СОДЕРЖАНИЕ


Гамлетовский вопрос 5
Глава 1. МАЛЬЧИК ИЗ ПРИЛИЧНОЙ СЕМЬИ 8
Детская болезнь на всю жизнь 8
Почти заграничная поездка 14
Кому война, кому мать родна 15
Дом правительства 25
Глава 2. ДЕНЬ ЗАКРЫТЫХ ДВЕРЕЙ 46
Попытка с негодными средствами 46
Мы все учились понемногу... 49
Лишние люди 55
Зал Вышинского 59
Глава 3. СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ 68
Блюстители закона 68
Подручные партии 85
Глава 4. ЭТО БЫЛО В СПОРТИВНОЙ РЕДАКЦИИ 118
По этажам газетной лестницы 118
Братская могила 127
От сержанта до генерала 138
Глава 5. ЧТО НАША ЖИЗНЬ? ИГРА 152
Час зачатья и полвека спустя 152
Тарасов 163
Чернышев 183
Эпштейн 188
Богинов 194
Тихонов 206
Глава 6. СУДЬБА ПРОКАЗНИЦА, ШАЛУНЬЯ 217
Ветер дальних странствий 217
Один день и вся жизнь 257
Глава 7. ТЕАТР АБСУРДА 280
На сцене и за кулисами 280
О хлебе насущном 287
Глава 8. ШТРИХИ К ПОРТРЕТАМ 297
Трифонов 297
Евтушенко 301
За себя и за того парня 304
Майоров 306
Иванов 314
Яшин 325
Глава 9. ПАН ИЛИ ПРОПАЛ 342
Сон в руку 342
Всюду родимую Русь узнаю 345
Слепаки 357
Как я был артистом 363
Заявление об уходе 367
Не имей сто рублей 370
Казенные хлопоты 379
Вена без вальса и Рим без каникул 385
Глава 10. НОВЫЕ AMEPИKAHЦЫ 400
Привыкнуть и/или примириться 400
Люди и звери 406
Мелочи жизни 411
Всякое ли начало трудно? 416
«Новый американец» 426
Довлатов 435
«Новая газета» 459
Марш обреченных 485
Какой ни есть, а все — родня 499

ГАМЛЕТОВСКИЙ ВОПРОС


Журналисту, чтобы его имя задержалось в памяти, надо умереть не своей смертью. Как в довоенные времена Михаил Кольцов, как в наше — Холодов и Листьев. Или хотя бы стать основоположником жанра, как Вадим Синявский в спортивном радиовещании и Николай Озеров на спортивном телевидении.
Газетный журналист и вовсе поденщик. Газета — не книга. Книгу, прочитав, ставят на полку, газета к вечеру летит в мусорный ящик. Газетная статья может вызвать минутный интерес, но на строчке с фамилией автора взгляд читателей чаще всего не задерживается...
Так что предложение Захарова написать автобиографическую книгу надолго лишило меня сна и покоя. О книге, посвященной хоккею, с которым я связан сорок лет, я подумывал и сам, хотел взяться за нее, не ожидая предложений, «да все бывало недосуг», как сказал поэт, — откладывал, отвлекался, находил поводы подождать.
Другое дело — рассказ о собственной жизни. Что скрывать, такое предложение льстит: раз оно есть, значит, есть на свете люди, которых может заинтересовать жизнеописание Евгения Рубина. А с другой стороны, мемуары, считается, удел тех, кто знаменит сам или постоянно общается со знаменитостями, будь то любимец публики певец Киркоров или именуемый «вором в законе» Иваньков (он же — Япончик).
А что скажет людям мое имя? Способен ли Евгений Рубин послужить любителю мемуарной литературы приманкой?
Но, как видите, я взялся за перо. Хочу думать, что не тайный голос тщеславия, а здравомыслие положило конец моим колебаниям. Вот ход моих рассуждений.
Вообразим себе некий высший суд, долженствующий вынести приговор веку, который мы доживаем. Определяется круг свидетелей. Гожусь ли в этот список я? Присягнув, что буду говорить правду и только правду, сообщаю необходимые сведения:
• На моей памяти, пусть детской, предвоенные годы и война. Когда она окончилась, я уже был в возрасте, который предполагает умение думать, сопоставлять, давать оценки;
• Потом были Московский юридический институт, адвокатская практика в глубинке Архангельской области, районные газеты в Подмосковье, газета «Советский спорт»;
• По долгу службы мне пришлось общаться с заглядывавшими в редакцию Евгением Евтушенко и Юрием Трифоновым, Михаилом Талем и Тиграном Петросяном;
• На протяжении многих лет я постоянно встречался с Анатолием Тарасовым, Виктором Тихоновым и Александром Гомельским, Всеволодом Бобровым и Эдуардом Стрельцовым, Людмилой Белоусовой и Олегом Протопоповым. С кем-то из них меня связывала дружба, с кем-то разделяла вражда. Со Львом Яшиным, Борисом Майоровым и Валентином Ивановым нас сблизила совместная работа над их книгами;
• Я побывал в комсомоле и в партии. Ездил за границу, как корреспондент и как турист, наблюдал за тем, как ведут себя там и чем занимаются мои коллеги, спортсмены, спортивное начальство, прикрепленные к командам люди со стороны, именовавшиеся официально «замами руководителя делегации», а в просторечии Василь Василичами;
• В 78-м я эмигрировал в США. Здесь живу 20 лет, работаю на «Радио Свобода», которое в первое мое американское десятилетие называли в СССР «вражеским голосом», а теперь в России, в самом центре Москвы, открыт его филиал. Другая моя служба — московская газета «Спорт-экспресс». В ней — сотрудничество с людьми, многие из которых десять лет назад не рискнули бы на людях кивнуть мне при встрече;
• В Америке я успел открыть три русскоязычные газеты. Все они умерли, задавленные бедностью, но прежде чем погибнуть, успели свести меня со ставшими позже кумирами читающей России Сергеем Довлатовым и Юзом Алешковским, да и еще многими любопытными личностями.
Выслушав меня, кто-то из членов суда, возможно, заметил бы скептически:
— Не оригинально. Пережили войну и эвакуацию, занимались юриспруденцией и журналистикой, уехали в эмиграцию миллионы. И у каждого среди знакомых отыщется обладатель звучного имени.
— Так-то оно так, — пришлось бы согласиться мне. — Но куда меньше тех, на чью долю выпало все это вместе взятое. А я, по характеру профессии, должен уметь к тому же более или менее складно переносить свои свидетельские показания на бумагу.
Не знаю, насколько убедительным прозвучал бы этот довод для придуманного мною жюри. Но себя я убедил.
Теперь остается сущий пустяк — убедить Вас, дорогой читатель.


Глава 1
МАЛЬЧИК ИЗ ПРИЛИЧНОЙ СЕМЬИ


Детская болезнь на всю жизнь

В Америке мне не приходилось видеть таких мальчиков. А в России они попадаются и теперь. Обычно это дети из так называемых приличных семей, чаще — не берусь объяснить почему — еврейских, в которых, как пишут при заполнении «личных листков по учету кадров», «отец — служащий, мать — домохозяйка». Мамы с малых лет читают им книжки, водят на детские спектакли, нанимают учителей английского. Но роднит этих мальчиков прежде всего то, что они с малых лет заболевают спортом. Хотя не обладают даже намеком на спортивную одаренность. В оптимальном случае из них получаются неплохие шахматисты, чего нельзя сказать обо мне, не дотянувшем и во взрослом возрасте до третьего разряда в этой умной игре. Зато по части спортивной эрудиции им нет равных.
Не знаю, как с другими, но у меня это — следствие допущенного отцом педагогического просчета. Он взял меня, семилетнего, на стадион «Динамо», на матч футбольных сборных Москвы и Киева. Через неделю он свою ошибку усугубил. Мы с ним снова пошли на футбол. Теперь играли московские «Динамо» и «Металлург». Я до сих пор помню результаты обоих матчей. Первый выиграла Москва 6:2, второй — «Динамо» 3:2.
Побывав на стадионе «Динамо», я стал другим человеком. Я просыпался по утрам и ложился спать по вечерам с единственной мечтой снова увидеть моих идолов в бело-голубой динамовской форме — длинноногого и нескладного Михаила Якушина, маленького крепыша Сергея Ильина, рыжеголового Федора Селина, лысого Николая Смирнова.
Я уговорил отца выписать газету «Красный спорт» и, прочитывая ее от корки до корки, расширил и углубил свой спортивный кругозор до масштабов беспредельности. Отныне мне были ведомы не только фамилия, место в команде и достижения каждого футболиста. Я готов был в любой миг назвать наизусть, как таблицу умножения, рекорды штангистов и стрелков, состав распашной двойки чемпионов по гребле, имена сильнейших городошников. Застать меня врасплох, попросив перечислить одну за одной фигуры городошной партии, от «бабушки в окошке» и «колодца» до «змеи» и «заказного письма», не удавалось никому.
Теперь, прозанимавшись спортивной журналистикой сорок лет, я не обладаю и десятой долей того запаса цифр — метров, килограммов, секунд, — какой крепко сидел в мозгу у меня и у таких же, как я, сумасшедших — сраженных наповал любовью к спорту младшеклассников, лишенных мускулов и не подававших никаких надежд на собственное спортивное будущее.
Если бы мои родители могли предвидеть, во что выльется легкомысленный шаг отца, не бывать бы мне на тех футбольных матчах. И, вполне допускаю, совсем по-иному сложилась бы моя жизнь. Другой вопрос, хуже или лучше, но — не так.

Пройдут десятилетия, я получу высшее образование, обзаведусь семьей, поступлю в «Советский спорт». Но родители (точно как в анекдоте, где жена говорит мужу: «Пойди посмотри, что делает Сема, и скажи ему, чтобы немедленно прекратил») не перестанут ежедневно предостерегать меня от поступков, казавшихся им легкомысленными. А у меня в ответ будет один, на все случаи жизни неопровержимый, аргумент:
— Когда-то вы жаловались на то, что сын, вместо того чтобы строить дома из конструкторов и решать задачки из «Занимательной арифметики», разбазаривает время попусту на чтение «Красного спорта» и болтовню о футболе. Но теперь те потери возвращаются мне в виде любимой профессии, интересной жизни и возможности помогать вам.
Однако вообразить, что из болельщеской страсти их чада получится что-нибудь путное, они, конечно, не могли.

Свой второй школьный год я начал в новой школе, рядом с домом, в который мы переехали. Моей одноклассницей оказалась девочка образцово-показательная во всех отношениях, круглая отличница, на уроках тянувшая руку столько раз, сколько задавала учительница вопросов классу, — дочь директора школы Нина Рогова. Ее отец по каким-то признакам увидел во мне достойного партнера Нины по тихим играм, познакомился с моей мамой, пригласил нас домой. Мама была крайне польщена и, чтобы укрепить отношения со школьным начальством, наняла мне ту же частную преподавательницу французского языка, что занималась с директорской дочкой.
Первый наш урок прошел благополучно, ко второму я даже приготовил домашнее задание. А в день третьего на «Динамо» был футбольный матч. Француженка, понапрасну взобравшаяся пешком к нам на пятый этаж, обиделась и предупредила, что, если такое повторится, больше не придет. На ее и родителей беду футбол был и в следующий раз. Я снова сбежал с урока. На том мое франкоязычное образование завершилось. Вот и судите, были ли у моих родителей основания радоваться увлечению сына?
Впрочем, одно обстоятельство частично оправдывало в их глазах мою бессмысленную страсть. Они спокойно отпускали меня гулять одного, не боясь, что сын придет домой с синяками, кровоподтеками и прочими увечьями, приводящими в ужас всех мам-домохозяек.
Наш дом ? 7 по 5-й Тверской-Ямской состоял из двух длинных пятиэтажных зданий, разделенных садиком с песочницами и лавочками для нянь, прогуливающих своих питомцев. Позади второго здания был двор, который назывался «задним». Там, прислоненные к оставшейся от какого-то давно рухнувшего сооружения кирпичной стене, лежали бревна, которые дворники распиливали, раскалывали и, превращенные в дрова, таскали в домовую котельную.
На этих бревнах, или, на местном наречии, «на дровах», ежедневно сходилась дворовая аристократия — парни 15—16 лет, шпана, будущее население тюрем и лагерей. Один, по прозвищу Плющ, приносил гитару и напевал в ее сопровождении блатные песни. (Более полувека спустя мой друг Алексей Козлов подарил мне кассету с этими песнями, их поют он и Андрей Макаревич.) Остальные слушали, играли в «расшибалку», или «пристенок», на деньги, беседовали о рыночных ценах на голубей, словом, коротали время в ожидании, пока наберется достаточно народу, чтобы разделиться на две команды, сложить одежду в четыре стопки, обозначавшие штанги двух ворот, и ввести мяч в игру.
Отправляя своих детишек на прогулку, с нянями или без, мамаши строго наказывали на задний двор носа не совать — там и драки, и мат, и отнять что-нибудь из вещей и даже ножиком полоснуть могут; и вообще, задний двор — вместилище самых ужасных пороков.
Из моих сверстников и ребят немного постарше вход туда не был воспрещен только мне. Не воспрещен ни домашними, ни атаманами двора. Они, атаманы, меня уважали. Газет никто из них, понятно, не читал, и я служил им источником информации о результатах матчей, о забивших голы, о том, кто играет завтра. Приступая к футболу, кто-нибудь из их главарей — Жирок, Аркан или Микада (в конце слова не о, а а, и оно склонялось: «Микаду не видел?») — командовал:
— Становись на защиту.
Ради этой команды я и ходил туда с не меньшей аккуратностью, чем в школу. И даже покуривал с ними, спрятав папиросу в кулаке. И бывал горд, когда слышал: «Женька, оставь покурить». Я отрывал зубами конец длинного бумажного мундштука «Беломора» или «Прибоя», сплевывал его на землю, а чинарик протягивал просителю.
Однажды зимой я вот так покуривал, сидя на дровах в обществе моих друзей и покровителей, и вдруг увидал пересекающую двор учительницу из нашей школы. От испуга я спрятал горящий окурок в карман зимнего пальто. Учительница ничего не заметила, а я об окурке и не вспомнил бы, если бы не ощутил, что бедру моему стало горячо. Я опустил руку в карман. Папиросы там не было. Зато пальцем я нащупал маленькую дырочку. Расстегнув пальто, я с ужасом увидел другую дыру, огромную — в дымящихся подкладке и ватине. Дома я изложил наскоро придуманную версию: какие-то хулиганы из соседнего дома кинули мне в карман горящую спичку. Приехавший на побывку из Ленинграда старший брат, курсант военно-морского училища, сказал маме:
— Да он просто курит.
В ответ она зло отрезала:
— Замолчи! Наш Женечка никогда не обманывает.
Уважение ко мне великовозрастных друзей зашло так далеко, что они стали здороваться с моими родителями, а один, Микада, даже изредка к нам заходил. Это бывало в дождливые дни, когда дворовый футбол отменялся, и я, призвав соседских мальчиков из интеллигентных семей — Леву Лапидуса и Сашу Герштейна, играл с ними в настольные игры — шахматы, «подкидного», маленький бильярд, фантики — или вырезал из «Пионерской правды» очередную главу научно-фантастического романа Беляева «Пылающий остров», который печатался там из номера в номер с продолжением.
Но едва распогоживалось, я по властному зову сердца мчался во двор. По дороге я мечтал: сейчас меня поставят центром нападения, я забью гол, и с этого часа начнется мое восхождение, которое когда-нибудь завершится приглашением в московское «Динамо». Но явившись к месту футбольной битвы, я рад был услышать: «Становись на защиту», — лишь бы довелось хоть разок ударить по скверно накачанному и кривобокому дерматиновому мячу.
С моими компаньонами по дворовому футболу, которые так вежливо раскланивались с ними, а их сына дружелюбно поздравляли с победой «Динамо», родители безбоязненно отпускали меня на футбол настоящий.
В назначенный час мы собирались «на дровах», шли на трамвайную остановку и, дождавшись своего — 23, устраивались на подножке одного, обычно заднего, из его переполненных вагонов. У стадиона человеческие гроздья с подножек осыпались, и дальше трамвай двигался по Ленинградскому проспекту пустой.
Дома я получал рубль на билет, но никогда его по назначению не тратил. Не из соображений экономии. У моих спутников не было и рубля. А бросить их у ворот мне было, сами понимаете, неудобно. И мы отправлялись на поиски удачи всей компанией. Тропинка к счастью была нам известна. Она вела к тому месту между Северными и Восточными воротами, где два толстых стальных прута ограды чуть-чуть раздвинул какой-то безымянный богатырь. Образовавшегося пространства хватало для того, чтобы между прутьями мог пролезть не только ребенок моего возраста, но и не слишком щуплый подросток. Иногда, правда, мы заставали у своей лазейки конного милиционера, и тогда приходилось ожидать поодаль, когда он тронет лошадь шпорами и отправится осматривать другие участки вверенного ему отрезка ограды.
Проникнув на территорию стадиона, мы разбредались. Дальше каждому предстояло самостоятельно пробираться на трибуну — у всех входов дежурил второй контроль, снова проверявший билеты.
Мои подельники обычно шли на таран. Объединившись с дюжиной себе подобных, они устраивали давку у турникета, задние напирали на передних, контролеры под натиском превосходящих сил противника временно отступали, и трое-четверо успевали просочиться до прихода милицейского подкрепления. Неуспевшие переходили ко входам на другие трибуны.
Для меня эта дорога была заказана: меня, малолетку, просто-напросто раздавили бы. Я шел своим путем. В толпе обладателей билетов я выбирал приглянувшуюся мне супружескую пару и вежливо просил: «Проведите, пожалуйста». Если не с первого, то со второго раза прием срабатывал. Мои благодетели брали меня за руку и вводили на трибуну. Там я их благодарил и шел искать свободное место или, в крайнем случае, присаживался на лестничную ступеньку. Изредка нас, безбилетников, оттуда сгоняли, но со стадиона не выдворяли. Осечка вышла у меня один-единственный раз. Мы уже миновали контролера, когда милиционер, видно, заметивший нас в тот момент, когда я клянчил у незнакомых людей согласия сыграть роль моих папы и мамы, отделил меня от них и молча отвел в отделение.
Это было на четвертьфинальном матче Кубка СССР между московским «Спартаком» и ленинградским «Сталинцем». Сперва меня посадили на стул в коридоре и велели не отлучаться. Потом вызвали, спросили имя, фамилию и адрес, велели идти домой, сообщить о своем поведении домашним и отпустили. Выйдя, я увидел, что нахожусь на Южной трибуне, и успел еще посмотреть второй тайм.
Нельзя сказать, что дворовая жизнь и походы на «Динамо» совсем отвлекли меня от учения. До пятого класса в моем школьном дневнике были только «пятерки». А в пятый класс я пошел, оказавшись далеко от дома на
5-й Тверской-Ямской, от Москвы, от футбола.


Почти заграничная поездка

В первых числах июня 41-го года мы с мамой поехали в гости к брату. Он, окончив военно-морское училище, стал лейтенантом и получил назначение на подводную лодку, которая базировалась в латвийском порту Лиепая. Только год назад Латвия стала советской республикой, и для въезда туда лицам, не прописанным на ее территории, требовались пропуска. Брат прислал нам вызов, мама заполнила нужные анкеты, и через некоторое время разрешение было получено.
Перед пересадкой на другой поезд мы несколько часов провели в Риге. Мне уже исполнилось 12 лет, я кое-что понимал и был, как и мама, поражен внешним видом латвийской столицы и ее населения. Мама не могла оторваться от сверкающих магазинных витрин, с которых на нас глядели невиданной красоты и разнообразия платья, обувь, пальто, костюмы, шляпы, цветы, столовая посуда. Ничего подобного она за 46 своих прожитых к той поре лет не видывала.
По центральным улицам бродили нарядные мужчины и женщины. В ресторанах, полных среди бела дня народу, царило веселье. Из-за дверей неслась музыка. Приблизительно так выглядела заграница в описании начальника моего отца, знаменитого директора Краматорского завода Кирилкина, который часто ездил в Германию, а позже был посажен и, по слухам, расстрелян за вредительство.
Мы успели завернуть на рынок, раскинувшийся у вокзала. Он был на одну половину открытый, на другую — укрыт огромным стеклянным куполом. Мне больше всего запомнились возы и над ними — горы: над одними — цветов, над другими — копченой салаки. Она издавала запах, от которого кружилась голова. Мы купили полкило для пробы и потом, уже в Лиепае, не могли отказать себе в удовольствии по утрам лакомиться на завтрак этой прежде неизвестной нам рыбкой.
Таких утр было шестнадцать...
Небольшая провинциальная Лиепая была лишена рижского шика. Зато имела бесконечный, покрытый мелким белым песком пляж, вдоль которого росли высокие, стройные, распространявшие аромат хвои сосны. Балтийское море уже достаточно нагрелось, чтобы купаться. С пляжа мы шли обедать в прибрежный ресторан, где готовили не хуже, чем дома. Вечером гуляли. Маму притягивал к себе каждый промтоварный магазин. Я, пока она что-то примеряла, поджидал ее на улице.


Кому война, кому мать родна

На семнадцатое утро я проснулся часов в девять и был огорошен вопросом:
— Неужели ты ничего не слышал? На рассвете город бомбили.
От этого сообщения я расплакался в голос.
— Почему ты меня не разбудила? — ныл я, размазывая по щекам слезы. — Я проспал всю войну!
— Квартирная хозяйка говорит, что это, наверно, маневры, — пыталась утешить меня мама. Но я продолжал реветь: маневры, конечно, не война, но тоже неплохо.
— Ну а если война, — заключила мама, — ты еще все услышишь и увидишь.
Она как в воду глядела.
О том, что пролетевшие над Лиепаей бомбардировщики были немецкими и что бомбы, разрывы которых разбудили маму, были настоящими, мы узнали не сразу. Попытки дозвониться до воинской части, где служил брат, не увенчались успехом. В Лиепае тогда не было автоматических телефонных станций. Подняв трубку, вы слышали голос телефонистки, называли нужный вам номер, и она отвечала, свободен он или занят. С утра 22 июня местные телефонистки перестали реагировать на просьбы, произнесенные по-русски. Они молча отключались.
Оставалось ехать в гарнизон, и мы вышли на улицу. Она выглядела, как московские улицы по праздникам: народ высыпал из домов. Те, кто почему-либо не мог выйти, стояли у окон и на балконах своих квартир и радостно приветствовали толпу. Мама хотела спросить у милиционера, что происходит, но и он притворился, что не понимает по-русски.
Впопыхах мы забыли позавтракать, и мама, для которой не было на свете причин, по которым ее ребенок остался бы некормленым, повела меня в ресторан у пляжа, где мы обычно обедали. Свободных столиков не было. Да и самих столиков тоже. Их место заняли банкетные столы, заставленные закусками и фруктами. Над ними возвышались черные с серебряными куполами бутылки шампанского.
— Ресторан закрыт, — сказал швейцар, с которым мы успели за полмесяца познакомиться. — Банкет.
— По какому случаю?
— Видите ту женщину? — и он показал пальцем на немолодую нарядную даму, в которой мы узнали вчерашнюю официантку. — До прихода ваших войск она была хозяйкой ресторана. Теперь, когда придут немцы, снова станет.
Хрупкая надежда мамы на то, что утренняя бомбардировка — какое-то недоразумение, рассеялась окончательно.
Трамваем мы добрались до гарнизонной проходной. Брат тоже — и по той же причине: говорящим по-русски не отвечали — не мог до нас дозвониться. Он велел нам собирать пожитки — поздно вечером за нами, как и за другими семьями военнослужащих, приедет автобус и отвезет нас к поезду. Мы простились.
То был последний раз, когда я видел брата — сына матери от первого брака. Два или три его письма нам переслали в один из пунктов нашей эвакуации — нынешнюю Вятку, которая тогда называлась Киров. Потом почтальон принес казенную открытку: «пропал без вести»...
Но это было несколькими месяцами позже. А тогда, придя домой после свидания с братом, мы услышали по радио окончание речи Молотова — той, в которой говорилось о «вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз» и о бомбежке нескольких советских городов. Лиепаи в этом перечне не было. Да она и не подверглась бомбардировке. Минуя ее, немецкие самолеты, видно, сбросили часть своего груза за пределами города.
Автобус приехал глубокой ночью и отвез нас на пустырь за городом, где уже скопились сотни, а может быть, тысячи людей — женщин и детей — со своим скарбом. По траве были разбросаны столы, стулья, кровати, шкафы, комоды, тумбочки. К каждой вещи был прибит жестяной кружочек с выдавленным инвентарным номером. Это жены военнослужащих, которым было строго-настрого приказано взять в дорогу только самое необходимое, прихватили выданную в части казенную мебель.
Подали состав — товарные теплушки без нар, с покрытыми битым кирпичом полами, и толпа ринулась на штурм. Мы со своими четырьмя чемоданчиками оказались в бедственном положении: среди мебельных гор нам негде было даже присесть. Правда, когда предотъездная суета улеглась, мы кое-как примостились на полу у вагонной стенки.
Наконец поезд наш тронулся. Дети, которых было в вагонах больше, чем взрослых, понемногу перестали реветь, кормящие матери упрятали груди под кофты, гул сменился храпом.
Под утро всех разбудили громкие гудки паровоза. Они были отрывистыми, как телефонный сигнал «занято», и пронзительными, как рыдания младенца. Они не умолкали так долго, что, казалось, сирену включили навечно.
Со сна обитатели поезда не сразу смекнули, в чем дело. А поняв, что это воздушная тревога, кинулись из вагонов врассыпную. Все тащили за собой детишек — кого на руках, кого за руку. Некоторые умудрились прихватить кое-что из вещичек: вдруг не удастся вернуться. Встретились все в маленькой рощице неподалеку от железнодорожного полотна, и когда новый гудок паровоза, теперь уже непрерывный и означавший сигнал отбоя, позвал нас обратно, продрогшие и промокшие от росы, мы разбрелись по вагонам и расселись по своим местам. Путешествие продолжалось.
С такими паузами, возникавшими каждые несколько часов, мы дотащились до границы между Латвией и Россией — если память мне не изменяет, до города Даугавпилса, который тогда был Двинском. Там паровоз отцепили от переднего вагона, прицепили к заднему, и он потянул нас в обратном направлении. Выяснилось, что дороги дальше, в глубь страны, нет: рельсы разрушены бомбардировкой, и нашему эшелону остается попытать счастья, двигаясь окружным путем.
Ехали мы, минуя станции и делая остановки в чистом поле. Запасы продуктов истощились даже у самых предусмотрительных пассажиров. Выручали крестьянки из деревень, которые мы проезжали. Как они угадывали места наших привалов, не знаю, но являлись к поезду с круглыми буханками серого хлеба и большими бидонами молока, которое отмеривали литровыми алюминиевыми кружками. Это решало наши продовольственные проблемы.
Денег на пропитание, у нас с мамой во всяком случае, хватало. Каждый из пришедших на Белорусский вокзал проводить нас вручал маме конверт с деньгами и списком вещей, которых в Москве не достанешь и которые она должна поэтому им привезти из еще почти заграницы. Поручения не были выполнены и на треть — мы ведь собирались провести на Балтийском взморье все лето. Родители потом еще года два выплачивали долги своим родным и знакомым, прельстившимся латвийским дефицитом.
В Россию мы прорвались на исходе первой недели путешествия и уже предвкушали, как встретимся с, должно быть, изверившимся увидать нас живыми отцом, как примем душ и ляжем спать на мягкие матрасы, покрытые белыми простынями, под одеяла с пододеяльниками.
Но не тут-то было. От Клина, разделенного с Москвой полутора часами езды, наш состав повернул на Калинин (нынешнюю Тверь), затем на Рязань. И потом делал остановки, как пишут в расписаниях поездов, «далее везде», все отдаляя и отдаляя нас от родного города. Выяснилось, что Москва закрыта для въезда, и, чтобы попасть в нее, нужен специальный пропуск.
Пока мы колесили по городам и весям, расширяя круг, центром которого была Москва, эшелон пустел. Москвичами в нем были только мы. Жители других мест сходили на станциях, откуда могли добраться уже нормальными пассажирскими поездами до своих городов, если те не заняты немцами. А что было делать нам? Мама на каждом вокзале разыскивала какого-нибудь начальника и размахивала перед его носом паспортом с московской пропиской. Одни отвечали сухо, другие сочувственно, но смысл всех ответов сводился к тому, что они выполняют приказ сверху. Мы возвращались в свою теплушку, поезд трогался и вез нас дальше в неизвестность.
Когда мы остановились в Ряжске, мама сунула мне в руку два чемодана, сама взяла два других, и мы спустились с подножки на перрон. Дождавшись, когда товарняк, ставший нам почти домом, отправился дальше, мы отнесли свой багаж в здание вокзала. И провели в нем двое суток, ночуя на вокзальных скамейках. Дни коротали в каких-то приемных. Одному начальнику — капитану железнодорожной милиции — мы, видно, так осточертели, что на третий день он лично выписал нам пропуска и помог отнести вещи к бесплацкартному вагону следовавшего на Москву пассажирского поезда.
Было это почти 60 лет назад, но я поныне помню фамилию нашего благодетеля — Депутатов. Помню, может быть, еще и потому, что очень уж она редкая. Мне, во всяком случае, его однофамильцев встречать не приходилось.
После нашего отъезда из Москвы прошел месяц. Мама и раньше увозила меня летом из города, в котором я родился и вырос, на дачу, на Черное море. Всегда он оставался таким же, каким был месяц или два назад. Теперь я его узнавал и не узнавал.
Так выглядит пораженный тяжелой болезнью давний знакомый. Те же цвет и разрез глаз, только сами они потухли. Те же черты лица, только оно стало серым и морщинистым. Та же фигура, только плечи поникли и голова дрожит.
Мы ехали домой по Садовому кольцу. Залитые июльским солнцем улицы и площади лишь подчеркивали сумрачность на лицах и в походках людей. Толпа поредела. Исчезли праздношатающиеся. По тротуарам двигались торопливые прохожие, таща тяжелые сумки и авоськи. Продуктовые карточки еще не ввели, и из дверей магазинов вываливались на улицу длинные хвосты очередей.
По мостовым маршировали колонны. В одних шли солдаты, одетые в грязно-зеленые хлопчатобумажные, перетянутые брезентовыми поясами гимнастерки и нелепые, того же цвета, не по росту галифе, с пилотками на головах, обутые вместо сапог в бесформенные черные ботинки, а над ними до колена — черные матерчатые обмотки. В других ополченцы — в штатском, с винтовками за плечами. Те и другие пели строевые песни: «Броня крепка и танки наши быстры», «Эх, махорочка, махорка», «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет».
Запевала начинал:
Утро красит нежным цветом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся советская земля.
Холодок бежит за ворот,
Море света над толпой.
Эй, товарищ, эй, прохожий,
С нами вместе песню пой!
Остальные громко, но нестройно, лишенными бодрости голосами подхватывали:
Кипучая, могучая,
Никем непобедимая,
Страна моя, Москва моя,
Ты самая любимая!
Пели все. Шествовавший чуть в стороне командир внимательно следил за тем, чтобы никто не отлынивал.
Окна домов изуродовали перекрестившие их белые бумажные ленты, которым надлежало оберегать стекла от взрывной волны при бомбежках. У подъездов и на лестничных площадках стояли большие бочки с песком для тушения зажигательных бомб.
По вечерам город становился пустым и черным. Были введены комендантский час, запрещающий выходить на улицу после, кажется, десяти вечера без пропусков, и затемнение. За соблюдением обоих правил следили военные патрули. Они останавливали на улицах каждого, проверяли пропуска, и тех, у кого не было или показавшихся подозрительными, доставляли в комендатуру. Если из небрежно задрапированного окна пробивалась полоска света, владелец комнаты подлежал административному наказанию.
Никого из своих дворовых приятелей я не встретил. Узнать, куда они девались, было не у кого. Да и сам дом изрядно опустел. Кто уехал от бомбежек к своим деревенским родственникам, кто эвакуировался с отцовскими предприятиями.
Недолго пробыли в Москве и мы. Отца направили из московского главка в стройтрест города Молотовска, переименованного позже в Северодвинск. Вскоре стройка была завершена, и трест перебазировался в поселок Турьинские Рудники Свердловской области, позже ставший Краснотурьинском. А мы, пока там сооружали жилища для рабочих и служащих, остановились в Кирове, теперешней Вятке, у тетки, инспектора Наркомпроса, который, как и все крупные учреждения, покинул Москву.
В Молотовске я пошел в 5-й класс, в Вятке его окончил. В Турьинске проучился еще полтора года. Оттуда зимой 44-го мы возвратились в Москву.
Эвакуация не оставила у меня добрых воспоминаний. Взрослая часть местного населения недолюбливала нахлынувших с запада пришельцев, которые вынудили аборигенов потесниться в своих домах и квартирах (по-тогдашнему — уплотниться). Незваных гостей винили в том, что магазинные очереди удлинились, рыночные цены подскочили, карточки стали вместо масла отоваривать лярдом, вместо мяса — мороженой рыбой, вместо яиц — яичным порошком, вместо сахара — черным и густым, как солярка, повидлом.
Наши сверстники, по-своему выражая общее отношение к приезжим, нещадно били нас при любой возможности. Нас, приезжих, было в каждом классе понемногу. Мы тянулись друг к другу и после уроков собирались для решения общей задачи: как улизнуть от поджидавшей нас у школьных дверей расправы. Иногда удавалось выйти на улицу с подвернувшимся, на счастье, учителем или через запасной в