КАЖДЫЙ ВЕЧЕР, КОГДА ЗАХОДИЛО СОЛН¬ЦЕ, даманчик забирался на маленький холмик и кричал:
— Не заходить! Не сметь! Вот я тебе покажу! Я предупреждаю!
Он размахивал кулаками, подпрыгивал и злился так сильно, что на глазах у него выступали слезы.
Но солнце всегда заходило.
Когда последний кусочек солнца исчезал за горизонтом, даманчик вытирал слезы, качал головой и расстроенный уходил домой.
Жил он в маленьком темном домике посреди степи. У него не было знакомых, и его самого тоже никто не знал.
Придя домой, он ложился на кровать, клал лапы под голову и спрашивал себя, почему солнце никогда его не слушается. Ну хоть один разочек можно было бы остаться... Не так ведь много он и просил? Или надо было рассердиться еще сильнее? А может, пригрозить ему? Скажем, дать ему пинка? Или вообще переехать, и тогда светить ему будет некому?
Каждый вечер он часами думал о солнце. Ему даже хотелось пойти к горизонту, чтобы удержать солнце собственными лапами. Или смастерить что-нибудь там, под горизонтом, чтобы солн¬це не смогло опуститься ниже. Но он боялся, что с большим и сильным солнцем в одиночку ему не справиться.
«Солнце — настоящий предатель, — думал он. — Вот так светить целый день, чтобы все думали, что так будет всегда, а потом вдруг взять и зайти. Это предательство».
Только поздно ночью он засыпал.
А когда просыпался на следующее утро, солнце всегда светило, и даманчик язвительно думал: «Ясно, ясно, теперь у нас угрызения совести, так я и знал...» Он надевал на голову широкополую шляпу, чтобы не видеть солнце, и выходил на улицу.
Но под вечер он снова взбирался на холмик, кричал: «Ага! Заходишь! Прекрати же в конце-то концов!» — а потом снова уходил домой, так ничего и не добившись.
Так даманчик и жил. Пока не охрип от крика и не устал от топанья лапами.
С тех пор он только с упреком смотрел на солн¬це по вечерам, сидя на холмике. «Оно знает, что я о нем думаю, — размышлял он. — Знает, что хоть один разочек может доставить мне удовольствие. Один раз из тысячи... ведь это такая ерунда? Но оно меня не слушает».
Он покачал головой.
«А кстати, — подумал он. — Есть ли вообще что-нибудь, что могло бы меня послушать?»
Повсюду вокруг него была степь, небо было огромным и пустым, а вдалеке, за горизонтом, исчезал последний кусочек солнца.
И насколько даманчику удалось выяснить, ни¬что на свете не умело слушать.

«НЕ ЛЕЗЬ ТУДА», — СКАЗАЛ СЛОН САМ СЕБЕ ОДНАЖДЫ В ПОЛДЕНЬ, стоя под тополем. На лбу, на спине и на носу у него были огромные шишки.
Он поставил ногу на нижнюю ветку.
— Что я тебе сказал? — спросил он сердито.
— Не лезь туда, — тихонько ответил он сам себе.
— А что ты делаешь?
— Лезу.
— Поставь ногу назад!
— Нет, — прошептал он и закрыл глаза.
В лесу было тихо и сыро. В розовом кусте спа¬-
ла бабочка, а низко в небе туда-сюда летала ласточка.
Слон поставил и остальные ноги на нижнюю ветку тополя.
— Сейчас я действительно рассержусь, — сказал он. — Немедленно вернись!
Но в ответ сам себе промолчал.
— Вернись! Ты что, не слышишь? Сколько у тебя уже шишек? Сколько еще тебе их надо набить? И что ты хочешь себе переломать?
— Ничего, — прошептал он. — Я ничего не хочу ломать.
— Но мозги-то у тебя давно уже сломаны, — съязвил он.
— Ах, мозги... — тихо повторил он и осторожно пожал плечами. — Я же не мозгами лезу на тополь.
Он взобрался на следующую ветку и сильно стукнул себя хоботом по ушам — раз, а потом еще.
— Ты не слушаешь! — закричал он. — Вернись!
— Я слушаю, — сказал он. — Я просто не делаю то, что ты говоришь. Я хочу залезть наверх.
— Залезть! Залезть! — Слон так рассердился, что перекричал собственный голос.
Потихоньку он карабкался все выше. Потом глубоко вздохнул, совсем отчаявшись:
— Все труды насмарку.
— Что значит труды насмарку? — спросил он сам себя.
— Ты, — ответил он. — Ты и есть труды насмарку.
— Я уже пролез половину пути, — сказал он.
Потом ничего не ответил, а только покачал го¬ловой.
И взглянул наверх.
— Верхушка! — завопил он. — Там уже верхушка!
Добравшись до верхушки, он посмотрел во¬круг. Внизу под ним был лес, а вдали в морских волнах светило солнышко. Никогда в жизни он не видел ничего красивее.
Слон встал на одну ногу, захлопал ушами, вытянул вверх хобот, и от полноты счастья ему захотелось сделать пируэт.
Но он споткнулся.
С ужасным грохотом он полетел вниз сквозь тополиные ветки.
«Теперь мне надо было бы подумать: “Вот видишь...” — подумал он, падая. — Но я так не подумаю. Так я не буду думать. Нет. — И он крепко сжал зубы. — Так я ни за что не подумаю».
«Как я там назвал себя? — подумал он чуть позже, пролетая уже через самые нижние ветки. — Ах да, труды насмарку».
В этот момент он пробил в земле дыру и уже не помнил, кем он был или где он был. На затылке у него выступила огромная шишка, а сверху с тополя все еще валились ветки и листья.

— Я УЖАСНО ЗЛОЙ, — СКАЗАЛ ЖУК ОДНАЖДЫ ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ.
— А я намного злее тебя, — ответил дождевой червяк.
Они сидели рядышком под розовым кустом. На лес спустились сумерки.
— Вовсе нет, — сказал жук. — И речи об этом быть не может.
— Нет? — закричал червяк.
— Нет! — завопил жук.
Они вскочили на ноги и разозлились еще сильнее. Головы и плечи у них покраснели от ярости, и скоро вокруг собрались звери, которые с удивлением на них смотрели.
— До чего ж они злые, — сказали звери.
— Я — самый злющий! — кричал жук.
— Нет я! Я! — вопил дождевой червяк.
Звери ходили кругами вокруг жука и червяка, осторожно дотрагивались до их злющих плеч, обжигали пальцы и перья, качали головами и обсуждали все между собой.
Прошло много времени, прежде чем они наконец согласились друг с другом и сказали:
— Вы оба ужасно злые. Но жук — самый злющий.
— Ага! — сказал жук. — Так я и знал.
Он довольно улыбался и кивал всем вокруг.
Дождевой червяк разбушевался еще сильнее и стал совсем красным.
— Нет, это я самый злющий! Я! — визжал он.
Звери попятились, а некоторые упали на спину. Из глаз червяка во все стороны летели искры. Кое-где вспыхнула трава. А червяк становился все злее и злее.
Жук не сводил с него глаз и думал: «Вот это и вправду жуткая злость...» Он почесал себя за ухом и подумал: «Все равно я еще злее. Ведь все они сами так сказали».
А потом почесал шею и заверещал с такой злостью, как не верещал еще никто. Звери отступили еще дальше, а потом и вовсе бросились наутек.
— Да уж, — говорили они друг другу. — Жук и вправду самый злющий.
— Да-а! — верещал жук и больше уже не улыбался.
Топая ногами и вереща, жук и червяк стояли рядом посреди леса.
Стемнело. Облачка тумана пробирались вверх сквозь кустарник. Взошла луна. Но прошло немало часов, пока жук и червяк перестали злиться.
Тогда они подули друг другу на плечи и легонько, по-дружески по ним похлопали.
— Ты тоже был ужасно злой, дождевой червяк, — сказал жук.
— Но ты был самый злющий, — ответил червяк.
— Ах, — сказал жук и скромно потупил глаза.
А потом они пошли домой к дождевому червяку, чтобы поесть чего-нибудь черненького. Луна поднялась высоко, и время от времени на деревьях и окутанных туманом кустах хрустели ветки. Ночь была прохладной.

КРЕВЕТКА ПОСТУЧАЛА В ДВЕРЬ К МЫШИ.
— Да-да? — сказала мышь.
Креветка зашла в комнату. С собой у нее был чемодан, который она поставила на стол.
— Я — креветка, — сообщила она. — Не желаете приобрести немного сердитости?
— Сердитости? — переспросила мышь, которая, конечно же, была знакома с креветкой.
— Ну да, — раздраженно сказала креветка. — Вам же хочется иногда быть сердитой.
— Хочется, — ответила мышь. — Но когда я хочу быть сердитой, я сержусь. Это происходит само собой.
— Но вы всегда сердитесь доброй сердито¬стью? — спросила креветка, изучающе глядя на мышь.
Мышь засомневалась.
— Нет, — вздохнула креветка. — Выходит, не доброй. — И открыла свой чемодан. — Я покажу вам, что у меня есть.
Чемодан был темный, и креветка одну за другой доставала из него разные сердитости.
— Бывает, что вам наступают на ноги, когда вы танцуете? — спросила она.
— Да, — сказала мышь.
— Тогда у меня есть для вас легкая сердитость, которая проходит так же быстро, как и начинается, — объявила креветка и показала тонкую светло-розовую сердитость. — Очень красивая сердитость, — добавила она.
Потом взглянула на мышь и спросила:
— А случается вам что-нибудь забыть дома, уезжая в путешествие?
— Частенько, — призналась мышь. — А откуда вы знаете?
— Тогда у меня есть раздражение, очень подходящее для этого случая, — сказала креветка.
Из чемодана появилось сморщенное серое раздражение.
Мышь кивнула: это и в самом деле было как раз то, что нужно, когда что-нибудь забыл.
— У меня уже есть похожее раздражение, — сказала она.
Креветка показала еще лиловую ярость, зеленоватую злость и белоснежное бешенство.
На дне чемодана лежало что-то нежно-голубое.
— А это что такое? — спросила мышь.
— Это не сердитость, — сказала креветка и немного покашляла. — Это печаль. Вообще-то, она не продается. Но для вас...
— Я ее возьму, — сказала мышь.
— Собственно говоря, — сказала креветка, — это больше, чем печаль. Это тоска.
Она отдала мыши нежно-голубую полупрозрачную тоску, закрыла чемодан и ушла.
Мышь села у окна, набросила тоску на плечи и стала смотреть вдаль.
Было теплое, тихое утро в самом начале лета.
— Ах, — сказала мышь и глубоко вздохнула.


СКОРО ДОЛЖЕН БЫЛ НАСТУПИТЬ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ СВЕРЧКА, и ему очень хотелось, чтобы все пришли на праздник. Все, кроме медведя.
Он написал медведю письмо.

Дорогой медведь!
Я не хочу, чтобы ты приходил ко мне на день рождения.
Ты — обжора.
Ты все пачкаешь.
Ты наступаешь на ноги, когда танцуешь.
Ты даришь ненужные подарки.
Ты поешь фальшиво и ужасно громко.
Ты говоришь, что все очень здорово, даже когда сам еще не понял, что все очень здорово.
Ты отпихиваешь всех в стороны, чтобы первому пробраться к торту, и если это не медовый торт, начинаешь кричать: «Почему это не медовый торт?»
Когда угощения закончились, ты еще десять раз спросишь: «Неужели ничего не осталось?»
Ты засыпаешь, когда кто-нибудь произносит праздничную речь.
Засыпая, ты падаешь со стула и храпишь.
Когда все гости расходятся по домам, ты остаешься лежать на полу и храпеть, а когда просыпаешься, начинаешь искать крошки.
Ты... ах, да что там говорить.
Приходи.
На самом деле, с тобой гораздо веселее.
Я буду ужасно рад, если ты придешь.
До завтра!
Сверчок.

БЫЛ ТЕПЛЫЙ ВЕЧЕР В НАЧАЛЕ ЛЕТА. НА ВЕРХУШКЕ ТОПОЛЯ ПЕЛ ДРОЗД.
Белка сидела в траве у подножия бука. Она клевала носом, и глаза у нее слипались.
— Привет, белка, — услышала она вдруг. Она подняла голову. Это был слон.
— Привет, слон, — сказала белка.
Слон остановился возле нее и, казалось, собирался что-то сказать. Он пару раз почесал в затылке и перекинул хобот с одного плеча на другое.
— Белка, — решился он наконец.
— Да, — ответила белка.
— Хочешь со мной потанцевать?
— Давай, — согласилась белка.
— Но... э... если я наступлю тебе на ногу, ты не рассердишься?
— Нет, — сказала белка. — Но не надо наступать мне на ноги.
— А если я все-таки наступлю?
— Я не рассержусь.
— А если я вдруг почувствую себя ужасно счастливым и начну тебя кружить, и не смогу тебя удержать, и ты со страшной силой врежешься в бук, и будешь лежать без чувств. Тогда ты тоже не рассердишься?
Белка задумалась и представила себя лежащей на спине в траве под буком с растущей на лбу огромной шишкой.
— Нет, — медленно сказала она, — тогда я то¬же не рассержусь.
— А если я подниму тебя и опять поведу танцевать?
— Тогда тоже нет.
Слон глубоко вздохнул, очень серьезно взглянул на белку, а потом положил переднюю ногу ей на талию.
Светила луна, пел дрозд. Слон и белка танцевали.
Через два шага слон наступил белке на ногу.
— Ай, — вскрикнула белка. Но не рассердилась.
После того, как он еще десять раз наступил белке на ноги и она ни разу не рассердилась, слон потихоньку начал чувствовать себя счастливым.
Запел соловей, а на нижней ветке бука то и дело вспыхивал огонек светлячка.
В танце слон начал кружить белку все сильнее и сильнее. «Мне кажется, — подумала белка, — я знаю, что сейчас случится».
— Хоп! — крикнул слон. Но было уже поздно. Белка с огромной скоростью пролетела по воздуху и изо всей силы врезалась в бук.
А спустя какое-то время они опять танцевали. Слон танцевал, а белка с трудом попадала в такт. Слон старался больше не кружиться и как можно меньше наступать белке на ноги.
— Как прекрасно мы танцуем, — шептал он в помятое белкино ухо.
— Да, — простонала белка.
— Я бы хотел танцевать так всегда, — сказал слон.
— Да, — пробормотала белка, а светлячок поглядывал на них и продолжал по-приятельски вспы¬хивать. «Я и правда так считаю», — подумала белка.

«ОЙ, — ПОДУМАЛ БОГОМОЛ, — ПЫЛИНКА». Он был одет в свой лучший сюртук и довольно осматривал себя в зеркале.
Он сдул пылинку с плеча. И тут заметил на сюртуке складку, примерно на уровне левой коленки, то есть там, где ее вовсе не должно быть.
Он согнул коленку и расправил складку.
И тут услышал, как что-то треснуло. Когда он нагнулся расправить складку, у него что-то порвалось на спине.
— Все пропало, — вздохнул он.
В этот вечер он должен был пойти на праздник к гепарду на самый край степи.
Он снял зеленый сюртук и осмотрел дыру.
— Это же мой единственный приличный сюртук! — воскликнул он.
В шкафу у него висели десятки сюртуков, но этот длинный зеленый он любил больше всего.
Он сел за стол зашить дырку, но тут же уколол палец, вскрикнул: «Ой!», подскочил, ударился головой о потолочную балку, и у него моментально выступила шишка. Прямо посреди лба.
— Шишка! — перепугался он. — Что теперь с ней делать?
Он посмотрел на себя в зеркало, а потом надел старую лиловую шляпку, которую обычно надевал только зимой под одеялом, чтобы согреть голову. Он натянул ее низко на глаза, чтобы спрятать шишку. Но теперь он ничего не видел и поэтому споткнулся о стул, помял крылья, сломал один усик, разбил нос и заработал еще пару шишек и ссадин.
Он растерянно присел на кровать и представил себе, как оцелот спрашивает у гепарда:
— Разве богомол не придет?
— Ах, да ему наверняка нечего надеть, — отвечает гепард, прищурив глаза.
— Ах, ну да, конечно... — говорит оцелот.
Богомол подпрыгнул и стал ярко-красным от злости. Без сюртука, в одной лишь старой лиловой шляпке, весь помятый, в шишках и ссадинах, он вылетел из дверей и помчался к дому гепарда.
Там он рывком распахнул дверь, остановился на пороге и сказал:
— Вот и я!
Роскошно одетые звери, которые вели светские беседы и обходили друг друга, учтиво кивая, все посмотрели на него и округлили глаза. Они увидели какого-то помятого зверя и не могли по¬нять, кто это такой.
— Это богомол, — шепотом сказал один из них, с трудом скрывая отвращение.
— О да? Вы это серьезно? — прошептал другой.
— Я уверен.
Некоторые звери отступили назад, а гепард был уже почти готов указать на дверь этому грязному проходимцу.
Но богомол остановился в дверях, разгладил помятые крылышки, сдул с десяток пылинок с плеч и посмотрел на всех так гордо, что звери вдруг подумали, а может, он выглядит гораздо роскошнее, чем они. Некоторые начали снимать пиджаки, кто-то бился головой о потолочную балку, они всеми лапами раскрывали перед ним объятия и жалели, что на них не было шляпок, маленьких лиловых шляпок.

КОГДА МУРАВЕЙ ПРОСНУЛСЯ, ОН УСЛЫ¬ШАЛ, что за окошком идет дождь. Голова у него болела, и муравей призадумался, стоит ли вставать с постели.
— Мне не хочется! — воскликнул он.
И тут он вдруг увидел у себя в комнате какую-то огромную круглую штуковину с двумя кривыми шипами.
«Ага, — подумал муравей язвительно, — вижу, вижу. Это злость. И она, конечно, не собирается отсюда убираться».
— Пошла прочь! — крикнул муравей, прекрасно зная, что это не поможет. Злость перекатывалась из стороны в сторону и время от времени высовывала шип, чтобы стукнуть муравья по голове или уколоть в шею.
— Ай, — кричал муравей. — Перестань!
Он схватился за голову. Боль становилась все сильнее.
Он попробовал спрятаться под одеялом, но злость ухватилась за одеяло и стащила его на пол. Потом она вцепилась в муравья и вытащила его из постели.
Муравей был разъярен, а злость росла и приговаривала: «Гыргыргрэм».
«Так-так, — подумал муравей. — Она и говорить может...»
Он схватил стул и поднял его над головой, чтобы ударить злость. Но злость вцепилась в стул, раскрошила его на мелкие кусочки и побросала их на пол. Тогда муравей нагнулся и кинулся прямо на нее. Но злость была твердой, как будто из камня, и муравей повалился на пол. Голова у него заболела просто ужасно. «Невыносимо, — подумал он. — У меня невыносимо болит голова».
— Бырбырбыргырм, — сказала злость, склонившись над муравьем и размахивая своим тяжелым черным шипом.
В этот момент в дверь постучали.
— Муравей, — позвал чей-то голос. — Муравей.
— Меня нет! — прорычал муравей, потому что подумал, что это злость притворяется и говорит белкиным голосом.
— Это я, белка.
Дверь открылась, и белка вошла в комнату.
— Пойдешь со мной? — спросила она. — Отправимся в какое-нибудь путешествие. Или просто поваляемся в траве у речки.
За спиной у белки между двух облаков пробивалось солнце.
Злость сжалась, отошла на шаг назад, сжимаясь все больше, и за спиной у белки незаметно выскользнула наружу.
— Что? — спросил муравей.
— Пойдем со мной, — снова предложила белка и тут увидела на полу остатки стула. — У тебя были гости? — спросила она.
— Гости... — сказал муравей и осторожно потрогал голову. — Нет, я бы не сказал.
Следом за злостью его боль выскользнула из головы и за спиной у белки пробиралась к двери. Выглядела она бледной и угрюмой. В дверях она еще раз вопросительно взглянула на муравья, но тот почти незаметно покачал головой.
— Так ты пойдешь? — спросила белка.
— Конечно, — сказал муравей.
Они решили пойти к реке и с закрытыми глазами слушать, как шумят волны.
Чуть позже они шли по лесу. От травы поднимался туман. Светило солнце, а небо было огромным и синим.

ОДНАЖДЫ ДНЕМ ЖУК НАПИСАЛ ПИСЬМО БУКАШКЕ.
Он долго раздумывал, кусал ручку, много зачеркивал и, наконец, с глубоким вздохом подбросил письмо в воздух.
Когда чуть позже букашка получила письмо, она стала пунцовой и вся затряслась. Она села на пол и написала ответ.
Спустя совсем недолгое время жук прочитал ее письмо и побледнел.
Звери, которые случайно проходили мимо, останавливались и удивленно смотрели на него. Они не знали, что жук умеет бледнеть. Они качали головами и спрашивали, чем они могут помочь.
Жук их не слышал. Он писал ответ и бурчал при этом что-то непонятное. Когда письмо было написано, он подбросил его в воздух и смотрел, как его уносит ветер. А потом завалился на спину и долгое время лежал так совсем неподвижно. Теперь он уже был не бледным, а каким-то бесцветным.
Букашка прочитала послание, выпучила глаза и выронила письмо из пальцев. Потом она два раза стукнулась головой о стенку в своей комнате, подобрала письмо, прочла его еще раз, сощурила глаза в две малюсенькие щелочки и написала короткий ответ.
Жук перестал быть бесцветным, когда прочитал это письмо. Он задернул шторы, сжался в самый маленький комочек, какой только мог, обкусал все свои ногти и нацарапал ответ на обратной стороне букашкиного письма.
Букашка получила его ответ, прочла его, кивнула и быстро, почти не задумываясь, написала ответное письмо, в котором было много букв «а» и «о», и разных других букв с завитушками. После этого она потерла лапки и выпила чашечку чая.
Жук прочел письмо, подскочил и часами ходил туда-сюда, низко опустив голову. Если бы его мысли стали видимыми, то всем, кто посмотрел бы на него, пришлось закрывать глаза ладошкой, такими яркими и ослепительными они были.
В конце концов он написал ответ.
Когда букашка прочла его письмо, она расплакалась и долго всхлипывала, лежа в траве.
Она написала в ответ маленькое синее письмо, которое несколько раз перечитала и старательно просушила, прежде чем отдать его ветру.
Жук прочитал письмо, обхватил голову руками и написал ответ. Но он не знал, можно ли разобрать его слова и существуют ли они вообще на свете.
Букашка прочла его письмо в лунном свете и написала еще один ответ.
Но жук не стал распечатывать ее письмо. Он положил его на траву у своей двери. Каждый раз, когда он уходил или возвращался, он перешагивал через него.
Время от времени на письмо дул ветер и тихонько шелестел бумагой.
Но жук так и не стал его читать. И далеко-далеко, под тополем, букашка напрасно ждала ответа.

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ КРОТ ИСПЕК БОЛЬШОЙ ТОРТ.
Усталый, но довольный, он отступил на шаг полюбоваться. Торт был высотой до потолка и с трудом умещался на столе.
Крот уселся в свое кресло во главе стола, откинулся на спинку и глубоко вдохнул аромат черного торта.
Так он просидел несколько часов. «Съесть его я всегда успею», — довольно подумал он.
Посреди ночи в дверь постучали. Это был дождевой червяк.
— Крот! — позвал он.
— Меня нет, — сказал крот. — Ты не вовремя.
— У тебя там торт? — спросил червяк. — Я чувствую, как он пахнет.
— Нет, — сказал крот.
— Но я же чувствую запах.
— Нет у меня никакого торта!
— А чем тогда пахнет?
— Иди отсюда, червяк!
Дождевой червяк ушел, но крот был рассержен, и прошло много времени, пока он снова смог удобно откинуться на спинку кресла и вдыхать аромат торта.
В комнате было темно и сыро, и через какое-то время торт начал крошиться. Большие куски падали прямо на пол. Крот поднимал их и пытался приладить на место.
Но торт крошился все сильнее. Крот соорудил вокруг него подпорки. Когда он почти закончил работу, то снова услышал голос дождевого червяка.
— По-моему, крот, у тебя все-таки пахнет тортом, — сказал он.
— Уходи! — завопил крот.
— Ты уверен?
— Да!
Какое-то время было тихо.
— Может, потанцуем? — предложил дождевой червяк.
— Нет! — крикнул ему крот, сооружая новые бортики.
Как крот ни старался, торт разваливался на глазах. И в конце концов вместе со всеми подпорками рухнул прямо на крота.
Придавленный тортом крот был совершенно одурманен его ароматом. Он тихонько застонал. «И что теперь?» — подумал он.
Где-то вдалеке он услышал, как дождевой червяк кричит:
— Может, пойдем ко мне?
— Нет! — крикнул крот так громко, как только мог.
— Ты еще там? — горланил дождевой червяк, который теперь его не слышал. — Крот!
Крот начал копать, чтобы прорыть себе коридорчик. Но где-то посередине торта он заблудился.
— Где я? — закричал он. — Червяк!
Но ему никто не ответил. Он слышал только, как с хрустом разваливается торт.
«Когда он нужен, его не дозовешься», — мрачно подумал крот.
Он прилег на слой меда, уткнулся носом в кусочек черных сливок, да так и заснул уже под утро.

КОГДА ВОРОНА ОДНАЖДЫ РАЗОЗЛИЛАСЬ без всякой причины, она отправилась к жуку-доктору. Она подошла к двери и пару раз сильно стукнула по ней клювом.
— Вы, конечно, злитесь? — спросил жук-доктор, сидя в мягком кресле у окна и не поднимая глаз.
— Да, — зло каркнула ворона.
Доктор встал с кресла, взял ножницы и вышел к ней.
— А причин, конечно, нет? — спросил он.
— Нет, — каркнула ворона и замахнулась крылом.
— Так-так, — сказал жук-доктор, потом подошел к вороне и отстриг ее злость.
— Ай! — каркнула ворона. На глазах у нее вы¬ступили слезы, но она больше не злилась. — Было больно, доктор, — сказала она тихонько.
— Да-да, — сказал жук-доктор.
Ворона крыльями смахнула слезы, поблагодарила жука-доктора и улетела, удивленная и веселая. Ее злость осталась лежать на земле у жука под дверью.
— Долой ее, — пробурчал доктор.
Он поднял злость и, размахнувшись, забросил в реку.
Там она угодила как раз на спину карпа.
— Что это? — закричал карп. — Эй! Эге-гей!
Он начал в ярости носиться туда-сюда, а когда увидел щуку, налетел на нее и отвесил ей плавником здоровенную оплеуху.
— Ты заслужила! — рявкнул он.
— Заслужила? — прохныкала щука. — Я? За что?
Ухо у нее заболело, и она перевернулась на спину. Она поглядывала на карпа, стараясь держаться на расстоянии, и решила поскорее уплыть подальше.
— За всё! — рявкнул карп ей вслед. — Или, может, ты не знаешь, что такое — всё?
Щука завернула за поворот в реке и спряталась в тине среди камышей.
Карп яростно колотил плавниками вокруг себя.
— Мерзкая вода! — кричал он. — Вот здесь! Вот эта!
Вода клокотала, бурлила и колотила его в ответ. Это была бешеная схватка посреди реки.
Ударом волны злость унесло со спины карпа, она описала дугу в воздухе и снова упала в воду.
Карп вдруг перестал злиться.
А вода в этот момент действительно разъярилась. И изо всех сил треснула карпа прямо по ушам.
— Ай! — воскликнул карп. — Ой!
Потом все стихло, и удивленный карп осторожно поплыл дальше.
Злость медленно опустилась на дно реки, просочилась сквозь маленькую серую крышу и свалилась прямо на голову раку.
Рак спал так крепко, что ему только приснился злой сон, и во сне он смахнул злость с головы.
Злость упала на пол и проскользнула раку под кровать.
А там ее уже никто и никогда не сможет найти.