спал на соседней полке.
Оля встряхнула головой, поправила волосы, посмотрела вниз. Витка спала. Бухгалтера не было.
Оля посмотрела на часы: 16.37.
— Отлично… — зевнула она, спускаясь вниз.
Нашарив босоножки, посмотрела в зеркало двери, потерла лицо, расчесала волосы, дернула ручку. Зеркало поехало в сторону.
В коридоре было прохладней. Два карапуза, хохоча и топая сандалиями, играли в салочки; в соседнем купе шумно резались в домино, слышались чей-то прокуренный бас и высокий бабий голос соседа-бухгалтера.
Оля пошла в туалет. Захлопнув за собой дверь, заперла её поворотом мокрого винта, ополоснула лицо, приспустила брюки, с трудом вскарабкалась с ногами на унитаз. Бесцветная струйка потекла в испачканную калом воронку.
«Что-то мне снилось… про Кратово… — начала вспоминать она. — Господи, еще два часа пилить… Что-то там про Когана… А! Мясные галифе!»
Она рассмеялась и погладила свое загорелое бедро. Помочившись, провела рукой по гениталиям, собирая влагу, встала, ополоснула руку, за¬стегнулась и еще раз посмотрела на себя в за¬брызганное зеркало: розовая венгерская майка на бретельках, белокурые волосы до плеч, широкоскулое лицо с карими глазами, синячок над ключицей от Володиного поцелуя.
— Вот я и в Крым съездила, — произнесла она и открыла дверь.
Прямо за дверью стоял Бурмистров.
Оля взглянула на него без удивления.
«Сейчас деньги назад потребует, — поняла она. — Идиот сумасшедший».
— Извините, пожалуйста, Ольга, я хотел с вами поговорить… мне это очень нужно…
— В туалете?
— Нет, нет, если хотите, пройдемте ко мне в седьмой вагон… если… или здесь… — Он шагнул в сторону, пропуская её.
— А если не хочу? — Она вышла из туалета, за¬хлопнула дверь и в упор всмотрелась в Бурмистрова. «Это не могло так просто кончиться. Он теперь не отвяжется... слизняк чертов...»
Вытащила из кармана двадцатипятирублевку, быстро сунула ему в карман рубашки, откуда торчали черные очки и какие-то бумажки.
— Возьмите и отвяжитесь.
— Да нет же… нет… — опомнившись, он полез в карман. — Зачем вы…
Оля повернулась, чтобы уйти, но он схватил её за руку.
— Умоляю, не уходите!
— Я сейчас мужа позову, — сказала она и тут же разозлилась на себя за эту малодушную ложь: «Я уже и замужем!»
— Что вам нужно от меня?!
— Умоляю, умоляю… — Он заметил идущего к ним по коридору мужчину. — На два слова, пройдемте… ну… вон туда, в тамбур.
Бурмистров не вызывал в ней чувство страха; внутри себя Ольга ощущала, что этот человек неспособен сделать что-то страшное, тяжелое. Но он был просто невыносим.
— В какой еще тамбур? — зло усмехнулась она и покосилась на приближающегося мужчину; тот был пошло-усатым, в полосатой пижаме, и, мурлыча что-то, нес в обеих руках прозрачный целлофановый пакет объедков. Этот пакет с куриными костями, яичной шелухой и яблочными огрызками словно подтолкнул Олю, и она шагнула к тамбуру. Бурмистров поспешил за ней.
В тамбуре было грязно, сумрачно и сильно грохотало.
Прислонившись к прохладной мутно-зеленой стенке, Оля сложила руки на красивой груди и посмотрела на Бурмистрова. Он лихорадочно рылся в нагрудном кармане.
— Зачем же вы… я же по-честному… а вы…
Вытащив купюру, он зацепил другие бумажки, они попадали на пол. Он кинулся подбирать их. Одна фотография упала Оле на ногу. Как начинающий жонглер, она подбросила её вверх ногой, поймала руками, глянула: Бурмистров на фоне Ласточкиного Гнезда стоит в обнимку с худощавым смугло¬лицым парнем с близко посаженными глазами; парень в майке-тельняшке, среди нескольких та¬туировок у него на плечах и руках выделяется одна, змеёй ползущая вверх по запястью: имя «Ира», пронзенное ножом.
— Дружок ваш? — Оля отдала фотографию.
— Да, да, друг. Мы в Ялте повидались.
— Тоже сидел?
— Да. Но не со мной. У него… он… по-другому…
— Он что, Иру убил? Или сильно любил?
— А, вы про это! — устало улыбнулся Бурмистров. — Нет, нет, это не Ира. Это «Иду Резать Актив».
— А что такое «актив»?
— Бугры, плохие люди.
— Бугры?
— Ольга, — посерьезнел он, протягивая деньги, — возьмите. И не обижайте меня.
— Скажите, что вам от меня нужно? — Она спрятала руки под мышки.
— Мне нужно… — начал он решительно и вдруг опустился на колени. — Ольга, я видел вас в Ялте.
— Как?
— Я… тогда в Ялте… в этом кафе на набережной… «Якорь». Первый раз. Вы там были с вашим мужем. Вы ели салат из помидоров и… эти… котлеты. Киевские. Потом еще дважды ели там. А потом вы на пляже ели черешню. Я вас угощал.
— Постойте, — вспомнила Оля. — На пляже… черешня… кулек с черешней! Это вы были? Угощали? В шапке из газеты?
— Я, я, я! — замотал он плешивой головой.
Оля вспомнила странного, заискивающе улыбающегося курортника, сующего ей кулек с желтой черешней и смешно бормочущего чего-то. И сразу же вдруг почему-то вспомнила

Иллюстрированное переиздание

31.05.2007

Автор: Дюк Митягов
Источник: Ваш досуг, № 22

Одно из самых ярких творений корифея русского постмодернизма вышло с иллюстрациями Ярослава Шварцштейна. Теперь это термоядерное туалетно-сексуально-кулинарное брожение сопровождается галереей ошарашивающих картинок, выполненных при этом в мягких пастельных тонах. Как и автор текста, живописец не поскупился художественными средствами в изображении различных натуралистичных подробностей. Нет сомнений, что иллюстративный ряд вновь изданного «Лошадиного супа», абсурдной повести об очень странных отношениях молодой красавицы и бывшего зэка, вызовет у преследователей Сорокина новый всплеск отвращения и возмущения. Ну, а ценители таланта Владимира Георгиевича смогут поностальгировать и взглянуть на культовое сочинение по-новому.

Поедатели пустоты

09.08.2007

Автор: Борис Соколов
Источник: Культура, № 31

Рассказ Владимира Сорокина "Лошадиный суп", давно уже признанный одним из лучших сорокинских текстов, удостоился альбомного издания с превосходными иллюстрациями талантливого художника Ярослава Шварцштейна. И получился во многом уникальный тип издания. То, что сделали писатель и художник, это и не комиксы, но и не просто книжка с картинками. Перед нами - некая визуальная книга, где иллюстрации и текст находятся в неразрывном единстве, помогая усваивать друг друга. Иллюстрации Шварцштейна образуют последовательный видеоряд, отображающий все основные события, точнее - планы рассказа. Они напоминают кинокадры, так что Шварцштейн здесь приближается не к комиксу, а скорее к фильму. В этих кадрах-картинках замечательно передан неповторимый дух советской эпохи, содержавшей в себе элементы саморазрушения, и то, как эти элементы трансформировались в постсоветском обществе потребления. С одной стороны, очень реалистичные, картинки ярко и емко передают характер персонажей. Но, с другой стороны, применяемые в картинках проекции высвечивают приметы разрушения, выдают эпоху постмодерна. Приглушенная гамма красок создает атмосферу чего-то уже ушедшего, но по-своему даже притягательного, покрытого ностальгической дымкой, из которой, однако, выпирают нарочито огрубленные формы. Тем самым действительно зримой становится основная идея сорокинского рассказа - люди, в советское время привыкшие питаться воздухом, уже не могут переваривать нормальную пищу, как материальную, так и духовную. Неслучайно действие рассказа начинается в июльском Крыму 1980 года. Люди, жившие в ту эпоху, хорошо помнят, что Крым всегда воспринимался как некая романтическая отдушина, как райский уголок, где можно было отдохнуть от занудной советской действительности. Героиня рассказа, девушка-студентка Оля, постепенно приучается неким крупным дельцом теневой экономики Борисом Ильичом Бурмистровым есть воздух, правда, за большие деньги. В казахстанском лагере зэку Бурмистрову приходилось есть лошадиный суп, а в новой России он становится крупным банкиром. Оля так и называет его про себя: "Лошадиный суп". Какие-то черты Бурмистрова, кстати сказать, есть у банкира Бориса Марковича Попова в позднейшей сорокинской пьесе "Капитал". В рассказе отмечается, что Бурмистров очень похож на начальника пионерлагеря Дынина из культовой комедии 60-х "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен". Эта киноцитата присутствует и в иллюстрациях Шварцштейна. На них Бурмистров - вылитый молодой Евгений Евстигнеев в этом фильме. Героиня - это символ красоты, которую постепенно разрушает то стремление к деньгам и пошлость, которые олицетворяет "Лошадиный суп". Сорокин утверждает, что еда - это необходимое зло для человека. Героиня постепенно приходит к состоянию, когда она может есть по-настоящему лишь после того, как сначала съест порцию воображаемой еды из воздуха на сеансе у "Лошадиного супа". А в финале она убивает убийцу Бурмистрова и после этого умирает, еще до того, как в ее сердце вонзится бандитское шило. Ведь с гибелью "Лошадиного супа" для нее пропал смысл жизни. Рассказ ведь - не про жратву, про жизнь. И героиня становится также жертвой борьбы "старых", вышедших из советского прошлого, и "молодых" капиталистов, причем портреты этих "молодых", нарисованные Шварцштейном, - это не добродушные евстигнеевские Дынины, а наглые, с наслаждением пожирающие жизнь животные.