ОГЛАВЛЕНИЕ

Неметчина 5
Таможня 10
На Берлин 13
Кёнигсберг 17
Где наши подушки? 22
Комнатные слова 27
Обед по телеграмме 31
Вторая попытка 35
Странный Берлин 39
Где же мы? 43
Третья попытка 48
Наконец Берлин. Настоящий 52
Анафемская клетка 55
Люди без понятия 60
Аквариум 63
Уже надоело! 68
7:53 на Кёльн 72
Заграничная собачья жизнь 77
Русские люди 81
Уныние и страх 84
Разбойник 88
Франсе и рюсс — ами 92
Париж 97
Восемь франков — это сколько? 101
Кофей и паспорт 105
Кошон или коше? 109
На извозчике по Парижу 113
Билет на выставку 116
Опять о жареных лягушках 120
Ресторан «Дюваль» 124
Солёное после супа 128
Магнетизм, спиритизм и прочий гипнотизм 133
Театр с выпивкой 136
Где гостиница? 140
Решётка с шишечкой 144
Без ужина 149
Комбьян стоит манже до отвалу 153
Видать ли с Эйфелевой башни Неву? 157
Письма на родину 161
Орёл и шляпка 165
Телячья голова из черепахи 168
У русопятов 172
У дикарей 176
Голубой мерзавец 179
У арабов 182
Ослы 186
Русский любит манже боку 189
Чем проще, тем лучше 193
Пять капельдинерш 196
Без офицеров 200
Глафира хочет к кокоткам 202
Русский напиток спирт 205
На рю Лафайет 210
Как всё дёшево! 213
Выбор платья 217
Выбор платья продолжается 221
Ротисьер 224
Впервые — досыта! 227
К индейцам 230
Казаки лучше 232
Мерзавка 235
Эдакий скандал! 239
Не возражать! 242
Учтивый извозчик 245
О пользе чтения 248
Винная лавка мадам Баволе 252
За французов как не выпить?! 256
Настоящие тёплые люди 260
Без жены, без языка 263
Расплата 266
Мы уезжаем 270
Счёт 273
Лионский вокзал 277
Подарок за провинность 280
Кружева и лямур 283
Женева 287
Роскошная «Россия» 291
Синее озеро 294
Водка для патриота 297
Отъезд и прощальный трофей 300
Любовное письмо 304
Вин, а не Вен 307
Опять умштейген делать! 310
Зачем пароход? 312
Швейцария — Германия — Австрия 315
Не говорят, но понимают 319
Одни евреи! 322
Вена 325
Комиссионеры 328
Домой! 331

НЕМЕТЧИНА


Переехали русскую границу. Показался прусский орёл, изображённый на щите, прибитом к столбу. Поезд подъехал к станционному зданию. Русские кондуктора в по¬следний раз отворили двери вагонов. Послышалась немецкая речь. Стояли два откормленных немца в чёрных военных плащах с множеством пуговиц по правую и по левую сторону груди и в касках со штыками. «Ейдкунен!» — возгласил кто-то, проглатывая слова. Виднелись вывески со стрелами и с надписями: «Herren», «Damen».
Пассажиры стали снимать с полок ручной багаж и начали выходить из вагонов. В числе их был и молодой купец с женой, купеческое происхождение которого сказывалось в каждой складке, в каждом движении, хотя он и был одет по последней моде. Прежде всего он ударил себя ладонью по дну шляпы котелком и сказал жене:
— Ну-с, Глафира Семёновна, приехали в заграницу. Теперь следует нам своё образование доказывать. Сажайте иностранные слова! Сажайте без всяких стеснениев. Жарьте вовсю.
Молодая супруга, одетая тоже по последней моде, смутилась и покраснела.
— A какая это земля? — спросила она.
— Знамо дело — Неметчина. Немец всегда на границе стоит. Помимо немца ни в какую чужую землю не проедешь. Забирайте свою подушку-то. Мне три не протащить сквозь двери. A насчёт саквояжей мы носильщика крикнем. Как носильщик-то на немецкий манер?
— Я, Николай Иваныч, не знаю. Нас этим словам в пансионе не обучали. Да и вообще я по-немецки очень плохо... Когда учитель-немец приходил, то y меня всегда зубы болели.
— Как же это так... A говорила, что обучалась.
— Я и обучалась, a только комнатные слова знаю. Вот ежели что в комнате или с кем поздороваться и спросить о погоде...
— Странно, сам же я слышал, как вы стихи читали на иностранном диалекте.
— То по-французски. Вот ежели по-французски придётся, то я больше знаю.
— Как тут в немецкой земле по-французски! Здесь за французский язык в участок могут сволочь. Немец страх как француза не любит. Ему француз — что таракан во щах.
— Эй, носильщик! — кричит купец. — Гутен морген... Как вас?.. Коммензи... Наши чемоданы. Брингензи... Саквояжи...
— Вот видишь, ты и сам немецкие слова знаешь.
— Десять-то слов! На этом много не уедешь. Хмельного я сам попрошу по-немецки, потому хмельные слова я знаю, a остальные ни в зуб. Эй, хер носильщик! Хер — это по-ихнему господин. Поучтивее так, может, лучше... Хер носильщик! Нейдёт подлец! В другой вагон попёр. Неужто самому придётся тащить?.. Вытаскивай подушки, a я саквояжи... Тащи! Чего встала?
— Да видишь, главная подушка не пролезает. Надо по одной штуке...
— И к чему только ты три подушки с собой забрала?
— Да я не могу на одной спать. Голова затекает. И наконец, ведь не знаешь, куда едешь. Может быть, там и вовсе без подушек...
— Брось подушки. Давай я их вытащу... Ну, пропихивай сзади, пропихивай... Вот так... Ведь таможня здесь. Не стали бы немцы подушки распарывать и искать в них? А то целые перины мы притащили. Не сочли бы за мешки с товаром. Хоть сказать им, что это подушки. Как подушки-то по-немецки?
— Не знаю.
— Здравствуйте! A сейчас хвасталась, что все комнатные слова знаешь. Ведь подушка — комнатное слово.
— Знала, да забыла. И чего вы на меня сердитесь? Ведь вы и сами не знаете!
— Я другое дело. Я специалист по хмельным словам. Вот в буфете я в лучшем виде... «Бир — тринкен... Шнапс — тринкен... Зейдель... фляше... бутерброд»... и, наконец, я в пансионе не обучался. Немецким словам я выучился y немцев-колонистов, которые приезжают к нам в лавку, верёвки, парусину и гвозди покупать. «Айн, цвай, драй, фир, фир рубль, цванциг копекен». Считать по-немецки тебе что угодно высчитаю, a других я слов не знаю. Ну, постой тут около подушек, a я саквояжи вытащу. «Эй, хер носильщик! Нумер айн унд цванциг! Коммензи!» — снова начал кричать купец и манить носильщика.
Носильщик наконец подошёл, взял вещи и понёс их. Купец и его супруга тащили сзади подушки, зонтики, плед и ватное стёганое одеяло.
— Zollamt... jetzt ist Zollamt... Koffer haben Sie, mein Herr? — спрашивал носильщик купца.
— Чёрт его знает, что он бормочет! — воскликнул купец. — Глафира Семёновна, понимаешь? — обратился он к жене.
— Да, должно быть, на чай просит. Дай ему, — отвечала та.
— Ну, народ! Даже двугривенного не хотят поверить и вперёд деньги требуют. Бери, бери... Вот три гривенника. Не надувать сюда приехали. Мы в Петербурге в полном доверии. У меня по банкам на полтораста тысяч векселей гуляет...
Носильщик денег не брал и говорил:
— Nacher, nacher werden Sie zahlen...
— Глаша! Не берёт. Неужто двух пятиалтынных мало? — недоумевал купец. — Иль, может быть, ему немецкие деньги надо?
— Да, конечно же, он немецкие деньги требует.
— Дёйч гольд хочешь? Дёйч надо разменять. Где тут меняльная лавка? Надо разменять. Понимаешь? Ничего не понимает. Глаша! Да скажи ему по-немецки, как вас учили. Чего ты стыдишься-то! Ну как по-немецки меняльная лавка? Сади!
— Ах, Боже мой! Ну что ты ко мне пристаёшь-то!
— Ничего не знает! A ещё y мадамы училась.
— Меняльную лавку вы найдёте в вокзале. Там еврей вам и разменяет, — послышалось сзади по-русски.
Говорил какой-то господин в войлочной дорожной шапочке. Купец обернулся и сказал:
— Мерси вас... Удивительно, как трудно без немецкого языка... Ничего не понимают. Будьте добры сказать этой колбасе, что он на чай в лучшем виде получит, как только я разменяю русские деньги. Ну, вот... Ещё мерси вас... Извините... A как по-немецки меняльная лавка, чтобы я мог спросить?
— Вексельбуде... Но еврей, который будет менять вам деньги, говорит по-русски.
— Анкор мерси вас... Вексельбуде, вексельбуде, — твердил купец. — Запомни, Глаша, как меняльная лавка называется, a то я, впопыхах-то, могу забыть. Вексельбуде, вексельбуде.
У дверей в вокзале стояли прусские жандармы, и таможенные чиновники отбирали паспорта и пропускали пассажиров по очереди.
— Эх, следовало бы захватить с собой в дорогу Карла Адамыча для немецкого языка, — говорил купец. — Он хоть пропойный человек, a всё-таки с языком. Приодеть бы его в моё старое пальтишко, так он и совсем бы за барина сошёл. Только ведь дорога да выпивка, a ест он самые пустяки. Положительно следовало бы его взять, и в лучшем бы виде он по-немецки бормотал.
— Так отчего же не взял? — сказала жена.
— A не сама ли ты говорила, что я с ним с круга сбиться могу? Я на твоё образование надеялся, думал, что ежели уж y мадамы в пансионе училась и немецкие стихи знаешь, так как же немецких-то слов не знать; a ты даже без того понятия, как подушка по-немецки называется.
— Тебе ведь сказано, что я политичные слова знаю, a подушка разве политичное слово?
— Врёшь! Ты даже сейчас хвасталась, что комнатные слова знаешь.
— Фу, как ты мне надоел! Вот возьму да на зло тебе и заплачу.
— Да плачь. Чёрт с тобой!
Жена слезливо заморгала глазами. Купец проталкивал её вперёд.
— Пасс! — возгласил жандарм и загородил ей дорогу.
— Глаша! Что он говорит? Чего ему нужно? — спрашивал y жены купец.
— Отстань. Ничего не знаю.
— Пасс! — повторил жандарм и протянул руку.
— Ну вот, извольте видеть, словно он будто в винт играет: пасс да пасс.
— Отдайте свой паспорт. Он паспорт требует, — сказал кто-то по-русски.
— Паспорт? Ну так так бы и говорил, a то пасс да пасс... Вот паспорт.
Купец отдал паспорт и проскользнул сквозь двери. Жену задержали и тоже требовали паспорт.
— Глаша! Чего же ты?.. Иди сюда... Глафира Семёновна! Чего ты встала? — кричал купец.
— Да не пускают. Вон он руки распускает, — отвечала та. — Пустите же меня! — раздражённо рванулась она.
— Пасс! — возвысил голос жандарм.
— Да ведь я отдал ейный паспорт. Жена при муже... Жена в моём паспорте... Паспорт y нас общий... Это жена моя... Послушайте, хер... Так не делается... Это безобразие... Ейн паспорт. Ейн паспорт на цвай, — возмущался купец.
— Я жена его... Я фрау, фрау... A он муж... Это мой мари... мон мари... — бормотала жена.
Наконец её пропустили.
— Ну, народ! — восклицал купец. — Ни одного слова по-русски... A ещё, говорят, образованные немцы! Говорят, куда ни плюнь, везде университет или академия наук. Где же тут образование, спрашивается?! Тьфу, чтобы вам сдохнуть!
Купец плюнул.


ТАМОЖНЯ






Николай Иванович и Глафира Семёновна, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, сидели уже в прусском вагоне. Перед ними стоял немец-носильщик и ждал подачки за принесённые в вагон мешки и подушки. Николай Иванович держал на ладони горсть прусских серебряных монет, перебирал их другой рукой и решительно недоумевал, какую монету дать носильщику за услугу.
— Разбери, что это за деньги! — бормотал он. — Одни будто бы полтинники, a другие, которые побольше, так тоже до нашего рубля не хватают! Потом мелочь!.. На одних монетах помечено, что десять, на других стоит цифирь пятьдесят, a обе монетки одной величины.
— Да дай ему вот вроде полтины-то! — сказала Глафира Семёновна.
— Сшутила! Давать по полтине, так тоже раздаёшься. Эдак и требухи не хватит.
— Ну дай маленьких монет штучки три.
— В том-то и дело, что они разные. Одни в десять, другие в пятьдесят, a величина одна. Да и чего тут десять, чего пятьдесят? Беда с чужими деньгами!
Он взял три монетки по десяти пфеннигов и подал носильщику. Тот скривил лицо и подбросил монетки на ладони.
— Неужто мало? Ведь я три гривенника даю, — воскликнул Николай Иванович и дал ещё десять пфеннигов.
Носильщик плюнул, отвернулся и, не приподняв шапки, отошёл от вагона.
— Вот так немецкая морда! Сорок ихних копеек даю, a он и этим недоволен. Да y нас-то за сорок копеек носильщики в пояс кланяются! — продолжал Николай Иванович, обращаясь к жене.
— A почём ты знаешь, может быть, ихние копейки-то меньше? — сказала та и прибавила: — Ну, да что об этом толковать! Хорошо, что уж в вагоны-то уселись. Только в те ли мы вагоны сели? Не уехать бы куда в другое место вместо Берлина-то?
— Пёс их знает! Каждому встречному и поперечному только и твердил, что Берлин, Берлин и Берлин. Все тыкали перстами в этот вагон.
Николай Иванович высунулся из окна вагона и крикнул:
— Эй! Хер кондуктор! Берлин здесь?
— O, ja, mein Herr, Berlin.
— Слышишь? Около русской границы, и то по-немец¬-
ки. Хоть бы одна каналья сказала какое-нибудь слово по-русски, кроме еврея-менялы.
— Ну вот с евреями и будем разговаривать. Ведь уж евреи-то, наверное, везде есть.
— Да неужто, ты, Глашенька, окромя комнатных слов, никакого разговора не знаешь?
— Про еду знаю.
— Ну, слава Богу, хоть про еду-то. По крайней мере, с голоду не помрём. Ты про еду, я про хмельное и всякое питейное. Ты, по крайней мере, поняла ли, что немец в таможне при допросе-то спрашивал?
— Да он только про чай, да про табак с папиросами и спрашивал. Тээ, табак, папирос...
— Ну, это-то и я понял. A он ещё что-то спрашивал?
— Ничего не спрашивал. Спрашивал про чай и про папиросы, a я молчу и вся дрожу, — продолжала жена. — Думала, ну как полезет в платье щупать.
— A где y тебя чай с папиросами?
— В турнюре. Два фунта чаю и пятьсот штук папирос для тебя.
— Вот за это спасибо. Теперь, по крайности, мы и с чаем и с папиросами. A то Фёдор Кирилыч вернулся из-за границы, так сказывал, что папиросы ихние на манер как бы из капустного листа, a чай так брандахлыст какой-то. Вот пиво здесь — уму помраченье. Я сейчас пару кружек опрокинул — прелесть. Бутерброды с колбасой тоже должны быть хороши. Страна колбасная.
— Колбасная-то колбасная, да кто их знает, из чего они свои колбасы делают. Может быть, из кошек да из собак. Нет, я их бутербродов есть не стану. Я своих булок захватила, и y меня сыр есть, икра.
— Нельзя же, душечка, совсем не есть.
— Колбасу? Ни за что на свете! Да и вообще не стану есть ничего, кроме бифштекса. У них, говорят, суп из рыбьей чешуи, из яичной скорлупы и из сельдяных голов варится.
— Ну?!
— Я от многих слышала. Даже в газетах читала. A наш жилец-немец настройщик, что в папенькином доме живёт... Образованный немец, а что он ест вместо супа? Разболтает в пиве корки чёрного хлеба, положит туда яйцо, сварит, вот и суп. Нам ихняя кухарка рассказывала, они, говорит, за обе щеки едят, a мне в глотку не идёт. Я, говорит, кофейными переварками с ситным в те дни питаюсь. Я и рыбу y них в Неметчине есть не буду.
— Рыбу-то отчего? Ведь уж рыба всё рыба.
— Боюсь, как бы вместо рыбы змеи не подали. Они и змей едят, и лягушек.
— Это французы.
— И французы, и немцы. Немцы ещё хуже. Я сама видела, как настройщицкая немка в корзинке угря на обед с рынка тащила.
— Так угря же, a не змею.
— Та же змея, только водяная. Нет, я y них ни рыбы, ни колбасы, ни супу — ни за что на свете... Бифштекс да булки. Пироги буду есть, и то только с капустой. Яйца буду есть. Тут уж по крайней мере видишь, что ешь настоящее.
— У них и яйца поддельные есть.
— Да что ты! Как же это так яйца подделать?
— В искусственной алебастровой скорлупе, a внутри всякая химическая дрянь. Я недавно ещё читал, что подделывают.
— Тьфу, тьфу! Кофей буду пить с булками.
— И кофей поддельный. Тут и жареный горох, и рожь, и цикорий.
— Ну, это всё-таки не поганое.
— A масла y них настоящего и нет. Всё маргарин. Ведь мы с них пример-то взяли. Да ещё из чего маргарин-то...
— Не рассказывай, не рассказывай!.. — замахала руками жена. — A то я ничего жареного есть не стану.
Поезд тихо тронулся.
— По немецкой земле едем. В царство пива и колбасы нас везут, — сказал Николай Иванович.





НА БЕРЛИН





Поезд стрелой мчался от Эйдкунена по направлению к Берлину, минуя не только полустанки, но даже и незначительные станции, останавливаясь только на одну или две минуты перед главными станциями. За окнами вагонов мелькали, как в калейдоскопе, деревеньки с фруктовыми садами около каменных домиков, гладкие, как языком вылизанные, скошенные луга и поля, вычищенные и даже выметенные рощицы с подсаженными рядами молодыми деревцами, утрамбованные просёлочные дорожки, пересекающие под мостами железнодорожное полотно. На одной из таких дорог Николай Иванович и Глафира Семёновна увидали повозку, которую везли две собаки, и даже воскликнули от удивления.
— Смотри-ка, Глаша, на собаках бочку везут. Вот народ-то!
— Вижу, вижу. Бедные псы! Даже языки высунули, до того им тяжело. A мужчина идёт сзади, руки в карманы и трубку курит. Стало быть, здесь нет общества скотского покровительства?
— Стало быть, нет, a то бы уж член общества сейчас этой самой трубке награждение по затылку сделал: какое ты имеешь собственное право скота мучить?! Ну, народ! Собаку, и вдруг в тележку запрячь! Поди-ка, выдумай кто другой кроме немца! У нас это происшествие только в цирке как фокус показывается, a здесь, извольте видеть, на рабо¬-
те... Правду говорят, что немец хитёр, обезьяну выдумал.
— Да может быть, и это какой-нибудь акробат, с учёными собаками по дворам шляющийся.
— Нет. Тогда с какой же стати y него бочка на тележке и корзина с капустой? Просто это от бедности. Лошадь кормить нечем — ну, и ухищряются на собаках... Вон и ещё на собаках... Солому везут. Как их на котах не угораздит возить!
— Погоди. Может быть, и запряжённых котов увидим.
И опять чистенькие деревеньки с черепичными крышами на домах, с маленькими огородиками между домов, обнесёнными живой изгородью, аккуратно подстриженной, a в этих огородах женщины в соломенных шляпках с лентами, копающиеся в грядах.
— Смотри-ка, смотри-ка: в шляпках, и на огородах работают! — удивлялась Глафира Семёновна. — Да неужели это немецкие деревенские бабы?
— Должно быть, что бабы. Карл Адамыч сказывал, что y них деревенские бабы в деревнях даже на фортепианах играют, a по праздникам себе мороженое стряпают, — отвечал Николай Иванович.
— Мороженое? Да что ты! A как же, y нас рассказывают, что немцы и немки с голоду к нам в Россию едут? Ведь уж ежели мороженое...
— Положим, что от мороженого в брюхе ещё больше заурчит, ежели его одного нажраться. Да нет, не может быть, чтобы с голоду... Какой тут голод, ежели в деревнях — вот уже сколько времени едем, — ни одной развалившейся избы не видать. Даже соломенных крыш не видать. Просто-напросто немец к нам едет на лёгкую работу. Здесь он гряды копает, a y нас приедет — сейчас ему место управляющего в имении... Здесь бандурист какой-нибудь по трак¬тирам за пятаки да за гривенники играет, a к нам приедет — настройщик; и сейчас ему по полтора рубля за настройку фортепиан платят.

И опять немки в шляпках и с граблями. На этот раз они стояли около пожелтевшего дуба. Одна немка сбивала граблями с ветвей дуба жёлтый лист, a другая сгребала этот лист в кучки.
— И на что им этот жёлтый лист понадобился? Вишь, как стараются! — удивлялась Глафира Семёновна.
— Немец хитёр... Почём ты знаешь: может быть, этот лист в какую-нибудь еду идёт, — отвечал Николай Иванович. — Может быть, для собак-то вот этих, что телеги возят, еду из листа и приготовляют.
— Станет тебе собака дубовый лист есть!
— С голодухи станет, особливо ежели с овсяной крупой перемешать да сварить.
— Нет, должно быть, это просто для соления огурцов. В солёные огурцы и черносмородинный, и дубовый лист идёт.
— Так ведь не жёлтый же.
— A y них, может быть, жёлтый полагается.
— Да ты, чем догадываться-то, понатужься да спроси как-нибудь по-немецки вон y этой дамы, что против тебя сидит и чулок вяжет, — кивнул Николай Иванович на пассажирку, прилежно перебиравшую спицы с серой шерстью. — Неужто ты не знаешь, как и жёлтый лист по-немецки называется?
— Я же ведь сказала тебе, что нас только комнатным словам учили.
— Ну, пансион! A ведь, поди, за науку по пяти рублей в месяц драли!
— Даже по десяти.

Немало удивлялись они и немке-пассажирке, вязавшей чулок, которая, как вошла в вагон, вынула начатый чулок, да так и не переставала его вязать в течение двух часов.
— Неужто дома-то y ней не хватает времени, чтобы связать чулки? — сказала жена.
— И хватает, может статься, да уж такая повадка, — отвечал муж. — Немки уж такой народ... Немка не только что в вагон, a и в гроб ляжет, так и то чулок вязать будет.
A поезд так и мчался. Супруги наелись булок с сыром и икрой. Жажда так и томила их после солёного, a напиться было нечего. Во время минутных остановок на станциях они не выходили из вагонов, чтобы сбегать в буфет, опасаясь, что поезд уйдёт без них.
— Чёрт бы побрал эту немецкую езду с минутными остановками! Помилуйте, даже в буфет сбегать нельзя! — горячился Николай Иванович. — Поезд останавливается, пятьдесят человек выпускают, пятьдесят пассажиров при¬нимают — и опять пошёл. Ни предупредительных звонков — ничего. Один звонок — и катай-валяй. Говорят, это для цивилизации... Какая тут к чёрту цивилизация, ежели человеку во время остановки поезда даже кружки пива выпить нельзя?
— Да, должно быть, здесь такие порядки, что немцы с собой берут питье, — говорила Глафира Семёновна. — Они народ экономный.
— Да ведь не видать, чтобы пили в вагонах-то. Только сигарки курят да газеты читают. Вот уж сколько проехали, a хоть бы где-нибудь показалась бутылка. Бутерброды ели, a чтобы пить — никто не пил. Нет, y нас на этот счёт куда лучше. У нас приедешь на станцию-то, так стоишь, стоишь, и конца остановки нет. Тут ты и попить и поесть всласть можешь, даже напиться допьяна можешь. Первый звонок — ты и не торопишься, a идёшь либо пряники вяземские себе покупать, a то так к торжковским туфлям приторговываешься; потом второй звонок, третий, a поезд всё стоит. Когда-то ещё кондуктор вздумает свистнуть в свистульку машинисту, чтобы тот давал передний ход. Нет, y нас куда лучше.

Новая остановка. Станция такая-то — кричит кондуктор и прибавляет: «Zvei Minuten».
— Опять цвай минутен, чёрт их возьми! Когда же душу-то отпустят на покаяние и дадут такую остановку, чтобы попить можно! — восклицал Николай Иванович.
— Да дай кондуктору денег и попроси, чтобы он нам в вагон пива принёс, — посоветовала ему жена. — За тару-то заплатим.
— Попроси... Легко сказать — попроси... A как тут попросишь, коли без языка? На тебя понадеялся, как на учёную, a ты ни в зуб толкнуть по-немецки...
— Комнатные слова я знаю, a тут хмельные слова. Это по твоей части. Сам же ты хвастался, что хмельные слова выучил, — ну вот и попроси y кондуктора, чтоб принёс пива.
— A и то попросить.
Николай Иванович вынул из кармана серебряную мо¬нету и, показывая её пробегавшему кондуктору, крикнул:
— Эй, хер!.. Хер кондуктор! Коммензи... Вот вам немецкая полтина... Дёйч полтина... Бир тринкен можно? Брингензи бир... Боюсь выйти из вагона, чтобы он не уехал... Два бир... Цвай бир... Для меня и для мадам... Цвай бир, a остальное — немензи на чай...
Всё это сопровождалось жестами. Кондуктор понял — и явилось пиво — кёльнер принёс его из буфета. Муж и жена жадно выпили по кружке.
Поезд опять помчался.





КЁНИГСБЕРГ





Выпитая кружка пива раздразнила ещё больше жажду Николая Ивановича и Глафиры Семёновны.
— Господи! Хоть бы чайку где-нибудь напиться в охотку, — говорила Глафира Семёновна мужу. — Неужто поезд так всё и будет мчаться до Берлина без остановки? Где же мы пообедаем? Где же мы поужинаем? Хоть бифштекс какой-нибудь съесть и супцу похлебать. Ведь нельзя же всю дорогу сыром и икрой питаться. Да и хлеба y меня мало. Всего только три маленькие булочки остались. Что это за житьё, не пивши, не евши, помилуйте!
— Ага! Жалешься! — поддразнил её муж. — A зачем просилась за границу? Сидела бы y себя дома на Лиговке.
— Я просилась на Эйфелеву башню, я просилась к французам на выставку.
— Да ведь и там не слаще. Погоди, на Эйфелевой-то башне, может быть, взвоешь.
— Николай Иваныч, да попроси же ты y кондуктора ещё пива.
— Погоди, дай до станции-то доехать.
Но на станциях, как на грех, останавливались на одну минуту.
— Бир... Бир... Цвай бир! Кондуктор... Хер кондуктор!.. Вот дёйч полтина. Валяй на всю... Можете и сами тринкен... Тринкензи!.. — кричал Николай Иванович, протягивая кондуктору марку, но кондуктор пожимал плечами, разводил руками и говорил:
— Nur eine Minute, mein Herr...
Обер-кондуктор свистел, локомотив отвечал на свисток и мчался.
— Помчалась цивилизация! — воскликнул Николай Иванович. — Ах, чтоб вам пусто было! Нет, наши порядки куда лучше.
— Нельзя? — спрашивала жена.
— Видишь, нельзя. Сую кондуктору полтину на чай — даже денег не берёт.

Поезд мчался с неимоверной быстротой. Мимо окон вагонов беспрерывно мелькали домики, поля, засеянные озимью, выровненные, скошенные луга, фабричные трубы или сады и огороды. Везде возделанная земля и строения.
— Да где же y них пустырь-то? Где же болота? — дивился Николай Иванович.
Поезд сгонял стаи птиц с полей. Птицы взвивались и летели... хвостами назад. Глафира Семёновна первая это заметила и указала мужу.
— И птицы-то здесь какие-то особенные. Смотри-ка, задом летят. Не вперёд летят, a назад.
Николай Иванович взглянул и сам удивился, но тотчас же сообразил.
— Да нет же, нет. Это их поезд обгоняет, оттого так и кажется.
— Полно тебе морочить-то меня. Будто я не понимаю. Ну смотри, видишь, хвостами назад... Задом летят, задом... Это уж такие немецкие птицы. Я помню, что нас в пансионе про таких птиц даже учили, — стояла на своём жена.
В вагон пришёл кондуктор ревизовать билеты.
— Бир тринкен... Где можно бир тринкен и поесть что-нибудь? — приставал к нему Николай Иванович.
— Эссен, эссен... — пояснила Глафира Семёновна и покраснела, что заговорила по-немецки. — Бир тринкен, тэ тринкен, кафе тринкен, и эссен? — продолжала она.
Кондуктор понял, что y него спрашивают, и отвечал:
— Kёnigsberg... Kёnigsberg verden Sie zvёlf Minuten stehen...
— Поняли, поняли. Зер гут. В Кёнигсберге двенадцать минут. Ну вот это я понимаю! Это как следует. Это по-человечески! — обрадовался Николай Иванович.
— A когда? В котором часу? Ви филь ур? — спросила Глафира Семёновна и ещё больше покраснела.
— Uni sieben, — дал ответ кондуктор.
— Мерси... Данке... Ну, славу Богу... В семь часов. Это, стало быть, через два часа. Два часа как-нибудь прома¬емся.
Муж взглянул на жену и одобрительно сказал:
— Ну, вот видишь... Говоришь же по-немецки, умеешь, a разговаривать не хочешь.
— Да комнатные и обыкновенные слова я очень чудесно умею, только мне стыдно.
— Стыд не дым, глаза не ест. Сади, да и делу конец.

Смеркалось. Супруги с нетерпением ждали Кёнигсберга. При каждой остановке они высовывались из окна и кричали кондуктору:
— Кёнигсберг? Кёнигсберг!
— Nein, nein, Kёnigsberg vird noch veiter.
— Фу-ты, пропасть! Всё ещё не Кёнигсберг. A пить и есть хочу, как собака! — злился Николай Иванович.
Но вот поезд стал останавливаться. Показался большой вокзал, ярко освещённый.
— Kёnigsberg! — возгласил кондуктор.
— Слава тебе Господи! Наконец-то!
Пассажиры высыпали из вагонов. Выскочили и Николай Иванович с Глафирой Семёновной. У станции стояли сразу три поезда. Толпился народ. Одни входили в вагоны, другие выходили. Носильщики несли и везли сундуки и саквояжи. Шум, говор, свистки, звонки, постукивание молотков о колёса.
— Вот ад-то! — невольно вырвалось у Николая Ивановича. — Да тут живым манером растеряешься. Постой, Глаша, надо заметить, из которого поезда мы вышли, a то потом как бы не попасть в чужой поезд. Видишь, наш поезд посередине стоит, a на боковых рельсах — это чужие поезда. Ну, пойдём скорей в буфет.
— Нет, голубчик, я прежде в уборную... Мне поправиться надо. Ведь сколько времени мы, не выходя из вагона, сидели, a в здешних вагонах, ты сам знаешь, уборных нет, — отвечала жена. — Без уборной мне и еда не в еду.
— Какая тут поправка, коли надо торопиться пить и есть скорей. Ведь только двенадцать минут поезд стоит. Да и чёрт их знает, какие такие у них немецкие минуты! Может быть, ихние минуты наполовину меньше наших. Идём скорее.
— Нет, не могу, не могу. Уверяю тебя, что не могу... Да и тебя попрошу проводить меня до уборной и подождать у дверей, a то мы растеряться можем.
— Эх, бабье племя! — крякнул Николай Иванович и отправился вместе с женой отыскивать женскую уборную.
Уборная была найдена. Жена быстро скрылась в ней. Муж остался дожидаться у дверей. Прошло минут пять. Жена показывается в дверях. Её держит за пальто какая-то женщина в белом чепце и что-то бормочет по-немецки.
— Николай Иваныч, дай, Бога ради, сколько-нибудь немецких денег, или рассчитайся за меня! — кричит же¬на. — Здесь, оказывается, даром нельзя... Здесь за деньги. Даю ей русский двугривенный, не берёт.
— В уборную на станции да за деньги!.. Ну народ, ну немецкие порядки! — восклицает Николай Иванович, однако суёт немке денег и говорит:
— Скорей, Глаша, скорей, a то и поесть не успеем.
Они бегут, натыкаются на носильщиков. Вот и буфет. Расставлены столы. На столах в тарелках суп. «Табльдот по три марки с персоны», — читает Глафира Семёновна немецкую надпись над столом.
— Полный обед есть здесь за три марки. Занимай скорей места, — говорит она мужу.
Тот быстро отодвигает стулья от стола и хочет сесть, но лакей отстраняет его от стола и что-то бормочет по-немецки. Николай Иванович выпучивает на него глаза.
— Ви? Вас? Мы есть хотим... Эссен... митаг эссен, — говорит Глафира Семёновна.
Лакей упоминает слово «телеграмма». Подходят двое мужчин, говорят лакею свою фамилию и занимают места за столом, на которые рассчитывал Николай Иванович.
— Что ж это такое! — негодует Николай Иванович. — Ждали, ждали еды, приехали на станцию, — и есть не дают, не позволяют садиться! Одним можно за стол садиться, a другим нельзя! Я такие же деньги за проезд плачу!
Лакей опять возражает ему, упоминая про телеграмму. За столом, наконец, находится какой-то русский. Видя, что двое его соотечественников не могут понять, что от них требуют, он старается разъяснить им.
— Здесь табльдот по заказу... Нужно было обед заранее телеграммой заказать, — говорит он. — Вы изволили прислать сюда телеграмму с дороги?
— Как телеграмму? Обед-то по телеграмме? Ну, порядки! Глаша! Слышишь? — обращается Николай Иванович к жене. — Очень вам благодарен, что объяснили, — говорит он русскому. — Но мы есть и пить хотим. Неужели же здесь без телеграммы ничего ни съесть, ни выпить нельзя?
— Вы по карте можете заказать. По карте что угодно...
— Эй! Прислуживающий! Человек! Эссен! Что-нибудь эссен скорей и бир тринкен! — вопит Николай Иванович. — Цвай порции.
Появляется лакей, ведёт его и супругу к другому столу, отодвигает для них стулья и подаёт карту.
— Где тут карту рассматривать, братец ты мой! Давай две котлеты или два бифштекса.
— Zwei Coteleten? O, ja... — отвечает лакей и бежит за требуемым, но в это время входит железнодорожный сторож и произносит что-то по-немецки, упоминая Берлин.
Пассажиры вскакивают из-за стола и принимаются рассчитываться.
— Что же это такое? Господи! Неужто же поезд отправляется? Ведь эдак не пивши, не евши уезжать надо. Берлин? — спрашивает он сторожа.
— Берлин, — отвечает тот.
— Глаша! Бежим! A то опоздаем!
Муж и жена вскакивают из-за стола. Появляется лакей с двумя котлетами.
— Некогда, некогда! — кричит ему Николай Иванович. — Давай скорей эти две котлеты. Мы с собою возьмём... Клади в носовой платок... Вот так... Глаша! Тащи со стола хлеба... В вагоне поедим. Человек! Менш! Получай... Вот две полтины... Мало? Вот ещё третья. Глаша! Скорей, a то опоздаем. Ну, порядки!..
Муж и жена бегут из буфета.
— Николай Иваныч! Николай Иваныч! У меня юбка сваливается! — говорит на бегу жена.
— Не до юбок тут, матушка. Беги!
Они выбежали из буфета, бросились к поезду и вскочили в вагон.

Наши за границей

23.01.2006

Автор: Михаил Визель
Источник: Time out

В книге 1895 года знаменитого юмориста Николая Лейкина (1841-1906) подробно рассказывается, как молодой петербургский купец решил съездить в Париж на Всемирную выставку: подняться на новенькую Эйфелеву башню, поглядеть на "диких" (то есть на индейцев и магрибских феллахов), ну и по своему канатному делу о новинках узнать. Он собрал чемоданы, взял под руку супругу, прихватил перину, сел в поезд и поехал - благо, средства позволяли, а в Европе в тот момент была тишь да гладь. Через несколько недель он благополучно вернулся обратно, везя ворох новых безделушек и туалетов для жены и волнующие воспоминания о по-парижски прокученных деньгах. На первый взгляд, непонятно, что увлекательного в этой вполне заурядной истории. Но книга Лейкина, хоть она и не блещет красотами слога, не зря выдержала до революции 27 изданий. Под видом насмешки над незадачливыми путешественниками автор сообщает массу полезных сведений. Как добраться до заветного Парижа, не попав при этом впросак с пересадками, как парижане обедают и ходят в театры, как подобает себя вести на улицах французской столицы. Можно было бы сказать короче - как не оказаться "совком", только вот никакого "совка" тогда еще не было. Сейчас мало кто ездит в Париж на поезде, но наивно полагать, что лейкинские рекомендации устарели. Конечно, современная купчиха не будет засовывать в турнюр платья пятьсот папирос для мужа и два фунта (!) чаю - но лишь потому, что у нее нет турнюра. Ведь, как известно, нормального чаю в Париже по-прежнему не допросишься.

Лейкин Н.

00.02.2006

Автор: [Без автора]
Источник: У книжной полки, № 2

В восьмидесятых годах XIX века Николай Александрович Лейкин (1841—1906)был, по выражению критики, наиболее читае­мым и самым общедоступным из всех русских писателей; а глав­ное — самым плодовитым из них. Он написал 36 романов и по­вестей, 11 пьес и свыше 10 тысяч рассказов, очерков и сценок. «Первый газетный увеселитель и любимый комик петербургс­кой публики», — отзывался о нем А.В. Амфитеатров. Н.А. Лейкин происходил из старинного купеческого рода. В юности помогал отцу в торговле, какое-то время служил при­казчиком. Свой путь в литературе начал со стихов «в духе граж­данской скорби», хотя, как признавался позднее, стихи не осо­бенно и любил. Во многом на его творчество повлияли сотруд­ничество в журнале «Искра» и дружба с поэтом Н.С. Курочкиным. С 1864 года Лейкин публиковал свои рассказы в известных юмористических журналах «Заноза» и «Будильник», с 1875 — в «Стрекозе». С 1881-го на протяжении 24 лет был редактором-издателем журнала «Осколки». Писатель прославился сати­рическим изображением быта петербургских купцов и мещан. Его первая книга так и называлась— «Сцены из купеческого быта» (1871). Комические пьесы Лейкина пользовались большим успехом в Александрийском театре. Лейкинские «Осколки», в которых печатались Чехов, Лесков, Николай Успенский и другие знаменитости, были самым популярным развлекательным журналом первой половины 1880-х годов. Книга «Наши за границей: Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно», отрывок из которой мы публикуем ниже, вышла впервые в Петербурге в 1890 году и выдержала до революции 27 изданий. На титуле «захаровской» книги под названием значится — «28-е издание».