Предисловие

Чинный завтрак в доме Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. За столом хозяин, его сын Максим, два наших общих с Максимом приятеля и мы с братом Борисом. Все молчат, и тишина довольно-таки неприятная. Максим обращается ко мне:
— Мишка, расскажи нам какой-нибудь анекдот, ты ведь их все знаешь!..
Реплика повисает в воздухе.
Молчание становится еще тягостнее.

Дело было так.
Максим устроил холостяцкую пирушку, которая затянулась далеко за полночь, и мы остались у него ночевать. А рано утром нежданно-негаданно пожаловал с дачи Дмитрий Дмитриевич, и нас, мягко говоря, заспанных, усадили за табльдот.
В те времена я был, что называется, «душой общества». Память моя хранила множество анекдотов и забавных случаев, значительную часть которых я слышал от моего отца, писателя Виктора Ардова, и от людей, приходивших в наш дом на Ордынке.
Но за тем завтраком у Шостаковича у меня «язык прилип к гортани». По двум причинам. Во-первых, я сидел за столом рядом с признанным всем миром гением, а во-вторых, Дмитрий Дмитриевич в присутствии посторонних людей делался крайне напряженным, и это нельзя было не почувствовать...

Году эдак в пятьдесят четвертом или пятьдесят пятом у нас с моим младшим братом Борисом появился новый приятель. Он был тонок, изящен и очень красив, и все это в соединении с юмором, веселостью и необычайным артистизмом. Я по сию пору убежден: если бы Максим не занимался музыкой, он мог бы стать замечательнейшим актером.
Он был — и остался — не столько рассказчиком, сколько «показчиком» смешных историй. На бумаге невозможно передать то, чем нас Максим тогда потешал и радовал.
Помню, к примеру, как он изображал толстого болгарского полицейского, завязывающего шнурок на башмаке: одну ногу он поставил на стул, а наклонился к другой, той, что стояла на полу.
Или такой трагикомический этюд.
Максим изображал человека, идущего по улице, неся под мышкою маленький детский гробик. Навстречу молодая женщина катит колясочку с грудным младенцем. Прохожий деловито заглядывает в коляску и бодрым голосом спрашивает у матери:
— Это кто у вас? Мальчик? Девочка?..

Мы все тогда были очень молоды и очень веселы. Компанию составляли, кроме нас с Борисом и Максимом, будущие писатели Андрей Кучаев, Александр Нилин, сын прославленного прозаика, и Евгений Чуковский, впоследствии оператор кино и телевидения, внук Корнея Ивановича.
Такая вот «золотая молодежь».

С Чуковским-дедом у нас была, кстати, связана следующая история. Однажды Борис и Максим приехали к Жене в Переделкино. Гости проголодались, им выдали по бутерброду с сыром. Молодые люди стояли возле дома и с аппетитом ели. В этот момент отворились ворота, и на дачный участок въехала длинная черная машина, из которой вышел Корней Иванович. Он увидел гостей и произнес:
— Здравствуйте, Максим и Боря! Это вы мое едите?

Пожалуй, самое памятное для меня событие из тех, что происходили в середине 50-х годов, — поездка в Крым на автомобиле. Машина принадлежала Дмитрию Дмитриевичу, который не побоялся доверить ее Максиму и будущему своему зятю Евгению Чуковскому. Ехали мы впятером: впереди Женя и его невеста Галя, на заднем сиденье — Максим, Андрей и я.
Наше пребывание в Крыму началось с такого приключения. В Симферополь мы приехали поздно вечером. В центре города нашли самый лучший ресторан и пошли туда ужинать. Нас усадили за столик, подошел официант. Вид у него был крайне расстроенный. Принимая наш заказ, он сообщил, что несколько минут назад от него, не заплативши ни рубля, сбежал посетитель, который выпил и поел на значительную сумму. Мы посочувствовали бедняге и погрузились в ожидание заказанной еды и питья. Прошло десять минут, двадцать, тридцать, сорок... Задержка была неправдоподобно долгой. Тогда кто-то из нас подошел к другому официанту и спросил: «Куда запропастился тот, что принял наш заказ?» Ответ был такой: «Он вышел на улицу, чтобы поискать там посетителя, который ему не заплатил...»
Поездка наша вполне удалась. Мы побывали в Мисхоре, потом в Коктебеле, загорали, купались. Общение было очень тесным. Галя и в особенности разговорчивый Максим то и дело рассказывали о своем отце. То, что я слышал от них, несколько не вязалось с моими личными впечатлениями. С нами, приятелями сына и дочери, Дмитрий Дмитриевич был безукоризненно вежлив, но при этом от него, как я уже заметил, всегда исходило какое-то ужасающее напряжение. А его дети говорили нам о незаурядном чувстве юмора, о сердечности, об отзывчивости... Вот тогда-то, во время той давней поездки, во мне зародился живой интерес к личности Шостаковича. Я и в юном возрасте смотрел на Дмитрия Дмитриевича как на некое чудо.

С течением лет и даже десятилетий интерес к Шостаковичу во мне не исчез, как не исчезло и впечатление, что Максим и Галя знают о Дмитрии Дмитриевиче нечто такое, чего не знает о нем никто. В конце концов, я задался целью: записать все то, что мои друзья захотят рассказать об отце.
Так родилась на свет эта книга. Монологи сына и дочери композитора я дополнил выдержками из его писем к другу Исааку Гликману, фрагментами мемуаров о нем и цитатами из фундаментального труда Софьи Хентовой «Шостакович. Жизнь и творчество».
В ряде случаев я не мог удержаться, чтобы не сопроводить рассказы Максима и Галины своими воспоминаниями, прямо или косвенно относящимися к разговору.
За время работы над этой книгой я прочел множество материалов, так или иначе связанных с личностью великого композитора, много думал о нем, о его судьбе.
И вот, если бы меня теперь спросили, встречал ли я когда-нибудь абсолютно гениального человека, — я бы ответил: да, я был знаком с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем!
И на вопрос: «Известен ли был мне подлинный русский интеллигент до мозга костей?» — я дал бы тот же самый ответ.

Протоиерей Михаил АРДОВ
Январь 2003 года

I


ГАЛИНА:
У ворот нашей дачи стоит маленький красный автомобиль. Отец и мама нагружают его чемоданами, а мы с братом Максимом смотрим на них. У меня в руках огромная кукла — мне ее подарили совсем недавно, и я ужасно боюсь, что родители оставят ее на даче...
Это одно из самых ранних моих сознательных воспоминаний. Лето сорок первого года, только что началась война, и мы переезжаем из Комарова (тогда это местечко называлось по-фински Келомяки) в город, на нашу ленинградскую квартиру.
Следующее воспоминание относится к осени того же года: аэродром в окруженном немцами Ленинграде. На этот раз мы со своими вещами погружаемся в самолет. Он был совсем небольшой: кроме родителей и нас с братом, в нем только летчики, три или четыре человека.
Внутри никаких сидений, дощатый пол и деревянные ящики. Нам сказали, что на них садиться нельзя, и мы расположились на чемоданах. В крыше самолета был прозрачный колпак, под ним стоял один из летчиков, стрелок, он все время глядел по сторонам. Он нас предупредил: «Если махну рукой — все ложитесь на пол!..»

МАКСИМ:
На аэродром ехали на черной «эмке», это была собственная машина отца. Он вспоминал, что возле нашего ленинградского дома, на Большой Пушкарской улице, когда мы усаживались в автомобиль, я впервые внятно произнес букву «р»; до той поры я не умел ее выговаривать. Тут я обратился к родителям с таким вопросом: «А вдруг немец нас как т-ррр-ахнет?!»
А во время полета я смотрел в иллюминатор и видел внизу вспышки. Я спросил мать с отцом: «Что там такое?» И мне объяснили, что это немцы стреляют по нашему самолету.

ГАЛИНА:
Приземлились мы возле какого-то подмосковного леса, там стояла небольшая избушка. Наши летчики принялись рубить деревья и закрыли ветками свой самолет. В том домишке, возле леса, мы переночевали.
Потом мы жили в гостинице «Москва». Это я плохо помню. Зато мне запомнилась поездка в магазин; там нам с Максимом купили новые игрушки, взамен тех, что остались в Ленинграде.

Дирижер Борис ХАЙКИН:
1941 год, октябрь. Я живу в гостинице «Москва»... Частые воздушные тревоги заставляют спускаться в подвал под громадное по тем временам здание гостиницы. Там встречаемся — Шостакович вместе с Ниной Васильевной и с двумя маленькими детьми. Сыро. Холодно. Сколько продлится тревога — абсолютно неизвестно. Шостакович ходит по подвалу беспокойными шагами и повторяет, ни к кому не обращаясь: «Братья Райт, братья Райт, что вы наделали, что вы наделали!»

Михаил АРДОВ:
Воздушная тревога в Москве — мое самое раннее сознательное воспоминание. Только что разразилась война, и меня везут с дачи в Москву, на Ордынку. Я даже не припоминаю, кто именно меня вез. Кажется, была мама и еще кто-то. Зато совершенно явственно помню толпу на Ярославском вокзале, панику, звук сирены. Все толкаются, все спешат в метро, в подземелье.
А потом — великое множество людей, они заполнили всю платформу, балконы и лестницы. Помню напряженную тишину, ненатуральное молчание, которое сковало всех, головы у всех подняты, и все чего-то ждут, прислушиваются...

ГАЛИНА:
Из Москвы путь нашего семейства лежал в Куйбышев. Ехали мы на поезде, и в дороге у нас потерялись два чемодана.

МАКСИМ:
Вместе с нами в эвакуацию ехал Арам Хачатурян.
Много лет спустя он рассказывал Г.М.Шнеерсону, что в вагоне вместо сорока двух человек разместилось более ста и что какого-то парня, забравшегося на третью полку, долго убеждали уступить место Нине Васильевне Шостакович с детьми. Б.Э.Хайкин вспоминал, что у Дмитрия Дмитриевича был вид подавленный. Оказалось, что в одном из утерянных при посадке чемоданов была рукопись Седьмой симфонии. По счастью, чемоданы нашлись: в суматохе их забросили в соседний вагон.

ГАЛИНА:
Сначала мы поселились в здании школы, вместе с семьей художника Петра Вильямса, но вскоре нам предоставили отдельную комнату.

Художник Николай СОКОЛОВ, один из Кукрыниксов, записал монолог Д.Ш.:
— Знаете, Николай Александрович, когда в Москве мы с ребятами влезли в темный вагон, я почувствовал, что попал в рай! Но на седьмые сутки езды я уже чувствовал себя как в аду. Когда же меня поместили в классе школы, да еще на ковре, и обставили кругом чемоданами, я снова ощутил себя в раю, но уже через три дня меня стала утомлять эта обстановка: нельзя раздеться, кругом масса незнакомых людей... Я вновь воспринял это как ад. Но вот меня переселили в отдельную комнату... Так что же? Через некоторое время я почувствовал, что теперь мне необходим рояль. Дали мне и рояль. Все как будто хорошо, и снова я подумал: «Вот это рай!» Но начинаю замечать, что в одной комнате работать все-таки неудобно: дети мешают, шумят...

ГАЛИНА:
В Куйбышеве у нас появилась лохматая собака Рыжик. Мы с Максимом нашли его в подъезде на лестнице, и — о, радость! — родители позволили ему у нас жить. Он был сообразительный и неприхотливый — типичный дворовый пес.
И еще одно существенное воспоминание о жизни в Куйбышеве: нас с братом впервые взяли на концерт, это была премьера Седьмой симфонии нашего отца. До этого мы присутствовали на репетициях, и наша мама вспоминала: Максим выходил на сцену и начинал дирижировать, так что его приходилось насильно уводить за кулисы.

Скульптор Илья СЛОНИМ:
В январе 1942 года оркестр начал репетиции Седьмой симфонии. Шостакович взял меня на несколько репетиций. Он сам не пропустил ни одной. Он, бывало, спокойно сидел в каком-нибудь темном углу и высказывал свое мнение только после того, как оркестр переставал играть. По дороге домой он всегда хвалил оркестр. За все время, пока шли репетиции, он казался в приподнятом настроении...
На концерте он чувствовал себя несчастным. Публика заставила его выйти на сцену до начала концерта, и он, вытянувшись и без улыбки, кланялся беспощадной толпе поклонников. А после концерта, когда все с ума сошли от восторга, высокий и суровый молодой человек снова поднялся на сцену, как на эшафот.

МАКСИМ:
Я репетиций почему-то не помню. А вот концерт мне запомнился, музыка Седьмой симфонии вошла в мою душу. Тема нашествия из первой части, приближение чего-то жуткого, неотвратимого... У нас с Галей была тогда набожная няня, такая Паша. И я эту музыку слышал во сне. Издалека звучит барабан, все громче и громче. И я в ужасе просыпался от этого кошмара, бежал к Паше, она крестила меня и читала молитву.
А еще я запомнил вкус конфет, которыми нас с Галей угощали на той премьере. Это была шоколадная помадка; такие конфеты мне никогда больше не попадались.

ГАЛИНА:
В годы войны катастрофически не хватало продовольствия, и в этом, конечно, причина того, что вкус той помадки так запомнился Максиму. Разумеется, мы никогда не голодали, но отцу было непросто прокормить всю многочисленную родню, которая приехала к нам в Куйбышев.

Из письма к И.Д.ГЛИКМАНУ от 1 марта 1943 года:
«Все члены моей семьи здоровы и все время громкими голосами говорят о продуктах питания. Я, слушая эти разговоры, начал забывать многие слова, но хорошо помню следующие: хлеб, масло, полкило, водка, двести грамм, пропуск, кондитерские изделия и немногие другие...»

МАКСИМ:
И еще одна история, связанная с городом Куйбышевом. Во времена советские для лиц привилегированных существовали так называемые «закрытые» магазины и столовые. Продукты и товары там были лучшего качества и по низким ценам. Так вот отец рассказывал, что на какой-то двери он обнаружил в те дни такое выразительное объявление:
«С 1 февраля открытая столовая здесь закрывается. Здесь открывается закрытая столовая».

II

ГАЛИНА:
В дверях комнаты появляется скульптор Илья Львович Слоним. Строгим голосом он говорит:
— Дети, отдайте мой пластилин!
Мы с Максимом смущены, быстро собираем кусочки и возвращаем хозяину.
Это было в те дни, когда Слоним работал над портретом отца. Уходя после очередного сеанса, он прятал свою работу в картонный ящик и ставил под папин рояль. Специального пластилина для детей тогда еще не существовало, и вот мы с Максимом тайно залезли в ящик Слонима и похитили оттуда некоторое количество пластилина. Мы, конечно, предполагали, что скульптор пропажи не заметит, но просчитались. Дело кончилось нашим позором и строжайшим выговором от родителей.

МАКСИМ:
Я хорошо запомнил, что мы делали с этим пластилином. Мы брали с папиного стола карандаши и на конец каждого налепляли такое пластилиновое утолщение, нечто похожее на сосиску или, точнее, на куриную ногу. У нас это так и называлось: «куриные ноги». А потом мы их швыряли так, чтобы они прилипали к стене.

Илья СЛОНИМ:
Шостакович пригласил меня в свою студию. Вся мебель состояла из рояля, стола с чернильницей и стула. До моего прихода он работал. Я начал извиняться. «Вы мне нисколько не помешали, никто не может мне помешать, когда я работаю», — сказал Шостакович. Я тогда подумал, что он сказал это просто из вежливости, но я вспомнил об этом, когда стал свидетелем такой сцены: Шостакович работает у стола, а его дети (четырех и шести лет) кувыркаются по всей комнате (и надо отдать им справедливость, это дети, которых не только видно, но и слышно). Затем следует такой диалог:
— Папа, пап!
— Ну, что?
— Папа, что ты делаешь, папа?
— Пишу.
Тридцать секунд молчания.
— Папа! А что ты пишешь, папа?
— Музыку.
За все время, что мы с ним разговаривали, он ни секунды не сидел спокойно, беспрерывно выходил из комнаты и возвращался обратно...

III

ГАЛИНА:
Из окна высовывается разъяренный человек и громко кричит нам, детям:
— Я вам сейчас уши оборву! Я родителям пожалуюсь! Чтобы я вас тут больше не видел!
Это Сергей Сергеевич Прокофьев. Мы частенько играли под окном его комнаты, шумели и мешали ему сочинять музыку.
Происходило это летом сорок третьего года, в Иванове, а точнее, в Доме творчества и отдыха композиторов, неподалеку от этого города. Там была деревня Горино и в ней «Птицесовхоз ?69». При нем-то и был организован этот самый Дом творчества, дабы именитые музыканты не бедствовали.
Когда-то в Горине была усадьба — господский дом, парк, конюшни, скотный двор. А во времена, о которых я веду рассказ, кроме композиторов, исполнителей и музыковедов, там обитали лошади, коровы, свиньи и великое множество кур. А вокруг — лес, луга, поля, речка Харинка.
Начиная с 1943 года, наша семья подолгу жила в этом красивейшем месте. У меня сохранился альбом с фотографиями, которые делала моя мама: отец и я на стоге сена; отец с маленьким поросенком на руках; мы с Максимом на лугу среди цветов.

МАКСИМ:
Я очень хорошо помню, как мы дразнили Прокофьева. Он жил в главном, каменном доме, и окно его комнаты чаще всего бывало настежь распахнуто. Мы потихоньку приближались, а потом начинали кричать:
— Сергей Сергеич, тра-та-та! Сергей Сергеич, тра-та-та!
И тут в нас летело пресс-папье и еще какие-то предметы. «Уши оборву!» — этот крик Прокофьева я до сих пор слышу.

Музыковед Григорий ШНЕЕРСОН:
Для Шостаковича приспособили крохотное помещение бывшего курятника. Туда поставили пианино и к одной из стенок приколотили некое подобие столика. Здесь была написана Восьмая симфония.

Композитор Арам ХАЧАТУРЯН:
Помню, что он работал над этим сочинением в небольшом сарайчике, куда втиснули пианино. Любопытно, что, пока он не закончил партитуру, никто никогда не слышал из его «кабинета» ни одного звука. Он писал ее за маленьким столиком, прибитым к стене, почти не притрагиваясь к инструменту.

МАКСИМ:
Я вспоминаю отца, сидящего на высоком стуле.
Это — волейбольная площадка, обитатели Дома творчества бьют по мячу, а Шостакович судит игру.

Композитор Николай ПЕЙКО:
Мы, молодые композиторы, жили в большом доме в одной общей комнате, отгороженной от столовой простынями. Ровно в пять, ни минутой позже, простыни раздвигались, в щель просовывалась голова Д.Д., и он изрекал по-английски: «It is time to play volley-ball» («Пора идти играть в волейбол»). И добавлял любимую фразу спортивного комментатора тех лет Вадима Синявского: «Матч состоится при любой погоде!»

МАКСИМ:
Жившие в Горине композиторы делились на три категории, сообразно своему таланту и месту, занимаемому в советской музыкальной иерархии. Был такой порядок: каждому уезжающему из Дома творчества выдавались куриные яйца — 50, 40 или 30 штук.
Это зависело именно от категории, которая была присвоена данному индивидууму. И Шостакович, который, разумеется, входил в первый разряд, смущался, если одновременно с ним получал свою порцию какой-нибудь третьеразрядный коллега.
И еще такая деталь. Чтобы попасть в деревню Горино, с поезда надо было сходить на станции, которая называлась «Иваново-сортировочная». Так вот, С.С.Прокофьев в отсылаемых оттуда письмах, я знаю, делал пометку: «Иваново-сортир».

IV

ГАЛИНА:
Мы, несколько девочек, выходим на середину комнаты и синхронно произносим:
— Э!..
Мы — участницы игры в шарады и должны изображать имя «Эразм Роттердамский». Первая часть: произносим «Э» — разом. А вторая часть такая: некто «рот тер дамский». Этот некто — юный Мстислав Ростропович, а дама, чей рот он тер, была я...
Происходило это во время школьных зимних каникул все в том же «Птицесовхозе ?69», то бишь в Доме творчества и отдыха композиторов. Там наше семейство и познакомилось с будущей знаменитостью. Ростроповичу предстояло стать весьма близким нам человеком, а потом и соседом по даче в Жуковке.
Той памятной мне зимою мы с Максимом катались с горки на лыжах, и происходило это под надзором Ростроповича: было у него такое поручение от наших родителей.

V

ГАЛИНА:
Мы с Максимом стоим в кабинете у отца, и он произносит:
— Улица Кирова, дом 21, квартира 48. Телефон
К-5-98-72. Запомнили? Повтори! И ты повтори!..
Нас только что привезли в квартиру, которую отец получил в Москве. И он требовал, чтобы мы назубок знали свой новый адрес и телефон. Вдруг потеряемся

Михаил Ардов: «Шостакович – русский гений в чистом виде»

18.08.2003

Автор: Андрей Мирошкин
Источник: Книжное обозрение

Книги публициста и протоиерея Михаила Ардова о российских священнослужителях и о «легендарной Ордынке» давно стали излюбленным чтением постсоветской интеллигенции. Его новая книга, вышедшая в издательстве «Захаров», включила мемуарные «осколки» о Дмитрии Шостаковиче. Великого композитора вспоминают его дети Максим и Галина, современники, знакомые... В том числе и сам Ардов. Об этой книге, о Шостаковиче, о других знаменитых людях той эпохи – наша беседа с автором. (Рецензию на эту книгу читайте в 34-м номере «КО».) – Почему именно Шостакович стал героем Вашей новой книги? – Все мои книги – о тех людях, с которыми я был лично знаком либо так или иначе связан. Например, Зощенко я видел два раза в жизни, но для меня это было очень важное знакомство. С Ахматовой я был очень крепко связан. Относительно регулярно общался с Пастернаком... С Шостаковичем я тоже общался в 50-е годы, меня уже тогда очень занимала его личность. К тому же я дружил с его детьми Максимом и Галиной... Меня всегда волновал вопрос: почему в такой тонко организованный, нервный, неврастеничный, в такой хрупкий и ранимый «сосуд скудельный» Господь вложил совершенно гениальное дарование? Абсолютно гениальное. Я считаю, что Шостакович – это едва ли не лучший композитор в мире за все времена; во всяком случае, не хуже Баха и Бетховена. Тайна его личности всегда меня интересовала. И вот получилось так, что я в начале 90-х прочел книгу Исаака Гликмана, в которой опубликованы письма о Шостаковиче; восстановились (после некоторого перерыва) мои отношения с его детьми, и мне захотелось сделать такую вот книжку. Я не занимаюсь художественным творчеством. Не только не пишу художественных произведений, но и читать их в последнее время не могу. Беллетристику не читаю уже очень давно. Документальные же повествования – в особенности мемуары – меня занимают и волнуют. И мне кажется, что сейчас, когда мы живем в таком страшном, жестоком, развратном, чудовищном мире, всякая капля добра и нравственности, которая добавляется в какое-нибудь писание, очень важна. Важна для того, чтобы люди могли понимать, что в мире существуют не только разврат, злость, мстительность, но и какие-то другие понятия. На мой взгляд, всякий современный литератор должен отдать себе в этом отчет. Это то, о чем говорил Пушкин: «...Чувства добрые я лирой пробуждал». Таким, на мой взгляд, должно быть кредо любого нынешнего литератора и деятеля искусств. И мне казалось, что если я напишу о Шостаковиче добрую книгу (а пасквилей я никогда не писал), то, наверное, добра и нравственности в мире прибавится. Это в наше время совсем нелишне. – Насколько Шостакович – характерная, знаковая фигура своей эпохи? – Он достаточно характерная фигура, потому что его, гениально одаренного, много общавшегося с великими людьми своего времени, власть надломила, но не сломила окончательно. Как не сломили, скажем, Ахматову. (Но это уже оттого, что она была верующей христианкой, у нее была совсем другая опора.) А вот Зощенко, как мы теперь понимаем, сломали до конца, морально убили. Мейерхольда и Мандельштама убили физически... А судьба Шостаковича – и общее правило среди этих великих людей, и одновременно некое исключение. Кроме того, ему повезло, что он был гениальный музыкант. Все-таки музыка – это не текст; к ней всегда труднее придраться. Можно, конечно, говорить, что это «сумбур вместо музыки», но все это в конечном счете голословно, субъективно. И в этом отношении Шостаковичу повезло больше, чем Зощенко, например. Впрочем, Зощенко погиб еще и по другой причине: он, как и, увы, многие другие русские интеллигенты, был «левым». Он поверил во всю эту коммунистическую утопию или, во всяком случае, заставлял себя в нее верить. Перечитайте его замечательную «Голубую книгу» – она же на самом деле «красно-голубая»! Там во всех интермедиях звучат проклятья капитализму и осанна советской власти. Сегодня это страшно читать... Шостаковича можно было согнуть, но нельзя было уничтожить. Он – характерная фигура, но в то же время в каком-то смысле и жертва. Если бы он не прожил такую страшную жизнь, всегда на грани чего-то самого ужасного, может быть, у него не развилась бы болезнь и он прожил бы подольше. Ведь он скончался, когда ему не было семидесяти лет... И все же на фоне многих других кошмарных судеб того времени его судьба относительно удачная. – Почему, на ваш взгляд, Шостакович обделен вниманием мемуаристов, биографов? Это как-то связано с его закрытостью, сдержанностью в чувствах, нелюбовью к журналистам? В вашей книге упоминается своего рода «черный список», висевший в квартире композитора рядом с телефоном. Там были перечислены лица и организации, на чьи звонки домочадцам запрещалось подзывать Дмитрия Дмитриевича к аппарату. И первая строка списка гласила: «Все газеты и журналы»... – Да, он действительно боялся журналистов, не любил их. Общался он с очень ограниченным кругом лиц. Поэтому замечательную книгу Гликмана читать довольно трудно: Шостакович в своих письмах, как, впрочем, и во всем, страшно сдержан. Там, может быть, всего лишь десяток писем, где он искренне открывается. Во-первых, он всегда был целомудренно закрыт, во-вторых, он понимал, что его письма перлюстрируют. Кстати, Максим и Галина в этом отношении похожи на отца. Они не любят чрезмерного внимания к своей персоне, к своей частной жизни. А ведь мемуаристика подразумевает такое внимание... Интерес к знаменитым личностям – это естественное свойство всех людей. Я имею в виду не интерес к скандалам, бракам и разводам популярных актрис, не так называемое «постельное пушкиноведение» (донжуанский список Пушкина и так далее). Я говорю про естественный интерес простых читателей к великим творцам. Например, если я кого-то ценю, отношусь к кому-то очень хорошо, мне было бы приятно узнать о нем несколько больше. Никакого греха в этом нет. И если моя книжка удовлетворит эту естественную культурную потребность читателей (не обязательно поклонников музыки Шостаковича), я буду этому рад. – Какие книги о Шостаковиче (кроме упомянутого сборника Гликмана) кажутся вам наиболее ценными и интересными? – Прекрасную книгу «Шостакович. Жизнь и творчество» написала покойная Софья Хентова. Но, к сожалению, интересный для себя материал я буквально вылавливал оттуда. Там кое-где есть живые сценки, простые человеческие слова. Но все это, увы, тонет в музыковедческих, а порой и политических рассуждениях. Ведь в то время надо бы показывать, какой он хороший коммунист, депутат Верховного Совета, что он вполне «наш», советский... Так что моя книга о Шостаковиче – это в своем роде опыт очеловечивания выдающейся личности. – А к небезызвестной книге Соломона Волкова о Шостаковиче вы как относитесь? – Я ее даже не читал. Хотя хотел бы... Не знаю даже, переведена ли она на русский. Насколько я слышал, это чрезмерно политизированная книга. Она вышла, кажется, еще в 70-е годы, когда эта тема была более актуальна, чем сейчас. В моей книге политика тоже присутствует, но мне кажется, в судьбе Шостаковича это не самое главное. И еще я слышал, что многие знающие люди серьезно сомневались в подлинности воспроизводимых Волковым слов Шостаковича. Например, авторитетный ленинградский (позднее – американский) музыковед Генрих Орлов... – Как шел процесс работы над книгой, над текстом? Фрагментарные воспоминания Максима и Галины наверняка нуждались в тщательной литературной обработке... – Обработка была минимальная. Я записывал воспоминания Максима и Галины на диктофон, расшифровывал, потом согласовывал с ними готовый текст. Работа велась очень тщательно. Я стремился к абсолютной достоверности, потому что, на мой взгляд, книги, посвященные таким людям, как Шостакович, нужно делать с максимальной ответственностью. – Чем вам близок и дорог жанр, в котором вы работаете, – устная мемуарная байка, короткая история из жизни знаменитости? – Я считаю, что завлечь читателя можно только этим жанром. Байка ведь может быть и веселой, и грустной. Я всегда в своих мемуарах опираюсь на любопытные факты, вокруг которых можно что-то еще вспомнить. Просто писать «воду» – он, дескать, был такой-то и такой-то – на мой взгляд, совершенно бесполезно. Это мой принцип как мемуариста: всегда должен быть какой-то конкретный факт. А поскольку у меня есть определенная склонность к юмору, я такие вещи особенно хорошо отмечаю и считаю, что людям такой тип мемуаров читать интереснее. Когда всего понемногу – и веселого, и грустного – у читателя появляется какое-то представление о знаменитом человеке. Безусловно, о Шостаковиче нужно писать по-разному, в том числе и профессионально. Но я своей книгой, как сейчас выражаются, заполнил нишу. Потому что такой, как моя, книги об этом человеке раньше не было. Я хотел просто дать понять людям, что это был за человек. Как он общался с детьми, как он относился к собакам, как он пил водку... Такая книжка должна была в конце концов появиться. Но своей небольшой книжечкой я вовсе не хочу «закрыть» тему Шостаковича. Ведь его музыка будет жить столько, сколько будут существовать оркестры и музыкальная культура в целом. А если в двух словах, то он был в чистом виде русский гений и русский интеллигент до мозга костей. Весь его нравственный облик, все его поступки подтверждают это. – На ваш взгляд, Шостакович был религиозным человеком? – Это вопрос очень сложный. Я об этом много думал... Какая-то религиозность в нем была. Но поскольку религия у людей часто бывает очень интимным делом, я думаю, что на этот вопрос никто с определенностью не ответит. Тем более он был человеком крайне закрытым. Известно, что когда он отказывался вступить в партию, то ссылался на свою религиозность. И я не думаю, что это был умышленный ход. Он был слишком серьезен, чтобы просто бросить такую фразу. Но в то же время – поскольку он был абсолютным интеллигентом – в нем существовал определенный антиклерикализм. Например, в его опере «Леди Макбет...» батюшка выглядит довольно-таки комично... Так уж получилось: все русские интеллигенты всегда были настроены антиклерикально, что, собственно, и усугубило судьбу нашей несчастной страны, судьбу церкви, да и, пожалуй, судьбу самой интеллигенции.

Максим и Галина Шостаковичи. Наш отец DSch / Записал протоиерей М. Ардов

06.08.2003

Автор: 
Источник: Литературная газета №32

Друзья протоиерея Михаила Ардова, дети великого композитора, рассказывают о своем отце одновременно откровенно, бережно и безудержно весело, несмотря на то что и годы, о которых вспоминается, были тяжелые, и Дмитрий Дмитриевич – фигура неоднозначная, особенно в житейском общепринятом смысле. Он, например, терпеть не мог нарушения порядка на рабочем столе. Он слышал музыку каким-то внутренним слухом и фиксировал ее на бумаге, порой совершенно не прикасаясь к инструменту. Он был страстным футбольным болельщиком и как-то удивил Константина Есенина, сына поэта и спортивного журналиста, знанием каких-то неимоверных деталей футбольной статистики. Монологи Максима и Галины дополнены выдержками из писем композитора его другу Исааку Гликману, фрагментами мемуаров о нем и цитатами из книги Софьи Хентовой “Шостакович. Жизнь и творчество”. Легко читаемая и многосмысловая мозаика, удачно дополненная фотографиями из семейного архива.