СОДЕРЖАНИЕ


Предисловие автора    5
Граф Розбери     7
Бывший кайзер    28
Джордж Бернард Шоу    41
Чемберлен-старший    52
Сэр Джон Френч    68
Джон Морли    81
Гинденбург    94
Борис Савинков    105
Герберт Генри Асквит    114
Лоуренс Аравийский      128
Первый граф Биркенхед    140
Маршал Фош    154
Лев Троцкий    162
Король Альфонс XIII    171
Дуглас Хэйг    183
Артур Джеймс Бальфур    194
Гитлер    215
Керзон    224
Сноуден    240
Клемансо    249
Георг V    264
Лорд Фишер и его биограф    277
Чарльз Стюарт Парнелл    287
Баден-Пауэлл    302
Рузвельт    307

ГРАФ РОЗБЕРИ


Можно сказать, что лорд Розбери пережил на десять лет свое будущее и на двадцать — свое прошлое. Блестящие перспективы, сиявшие перед ним до того, как он стал премьер-министром в 1894 году, рассыпались с расколом в его правительстве и сокрушительным поражением либеральной партии в 1895 году. Роль сторонника имперского курса и патриота, которую он взял на себя, защищая четыре года спустя войну в Южной Африке, уничтожила авторитет, которым он пользовался у значительной части радикально настроенных масс. Его уход в отставку с поста руководителя либеральной партии освобождал их от обязательств перед ним. Когда в 1905 году падение кабинета Бальфура стало неизбежным, он выступил с недвусмысленным заявлением против гомруля, сознательно и умышленно отделив себя от всякого участия в неизбежном триумфе либералов и их долгого пребывания у власти. Он оборвал все контакты с друзьями и сторонниками. «Желая исчерпать инцидент», он самоустранился от любой борьбы за влияние на политической арене. На пути назад он воздвиг высочайшие преграды, которые считал непреодолимыми, изолировав себя в тихом жалком уединении. И все хорошо знали, что любая попытка сближения будет безуспешной. К 1905 году его политическая карьера завершилась, но только в 1929 году закончился его долгий земной путь.
Поселивших в своих просторных красивых поместьях, он часто переезжал из одного прекрасного дома с огромной библиотекой в другой, с таким же обширным собранием книг. Он прожил достаточно долго, чтобы выдержать испытание восьмидесятым днем рождения, демонстрируя утонченное, глубокое и удивительно широкое знание литературы и непреходящую страсть к скачкам, пользуясь симпатией детей и внуков. Возраст в его углубляющемся отчуждении от людей доставлял ему все больше неприятностей. А когда он умер, его имя и дела совершенно стерлись из людской памяти, попав на глаза нового поколения только строчками некролога. Но его дела, а еще больше — его характер и личные качества, которые позволили ему осуществить свои замыслы, достойны самого внимательного изучения не только потому, что он многого достиг, но и потому, что чего-то он достичь не смог.
Лорд Розбери был, наверное, лучшим другом моего отца. Они были одногодками в Итоне и Оксфорде. Конечно, их разделяла партийная принадлежность, но принадлежали они к одному кругу, у них было много общих друзей, они любили одинаковые развлечения, а самым любимым видом спорта были скачки. Их переписка, живая и искрометная, была очень продолжительной, а личные откровенные взаимные отношения никогда не омрачались ни яростной политической борьбой восьмидесятых годов прошлого века, ни другими превратностями судьбы.
Я унаследовал эту дружбу или, точнее, унаследовал возможность возобновить ее в следующем поколении. Мне очень хотелось сохранить наши отношения по многим причинам, но главной была потребность узнать побольше об отце, который был его современником, ровесником
и другом. Руководствуясь примерно теми же чувствами трепета и симпатии, которые в свое время привели Босуэлла к Джонсону*, я искал возможности развить знакомство детского возраста до дружбы взрослых людей. Поначалу он не очень любезно воспринял меня, но после Англо-бурской войны, когда я приобрел некоторую известность и стал членом парламента, он стал относиться ко мне подчеркнуто любезно. Биография отца, в которую я скоро ушел с головой, открыла нам широкие перспективы плодотворного сотрудничества: он активно помогал мне в работе, щедро делился своим богатым архивом из воспоминаний, писем и документов, читал варианты моей рукописи, критиковал дружески, но детально и сюжет, и стиль. Так сформировавшийся круг общего интереса помог выстроить мост между поколениями.
С 1900-го по 1905 год, когда я работал над отцовской биографией, я был частым гостем во всех его домах и поместьях: и в Ментморе, и на Беркли-сквер, и в Дарденс Хард у Эпсом Даунс, и в Дэлмни, и в охотничьем доме Розбери. За эти годы мы также встречали друг друга, навещая общих друзей в сказочной атмосфере осеннего шотландского нагорья. Дополнительную основу для общения давала политика: в то время мы оба отходили от позиций своих партий. Только из чувства солидарности он тогда оставался с либералами, мне же предстояло рассориться с консерваторами. Мы могли бы оба поиграть
в мечту о некоем новом принципе объединения людей
и идей. Такой принцип должен избавить защитника империи от необходимости глотать пилюлю протекционизма,
а сторонника социальных реформ — пилюлю «малой Англии» (т.е. без колоний) или классовой ненависти. Мы совместно сформировали основу гармонии и баланса мнений относительно некоего среднего курса, который сегодня разделяют многие здравомыслящие люди, но который в те дни партийные машины считали непристойным. Нужно ли добавлять, что партийные машины всегда оказываются сильнее индивидуумов?
В работе над биографией случилась некоторая неловкость. Интерес лорда Розбери был так глубок, а его желание посодействовать созданию возможно более точного портрета друга было так сильно, что он написал весьма пространный комплимент лорду Рэндольфу и попросил вставить его в текст моего труда. Я был весьма тронут и одновременно весьма смущен: в конце концов, я привык делать все так, как сам считаю нужным, а литературная целостность книги — самостоятельный капитал. Более того, рассказывая о школьных годах Рэндольфа Черчилля, он употребил слово «скаг». Этот итонский сленг, эпитет, означающий «юношу своенравного, ленивого, нахального
и надменного», показался мне оскорбительным и неуместным в биографии отца, написанной сыном. Почтительно, но твердо я возразил. Однако он прицепился к слову и стал доказывать безобидность его употребления в Итоне. В конце концов он написал, что я отказался от его помощи и потому она прекращается. Тогда это событие огорчило меня, но мой великий друг, кажется, не испытывал никаких угрызений. Глубоко чувствующий человек, пусть не всегда справедливый, он в то же время понимал мое упрямство правильно. Полагаю, что своей сыновней осмотрительностью я даже понравился ему еще больше.
Трудно передать удовольствие, которое я получал от бесед с ним. Мы легко и непринужденно меняли темы, которые простирались от «Баха до Фейербаха». Он мог вдруг раскрыть истинный размер обсуждаемой темы, предложив копнуть поглубже или посмотреть на нее с другой стороны; все это выказывало его обширные знания и способности. Одновременно он весь искрился юмором и весельем. Своими знаниями он мог не только поражать, но и веселить. Он мог говорить и о пустяках и сплетнях, и о серьезных материях. Он демонстрировал огромный интерес к любым сторонам жизни. Спортсмен, эпикуреец, литературный критик, «сорока» по части собирания исторических реликвий и знаток, владеющий настоящими музеями, в которых хранились образцы подлинного искусства, он никогда не занимался пустой болтовней. В хорошем настроении он был подобен бабочке, перелетающей с цветка на цветок, но горе тому, кто забывал, что у этой бабочки есть пчелиное жало!
А бывало и наоборот, и тогда он делился своими мудрыми зрелыми суждениями о великих людях и исторических событиях былых лет. Но так случалось не всегда: только в компании двух-трех собеседников, да и то под настроение, он раскрывал душу. В более многочисленных собраниях он смущался и чувствовал себя не в своей тарелке. А когда он был не в духе, то окружал себя атмосферой холодного презрения и не сдерживался в выражении неприязни. В таких ситуациях его лицо становилось бесстрастным, почти каменным, а в глазах исчезал огонек. Перед нами возникал совершенно другой человек. Однако немного спустя можно было увидеть, что все это время
в нем не умирала его настоящая внутренняя сущность, просто она пряталась — вопреки собственной натуре — за своего рода занавесом. Тем приятнее было, когда он сбрасывал эту свою маску.
Невозможно повторить впечатление, которое он производил на своих слушателей, вспоминая великие события. Вся его жизнь прошла в атмосфере традиции. Прошлое выглядывало из-за его спины, и на его подсказки и советы он полагался больше всего. Он вносил в свой рассказ дух древнего величия, и тогда казалось, что ему сопутствуют Мудрость и История собственными персонами. Голос его отличался мелодичностью и глубиной, его слушатели чувствовали живое прикосновение прошедших столетий, и каждый осознавал многовековую преемственность наших островных преданий.
Лорд Розбери был первым премьер-министром, который никогда не был членом парламента; этот рекорд вот уже много лет не превзойден и, похоже, так и останется единственным примером в истории. Что бы ни думали о демократическом правительстве, нельзя обойтись без практического знакомства с его бурными и несовершенными основаниями. Ничто не значит так много в политическом образовании государственного деятеля, как победа на выборах. Именно здесь случаются встречи с самыми разными людьми, начинается знакомство со всеми аспектами жизни страны и народа. Именно здесь — на первой ступени осуществления конституционных принципов — вы получаете представление о том, как работает конституция. Хотя, возможно, придется пожертвовать достоинством, утонченностью манер, милыми привычками. На многое надо будет реагировать пожатием плеч, вздохом или улыбкой, но конечным результатом становится обретение знания о том, что происходит в стране, как и почему.
Лорду Розбери этого недоставало. Он выступал — и с успехом — на огромных митингах, он много раз срывал аплодисменты толпы. Он шел следом за Гладстоном в окружении народных восторгов и энтузиазма во время Мидлотианской выборной кампании*. Но все это были организованные шоу, на которых пламенные сторонники составляли подавляющее большинство. Они резко отличаются от специфического опыта парламентского кандидата с беспорядочными собраниями, с организованной оппозицией и ее митингами против тебя, с ее шипами издевательств и насмешек, потоком организованных ею неприятных, а зачастую и глупых вопросов.
Итонский учитель Розбери, находясь в философском настроении, сказал о нем, что он «стремился не запачкать руки». Это не совсем верно, если толковать высказывание в общепринятом смысле: гнушаться тяжелой работой. Розбери был способен трудиться упорно и ежедневно тратил долгие часы на политическую и литературную деятельность. Но он действительно хотел сохранить свои руки в чистоте и избегал грязи. Поэтому, когда высшие инстанции навязывали ему сделки и компромиссы — неизбежные неприятные следствия непродуманных решений, — он оказывался неготовым к тому, чтобы справиться с этими неприятностями или увидеть их подоплеку. Он владел глубоким представлением о роли современного политика, но, по сути, был пережитком ушедших веков, когда одни великие лорды управляли страной с общепринятого согласия других великих лордов и вели борьбу — иногда очень яростную — между собой. Пока его хранила эгида Гладстона, радикальные массы были верны ему и с энтузиазмом его поддерживали. Но когда чары Гладстона рассеялись, он понял, как далеки от совершенства его отношения с ними. Он не думал и не чувствовал так, как они. Более того, он не понимал того, как можно завоевать их бескорыстную поддержку и безоговорочное доверие.
Умом он понимал, что они живут в тяжелых условиях, и негодовал по поводу их бед и страданий. Вспоминая века их истории, он проницательно и мудро намечал шаги по улучшению их положения. Но он так и не смог научиться обращению с ними, совместной с ними борьбе. Он не смог выразить их чувства и завоевать их доверие.
Профессор Голдуин Смит, с которым он поддерживал близкие отношения и состоял в переписке, так говорил мне о нем в Торонто в 1900 году: «Для Розбери демократия — это попытка удержать волка за уши». Суждение резкое и, может быть, не совсем верное, но совсем неверным его тоже не назовешь. Избирательное право расширялось, и из жизни британского парламента и из общественной жизни постепенно исчезали элементы красоты и величия. Вскоре лорд Розбери увидел, что пропасть между ним и его радикальным электоратом расширяется. Теперь уже недостаточно было выступить в защиту принципов, за которые «Хэмпдэн погиб на поле боя, а Сидней — на эшафоте»*, или исповедовать философию и экономику Милля**, или черпать вдохновение, почитая память Гладстона. Предстояли выступления на настоящем съезде: со своей трибуной и своими интриганами, предстояло избрать опорой платформу, составленную из самых разных кирпичей. Ему это не нравилось. Он не мог с этим справиться. Он и не пытался. Он знал, что такое мудрость, справедливость и истина. Он никогда не согласился бы ни на какую великую цель, если для ее достижения пришлось бы, как того требовало время, пройти через малоприятные испытания утомительным и не всегда плодотворным трудом, он никогда не пошел бы на риск унижения. Он не согнулся бы, но и не победил.
Если поближе рассмотреть его политическую карьеру, можно заметить, что каждый из ее этапов отмечен, как вехой, резким поворотом. Он был одним из первых вигов-аристократов, кто еще в молодости понял значение либерально-демократических концепций конца девятнадцатого века. Бурный энтузиазм Мидлотианской предвыборной кампании Гладстона стал его дебютом в политике. Тогда в Эдинбурге и Шотландии в целом он показал себя ярким одаренным человеком, который в свои 31 или 32 года имеет все, что могут дать его положение и состояние. Он стоял рядом с Великим Старцем, а ради счастья слышать его речи проводили в пути не один день и бедные и богатые. Они выстаивали часами на митингах в шотландском имении лорда Розбери, невзирая на дождь и туман, защищая то, что им казалось благом всего мира. Розбери влетел в политику, как в «сказочное приключение». «Когда я попадаю в это зловонное болото, я всегда пытаюсь вылезти оттуда. А люди говорят, что я упускаю возможности».
Эти горькие слова он написал, уже отойдя от дел, и они никак не затмевают его трудолюбия, решительности и гражданского чувства, которые Розбери проявлял в течение почти четверти века, защищая интересы Англии и Британской империи. Он был честным и щепетильным человеком, чье сердце билось чаще, когда речь заходила о чести и величии Британии или о процветании и прогрессе народных масс. Было время, когда он служил мелким клерком.
В 1880 году он проталкивал проект о шотландском законодательном органе настолько прогрессивный, что правительство Гладстона оказалось к нему совершенно не готово.
В 1886 году под всеобщие аплодисменты он стал министром иностранных дел в правительстве Гладстона. И здесь начинается очередной этап его жизни. Гомруль расколол либеральную партию до основания. Каждому пришлось выбирать, по какому пути идти. Розбери не испытывал
к ирландцам сентиментальных симпатий. В своих сочинениях он никак этого не проявлял, но в глубине души он хранил партийное либеральное презрение к консерваторам. Он им покажет. Он — верный сторонник Гладстона. И он пошел за ним в пустыню.
Дружественные и не очень контакты в обществе играли роль в общественной жизни, которая современному поколению непонятна. Но Розбери занимал столь высокое положение, что мог свысока смотреть на перепалку лондонских правящих кругов. Ему случалось быть таким же радикалом, как Джон Морли. За ним шла значительная, хотя и неоформленная, часть профсоюзов и рабочих. Вид этого блестящего оратора, который порвал с большей частью своего класса, но оставался «верным шотландскому флагу», возбуждал враждебность юнионистов и наполнял сердца рядовых членов либеральной партии надеждами. Эти надежды пережили годы непонимания и разочарования. Сначала про него говорили: «Он придет». Потом, в течение многих лет: «Когда же он придет?» А потом, много позже его ухода из политики навсегда: «Только бы он вернулся!»
Отойдя от дел, он, никогда не участвовавший в избирательных кампаниях и парламентских перепалках, нашел, что самое подходящее место, достойное пэра Англии, — это Совет Лондонского графства*. Он стал первым и величайшим из председателей Совета. В течение почти трех лет он направлял, вдохновлял его работу и украшал своим присутствием его заседания. Он поднял статус лондонского муниципалитета до уровня министерства. Руководя двадцатью двумя комитетами Совета, он держал в твердой и энергичной руке все бразды правления Лондоном.
Когда в 1892 году, оправившись от тяжелых ударов, нанесенных разводом Парнелла и ирландскими проблемами, Гладстон и либеральная партия вновь пришли к власти, они выиграли выборы с преимуществом лишь в сорок мест и попали в зависимость от голосов ирландских депутатов. Розбери тогда второй раз стал министром иностранных дел. Как никогда раньше он был «человеком будущего».
Похоже, в это время он олицетворял либеральное понимание дизраэлевской идеи консервативной демократии, которую в свое время вернул к жизни лорд Рэндольф Черчилль. Одновременно это было более грубое, но и более эффективное воплощение идей имперских радикалов, которых на своем финальном этапе озвучил Джозеф Чемберлен. Главные различия между этими тремя политиками сводились лишь к стилистике и подчеркиванию разных составляющих одной и той же идеи. Розбери выражал дух современной Британской империи с дальновидностью и точностью, что в ретроспективе делает его прямым духовным наследником Дизраэли. Все же трудности, с которыми он столкнулся на пике карьеры, вызваны тем фактом, что по министерской должности он был непосредственным наследником Гладстона. Теперь, когда я вспоминаю его разговоры и перечитываю речи из его биографии, составленной глубоко информированным лордом Крю, я понимаю, что он моментально отзывался на те же побуждения, которыми руководствовался Дизраэли. Действительно, иногда казалось, что он сошел со страниц романа Дизраэли «Конингсби», — аристократ, защищающий бедных и угнетенных: «Я заставлю владельцев этих трущоб пошевеливаться!»
И в то же время он всегда лелеял мечту о Британской империи, максимально свободной от европейских политических игрищ, и достижение этого он считал своей целью. Но это видение он поместил в тот раздел своей книги, который будет полностью понят только тогда, когда сам он уже уйдет с политической сцены. Кто может оспорить эти, может быть, не очень модные утверждения в свете его послания Австралии, сделанного в Аделаиде 18 января 1883 года: «...Колоний в обычном смысле слова больше не существует. Но я заявляю, что эта страна стала нацией и ее такое состояние признается и будет отныне признаваться всеми странами мира. Но за этим вопросом следует другой: означает ли становление нации ее отделение от империи? Боже упаси! Ни у какой нации, как бы велика она ни была, нет необходимости отделяться от империи, потому что Империя — это Содружество наций». Розбери доживет до того дня, когда полвека спустя его гениальные пророческие слова станут общепринятым принципом права, которым и сегодня руководствуются самые многочисленные, самые разные, самые распространенные, добровольные, но не ставшие от этого чем-то экстраординарным, объединения государств и наций. Свидетелем тому является история.
Противоречивость и, в конечном счете, прекращение его политической карьеры проистекали из его гордого, иногда высокомерного нежелания подчиниться механизмам современной демократии и превратностям партийных съездов. Владей он способностью Болдуина флегматично отодвигать в сторону десяток-другой неприятных
и даже вызывающих вопросов, для того чтобы в результате в нужный момент захватить в руки контроль над действительно серьезными проблемами, он точно стал бы не просто Пророком, но и Судией. Но он был слишком чувствителен, слишком щепетилен для этих компромиссов и маневров. Он был сыном и блестящим последователем старой исчезающей, а теперь уже исчезнувшей малочисленной элиты, которая в течение веков составляла основу мощи и свободы Британии. Иногда он, видимо, терял контакт с окружением, может быть, это было связано с тем, что он не терпел возражений. Надо также подчеркнуть, что он плохо переносил стрессы. В случае кризиса и необходимости принимать ответственные решения он утрачивал живость и плодотворность ума, его подводило воображение. Он терял сон. Он преувеличивал пустяки. Он переставал отличать неуместный сиюминутный эпизод от событий, связанных в единую цепь, которую он когда-то видел. Упорство в рутинных ситуациях не становилось формой проявления силы, которой он прекрасно владел. Его слишком манила драматичность, удовольствие от возможности сделать красивый жест.
Он отказался войти в правительство Гладстона в 1880 го-ду, потому что это могло выглядеть как получение приза за его участие в Мидлотианской избирательной кампании. Он согласился войти в правительство после смерти генерала Гордона в Хартуме, потому что это был тот случай, когда надо было «свистать всех наверх»*. В скучной рутине его мысли кружились вокруг того, какую прекрасную речь о своей отставке он мог бы произнести. И потом,
у него так никогда и не было шанса получить реальную власть. Он никогда не имел за собой большого, верного и крепкого большинства. За ним не стояла единая партия, и он никогда не мог планировать дальше, чем на год-другой.
Но как же эти викторианцы любили занимать себя спором о мелочах! Какие длинные, блестящие, страстные письма они писали друг другу, обсуждая изысканные личные и общеполитические вопросы, до которых Джаггернауту* современного прогресса не было никакого дела!
В отличие от нас, им не приходилось размышлять над тем, как избежать общенациональной катастрофы, а мы вынуждены сегодня, в 1939 году, думать именно об этом. Основы их мировоззрения никогда не подвергались потрясениям. Они жили в эпоху британского великолепия,
в державе, господство которой не мог оспорить никто. Искусство управления страной было уделом избранных. Их размеренной, благостной и безмятежной жизни еще не угрожали стальные челюсти мировой революции, смертельных поражений, угроз потери независимости, хаотического вырождения нации и национального банкротства. Розбери расцвел в эпоху великих людей и мелких событий.
Третьей вехой на пике карьеры стало его назначение премьер-министром, или, как он говаривал сам, «Первым министром Короны». Вот уж действительно — странный поворот истории. В начале 1894 года Гладстон подал в отставку с поста премьер-министра и руководителя либеральной партии в знак протеста против сметы расходов на военно-морской флот и против того, что он сам называл «невиданным доселе ростом милитаризма». Кандидатами на его пост выступили двое — Розбери и Харткорт. Розбери был членом палаты лордов, Харткорт — палаты общин. Сэр Харткорт был гениальным парламентарием
в полном смысле этого слова, приверженцем идей и курса своей партии, амбициозным, но трезво мыслящим политиком. Обладая фальстафовской фигурой, он всегда серьезно относился к своему главному шансу и не делал ошибок. А тогда либеральное правительство, пришедшее к власти благодаря ирландским голосам, подверглось яростной атаке гораздо более сплоченных юнионистов. Оно оказалось вынужденным вести борьбу за бессмысленные выборы при неограниченном праве вето палаты лордов, при большинстве, которое иногда не превышало двадцати голосов. Это было малоприятное хрупкое и разорительное наследство.
В это время Розбери остро почувствовал необходимость в сочувствии жены, которая умерла за несколько лет до этого. Она обожала мужа, может быть, даже слишком, но вносила в его жизнь умиротворение и успокоение, которых он больше так никогда и не нашел, потому что никому не смог доверять так, как ей. Она была замечательной женщиной, опорой ему, без нее он становился инвалидом.
Кабинет единогласно отказался работать под началом Харткорта: партия была совершенно уверена в том, что он не подойдет для этой работы. Премьер-министром стал Розбери, но реальная власть попала в руки Харткорта, который стал министром финансов и лидером палаты общин*. При этом он оговорил для себя ряд условий. Он должен был принимать решения о действиях правительства в случае объявления парламентом чрезвычайной ситуации. Он должен получать детальную внешнеполитическую информацию. Он получал право на созыв кабинета по своему усмотрению. Он должен был получить долю в пожертвованиях в партийную кассу. В принципе в этих требованиях не было ничего особенного и не было нужды подчеркивать их отдельно. Их нужно было вводить в оборот повседневной практикой. А вот формальное соглашение было внове. Розбери достаточно просто заявил, что он не горит желанием стать премьер-министром, но если он станет премьер-министром, то он должен быть настоящим премьером.
В конце концов Харткорт протащил свои условия. Однако главное обвинение против него состояло не в этом, а в том, что он не выполнил обязательств, которые по договору взял на себя. Розбери не дождался от него честного партнерства. Наоборот, он использовал все свои мощные возможности, чтобы изводить премьер-министра, делая его положение невыносимым. Так что премьерство Розбери, а продлилось оно менее двух лет, было временем бесконечных неприятностей. Единственным его утешением стали две победы на дерби, где выступали его лошади Ладас и Сэр Висто, но и это вызвало невероятный скандал в пуританской среде. Незаслуженно отвергаемый неудачник, чье положение было подорвано лоббистскими интригами, он оказался неготовым к внезапной мощной атаке юнионистов, и летом 1895 года Розбери, а вместе с ним и превратившаяся в оппозиционные осколки либеральная партия, были на десять лет сметены с политической сцены. Он больше никогда не возвращался во власть.
Но оставался еще один последний штрих в картине. Армянская резня 1896 года вызвала резкую реакцию проигравших либералов. Они шумно требовали вторжения
и решительных мер против Турции. Розбери с его натурой дипломата не разделял таких настроений и чувств товарищей по партии. Отошедший от дел Гладстон вернулся на политическую сцену и произнес великолепную речь, вспомнив о славных мидлотианских днях. Розбери оставил принесший ему сомнительную славу пост руководителя либеральной партии и решил навсегда отойти от политики. Но ему еще не было и пятидесяти, и жизнь продолжалась.
Англо-бурская война вызвала новые расколы в либеральной партии, в которую тогда входили, образуя застойное болото, силы, составляющие сегодняшний британский социализм. Розбери безоговорочно поддержал войну, и плечом к плечу с ним выступили талантливейшие либеральные политики будущего: Асквит, Грей и Холдэйн. Чтобы защищать себя от нападок, они создали Либеральную лигу во имя империи*. Но дух партии был им чужд. Рядовые члены партии хотели бы атаковать правительство тори и войну. Молодой выходец из Уэльса по имени Ллойд Джордж яростно и язвительно говорил им то, что они хотели услышать, и даже более того. В бесплодных внутренних препирательствах прошли годы. Розбери не смог отстраниться от политической борьбы, которую он теперь ненавидел всей душой. Он столкнулся с враждебностью ирландцев. Он пережил неприязнь радикалов и лейбористов. Он со скукой выслушивал бесконечные упреки партийной печати.
Но все же иногда его голос звенел по всей стране. В своей замечательной речи в Честерфилде в декабре 1901 года он высказался за встречу «хоть в придорожном трактире»
с тем, чтобы обсудить заключение мира с доблестным
и отважным бурским командованием. Это стало признанным его вкладом в дело заключения мира в Феринихинге**. Он сыграл важную роль в борьбе за сохранение принципов свободной торговли, и какое-то время в 1905 году казалось, что он найдет свое место в процессе восстановления либеральной партии. Но то ли он потерял контакт с друзьями, то ли они потеряли контакт с ним. Он стал вновь и вновь повторять слова о том, что не пойдет во власть. Поэтому правительство 1905 года было сформировано без него, и еще почти четверть века он оставался внимательным, решительным, но в то же время беспокойным свидетелем величественных и роковых событий.
Внешняя политика — вот та сфера, где Розбери чувствовал себя как дома. Тут он был хозяином. Он сочетал знания историка и чиновника министерства иностранных дел с пониманием практики и умением управлять, свойственными государственному деятелю. Ему не нужны были газетные подшивки, чтобы сформулировать собственную точку зрения. Он прекрасно помнил всю длинную историю того, как все эти народы жили в течение последних двух-трех веков, за что они боролись и какая страсть к свободе, едва прикрытая маской современного человека, кипела в душах этих угнетенных. В сравнении с другими лидерами Англии — а можно сказать, и Соединенных Штатов, — он глубоко знал проблемы, существование которых те осознали только в ходе и по окончании Версальской мирной конференции.
Он был в курсе не только британского вклада в мировые события, но знал и всю подоплеку европейской политики. Югославия и Чехословакия, тогда еще не родившиеся, недостатки и преимущества, вытекающие из раздела Польши, исчезнувшая империя Душана Сильного были для него — наряду с другими символами эпохи — темами, наполненными жизнью и реальностью. Он чувствовал эти подземные, подсознательные подвижки на уровне спинного мозга, держал их на кончиках пальцев, медленно, бесстрастно и логически безукоризненно собирая отдельные элементы в общую картину. Не жалея сил, он исследовал основы европейского мира, он видел трещины в его фундаменте, видел места, которые при осадке могли привести к падению всего дома. Его сердце рефлекторно реагировало на любые попытки нарушить или перераспределить баланс сил. Во времена Розбери иностранные
и военные дела, окруженные завесой сплошной тайны, несли на себе оттенок ложного очарования. Но когда в Верхней Силезии увольняли учителя, Розбери говорил мне: «Сотрясается вся Пруссия». Когда Делькассе был вынужден подать в отставку, Розбери говорил, что все корпуса германской армии готовы к выступлению. А когда лорд Лэнсдаун подписал англо-французское соглашение 1904 года, а за спиной его стоял весь авторитет консервативной партии, то среди криков одобрения со стороны либералов и пацифистов всего мира Розбери публично заявлял, что «этот договор ведет скорее к войне, чем к миру»*.
Последнее заявление, я считаю, является свидетельством его дальновидности. Я был тогда очень молод, но живо помню ситуацию. Консерваторы были тогда на пике своего могущества. Однако существовала вечная вражда с Францией — канонерки в Бангкоке, негодование французов по поводу инцидента в Фашоде*. Либералы кричали о необходимости мира, о перемирии с Францией, за устранение опасной и неприятной враждебности. «Замиримся с нашим ближайшим соседом! Пойдем на взаимные уступки и избавимся от страха войны с Францией!» Никогда нация не была столь едина. Никогда еще министра иностранных дел не встречали такими бурными аплодисментами и даже сокрушительными овациями. Пакт между Англией и Францией был подписан, от мелких споров отмахнулись на фоне искреннего ликования. И только один голос — голос Розбери — звучал диссонансом. На публике он говорил: «Этот договор, скорее всего, приведет нас к войне, а не
к миру». В частных беседах он говорил: «Ведет прямо
к войне».
Не надо думать, что я сожалею о решениях, которые тогда были приняты. Я думаю, что никакие ходы на европейской шахматной доске не могли ни отложить, ни ускорить, ни устранить угрозу миру во всем мире, которую несли с собой все нарастающая, переходящая все границы военная мощь Германии и ее милитаризм. Можно найти другой повод для выступления, можно перенести его час, союз держав мог сложиться и в ином составе, но в той ситуации, которая была в мире к началу двадцатого века, я не вижу никакой возможности избежать сокрушительного столкновения. А если оно было неизбежно, то нам осталось только благодарить Бога за то, что на всем его протяжении остальной мир был на нашей стороне.
Но была и еще одна область, где Розбери чувствовал себя знатоком. Он относился к тому числу политиков, которые свой зыбкий авторитет министра и оратора укрепили более надежными литературными успехами. Самые выдающиеся примеры можно найти в его правительственных посланиях и в сочинениях, посвященных великим писателям и поэтам — таким как Бернс и Стивенсон. Его частные письма, а было их немало, содержали в себе образцы байроновской мудрости и красоты. Его яркий, остры

ПРЕДИСЛОВИЕ  АВТОРА


Эти очерки о выдающихся людях нашего времени
я писал на протяжении последних восьми лет. Каждый из них — самостоятельное сочинение, которое с разных сторон показывает ход событий, определявших время, в котором мы жили, и, надеюсь, они окажутся уместным рассказом о малоизвестных его деталях. Собранные вместе, они рассказывают не только об исполнителях ролей, но
и о том, что происходило на сцене. А изложенные в исторической ретроспективе, они могут стать своего рода вехами в летописи той эпохи.
Я предпочел не включать в состав этой книги материалы о тех политических и военных фигурах Великобритании, которые и сегодня с нами. Не потому, что мне
о них нечего сказать или у меня здесь нет своего мнения. Просто, работая с прошлым, чувствуешь себя намного свободнее. Центральная тема сборника — это, конечно, наши британские государственные деятели, звезда которых взошла в конце прошлого и начале нынешнего века. Их список открывается именами Бальфура, Чемберлена, Розбери, Морли, Асквита и Керзона. Они столько лет жили и работали бок о бок, ссорились и спорили друг с другом, но одновременно это были люди, которые понимали
и высоко оценивали способности оппонента. Я был намного моложе них, но они оказали мне честь быть принятым в их круг и удостоили теплого ко мне внимания.
Перечитывая главы, им посвященные, я снова и снова вспоминаю их и чувствую, как много изменилось в нашей политической жизни... Для подавляющего большинства моих читателей эти великие люди — лишь ничего не говорящие имена. Пусть же мои заметки дадут возможность познакомиться с ними поближе.
Сдавая книгу издателю, я сделал существенные добавления, но почти в каждом случае текст остался в том виде, как я написал его изначально. Времена меняются быстро: то тут, то там пришлось довести рассказы до сегодняшнего дня. Одновременно я смягчил некоторые оценки и высказывания, которые в таком виде лучше подходят для летописного жанра. Так, например, я переписал историю отставок, случившихся в кабинете министров Бальфура
в 1903 году, и теперь, как мне кажется, широкая публика впервые получит точное описание тех событий.

* * *
С момента написания предыдущих абзацев для первого издания 1937 года понадобился второй тираж книги,
и я воспользовался случаем добавить еще четыре очерка. Они рассказывают о лорде Фишере, Чарльзе Стюарте Парнелле, лорде Баден-Пауэлле и Франклине Рузвельте.

Уинстон Спенсер Черчилль
октябрь 1939 года

Уинстон Черчилль. Мои великие современники

17.02.2011

Автор: Марк Гурьев
Источник: Polaris (http://showtime.delfi.lv/news/culturepark/books/uinston-cherchill-moi-velikie-sovremenniki.d?id=36889673)

Второе и окончательно отредактированное издание книги сэра Уинстона Спенсера Черчилля "Мои великие современники" вышло в октябре 1939 года, когда Вторая мировая война уже началась – однако очерки об этих людях, написанные именно этим человеком, до сих пор не утратили своего блеска и актуальности, в чем и предстоит убедиться современному читателю.

Эти очерки были написаны в течение 30-х годов прошлого века. Каждый из них является самостоятельным сочинением, которое с разных сторон показывает ход событий, определявших время, и, как замечает автор, "...они окажутся уместным рассказом о малоизвестных его деталях. Собранные вместе, они рассказывают не только об исполнителях ролей, но и о том, что происходило на сцене. А изложенные в исторической ретроспективе, они могут стать своего рода вехами в летописи той эпохи".

В центре внимания автора, разумеется, британские государственные деятели, звезда которых взошла в конце 19-го и начале 20-го вв.: Бальфур, Чемберлен, Розбери, Морли, Керзон... Как подчеркивает Черчилль, они столько лет жили и работали бок о бок, ссорились и спорили друг с другом, но одновременно это были люди, которые понимали и высоко оценивали способности оппонента.

Это, конечно, очень интересные личности, однако нас в, первую очередь, будут интересовать в книге Черчилля несколько иные персонажи, и в подтверждение своих ожиданий мы получим весьма неординарный взгляд на Гинденбурга и Бориса Савинкова, Лоуренса Аравийского и Троцкого, маршала Фоша и Клемансо, Гитлера и Рузвельта, Баден-Пауэлла, Керзона, Георга V...и др.

Парадоксы весны

22.03.2011

Автор: Алексей Мокроусов
Источник: http://www.russ.ru/pole/Paradoksy-vesny

...Другая новинка «Захарова» - очерки Уинстона Черчилля «Мои великие современники». Среди последних не только Бернард Шоу и Троцкий, но и Гитлер. Поражает фигура самого Черчилля – умного политика, талантливого не только в управлении механизмами власти, но и в психологии. Премьер, способный сам написать о современниках – мечта любого избирателя. Не зря в «ЖЗЛ» черчиллевская биография выходит уже в четвертый раз.

Уинстон Черчилль. Мои великие современники

13.07.2011

Автор: Николай Александров
Источник: http://echo.msk.ru/programs/books/792835-echo/

Сборник эссе Уинстона Черчилля «Мои великие современники» вышел в издательстве «Захаров». Понятно, что Черчилль пишет о наиболее значительных фигурах в политике первой трети 20 века. Жесткое, лаконичное, ёмкое письмо удивляет в первую очередь необыкновенной энергией и уже само по себе доказывает, что автор был, по крайней мере, конгениален тем людям, о которых писал. Черчилль пишет как власть имущий, как делатель политики и человек силы, и это чувствуется, несмотря на то, что книга создавалась еще до войны (с 1929 по 1939 год), в преддверии главной катастрофы прошлого столетия. Среди тех, о ком пишет Черчилль: Лоуренс Аравийский, Гитлер, Керзон, Клемансо, Рузвельт - два русских имени обращают на себя внимание – Борис Савинков и Лев Троцкий. И в этих эссе, так же, как и в других – уже сам стиль знаменателен. «Когда узурпатор и тиран опускаются до литературной полемики, когда коммунист не делает бомбы, а изливает душу в капиталистической прессе, когда беглый военачальник вновь и вновь переигрывает свои сражения, когда отставленный палач превращается в говоруна у салонного камина, мы можем возрадоваться признакам наступления лучших дней». Это начало эссе о Троцком.

«Самое веселое в жизни — когда в тебя стреляют и промахиваются»

19.10.2011

Автор: Клариса Пульсон
Источник: http://www.izvestia.ru/news/504312

Не родись сын седьмого герцога Мальборо и богатой американки Дженни Джером Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль в конце ХIХ века и не стань знаменитым политиком, его вполне можно было бы назвать человеком Возрождения. И просто великим человеком. Военный, журналист, писатель и, само собой, министр иностранных дел, первый лорд адмиралтейства и надежный, как носорог, премьер — в самое тяжелое для Великобритании и всего мира время. 

Его биографии, число которых того и гляди сравняется с жизнеописаниями Наполеона, нарасхват. А то, что вышло из-под его пера, до сих пор интересно и актуально. Черчилль умел за частным видеть общее, за случаем — закономерность. Сейчас на книжных полках сошлись сразу три издания, которые никогда раньше не выходили на русском языке.

«...»

«Ранние годы» увидели свет в 1930-м, первое издание «Моих великих современников» — семью годами позже. Бернард Шоу, Чемберлен и бывший кайзер, Гинденбург и Лоуренс Аравийский, Клемансо и Георг V, Рузвельт и Гитлер, Керзон, а еще союзники и соперники автора, чьи имена нам почти неизвестны, — Бальфур, Морли, Асквит, Сноуден... В предисловии автор, предупреждая очевидный вопрос, замечает: «Они работали бок о бок, ссорились и спорили друг с другом, но одновременно понимали и высоко оценивали способности оппонента».

Непарадные портреты, в которых трезвый анализ, документальная точность сочетаются с ироничной легкостью и порой субъективной оценкой. Из наших соотечественников в «Великие» попали двое — Борис Савинков и Лев Троцкий. В финале эссе о Троцком Черчилль пишет: «Нельзя пожелать ему более достойного наказания, чем длинная жизнь, во время которой его гибкий интеллект и неугомонный дух пожирали бы друг друга в бессилии и деградации». Не угадал. 

«...» 

Добрый взгляд на врага. Джентльмен среди джентльменов

09.02.2012

Автор: Андрей Мартынов
Источник: http://exlibris.ng.ru/non-fiction/2012-02-09/7_churchill.html

Иногда книги вызывают зависть. Очерки Уинстона Черчилля (1874–1965) относятся именно к такой категории. Действительно, жить (а в ряде случаев и лично общаться) с людьми уровня Бернарда Шоу, Жоржа Клемансо или Лоуренса Аравийского дорогого стоит. Кого из наших современников можно сравнить с политиком уровня Франклина Рузвельта, Льва Троцкого или самого Черчилля?

Поэтому неудивительно, что Черчилль писал о своих героях: «Муза Истории не должна бояться запачкать руки. Она должна все видеть, ко всему прикоснуться и, если возможно, ко всему принюхаться. Ей не следует бояться того, что некие интимные подробности лишат ее романтики и героического благородства. Занесенные в ее анналы пустяки могут – и должны – смести следы маленьких людей. Но они не могут оказать продолжительного влияния на тех, кто с честью удержал передовые позиции во время тяжелой бури».

Важно, что сэр Уинстон повествует о своих героях по возможности благожелательно, даже о недавних противниках по Первой мировой войне (в Англии очерки Черчилля вышли в 1939 году, а первые из них писались 10 годами ранее). Оттого фельдмаршал Пауль Гинденбург предстает не только «твердым, верным, воинственным», но и «доброжелательным». Кажется, Черчилль даже искренне сожалеет, что германский генштаб отклонил несколько проектов фельдмаршала, которые могли переломить ход войны в пользу Берлина. Пытается объяснить мемуарист и действия кайзера Вильгельма – одного из главных виновников в развязывании войны. Мог бы он поступать иначе в контексте тех ожиданий и устремлений, которые были характерны для тогдашнего немецкого общества, когда «его очевидный ум и разносторонность, его личное изящество только ухудшали положение». Согласитесь, такие оценки врагов дорогого стоят.
Впрочем, Черчилль стремится оправдать не всегда достойные деяния и своих коллег даже в тех случаях, когда они прямо или косвенно были направлены на него самого. Вот, например, знаменитый адмирал лорд Джон Арбетнот Фишер. Создатель дредноутов. Он одним из первых понял, что «тот, кто владеет нефтью, повелевает миром». Ввел в политологию термин «геостратегический объект». Умнейший человек, но, мягко скажем, не самый комфортный в общении. «Если я столкнусь с возражениями моего подчиненного, – любил говаривать адмирал, – то его жена станет вдовой, его дети – сиротами, а его дом – навозной кучей». Впрочем, Фишер с тем же успехом мог конфликтовать (интриговать) и против начальства, в том числе и против сэра Уинстона. Кроме того, адмирал, как утверждал Черчилль, «не мог вынести мысли о риске потерять корабль в сражении». Последняя фраза сравнима лишь с утверждением японского адмирала Исороку Ямамото, разгромившего Перл-Харбор: «Я не знаю, что может так радовать обывателей в потоплении какого-нибудь красивого корабля». Поэтому неудивительно, что во время кризиса, наступившего в ходе Дарданелльской операции, Фишер элементарно самоустранился. Напомним, именно поражение под Дарданеллами привело к отставке Черчилля с поста первого лорда адмиралтейства. И даже в таком случае в чем-то неуклюже, в чем-то наивно мемуарист пытается объяснить поступок Фишера, ссылаясь на возраст (76 лет) оппонента.
Не менее эмоционально сэр Уинстон сожалеет, когда речь идет о полемике, напрямую его не касающейся, как, например, между премьер-министром Жоржем Клемансо и маршалом Фердинандом Фошем.

Естественно, не все оценки и прогнозы сэра Уинстона оказались верными. Все-таки многие из них писались в режиме «реального времени». Наивными выглядят сегодня слова, что при Иосифе Сталине «по мере ослабления вируса коммунизма в ее крови Россия восстанавливает силы. Процесс болезненный, но это не патология. Именно соображения самосохранения заставили советское правительство изгнать Троцкого». Странное утверждение. Вместе с радикалом Троцким были уничтожены действительно умеренные политики Лев Каменев, Александр Шляпников или Алексей Рыков.

Но не это главное в очерках Уинстона Черчилля. Гораздо важнее возможность стать свидетелем такого диалога с Бернардом Шоу:

– А что, вы действительно никогда не пьете вина?

– Нет, я достаточно крепок, чтобы оставаться в порядке и так.

Или увидеть, как он вручает книгу с надписью: «Это самый надежный способ помешать вам ее прочесть». Кто бы нам преподнес такой подарок?