ОГЛАВЛЕНИЕ


Содержание.....3

Глава 0,
в которой из ничего все уже началось,
но пока еще непонятно, что.....5

Глава первая,
в которой читатель знакомится
с главными героями, имена которых раскрывает автор, но пока еще не понятно, для чего.....9

Глава вторая,
в которой, становясь главным, герой немедленно попадает на бабки .....23

Глава третья,
в которой читатель знакомится
с писателем, а писатель — с читателем.....30

Глава четвертая,
в которой чужая жадность создает угрозу фраеру.....42

Глава пятая,
в которой пустота медного кувшина проявляется
во всей полноте.....49

Глава шестая,
в которой дует ветер.....53

Глава седьмая,
в которой незваный гость похож
на татарина.....58
Глава восьмая,
в которой писатель рассказывает сказки.....69

Глава девятая,
в которой сказки становятся болью — головной.....78

Глава десятая,
в которой появляется плохой.....93

Глава одиннадцатая,
в которой слова предметны, а предметы — условны.....101

Глава двенадцатая,
в которой старость — не радость и подстава
с квартирой.....112

Глава тринадцатая,
в которой то, что дозволено быку,
быку недоступно.....123

Глава четырнадцатая,
в которой некоторые кулинарные советы
противоречат законодательству РФ.....135

Глава пятнадцатая,
в которой ощущается близость конца.....148

Глава шестнадцатая,
в которой чудеса происходят без волшебства,
среди цветов любви.....165

Глава семнадцатая,
в которой герой снова оказывается по ту сторону,
на этот раз — реально.....181

Глава восемнадцатая,
в которой с той стороны тоже люди.....197
Глава девятнадцатая,
в которой завтрак — на траве.....206

Глава двадцатая,
в которой герой переживает прощание с родиной
в ее крепких объятьях.....219

Глава двадцать первая,
в которой смерть звонит в золотой колокольчик.....227

Глава 00,
которая не есть окончание начальной главы 0 и ничего не закольцовывает, а является как бы последней
и потому номера лишена, что ее номер
лишен смысла.....230

Эпилог..... 248

Оглавление....251

Глава 0,

в которой из ничего все уже началось, но пока еще непонятно, что


ЛОТ 254
сквозной фонарь из мечети
предположительно XIII век
надпись из Гафиза, выгравированная по краю, означает, что суетно земное, а небесное да пребудет с нами
1200 фунтов
1250 фунтов
1300 фунтов

В углу монитора менялись цифры, означающие новую цену продаваемого товара. Аукцион шел он-лайн в Интернете, сам аукционист и все товары находились в аукционной камере Гаммонда в Ковент-гардене, город Лондон, Великобритания. Определить, где находятся покупатели, вернее, кто из покупателей — участников аукциона где находится, было практически невозможно: единственное, что их всех объединяло, — это то, что каждый из них сидел за монитором своего компьютера где-то в любой части света.
Доподлинно известно местонахождение только одного из них: в Москве, на Кутузовском проспекте, в обшарпанной однокомнатной квартире, за убитым еще в Первую мировую бабушкиным столом, на котором помещались полуразобранные модем и CD-ROM, какое-то хитрое самопальное устройство и довольно приличный пентюк «белой» сборки. Эта «белая» сборка была осуществлена собственно тем, кто находился за столом. Он был белым и бледным от увлеченного недосыпания.
— Так-так-так, — пробормотал он и ввел число: 1800.
1800 сразу возникло в углу экрана, моргнуло и поменялось на 1400, а на экране возникла надпись:

Ваша кредитная карточка недействительна. Пожалуйста, введите данные действующей кредитной карты.

Дальше шел шаблон для имени-фамилии владельца и срока действия, номера и типа карты.
— Так-так-так, — снова пробормотал бледный молодой человек за монитором, ввинтил тлеющий сигаретный фильтр в переполненное окурками блюдце, служившее пепельницей, нашарил рукой пачку «Золотой Явы», лежавшей рядом с клавиатурой, выудил из нее пальцами сигарету и закурил.
— Блин, ну приняли же вроде на входе. У них, наверное, система вторичной проверки активируется при каждом вводе... Ну, правильно, сумму-то они должны сверять, — вслух размышлял он. — Так-так-так, но программа-то уже внутри... Должна же сработать... Ладно, пробуем еще раз.
В графе Имя он набрал слово Джинн русскими буквами, а в графе Фамилия — genius, латинскими. Остальные графы заполнять не стал — свой адрес он уже заранее ввел в подписную анкету — и кликнул мышкой на ОК. Надпись исчезла, но вместо нее поверх изображения дурацкого сквозного фонаря из мечети с надписями из Гафиза возникла другая:

Продано за 1500 фунтов.

— Блин, так, ладно, спокойно, ты просто не успел, — забормотал он. — Сейчас объявят следующий лот, и тогда посмотрим. Черт бы побрал эти аукционы, с магазином все было бы намного проще.
Картинка на мониторе поменялась. Теперь на ней был изображен темный, видавший виды кувшин, весь покрытый вмятинами и царапинами. Под кувшином появилась надпись:
ЛОТ 255 —
древний медный кувшин, идеальная посуда для джиннов
предположительно X век до нашей эры
герметически запечатан, на крышке рисунок и надписи на древнееврейском, аккадском, финикийском и новоегипетском языках
150 фунтов
170 фунтов
220 фунтов

Очевидно, человек, составлявший каталог аукциона, обладал чувством юмора. Хотя, с другой стороны, даже на картинке вид у кувшина был до того неказистый, что, кроме как хранилище джинна, он, видимо, не представлял интереса даже для специалистов, в том числе в области языков.
— Хорошее совпадение. Джинн против Джинна. Ладно, посмотрим, будет вам Шахерезада. — Он на секунду задумался, набрал на клавиатуре 1001 и нажал ввод. Число 1001 возникло в углу монитора, и сразу на картинке стали появляться мигающие баннеры:

1001 раз!
1001 два!

И тут поверх всего этого выскочил серенький, уже его собственный, а не интернетовский, прямоугольничек:

Соединение с Интернет было прервано. Восстановить?

От досады он чуть не взвыл. С трудом удержавшись, чтобы не хватить кулаком по экрану, он сжал зубы и кликнул на Да. Неторопливо щелкнул модем, издал телефонный гудок и застрекотал, набирая номер провайдера. Занято. До провайдера он мог теперь дозваниваться минут пятнадцать — и надо было начинать все сначала.
«Чего я, дурак, сразу такую крупную сумму объявил?! За тысячу фунтов они точно проверят, надо было по чуть-чуть. Спалюсь на фиг. С ума уже сошел с этим восточным колоритом. Тысяча и одна ночь — выпендриваться надо меньше».
От обиды он выключил компьютер кнопкой, не дожидаясь выхода из Windows, посидел с минуту, тупо глядя в погасший монитор, и только теперь ощутил невероятную усталость — вторая ночь без сна! Не раздеваясь, он плюхнулся на промятую бабушкину тахту, повернулся на бок и заснул, даже не успев закрыть глаза. Конечными звуками расползающейся реальности были затихающие в голове сигналы точного времени из громкой соседской советской радиоточки.
«Как это время может быть точным, если оно все время меняется?» — шевельнулась в полусонном мозгу вялая мысль.
Последний — шестой — длинный сигнал он уже не услышал.
В Москве было ровно три часа дня.


Краткое содержание этой главы

Неизвестный бледный молодой москвич пытается купить через Интернет какой-нибудь старинный предмет на аукционе в Лондоне. При этом он совершенно не собирается платить за него живые деньги, пусть даже и виртуально. Один за другим мимо его пустых рук уплывают древние вещи, пока наконец
на лоте с помятым медным кувшином
им не овладевает сон.



Глава первая,

в которой читатель близко знакомится с главными героями, имена которых раскрывает автор,
но пока еще непонятно, для чего


В Москве было ровно три часа дня, если верить сигналам точного времени.
Здесь все, кажется, понятно: Москва — это временное место действия этой истории, а главное основное время действия — прошедшее, хотя два остальных основных времени, а также несколько вспомогательных являются не только пространством данного текста, но и областью происхождения его событий.
Поэтому неудивительно, что настоящее имя Джинна было Гена Рыжов. Хотя можно сказать, что настоящее имя Гены Рыжова было Джинн.
Виртуальный «ник»—погоняло, под которым Гена существовал в мире Интернета, было выбрано и опробовано, когда Гена стал уже вполне формирующейся личностью, в отличие от его паспортного прозвища, выбранного родителями Гены не для самого Гены, а для своих представлений о том, каким Гена должен быть в этой жизни.
Каждый несет крест несовершенностей и свершений детей своих бабушек-дедушек и их самих, и имена — еще не самые тяжкие долги этого наследства.
«Гена — это от слова Гений, — говорил много лет назад молодой еще тогда папа Гены очень и очень молодой маме Гены, нежно откладывая в сторону желтый изгиб гитары, чтобы обнять будущую жену. — Наш сын будет гением».
Правда, в тот раз никакого сына не получилось. Перегруженная студенческой картошкой конца шестидесятых, мама подарила нерожденного солдата афганской войны прорве бескрайних полей отчизны на третьей неделе его подготовки к жизни на сырой земле. Второй сын, которому по наследству полагалось имя первого, появился на свет через несколько лет, однако, будучи прирожденным диссидентом, почти сразу задохнулся в парах гниющей государственности, выраженной физически в антисанитарной небрежности медперсонала. Чтобы уберечься врачам от разбирательств и наказаний, он был несправедливо зачислен ими в статистику мертворожденных, масса которых удерживала детскую смерт¬ность коммунизма от превосходства над лидерством Африки.
Гена был третьим и, наученный на ошибках бескомпромиссного опыта старших братьев, сумел остаться жить во второй половине семидесятых, а потом и дальше. При этом ему на вырост досталось имя старшего брата, а свое — по святцам Иван — он тогда недополучил, потому что крещен родителями не был.
Крестила его перед самой своей смертью двоюродная бабушка по маме.
Ранним ленинградским утром, когда спала мама, устав от экскурсионных прогулок с сыном в блеклую летнюю ночь, его, полуспящего, осторожно и секретно подняла бабушка и, не дав опомниться, вывела из тесной коммунальной комнатки прочь — в какую-то церковь, попутно объясняя лишь, что таков был наказ родных Гене родителей мамы перед тем, как им сгинуть на вечные «десять лет без права переписки».
«А разве не на войне они погибли?» — пробормотал тогда полусонный вопрос Гена. «На войне, на войне — за правду погибли», — уточнила двоюродная бабушка и заплакала. (Сама она осталась жить лишь тем, что преподавала математику в сельской казахской школе, а в родной город с трудом дезертировала, когда до нее докатилась полномасштабная советская власть и целину объявили полем боя.)
В церкви имя Гене оставили прежнее, а смутно запомнившийся обряд и батюшка сохранились лишь объяснением греческих корней имени: род, некто, начинающий род, ветка от дерева, дающая роду рождение и потому для других родов — уродливое юродство. Новый тем, что другой, не такой, как все. Такая трактовка имени и гениальности Гене не понравилась, и он похоронил ее в себе навсегда, стремясь по возможности незаметно соответствовать обществу.
Однако для одноклассников Гены этимологические глубины его имени оказались недоступны, и второе, школьное, имя (ну хорошо, прозвище) Джинна было Крокодил, по аналогии с героем мультфильма про Чебурашку. Сколько ни бился Гена-Крокодил, пытаясь объяснить истинное значение своего имени и себя, перед лицом своих товарищей он бы так навсегда и остался Крокодилом, если бы не случай, за которым потянулось его другое имя.
То ли в поисках талантов в толпе учащихся, то ли просто для всеобщего развития Гену привлекла в школьный театр пионервожатая — абитуриентка ГИТИСа.
Абитуриентка ГИТИСа долго рассказывала про то, как сужается и расширяется пространство для человека на сцене, про энергетику из зрительного зала и в зал и про то, как надо актеру правильно отдавать свое физическое тело живым людям из миров литературных образов и героев, чтобы те осязаемо жили на сцене в чужих телах.
А потом стали ставить адаптированные для школьной сцены фрагменты сказок. Гене выпало играть старика Хоттабыча из одноименной советской истории. Почудилась пионервожатой в Гене древняя наивная мудрость — морщины и борода ему были как удачная рама к картине. К тому же Гена ловко копировал восточный акцент.
По замыслу постановщицы, ребенок-старик должен был начало представления провести в картонной коробке от телевизора «Горизонт», а в момент кульминационного своего появления — при припотушенном свете и притихшем в дыму актовом зале — разодрать внезапно в клочья коробку, создавая мистический грохот, и предстать перед изумленными актерами и восторженными аплодисментами публики как бы из ниоткуда.
Как наиболее простую часть представления, это внезапное волшебство не репетировали. К тому же коробка в эпоху всеобщего дефицита была только одна, и на предварительных прогонах Гена просто выскакивал из нее, как черт из табакерки. Коробку при этом не за¬крывали.
Настал вечер показа. Густо замазанного морщинами Гену обклеили ватой бороды, засадили в коробку, коробку закрыли, перевернули вместе с Геной, замаскировали под прикроватную тумбочку, поставили сверху вазу с цветами и оставили в таком подготовленном виде для спектакля.
Спектакль начался не сразу: перед собравшимися праздными школьниками и их радостными родителями сначала неожиданно выступил про госприемку и ускорение нежданный почетный гость из районо, а потом директор школы — с экспромтом ответной речи. За это время скрюченный Гена надышал в картонную темноту духоты, стараясь не шевелиться. В коробке стало жарко, детский пот разъедал плотный грим, и в тесноте тело затекло до боли. С началом представления Гена несколько приободрился, грозно и торжественно повторяя про себя слова: «Я великий джинн Гассан Аббдурахман-ибн-Хоттаб», — пытаясь заученным текстом убедить себя, что он — вовсе не маленький изломанный ребенок в мрачной темнице из-под морально устаревшего телевизора. По системе Станиславского.
Дошло наконец до дела. На сцене распечатали сосуд, и погас свет. Дым, со скандалом разрешенный завучем, прикрыл декорации, и Гена рванулся из коробки. Упала маскировочная ваза с подлинной — для правдоподобности — водой, съехала — от усердия — фальшивая чалма и половина бороды, но коробка не поддалась. То ли духота лишила ребенка последних сил тела, плененного подкожными внутримышечными мурашками, то ли коробка оказалась много прочнее, чем ожидалось, но Гена не только не мог разорвать ее, но и просто выбраться наружу. Побившись в ней некоторое время, как рыба в тесном аквариуме, лишенном вод, Гена обессилел и затих. К нему конечно же через некоторое время побежали и, прервав спектакль, вырвали его наружу, отковыряв отверткой стальные скрепки картона. Оказавшись из пустой коробочной тьмы в ослепительно плотном белом свете софитов, за которым пряталась толпа подкошенных добродушным, без улюлюканий, хохотом зрителей, — в мокрых цветных пижамных штанах, в распущенном на голове белом вафельном полотенце, с лицом в заляпанных расплавленным гримом клочьях ваты и покрытом рытвинами следов слез и размазанными морщинами, — он жалобно пробормотал, глотая обиду: «Я — великий джинн Гассан Аббдурахман-ибн-Хоттаб!»
Истерический хохот аудитории поднялся до изнемогающего стона, и тогда Гена развернулся и побежал со сцены прочь сквозь ослабленные смехом утешительные руки пионервожатой и искореженные улыбками гримасы сочувствия друзей — на лестницу, в гулкий стеклянный коридор, мимо раздевалки, под лестницу, где была приоткрыта в стене бойлерная жестяная дверь, в куда-то между труб, — забиться и заснуть, размазывая по лицу и согревая до высыхания выступившие соленые сопли и слезы.
Так у Гены появилось имя Джинн. Не Хоттабыч — потому что за Хоттабыча из глубины души выплескивалась боль воспоминания об обиде, и Гена без предупреждения бил морду, — а Джинн, потому что джинн, как объяснил одноклассник Сенька-Очкарик, признанный ботан, означало «гений», как папа задумал. Это был некий компромисс, и на нем сошлись. К тому же про историю с театром все, кроме Гены, скоро забыли, а в этом новом имени было что-то волшебное. И оно было лучше, чем Крокодил.

Еще когда Гена учился в школе, его папа выпросил на службе довольно мощный компьютер, чтобы работать дома, и поэтому все то время, когда папа не резался в Дум, Кварк или какую-нибудь другую глупую стрелялку, Гена проводил в Интернете. Стрелялки и мочилки не очень интересовали Гену, поскольку он был не таким взрослым, как папа, — соответственно злобы на мир, требующей садистской разделки на куски невероятных монстров, у Гены было гораздо меньше, и всю жизненную энергию он направлял на позитивное виртуальное созидание и изучение несуществующего вещества, из которого состояло всё по ту сторону зеркала монитора.
Папа кромсал монстров в основном по ночам, к большому неудовольствию мамы, поэтому Гене—Джинну компьютер доставался днем, вместо школы, которую Гена соответственно прогуливал — к большому неудовольствию мамы опять же.
Надо ли говорить, что учился он плохо и, с трудом получив аттестат о среднем образовании, не смог поступить ни в один вуз.
Родители Гены не были ни приватизаторами, ни бизнесменами, и на платное образование денег в семье не отложилось. Поэтому, когда умерла вторая бабушка, оставив Гениному папе однокомнатную квартиру на Кутузовском проспекте (бабушкин дедушка работал при Сталине лифтером в Кремле), папа собрал семейный совет. На семейном совете было решено квартиру — продать, а Гене взяться за ум и выбрать хорошую профессию; часть денег истратить на освоение Геной хорошей профессии, а остальное положить в надежный банк — под проценты. Банк выбирали особенно тщательно: история с «МММ», хоть и давняя и семью Гены не задевшая, напрочь отбила у Гениного папы страсть к легкой наживе; он был из тех, кто наблюдает, как другие наступают на грабли.
Может быть, поэтому сбережения Гениной семьи были именно сбережениями, а не, скажем, отложениями, и, как любые другие вымученные средства, были невелики и в банках никогда не нуждались.
Тщательный выбор занял неделю. Государственные финансовые институты пугали своей откровенной налоговой фискальной прозрачностью и подведомственностью правительственным интересам.
Поскольку интересы эти менялись так же быстро, как и правительства, предугадать судьбу семейных денег в их последующих воплощениях было бы так же сложно, как выиграть на рулетке один к шестидесяти четырем, и доверить исполнительным работникам государства сохранность семейных финансовых инструментов было все равно что передать их под конец смены прямо крупье, минуя зеленое сукно игрального стола, — всегда есть шанс, что крупье окажется человеком честным и поделится с казино. В итоге был выбран крупный коммерческий банк с многолетней репутацией и маленьким процентом клиентского интереса в росте капитала. Через него же должна была оформляться сделка утраты квартиры.
Последний потенциальный покупатель начал кинетически реально определяться в пятницу, 14 августа, когда, глядя через тусклое от выхлопов стекло окна четвертого этажа на рассеянно заходящее солнце, он заявил, почесывая жесткие черные волосы затылка: «Эта гавна полнава пирог, слышишь, а ни чивартира, гиде люди нармальна живут, па-чилавечиски, зидесь бабки на римонт минимум угол нада, толька дажи читобы билядь ни стыдна пиригласить... давай, слышишь, эта, апусти дичку, тирубы там, в тувалети, тожи тикут, толька из-за адрис адын тваю чивартиру хачу... нет больши зидесь ничиво, дичку скинь. А?..»
Генин папа, не поняв, в чем, собственно, вопрос, недоуменно тогда посмотрел на банковского риэлтера, который был третьим присутствующим при показе. Тот пожал плечами хорошего дорогого костюма — дескать, вам решать, а покупатель, истолковав немое недоумение Гениного папы так же неправильно, как и риэлтер, сказал ключевую фразу: «Ладна, слышишь, долга ни будем мазга ибать, эта, пять апусти — буду бирать».
Пять тысяч долларов — это была заранее подготовленная цена отступления от первоначально заявленной компенсации за музей быта Гениной бабушки, и оформление договорились начать в понедельник. Однако в понедельник никакого оформления не началось, а началось такое, что навсегда прекратило крупный коммерческий банк с многолетней репутацией, надолго оставило Джинну «чивартиру» и временно разломило рубль и всю связанную с ним деятельность на «до» и «после кризиса». Продавать недвижимость стало бессмысленно, и уже в сентябре на столе, еще хранившем продавленные доперестроечной ручкой отпечатки слов надоедливых бабушкиных ежеквартальных завещаний, были возведены многокорпусные новостройки персонального компьютера Джинна, а сам Джинн обрел свободу от ежевечернего мытья посуды, а заодно от нее самой — и всякого другого имущества своих родителей.
«Принимай жилье-былье», — сказал щедрый папа, передавая ему ключи от дверей, за которыми Джинна ждала неопределенная независимость.
Вместе с бывшим бабушкиным жильем, которое состояло в основном из узкого длинного извилистого коридора, соединявшего довольно просторную комнату с продолговатой неширокой кухней, Джинну досталось и бабушкино былье — несколько багажников разного рода и размера предметов, сохранившихся с бабушкой для последних лет ее жизни и воспоминаний и благополучно переправленных на родительскую шестисотковую дачу в стосороковом километре папиной «шестеркой». Кроме самой необходимой Джинну мебели (письменный стол, односпальный тахтообразный матрац на деревянных ножках, громоздкий комод, гробовой платяной шкаф — в углах комнаты, а также историческая газовая плита в две комфорки — немая свидетельница всех послевоенных великих трудовых побед советского народа, облезлый ящик — для посуды внутри и разделки на поверхности, раковина на деревянных подпорках, холодильник с загадочным залихватским именем «Свияга», хрупкий как бы обеденный столик, загромождавшие кухню, велосипед «Украина» на стене коридора, так что пройти — только боком) с Джинном теперь постоянно жили три разнопородных стакана, две разноразмерные железные кружки, маленькая чашка для кофе, универсальная жестяная кастрюлька, которую вполне можно было употреблять также в качестве сковородки, классический столовский чайник из алюминия, какие-то вилки-ложки, швейцарский армейский нож, компакт-диски, кассеты, книги, телевизор «Сони» кухонного формата, гнилового желтого цвета дисковый телефонный аппарат, серебристый двухкассетник «Шарп — три девятки», немного одежды-обуви и два маленьких худеньких котенка с дворовым серо-белым окрасом. Котенки были братья и достались Джинну на память об особой сердобольности одной его недолгой подруги.
«Ты один живешь, и тоскливо тебе, наверное, — сказала как-то подруга, заходя к нему вечером после сов¬мещенной работы, — а у нас кошка родила, мы ее приютили, а начальник не разрешает, не любит он животных. Что теперь с ними, бедными, делать? Вон, смотри, небольшие такие, беззащитные», — и на ладони у нее оказались два маленьких слепых меховых комочка.
Подруга утром ушла, через некоторое время — навсегда, а котята поселились на подстилке под батареей и вообще везде, где жил Джинн, — включая его постель, вернее, тахту.
В произведенной выше описи имущества Джинна не нашлось места его компьютеру. Не только потому, что он занял свое место в самых первых строках записи этой истории, но и потому, что компьютер сам по себе был отдельным местом, правильнее даже сказать — миром, в котором творилась история Джинна и главная часть его жизни. С ним, с этим миром, так или иначе были связаны все основные контакты Джинна, его занятость и его любовь.
После того как Джинн потерял работу системного администратора в коммерческой структуре (это такое общепринятое в современном русском сочетание слов для названия управляющего компьютерной сетью в част¬ной торговой конторе) — после кризиса, но в результате своего талантливого неумения держать при себе эмоции в отношении непосредственного посредственного начальства, — главным его делом, кроме разовых написаний простеньких программ, стало изучение и взлом различных сайтов Всемирной Сети. По-русски говоря — Джинн был хакером. Дело это было преступное, нехорошее, правда ни разу никакой материальной пользы Джинну не принесшее. Джинн — интеллектуальный разбойник — ничего не крал ни из банков, ни из он-лайновых виртуальных магазинов, потому что с детства, несмотря на творившийся вокруг коммунизм, а потом и посткоммунизм, особенно уважал право других на обособленную материальную собственность. Его добычей были ключи к порно-сайтам и хранилищам игрушек — для друзей. Все остальные взломы носили характер либо шутовской, невредный, либо вредный политический.
Безусловно признавая частную собственность на информацию, особенно в области информатики, Джинн считал мир Сети чем-то вроде свободного информационного государства, виртуальной Христианией со своими законами, где главным и основным была свобода поделиться тем, что имеешь — сказать или в виду. Что подразумевало полную и непререкаемую свободу слова и изображения. Поэтому любые попытки запрета в этой области вызывали у Джинна рефлекторный протест всеми его умениями и навыками.
Когда правительство Испании при помощи наемных взломщиков уничтожило сервер басков, находившийся в Лондоне, чтобы закрыть оппозиционный информационный поток, Джинн одним из первых атаковал серверы испанского правительства. Немного позднее он вошел в интербригаду, объединившую добровольцев со всего света, и именно их бригаде (а таких было несколько) при помощи совокупных знаний взломов удалось нанести врагам самый большой урон. Урон выразился в полном параличе информационной сети Испании и вынудил правительство капитулировать: сетевая часть басков была оставлена в покое, а действия правительства по разрушению оппозиционных серверов признаны и объявлены ошибочными.

Война в Испании привела Джинна к его настоящей любви — его любовь входила в их интербригаду, и через некоторое время они с Джинном стали товарищами не только боевыми. После окончания войны они почти каждый день (хотя для Джинна — вечер, для нее — утро) встречались — в сети, разумеется. Разница во времени возникла между ними из-за того, что не только на небе, но и на земле время течет неодинаково — разные страны живут в разных временах.
Этна, а ее виртуальное имя выглядело именно так, работала в одном из правительственных институтов в городе Монтерее, штат Калифорния, один из Соединенных в Америке. Собственно, это было почти все, что Джинн знал о ней как о частном лице. То, что он знал о ней как о человеке, едва ли можно вместить в опыт слов, хотя их связь осуществлялась именно через них.
Кстати, довольно долгое время, уже чувствуя в себе пробуждение навязчивого интереса к невидимому собеседнику, Джинн опасался выяснять его пол — мало ли что. Надежда на то, что раз уж Этна — слово женского рода, то и сама Этна — соответственно, ничем не обеспечивалась; одна его одноклассница виртуально дружила с голландским мальчиком по имени Дима, который, прибыв на свидание в Москву, оказался девочкой и долго не мог понять, что мужского в имени Дима даже с точки зрения русского языка. Однако к этому времени отношения Димы с одноклассницей уже находились в такой стадии, когда такие пустяки, как пол, их мало волновали. Кажется, они даже потом официально поженились — в Голландии, говорят, это можно.
Выяснить пол Джинну удалось случайно, хотя и не сразу, обнаружив одну приятную неожиданность — Этна говорила по-русски. Ну, не то чтобы говорила — но писала по крайней мере. Причем ее русский был не то чтобы плохим — странным. Все предметы и понятия, возникшие после 1917 года, она либо заменяла американизмами, либо выдумывала им названия заново. И если «геликоптер» или «фризер» еще как-то можно было понять, то в слове «посланопередатчик» Джинн опознал автоответчик только после длительного изучения контекста.
Он, конечно, поинтеросовался подробностями происхождения ее русского, явно наследного, но очень быстро запутался в хитросплетениях ветвей ее генеалогического древа.
Ее предками по матери были какие-то азербайджанские князья Халидовы из какой-то Шемахи. При этом эмигрировали они из Санкт-Петербурга еще во время Первой мировой войны, не дожидаясь всевластности советов. Ко Второй мировой они уже смешались с высшими слоями новых американцев, и Этна получила фамилию Стиллман и имя Дайва. При этом, благодаря усилиям матери, от царской России она унаследовала не только русский язык, но и ислам.
В конце первого года в университете Этну срочным звонком вызвал домой отец. Она застала мать в постели, с влажными от слез глазами и мелкими капельками пота на бледном лице. Мать вытащила из-под подушки самодельную тряпичную древнюю куклу:
«Это от сибирской бабушки, оберег, — проговорила она. — Береги, помощь».
«Что она сказала? — переспросил отец. — Переведи».
После смерти матери внезапно нахлынувшую свободу и пустоту Этна использовала для простой работы, хотя могла бы и не работать вовсе. Институт, в котором она служила, являлся одним из научно-исследователь¬ских центров Пентагона, а ее работа была связана с языками программирования. Работа была интересная и успешно вытесняла большую часть пустоты и свободы ее времени.
Для Джинна его виртуальная любовь к далекой загадке, выбравшей себе неспокойное имя вулкана, была намного более настоящей, чем поверхностные чувства к мимолетным спутницам его внекомпьютерных свиданий. И только одно обстоятельство оставляло эту любовь несовершенной — расстояние между Москвой и Монтереем в одиннадцать часовых поясов и много долларов США, необходимых для преодоления разницы пространственных и социальных слоев. К тому же Джинн был достаточно закомплексован, чтобы считать себя подарком американской мечте.
Однако вовсе не нехватка долларов или условных единиц их эквивалентов привела Джинна на Лондонский аукцион. За последние три дня он реализовал идею универсального пароля доступа к виртуальным запретам. Идея пришла, когда в каком-то старом сборнике фантастики он наткнулся на описание ключа, подходившего ко всем замкам. Это был шприц со специальной пастой, которая выдавливалась в замочную скважину и там застывала, принимая форму замка. Или ключа, что одно и то же. Такой застывающей пастой у Джинна служила сжатая программа-вирус, которая проникала в программу-замок, как троянский конь, — при вводе пароля, который отвергался, но позволял проникнуть внутрь программы-замка. Внутри программа-вирус полностью копировала замок, но уже со своим кодом доступа, как бы создавала дублирующую личинку, ключ от которой был у Джинна — собственно Джинн и genius и были этими ключами. Попытки взламывать виртуальные замки при помощи проникающих вирусных программ были особенно популярны несколько лет назад, после чего на всех замках стали ставить блокираторы, не позволявшие вводить больше информации, чем требовалось. Нужен был сайт, который позволял расширенный контакт, — так Джинн оказался в Лондоне, на аукционе археологических находок, тем более что, с его точки зрения, предметы этого аукциона были лишены материальности, но были лишь носителями информации, в равной степени принадлежавшей всему человечеству. Если бы попытка удалась, сам предмет можно было бы сдать в музей.
Но попытка, похоже, не удалась, и теперь Джинн спал — плавал в благовесте от Морфея, прыжком забытья преодолевая насыщенный плотной земной суетой отрезок времени. Его сон был лишен снов. И потому все дальнейшее, что покажется сном, на самом деле является явью, хотя размытые границы того и другого не дают нам в жизни возможности так просто определить, где есть что. То, что Джинн спал без сна, даже одного-единственного, вовсе не означает, что с ним ничего не происходило: линии его судьбы подправлялись ладонями десятков рук — печатающих, заворачивающих, заколачивающих, ставящих печати, пишущих, подписывающих, передающих и принимающих деньги через стол, поворачивающих ключи зажигания в замках и дверях автомобилей и даже тянущих штурвал самолета — на себя и от себя. Впрочем, процесс этот непрерывный, и для того, чтобы что-то происходило, совершенно необязательно спать. Или, скажем, просто обедать.


Краткое содержание первой главы

Его зовут Гена Рыжов. Он — хакер по прозвищу Джинн. Он не очень любит свое имя и очень не любит эпизод своего детства, в котором чуть было не получил прозвище Хоттабыч. Зато он любит далекую американскую девушку Дайву Стиллман по прозвищу Этна, с которой знаком через Интернет. Он живет один непонятно на что в квартире, доставшейся по наследству от бабушки, нигде не работает и принимает активное виртуальное участие в
Югославской войне на стороне сербов. В свою
очередь, девушка работает на Пентагон,
что закладывает противоречия в их
отношения. Он спит.



Глава вторая,

в которой, становясь главным, герой немедленно попадает на бабки


Зуммер дверного звонка возник где-то далеко-далеко, в каком-то затаенном уголке уставшего сознания. В голове по-прежнему было темно, хотелось покоя, но звонок настойчиво разгонял тишину, становясь все громче и громче.
«Никого нет дома, — подумал Джинн, — если я не открываю, значит, меня нет».
Звонок, однако, все не унимался, и Джинн понял, что, пока он не встанет, его не оставят в