Содержание


Введение. Власть и общество при Николае 9
Глава I. Император Николай I 14
Глава II. Сподвижники Николая I 24
Глава III. Администрация 40
Глава IV. Суд и казни 60
Глава V. Крепостное право 81
Глава VI. Войско 108
Глава VII. Печать и школа 130
Глава VIII. Третье отделение 163
Глава IX. Общественное движение при Николае I 179
Глава Х. Итоги 205

Удивительное время наружного рабства
и внутреннего освобождения.
А.Герцен


От редактора-составителя

Издательством была мне поставлена определенная задача: составить из существующего печатного материала книгу, которая знакомила бы читателей с эпохой Николая I. Такие популярные сводки полезны, но и опасны: если и всякая общая история или характеристика эпохи, лица и проч. неминуемо субъективны, то в особенности должен страдать этим недостатком подбор немногих отрывков из обширной и во многом противоречивой литературы. Необходимо, по крайней мере, чтобы выбор этот не был случаен, чтобы в основание его была положена определенная мысль, последовательно проводимая.
Мысль, руководившая мною при составлении этой книги, выражена в ее эпиграфе, взятом у Герцена, и полнее во «Введении», заимствованном также у Герцена. «Время наружного рабства и внутреннего освобождения» — нельзя вернее в немногих словах определить этот период русской истории. Еще никогда власть не угнетала народ и общество так систематично и жестоко и никогда русское общество не переживало такого крутого умственного перелома, как в эту эпоху. Но для полноты характеристики надо прибавить, что и это «порабощение» оказалось в значительной мере призрачным и «освобождение» — болезненным: неизбежный результат противоестественного разобщения материи и духа.
Николай не был тем тупым и бездушным деспотом, каким его обыкновенно изображают. Отличительной чертой его характера, от природы вовсе не дурного, была непоколебимая верность раз усвоенным им принципам, крайнее доктринерство, мешавшее ему видеть вещи в их подлинном виде. По-видимому, еще в юности, лишенный всякого житейского опыта, он выработал себе небольшое число совершенно абстрактных идей — о назначении и ответственности монарха, о целях государственной жизни и проч. Эти взгляды, сложившиеся у него преимущественно под влиянием примера прусских хозяйственных королей XVIII века, были до крайности архаичны, не соответствовали ни духу времени, ни условиям жизни огромного, сложного государства, какова Россия, а главное, он сам нимало не походил на тех прусских королей, не обладая ни их гибкостью и ловкостью, ни их удивительным чутьем действительности.
Доктринер по натуре, он упрямо гнул жизнь под свои формулы, и когда жизнь уходила из-под его рук, он обвинял в этом людское непослушание, неспособность своих подчиненных или себя самого, но продолжал так же упорно верить в святость формулы и неуклонно шел по прежнему пути. Он считал себя ответственным за все, что делалось в государстве, хотел все знать и всем руководить, — знать всякую ссору предводителя с губернатором и руководить постройкой всякой караульни в уездном городе, — и истощался в бесплодных усилиях объять необъятное и привести жизнь в симметрический порядок. Многообразие, хаотичность жизни, мешавшие неуклонному проведению его доктрины, приводили его в отчаяние, все его усилия были направлены на то, чтобы изыскать средства, при помощи которых можно было бы обуздать это буйное непослушание вещей и людей ради полного торжества принципов, оттого он стремится прикрепить всякого подданного к его месту, оттого требует от начальников и подчиненных слепого послушания, оттого силится парализовать мысль — главный источник всякого «беспорядка» в мире. Он не злой человек — он только доктринер, он любит Россию и служит ее благу с удивительным самоотвержением, но он не знает России, потому что смотрит на нее сквозь призму своей доктрины. Едва ли на протяжении XIX века найдется в Европе еще один государственный деятель, так детски неопытный и в делах правления, и в оценке явлений и людей, как Николай. За тридцать лет царствования он ни на шаг не подвинулся в знании жизни.
Это фанатическое доктринерство, при отвлеченности и узости самой доктрины, разумеется, не могло иметь успеха, не только прочного — об этом нечего говорить, — но даже временного. С первого до последнего дня Николай видит себя кругом обманутым; конечно, его обманывали еще несравненно больше, нежели он мог видеть. Как ни борется он с лихоимством, казнокрадством, недобросовестностью в службе — они процветают на его глазах. Его обманывали даже в том, что он всего сильнее любил и чему более всего верил: на смотры гвардии, в его личном присутствии, сгоняют в первые ряды самых рослых и наилучше обученных солдат других, не занятых в этот день полков. Вся официальная Россия — военная и бюрократическая — деморализуется при нем глубочайшим образом, вся насквозь пропитывается бездушным формализмом, одинаково пагубным и для власти, и для подвластных. Это было неизбежное последствие того принципа слепого повиновения, который неуклонно проводил Николай, и Николай страдал при всяком проявлении недобросовестности или тупости своих агентов, но приписывал зло не своему принципу, а, напротив, недостаточно строгому его исполнению, и только усугублял меры, направленные к его упрочению. В общем, ему не удалось даже на время вогнать жизнь в свои фантастические формы, его правление представляет собой только непрерывный ряд попыток обуздать жизнь, попыток судорожных, каждый раз безуспешных и оттого все более грубых, все боле жестоких. Он не поработил Россию, а только калечил ее тридцать лет с целью порабощения.
Он не справился даже с материальной жизнью, — еще призрачнее оказалась его власть над духом. Напротив, чем больше он стеснял внешнюю свободу, тем больше энергия скоплялась внутри, и чем ожесточеннее он гнал мысль, тем сильнее она возбуждалась. Никогда, ни раньше, ни позднее, умственное движение в русском обществе не достигало такой глубины и напряженности, как в эту пору. В его царствование дважды, по-разному, но с одинаковой страстностью, были поставлены и решены самые коренные вопросы бытия и познания: раз на почве германской идеалистический философии («идеалисты 30-х годов»), другой раз на почве французских социалистических идей (петрашевцы). И оба эти движения характеризуются одной преобладающей в них чертой: отвлеченностью, утопизмом. Это были не основанные на опыте, а законодательствующие опыту идеологии, как бы чудное сокровище драгоценных медалей, на которые нельзя купить хлеба и которые больно — до сих пор больно — разменивать на монету. Так Николай и в духовной области, как в материальной, тяжко изувечил русскую жизнь. Он надолго определил — не ход ее развития, а ненормальность этого хода в целом.
Такова мысль, положенная в основание этой книги. Что касается отрывков, из которых она составлена, то при выборе их я ставил себе в закон заимствовать, наряду с подлинными историческими документами, каковы манифесты, письма, речи Николая и проч., только достоверные фактические показания очевидцев, избегая по возможности как общих, голословных характеристик (разумеется, за исключением «Введения»), так и сводных обзоров позднейших исследователей. От последнего правила я отступил только в трех случаях, где мне казалось необходимым дать последовательный перечень мер, принятых на протяжении всего царствования, — именно в главах о школе (отрывок из статьи В.С.Иконникова), цензуре (отрывок из статьи В.Е.Якушкина) и крепостном праве (отрывок из книги В.М.Семевского). Некоторые существенные проблемы в книге (например, политика власти в отношении инородцев, Польша и др.) обусловлены недостатком места в книге, и без того превысившей положенные издательством размеры.
Приношу благодарность В.И.Семевскому и В.Е.Якушкину за разрешение перепечатать упомянутые отрывки из их работ.

М.Гершензон



ВВЕДЕНИЕ
ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВО ПРИ НИКОЛАЕ


Те двадцать пять лет, которые протекали до 14 декабря, труднее поддаются характеристике, чем вся эпоха, следовавшая за Петром I. Обзор этого периода затрудняют два противоположных течения. Одно из них идет по поверхности, другое, едва уловимое, совершается в глубинах народного сознания. С виду Россия оставалась неподвижной. Казалось даже, что она идет назад, но, в сущности, все видоизменялось, вставали более сложные вопросы, на которые труднее было дать ответ.
На поверхности официальной России, «на фронтоне империи», красовались лишь гибель, яркая реакция, бесчеловечные преследования и удвоенный деспотизм. Среди военных парадов, балтийских немцев и диких охранителей видели недоверяющего себе самому холодного, упрямого и безжалостного Николая, такую же посредственность, как и его окружающие. Непосредственно за ним стояло высшее общество. При первом ударе грома, грянувшего над его головой после 14 декабря, оно потеряло всякое понятие о чести и достоинстве, приобретенных с таким трудом, и более уж не возвышалось в царствование Николая. Расцвет русской аристократии кончился.
Все, что было в ее недрах благородного и смелого, находилось в рудниках Сибири. То, что осталось или удержалось в милости властелина, упало до степени подлости или рабского повиновения, хорошо известных из картин Кюстина.
Затем следуют офицеры из гвардии, блестящие и образованные, они становятся все более и более закоренелыми сержантами. До 1825 года все носящие штатское платье сознавали превосходство эполет. Чтобы быть comme il faut, нужно было прослужить не менее двух лет в гвардии или по крайней мере в кавалерии. Офицеры стали душой собраний, героями праздников и балов, и, сказать правду, это предпочтение не было лишено основания. Военные были более независимы и держались более достойно, чем пресмыкающееся и малодушное чиновничество. Теперь обстоятельства приняли иной вид: гвардия разделила участь аристократии, лучшие из офицеров были сосланы, огромное число других оставило службу, не будучи в состоянии переносить грубый и наглый тон, введенный Николаем. Торопились занять пустые места хорошими служаками или завсегдатаями казарм и манежей. Офицерство упало во мнении общества, черная одежда взяла верх, и мундир господствовал только в небольших провинциальных городах да при дворе — этой главной гауптвахте империи. Члены императорской фамилии и ее представитель оказывали военным предпочтение, совершенно не соответствующее их положению. Однако это равнодушие публики к форме не доходило до того, чтобы в обществе были приняты гражданские чиновники. Даже в провинции к ним питали непреодолимое отвращение, что, однако, не мешало росту бюрократического влияния. После 1825 года все управление становится пресмыкающимся и жалким взамен того аристократически-невежественного, каким оно было раньше. На место министерств утверждают канцелярии. Их начальники становятся дельцами, а высшие чиновники — писарями. В гражданском сословии они занимают то же место, которое в гвардии принадлежало безнадежным служакам. У этих изощрившихся во всякого рода формальностях и чуждых всяких высших соображений холодных исполнителей преданность правительству покоится на любви к лихоимству.
Центром политической науки Николая была казарма и канцелярия. Слепая и лишенная общего смысла дисциплина, соединенная с бездушным формализмом австрийских сборщиков, — такова пружина славной организации сильной власти в России. Какая нищета правительственной мысли, какая проза абсолютизма, какая жалкая пошлость! Это была самая простая и грубая форма деспотизма.
Прибавим к этому шефа жандармов графа Бенкендорфа, имеющего власть отменять решения суда и вмешиваться решительно во все, и главным образом в политические преступления. Он образовал целую инквизиционную армию наподобие тайного общества полицейских масонов, которое от Риги до Нерчинска имело своих братьев-шпионов и сыщиков. Бенкендорф был начальником Третьего отделения собственной Его Величества канцелярии (название главного сыскного отделения). По временам перед судом этой канцелярии в лице какого-нибудь писателя или ученого предстает в качестве подсудимого цивилизация. Одни идут за другими, их ссылают и сажают в крепости.
Глядя на официальную Россию, сердце исполняется унынием. С одной стороны, Польша, разбитая и с невероятным упорством истерзанная, с другой — сумасшедшая война. В течение всего царствования тянется она, поглощая войска за войсками, ни на шаг не раздвинув нашего владычества на Кавказе. И над всем этим — полное унижение и неспособность правительства.
Внутри идет огромная работа. Глухо и безмолвно, но деятельно и непрерывно повсюду растет недовольство. В эти двадцать пять лет революционные идеи отвоевали больше места, чем в течение целого предшествовавшего столетия, хотя они еще и не проникли в народ.
Русский народ продолжал держаться в стороне от политических сфер; он не имел достаточно поводов к тому, чтобы принимать участие в работе, которая происходила в другом слое нации. Продолжительные страдания побуждают к своего рода величию, русский народ слишком страдал для того, чтобы иметь право волноваться за небольшое улучшение своего положения, он скорее предпочитает смело оставаться нищим в лохмотьях, чем надевать на себя заштопанное платье. Если же он не принимает никакого участия в движении идей, которое охватывало другие классы, то это еще совершенно не значит, чтобы в его душе ничего не происходило. Русскому народу живется тяжелее, чем в старину, его взор печальнее, несправедливость крепостного состояния и грабеж государственных чиновников становятся для него невыносимее. Правительство нарушило спокойствие общины устройством принудительных работ, в самой деревне сажают по тюрьмам и сокращают отдых крестьянина в собственной его хижине введением сельской полиции (становые приставы). Процессы против поджигателей, убийства помещиков и восстания крестьян увеличиваются в огромных размерах. Многочисленное раскольничье население ропщет. Эксплуатируемое и притесняемое духовенством и полицией, оно далеко еще не сплотилось. По временам в этих мертвых и недоступных для нас глубинах слышатся смутные звуки, которые предвещают ужасные бури. Это недовольство русского народа, о котором мы говорим, при поверхностном взгляде не очевидно. Россия всегда представлялась настолько спокойной, что трудно было думать, чтобы в ней что-либо происходило. Немного людей знают о том, что происходит под саваном, которым правительство покрывает трупы, пятна крови и военные экзекуции, с высокомерным лицемерием заявляя, что под этим саваном нет ни трупов, ни крови. Что знаем мы о сибирских поджигателях, об убийствах помещиков, в одно и то же время организованных во многих деревнях, что знаем мы об отдельных бунтах, которые вспыхивали в то время, когда Киселев вводил новое административное управление, что знаем мы о восстаниях в Казани, Вятке и Тамбове, где должно было искать убежища от пушек?..
Интеллектуальная работа, о которой мы говорили, производилась не в высших и не в низших слоях русского общества, но как раз в середине, то есть по большей части в среднем дворянстве. Факты, которые мы будем приводить, казалось, не имели бы большой важности, но не следует забывать, что пропаганда, как и всякое воспитание, идет в тиши и особенно, когда она не смеет появиться при свете дня.
Влияние литературы значительно возрастает и проникает все глубже и глубже; литература не изменяет своей миссии и остается пропагандно-либеральной, поскольку это возможно при нашей цензуре.
Жажда просвещения захватывает все новое поколение; гражданские и военные школы, гимназии, лицеи изобилуют учениками; дети более бедных родителей теснились в различных институтах. Правительство, которое еще в 1804 году привлекало детей в школу привилегиями, удерживает всеми средствами их стечение, возрастают трудности приема и экзаменов, учеников запугивают; министр народного просвещения циркуляром ограничивает образование для крепостных. В то же время Москов¬ский университет становится средоточием русской цивилизации. Император питает к нему отвращение, недоволен им, он каждый год отправляет в ссылку большое количество учащихся в нем, не оказывает ему чести своим посещением во время проездов через Москву, но университет процветает и приобретает влияние, им пренебрегают, но он ничего и не ждет, продолжает свою работу и достигает истинного могущества. Цвет молодежи провинций, смежных с Москвой, тянется в ее университет, и каждый год ряд лиценциатов рассыпается по всему государству в качестве служащих, врачей и учителей.
В глубине провинции и особенно в Москве явно увеличивается класс независимых людей, не соглашающихся ни на какую публичную службу и занимающихся управлением своих имений, науками или литературой. Они ничего не требуют от правительства, если это последнее оставляет их в покое. Они — полная противоположность петербургской знати, которая привязана к публичной службе и ко двору, преисполнена рабского честолюбия, ждет всякой правительственной службы и ею только живет. Ничего не прося, оставаясь независимыми и не добиваясь должностей, они именуются при деспотическом режиме творцами оппозиции. Правительство косо глядит на этих «лентяев» и недовольно ими. На самом деле они составляют ядро цивилизованных людей и настроены против петербургского режима. Одни из них целыми годами ездят по заграничным странам, внося оттуда свободные идеи, другие, приезжая на несколько месяцев в Москву, остальное время года проводят у себя в имениях и тут читают все новое и следят за ходом умственной жизни в Европе. Чтение становится модой среди провинциальных дворян. Начинают хвалиться своими библиотеками и выписывают самые новые французские романы, «Journal des Debats и «Gazette d’Augsbourg». Признаком хорошего вкуса служит обладание запрещенными книгами. Я не знаю ни одного порядочного дома, где не было бы сочинения Кюстина о России, которое Николай особенно строго воспретил в России. Лишение всякой возможности деятельности и постоянная угроза тайной полиции тем сильнее толкают молодежь отдаваться чтению. Количество идей в обращении становится больше.

Герцен.
«Движение общественной мысли в России».



ГЛАВА I
ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ I
(Его личность и политические взгляды)


Наружность Николая I

Император Николай Павлович был тогда (1828 г.) 32 лет, высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой. Вообще он был очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но видна была какая-то неподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем выказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью. В физическом отношении он был превосходнее всех мужчин из генералитета и офицеров, каких только я видел в армии, и могу сказать поистине, что в нашу просвещенную эпоху величайшая редкость видеть подобного человека в кругу аристократии.

Из записок И.П.Дубецкого.
Русская Старина, 1895, май.


Личный обиход Николая

Какой пример давал всем Николай Павлович своим глубоким почтением к жене и как он искренно любил и берег ее до последней минуты своей жизни! Известно, что он имел любовные связи на стороне — какой мужчина их не имеет, во-первых, а во-вторых, при царствующих особах нередко возникает интрига для удаления законной супруги, посредством докторов стараются внушить мужу, что его жена слаба, больна, надо ее беречь и т.п., и под этим предлогом приближают женщин, через которых постороннее влияние могло бы действовать. Но император Николай I не поддавался этой интриге и, несмотря ни на что, оставался верен нравственному влиянию своей ангельской супруги, с которой находился в самых нежных отношениях.
Хотя предмет его посторонней связи и жил во дворце, но никому и в голову не приходило обращать на это внимание, все это делалось так скрыто, так благородно, так порядочно. Например, я, будучи уже не очень юной девушкой, живя во дворце под одним кровом, видясь почти каждый день с этой особой, долго не подозревала, что есть что-нибудь неправильное в жизни ее и государя, так он держал себя осторожно и почтительно перед женой, детьми и окружающими лицами. Бесспорно, это великое достоинство в таком человеке, как Николай Павлович. Что же касается той особы (фрейлины В.А. Нелидовой, скончавшейся в октябре 1897 года), то она и не помышляла обнаруживать свое исключительное положение между своих сотоварищей-фрейлин, она держала себя всегда очень спокойно, холодно и просто. Конечно, были личности, которые, как и всегда в этих случаях, старались подслужиться к этой особе, но они мало выигрывали через нее. Нельзя не отдать ей справедливости, что она была достойная женщина, заслуживающая уважения, в особенности в сравнении с другими того же положения.
После кончины Николая Павловича эта особа тотчас же хотела удалиться из дворца, но воцарившийся Александр II, по соглашению со своей августейшей матерью, лично просил ее не оставлять дворца (она и скончалась во дворце, которого не покидала с того времени.): но с этого дня она больше не дежурила, только приходила читать вслух императрице Александре Федоровне, когда ее величество была совсем одна и отдыхала после обеда.
К себе самому император Николай I был в высшей степени строг, вел жизнь самую воздержанную, кушал он замечательно мало, большей частью овощи, ничего не пил, кроме воды, разве иногда рюмку вина, и то, право, не знаю, когда это случалось, за ужином кушал всякий вечер тарелку одного и того же супа из протертого картофеля, никогда не курил, но и не любил, чтоб и другие курили. Прохаживался два раза в день пешком обязательно — рано утром перед завтраком и занятиями и после обеда, днем никогда не отдыхал. Был всегда одет, халата у него и не существовало никогда, но если ему нездоровилось, что, впрочем, очень редко случалось, то он надевал старенькую шинель. Спал он на тоненьком тюфячке, набитом сеном. Его походная кровать стояла постоянно в опочивальне августейшей супруги, покрытая шалью. Вообще вся обстановка, окружавшая его личную интимную жизнь, носила отпечаток скромности и строгой воздержанности. Его величество имел свои покои в верхнем этаже Зимнего дворца, убранство их было не роскошно. Последние годы он жил внизу, под апартаментами императрицы, куда вела внутренняя лестница. Комната эта была небольшая, стены оклеены простыми бумажными обоями, на стенах — несколько картин. На камине большие часы в деревянной отделке, над часами — большой бюст графа Бенкендорфа. Тут стояли: вторая походная кровать государя, над ней небольшой образ и портрет великой княгини Ольги Николаевны — она на нем представлена в гусарском мундире полка, которого была шефом, — вольтеровское кресло, небольшой диван, письменный рабочий стол, на нем портреты императрицы и его детей и незатейливое убранство, несколько простых стульев, мебель вся красного дерева, обтянута темно-зеленым сафьяном, большое трюмо, около которого стояли его сабли, шпаги и ружье, на приделанных к рамке трюмо полочках стояли склянка духов — он всегда употреблял «Parfum de la Cour» (придворные духи), — щетка и гребенка. Тут он одевался и работал... тут же он и скончался! Эта комната сохраняется до сих пор (1888 г.), как была при его жизни.

Из воспоминаний баронессы М.П.Фредерикс.
Исторический вестник, 1898, январь.

Письмо Николая I брату великому князю Константину Павловичу

6 июня 1826 года
Вот наконец доклад следственной комиссии и список лиц, преданных верховному уголовному суду. Хотя все дело достаточно знакомо вам, я думаю, вы не без интереса прочтете обозрение, которое хорошо сделано, точно и, можно вполне прибавить, отвратительно (hideux). Нельзя в достаточной степени возблагодарить Бога, что он спас нас от всех ужасов, которые готовились для нас, и, что еще важнее, от всего ужаса покушения на нашего ангела. По-видимому, Богу угодно было позволить всему зайти как раз настолько далеко, чтобы все это сплетение ужасов и нелепостей назрело и чтобы тем еще более наглядно показать вечно неверующим (incredules), что порядок вещей, который существовал и который столь трудно искоренить, рано или поздно должен привести к подобным результатам. Если же и после этого примера найдутся неисправимые, то мы, по крайней мере, имеем право и преимущество доказывать прочим необходимость мер быстрых и строгих против всякой попытки разрушения, направленной против установленного порядка, оснащенного веками славы.

Шильдер.
«Император Николай I», т. I, стр. 432.


Манифест 14 марта 1848 года

После благословений долголетнего мира запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства.
Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшей по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся, наконец, и союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей Богом вверенной России.
Но да не будет так!
По заветному примеру наших православных предков, призвав на помощь Бога Всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали, и, не щадя себя, будем в неразрывном союзе с святой нашей Русью защищать честь имени русского и неприкосновенность пределов наших.
Мы удостоверены, что всякий русский, всякий верноподданный наш, ответит радостно на призыв своего государя, что древний наш возглас: за веру, царя, и отечество и ныне предскажет нам путь к победе, и тогда, в чувствах благоговейной признательности, как теперь в чувствах святого на него упования, мы все вместе воскликнем:
«С нами Бог! Разумейте, языцы, и покоряйтесь, яко с нами Бог!»

Шильдер.
«Император Николай I», т. II, стр. 629.


Речь Николая депутатам петербургского дворянства 21 марта 1848 года

21 марта 1848 года государь император удостоил принять избранных депутатов петербургского дворянства для поднесения Его Величеству всеподданнейшего благодарения за всемилостивейше дарованные дворянству права и преимущества (порядок совершения дворянских выборов и статья 107 тома IX Свода законов.), а также для изъявления желания поднести Его Величеству адрес о готовности дворян снова принести в жертву престолу и отечеству личность и достояние.
Государь император, удостоив братски обнять их, изъявил монаршее благоволение за прежнюю и настоящую службу дворян и сказал, что он никогда не сомневался в преданности дворянства к престолу и отечеству.
После того Его Величество изволил сказать нам:
«Господа! Внешние враги нам не опасны, все меры приняты, и на этот счет вы можете быть совершенно спокойны. Войска, одушевленные чувством преданности к престолу и отечеству, готовы с восторгом встретить мечом нарушителей спокойствия. Из внутренних губерний я получил донесения самые удовлетворительные. Не далее как сегодня возвратились посланные мною туда два адъютанта мои, которые также свидетельствуют об искренней преданности и усердии к престолу и отечеству. Но в теперешних трудных обстоятельствах я вас прошу, господа, действовать единодушно. Забудем все неудовольствия, все неприятности одного к другому. Подайте между собой руку дружбы, как братья, как дети родного края, так, чтобы последняя рука дошла до меня, и тогда, под моей главой, будьте уверены, что никакая сила земная нас не потревожит.
В учебных заведениях дух вообще хорош, но прошу вас, родителей, братьев и родственников, наблюдать за мыслями и нравственностью молодых людей. Служите им сами примером благочестия и любви к царю и отечеству, направляйте их мысли к добру и, если заметите в них дурные наклонности, старайтесь мерами кротости и убеждением наставить их на прямую дорогу. По неопытности они могут быть вовлечены неблагонадежными людьми к вредным для большинства и пагубным для них самих последствиям. Ваш долг, господа, следить за ними.
У нас существует класс людей весьма дурной и на который я прошу вас обратить особенное внимание — это дворовые люди. Будучи взяты от крестьян, они отстали от них, не имея оседлости и не получив ни малейшего образования. Люди эти вообще развратны и опасны как для большинства, так и для господ своих. Я вас прошу быть крайне осторожными в отношениях с ними. Часто, за столом или в вечерней беседе, вы рассуждаете о делах политических, правительственных и других, забывая, что люди эти вас слушают и по необразованности своей и глупости толкуют суждения ваши по-своему, то есть превратно. Кроме того, разговоры эти, невинные между людьми образованными, часто вселяют вашим людям такие мысли, о которых без того они не имели бы и понятия. Это очень вредно!
Переходя к быту крестьян, скажу вам, что необходимо обратить особенное внимание на их благосостояние. Некоторые лица приписывали мне по сему предмету самые нелепые и безрассудные мысли и намерения. Я их отвергаю с негодованием. Когда я издал указ об обязанных крестьянах, то объявил, что вся без исключения земля принадлежит дворянину-помещику. Это вещь святая, и никто к ней прикасаться не может. Но я должен сказать с прискорбием, что у нас весьма мало хороших и попечительных помещиков, много посредственных и еще более худых, а при духе времени, кроме предписаний совести и закона, вы должны для собственного своего интереса заботиться о благосостоянии вверенных вам людей и стараться всеми силами снискать их любовь и уважение. Ежели окажется среди вас помещик безнравственный или жестокий, вы обязаны предать его силе закона. Некоторые русские журналы дозволили себе напечатать статьи, возбуждающие крестьян против помещиков и вообще неблаговидные, но я принял меры — и этого впредь не будет.
Господа! У меня полиции нет, я не люблю ее: вы моя полиция. Каждый из вас мой управляющий и должен для спокойствия государства доводить до моего сведения все дурные действия и поступки, какие он заметит. Если и в моих имениях вы усмотрите притеснения и беспорядки, то убедительно прошу вас, не жалея никого, немедленно мне о том доносить. Будем идти дружной стопой, будем действовать единодушно, и мы будем непобедимы.
Правило души моей — откровенность, я хочу, чтобы не только действия, но намерения и мысли мои были бы всем открыты и известны, а потому я прошу вас передать все мною сказанное всему петербургскому дворянству, к составу которого я и жена моя принадлежим, как здешние помещики, а кроме того, всем и каждому».

Русская старина, 1883, сентябрь

Собственноручная записка Николая I
о прусских делах 1848 года

«С некоторого времени носится слух о военном движении, предпринимающемся против Берлина. Какая его цель — неизвестно, но можно предполагать, что оно будет обращено против черни, делающей почти каждый вечер из Берлина арену всех своих неистовств. Надо надеяться, что цель эта будет легко достигнута с помощью многочисленного и верного войска, нетерпеливо желающего отомстить за оскорбления и унижения, так мало им заслуженные.
Но когда этот факт совершится, какое будет дальнейшее направление правительства и что надо будет ему сделать, чтоб возвратить монархии бывшую ее силу и восстановить ее прежнюю власть?
В ответ на этот вопрос, казалось бы, сначала необходимым определить: какой именно род правления подходит более к географическому положению Пруссии, к ее прошедшему и к ее настоящему составу.
История свидетельствует, что Пруссия своим величием была обязана воинственному духу и победам своих властителей и в высшей степени воинственному духу, который преобладал в этой стране, опираясь на воспоминания славы и несчастий, из которых Пруссия вышла победительницей при бессмертном ее короле Фридрихе Вильгельме III.
Устройство, данное покойным королем своему войску, было тесно связано с правительственным устройством страны. Все носило на себе отпечаток военного духа, потому что всякий проходил через ряды армии, всякий был приучен к военной дисциплине и всякий повиновался по наследственной привычке.
Если, к великому несчастью страны, эта самая дисциплина не была обращена на старинную систему общественного образования, она по крайней мере вменяла в обязанность для каждого лица пройти через ряды армии. Поэтому можно сказать, что Пруссия до кончины короля была обширной военной колонией, которая, при зове своего