Содержание

Смерть старого старика 5
Африканская история 18
Плевое дело 32
Мадам Розетта 46
Катина 78
Вчера был чудный день 102
Они не состарятся 107
Осторожно, злая собака! 124
Только это 136
Кто-то вроде тебя 142
Как я выжил 150

СМЕРТЬ СТАРОГО СТАРИКА


О Господи, как же мне страшно.
Теперь, когда я остался один, можно не скрывать свой страх. Мне вообще больше ничего не нужно скрывать. Я могу не следить за выражением своего лица, потому что сейчас меня никто не видит; потому что меня отделяют от них семь тысяч метров, и потому что при всем желании я бы не смог больше притворяться. Теперь мне не нужно сжимать зубы, как во время обеда, когда капрал принес сообщение, передал его Тинкеру, а Тинкер взглянул на меня и сказал:
— Твоя очередь, Чарли. Ты следующий.
Как будто я этого не знал. Как будто я не знал, что пришла моя очередь подниматься в воздух. Как будто я не знал об этом прошлой ночью, когда ложился спать, или в полночь, когда лежал без сна, и всю ночь напролет — в час, в два, в три, в четыре, в пять, в шесть — и в семь, когда я встал. Как будто я не знал об этом, когда одевался, завтракал и читал журналы в клуб-столовой, играл в шаффлборд*, читал объявления, играл в бильярд. Я знал это тогда и знал во время обеда, когда мы ели баранину. И когда капрал вошел в клуб-столовую с сообщением — я ничуть не удивился. Я удивился не больше, чем если бы из большой черной тучи пошел дождь. Когда он отдал бумагу Тинкеру, я знал, что скажет Тинкер еще до того, как он открыл рот. Я точно знал, что он скажет.
Так что и это меня не удивило.
Но когда он сложил сообщение и положил его в карман со словами: «Доешь пудинг. У тебя еще полно времени», — вот тогда стало совсем плохо, потому что я уже знал наверняка, что это произойдет снова, что через полчаса я буду пристегивать ремни, проверять двигатель и подавать сигнал технику, что пора убирать подпорки.
Другие пилоты с аппетитом ели пудинг; а мой так и лежал нетронутым на тарелке — кусок не лез в глотку. Но у меня неплохо получилось, когда я сжал челюсти и небрежно бросил:
— Слава Богу. Надоело сидеть и ковырять в носу.
Мои слова прозвучали совершенно естественно. Перед вылетом любой из них мог сказать примерно то же самое. Думаю, я выглядел не менее естественно, когда, вставая из-за стола, махнул рукой:
— Увидимся за чаем.
Но теперь я свободен от притворства. Слава Богу, мне больше не нужно этого делать. Я могу расслабиться и больше не напрягаться. Я могу делать и говорить все что угодно, пока лечу в этом самолете.
Так было не всегда. Четыре года назад все было замечательно. Мне нравилось летать, потому что полет меня возбуждал, потому что ожидание на летном поле значило для меня не больше, чем ожидание перед футбольным матчем или перед гулянкой; и три года назад все было в порядке. А потом трехмесячный отпуск, а потом возвращение, и снова отпуск, и вновь возвращение; я всегда возвращался, и все мне удавалось. Все говорили, какой я замечательный пилот, и никто не знал, как близко это подобралось ко мне у Брюсселя, как повезло в тот раз над Дьепом, как плохо было в другой раз над Дьепом, и как мне везло и не везло, как я боялся каждую минуту каждого полета каждую неделю в этом году. Никто этого не знает. Все говорят: «Чарли отличный пилот», «Чарли прирожденный летчик», «Чарли волшебник».
Вероятно, когда-то он и был таким, но только не теперь.
С каждым разом становится все хуже. Поначалу оно надвигается медленно, подходит все ближе, бесшумно подкрадывается сзади, поэтому и не чувствуешь его приближения. Может быть, если б это можно было увидеть, то удалось бы остановить его, но оно наступает без предупреждения. Оно подкрадывается все ближе и ближе, как кошка, охотящаяся на воробья. Но когда оно подходит вплотную, оно не прыгает, как кошка; лишь наклоняется к тебе и шепчет на ухо. Оно легонько касается твоего плеча и шепчет, что ты еще молод, тебе нужно многое совершить и многое сказать, что если ты не будешь осторожен, то умрешь, что ты наверняка рано или поздно умрешь, и когда это произойдет, тебя больше не будет, ты превратишься в обуглившийся труп. Оно нашептывает тебе, как выглядит обгоревший труп, какой он черный, искореженный и ломкий, с черным лицом и черными пальцами и без ботинок на ногах, потому что ботинки всегда слетают с ног, когда умираешь подобным образом. Сначала ты слышишь этот шепот только по ночам, когда без сна лежишь в постели. Потом оно начинает шептать и днем, когда чистишь зубы, пьешь пиво или идешь по коридору; а потом наступает время, когда ты слышишь его постоянно и днем, и ночью.
Внизу показался Ижмуйден. Такой же, как всегда — с торчащим неподалеку небольшим бугорком. Фризские острова, Тессел, Влиланд, Терсхеллинг, Амеланд, Джест и Нордерней — я знаю их все. Они похожи на бактерии под микроскопом. Зейдер-Зе, Голландия, Северное море, Бельгия и весь мир; там внизу — весь этот проклятый мир со всеми этими людьми, которые не хотят быть убитыми, и все дома, города и море, полное рыбы. Рыба тоже не хочет, чтобы ее убивали. Я — единственный во всем этом мире, кого должны убить. Я не хочу умирать. Господи, я не хочу умирать. Во всяком случае, я не хочу умирать сейчас.
И дело не в боли. Правда, боль тут ни при чем. Пусть мне оторвет руку или ногу — мне все равно; клянусь вам, мне все равно. Но я не хочу умирать. Четыре года назад, мне было все равно. Я точно помню, что четыре года назад мне было все равно. И три года назад тоже. Все было здорово и интересно — так всегда бывает, когда чувствуешь, что можешь проиграть. Хорошо сражаться, когда знаешь, что в любом случае все потеряшь, и именно так я чувствовал себя четыре года назад. Но теперь мы побеждаем. А когда побеждаешь, в голову лезут совсем другие мысли.
Если я сейчас умру, то потеряю пятьдесят лет жизни, а я не хочу их терять. Я готов потерять все что угодно, кроме этого, потому что вместе с пятьюдесятью годами я потеряю все, что я хочу сделать, и все, что я хочу увидеть; к примеру, спать с Джои. Или, скажем, иногда возвращаться домой. Гулять по лесу. Наливать вино из бутылки. Ждать выходных и жить — каждый час, каждый день, каждый год на протяжении пятидесяти лет. Если я сейчас умру, ничего этого не будет, и всего остального тоже. Не будет того, о чем я даже не знаю.
Думаю, я боюсь потерять именно то, что мне неизвестно. Думаю, я не хочу умирать именно из-за того, что еще может произойти. Да, верно. Уверен, что так. Если наставить револьвер на бродягу, на промокшего дрожащего бродягу и сказать: «Сейчас я тебя застрелю», — он закричит: «Не стреляйте. Пожалуйста, не стреляйте». Бродяга цепляется за жизнь, потому что еще на что-то надеется, потому что думает о том, что может произойти в будущем. Я цепляюсь за жизнь по той же причине; но я цепляюсь слишком долго, и у меня почти не осталось сил. Скоро придется разжать руки.
Я как будто завис над пропастью — вот на что это похоже. Я болтаюсь слишком долго, держусь пальцами за вершину скалы, не могу подтянуться вверх, пальцы устали, они болят, и я знаю, что рано или поздно они оторвутся от скалы. Я не смею позвать на помощь; я не могу себе этого позволить; поэтому я продолжаю висеть над пропастью и бью ногой по скале, отчаянно пытаясь нащупать опору, но скала ровная и гладкая, словно борт корабля, и опереться мне не на что. Я пинаю скалу, вот что я сейчас делаю. Я бью по гладкому камню и не могу найти опоры для ноги.
Скоро мне придется сдаться. Чем дольше я вишу, тем отчетливее это понимаю, поэтому с каждым часом, с каждым днем, с каждой ночью и с каждой неделей мне становится все страшнее и страшнее. Четыре года назад я не висел над пропастью. Я бегал наверху по равнине, и хотя знал, что где-то есть обрыв и я могу сорваться вниз, меня это не пугало. Три года назад я еще бегал наверху, но сейчас все изменилось.
Я знаю, что я — не трус. Я в этом уверен. Я всегда довожу дело до конца. И сегодня в два часа дня я лечу курсом сто тридцать пять со скоростью триста шестьдесят миль в час и лечу хорошо; и хотя мне так страшно, что я почти ничего не соображаю, тем не менее я продолжаю это делать. Мне никогда не приходило в голову отказаться или повернуть назад. Я скорее умру, чем поверну назад. Вопрос бегства никогда не стоял передо мной. А было бы легче, если бы я мог сбежать. Я бы предпочел бороться со своей совестью, чем с этим страхом.
Вассальт. Небольшая группа замаскированных зданий и огромный замаскированный аэродром, на котором, вероятно, полным-полно сто девятых «Мессершмиттов» и сто девяностых «Фокке-Вульфов». Голландия — очень красивая страна. Здесь, наверное, чудесно летом. Думаю, сейчас у них пора сенокоса. Наверное, немецкие солдаты смотрят, как голландские девушки косят траву. Ублюдки. Смотрят, как они косят, а потом уводят их к себе домой. Я бы хотел сейчас косить траву. Косить и пить сидр.

Пилот сидел в открытой кабине. Его лицо почти полностью закрывали защитные очки и кислородная маска. Правая рука небрежно лежала на ручке, левая давила на дроссель. Он все время оглядывался и осматривал небо. В силу привычки его голова постоянно поворачивалась из стороны в сторону, медленно, механически, словно заводная, поэтому каждую секунду ему удавалось видеть практически все синее небо целиком — сверху, снизу и вокруг. Но дольше всего он всматривался в солнечный свет; потому что именно там обычно прячется враг и ждет удобного момента, чтобы напасть на тебя. В небе есть только два места, где можно спрятаться, — в облаке и в солнечном свете.
Он летел дальше; но хотя думал о многих вещах, и его мозг работал как мозг испуганного человека, тем не менее его инстинкты оставались инстинктами пилота, летящего во вражеском небе. Не переставая крутить головой, он бросил быстрый взгляд на приборы. Фотоаппарат за секунду способен зафиксировать множество вещей, так и он мимолетным взглядом отметил давление масла, запас горючего, уровень кислорода, показания тахометра, форсаж двигателя и скорость полета, и через мгновение вновь поднял глаза к небу. Он смотрел на солнце, прищурив глаза и вглядываясь в ослепительно яркий свет, и ему показалось, что он что-то заметил. Да, точно: небольшое черное пятнышко, медленно ползущее по яркой поверхности солнца; но для него это было никакое не пятнышко, а немецкий пилот в кабине «Фокке-Вульфа» с пушками на крыльях.
Он понял, что его засекли. Он знал, что тот, наверху, наблюдает за ним, выжидает, уверенный, что солнце надежно скрывает его от противника, что тот следит за «Спитфайром» и ждет подходящего момента для нападения.
Теперь пилот «Спитфайра» не сводил глаз с черного пятна. Его голова перестала вращаться. Он следил за врагом, при этом левая рука отпустила дроссель и принялась действовать. Она двигалась быстро и уверенно, касаясь то одного, то другого — включила систему наведения, сняла пусковую кнопку с предохранителя и нажала большим пальцем на рычаг, увеличив частоту оборотов воздушного винта.
Теперь в его голове не осталось никаких мыслей, кроме мысли о предстоящем сражении. Он больше не боялся и не думал о своем страхе. Это был лишь сон — утром проснешься и уже не помнишь, что тебе снилось. Так же и этот человек — увидел врага и забыл о страхе. Так бывало всегда. Это происходило сотни раз, и теперь происходит снова. Внезапно, в одно мгновение, он превратился в хладнокровного расчетливого воина и, готовясь к схватке, следил за немцем и ждал, что тот собирается предпринять.
Этот человек был превосходным пилотом. Он был великим пилотом, потому что когда наступал решающий момент, он проявлял колоссальную выдержку, огромное мужество, но самым главным его достоинством была его потрясающая интуиция. Она превышала и его выдержку, и мужество, и опыт. Он отпустил дроссель и плавно потянул ручку назад, пытаясь набрать высоту и лишить немца преимущества в пять тысяч футов, то есть в полторы тысячи метров.
Но у него было мало времени. «Фокке-Вульф» вышел из-за солнца, опустив нос, и быстро полетел вниз. Пилот увидел его приближение, но держал прежний курс, делая вид, что не замечает немца, и наблюдал за ним через плечо, поджидая удобного момента для разворота. Если он повернет слишком рано, немец тоже успеет развернуться, и тогда он станет легкой добычей. Если же он повернет слишком поздно, немец до него доберется при условии, что он метко стреляет, и тогда он тоже станет легкой добычей. Поэтому он следил и ждал, поворачивая голову и глядя через плечо, прикидывая расстояние; и когда немец вошел в зону стрельбы, когда он уже собирался надавить на гашетку, пилот резко отклонился в сторону. Он рванул ручку назад и влево, с силой надавил левой ногой на рычаг руля управления, и «Спитфайр», словно подхваченный порывистым ветром листок, накренился и изменил направление. Пилот ослеп на мгновение.
Когда к нему вернулось зрение и кровь отхлынула от глаз, он поднял голову и увидел впереди немецкий истребитель. Он, резко накренившись, поворачивал вместе с ним, сжимая круги и пытаясь снова пристроиться «Спитфайру» в хвост. Схватка началась.
«Ну что ж, приступим», — сказал он себе. «Как всегда», — добавил он и улыбнулся, потому что был уверен в своих силах, так как проделывал это много раз и каждый раз побеждал.
Он был великолепным пилотом. Но немец тоже оказался неплох, и когда «Спитфайр» сделал вираж на повороте, «Фокке-Вульф» повторил его маневр, и они повернули вместе. Когда «Спитфайр» резко сбавил обороты и пристроился ему в хвост, «Фокке-Вульф» перевернулся через крыло, спикировал вниз и, ввинтившись вверх в мертвой петле, вновь оказался сзади. «Спитфайр» перевернулся через крыло и ушел в сторону, но «Фокке-Вульф» предугадал его действия и повторил их, держась у него на хвосте, при этом он выстрелил по «Спитфайру», но промахнулся.
Минут пятнадцать два самолета кувыркались в небе. Иногда они разлетались в разные стороны, описывая круги, прижимаясь друг к другу, словно два боксера на ринге, выжидающие, когда противник откроется или ослабит оборону; и вдруг — резкая остановка, один атакует другого, а потом все по новой — «полубочки», «мертвые петли», «свечки».
Во время боя пилот «Спитфайра» сидел в кабине с прямой спиной и управлял самолетом не руками, а лишь кончиками пальцев, и сам «Спитфайр» был частью его собственного тела; мышцы рук и ног находились в крыльях и хвосте машины, и когда он накренялся, поворачивал, пикировал или взмывал вверх, он двигал не руками и ногами, а лишь крыльями, хвостом и корпусом самолета — потому что корпус «Спитфайра» стал телом пилота, и между ними не было никакой разницы.
Так все и продолжалось. Из-за своих маневров они теряли высоту, опускаясь все ниже и ниже к полям Голландии, поэтому вскоре они сражались на высоте меньше тысячи метров над землей и видели изгороди, деревья и тени на траве.
Один раз немец попытался выстрелить издалека, с расстояния трехсот метров, и пилот «Спитфайра» увидел трассирующий снаряд, пролетевший перед самым носом его самолета. В другой раз, когда они летели вровень друг с другом, он заметил голову и плечи немца под стеклянной крышей кабины, голова повернулась к нему, показав коричневый шлем, защитные очки, нос и белый шарф.
В следующий раз, когда он отключился во время резкого выхода из пике, его слепота длилась дольше, чем обычно. Он ослеп секунд на пять, и когда зрение вернулось, он бросил быстрый взгляд на «Фокке-Вульфа» и увидел его в восьмиста метрах позади себя, тот летел прямо на него по лучу — тоненькая черная полоска длиной сантиметра два, которая стремительно росла, и через мгновение увеличилась до двух с половиной сантиметров, потом до пяти, до десяти и до тридцати. У него почти не осталось времени. Секунда или максимум две, но этого достаточно, потому что ему не нужно думать, как поступить: ему надо лишь довериться своим инстинктам и позволить им управлять его ногами, руками, крыльями и корпусом самолета. Он мог сделать только одно, и «Спитфайр» это сделал. Он круто накренился, под прямым углом развернулся к «Фокке-Вульфу» и полетел на него в лобовую атаку.
Два самолета быстро неслись навстречу друг другу. Пилот «Спитфайра» ровно сидел в своей кабине, и сейчас, больше чем когда-либо, самолет был частью его тела. Он смотрел в прицел, на маленькую желтую точку, которая светилась из-под козырька, пытаясь поймать «Фокке-Вульф». Он быстро, уверенно вел самолет, отклоняясь то в одну сторону, то в другую, и желтая точка перемещалась вместе с самолетом, плясала и прыгала то туда, то сюда. Внезапно она попала на тонкую линию «Фокке-Вульфа» и остановилась. Он нащупал гашетку большим пальцем правой руки и нежно надавил на нее — точно так же стрелок спускает курок винтовки. Раздались выстрелы, и в то же самое время он увидел языки пламени, вырывавшиеся из пушки на носу «Фокке-Вульфа».
Все это длилось недолго — примерно столько времени вам потребуется, чтобы прикурить сигарету. Немецкий самолет летел прямо на него, и перед его взглядом неожиданно отчетливо промелькнуло бесцветное видение обтекаемого носа и тонких распростертых крыльев «Фокке-Вульфа». Раздался страшный треск, когда крылья самолетов натолкнулись друг на друга. Левое крыло «Спитфайра» отломилось, и вниз полетели осколки.
«Спитфайр» погиб. Он падал вниз, как умирающая птица, пытаясь взмахнуть крылами; падая, он продолжал лететь в том же направлении. Одним движением пилот отстегнул ремни, сорвал с головы шлем и откинул крышу кабины; потом ухватился за края кабины, выбрался из самолета и камнем полетел вниз. Правой рукой он дернул вытяжной трос, над его головой взметнулся купол парашюта, и ремни больно вдавились в ноги.
Внезапно наступившая тишина приятно ласкала слух. Ветер обдувал лицо, ерошил волосы. Он поднял руку и откинул волосы со лба. Он летел метрах в трехстах над землей и, посмотрев вниз, увидел зеленую равнину, поля, изгороди и ни одного деревца. По полю брели коровы.
Потом, подняв глаза вверх, он выдохнул «Боже правый!», и правая рука быстро скользнула к бедру, нащупывая револьвер, которого не было. Потому что всего в четырехстах метрах от него, на той же высоте, спускался на парашюте другой человек, и он сразу понял, что это немецкий пилот. Очевидно, его самолет так же, как и «Спитфайр», потерпел крушение при столкновении. Вероятно, ему тоже удалось быстро выбраться из кабины; и вот теперь они рядышком спускаются на парашютах и, вполне возможно, приземлятся на одном поле.
Он снова взглянул на немца, висящего на ремнях с расставленными ногами, уцепившегося за тросы парашюта. Судя по виду, он невысокий, крепкий и явно молодой. Немец тоже его рассматривал. Даже когда его отнесло в сторону, он обернулся и смотрел на него через плечо.
Итак, они спускались вниз. Оба пилота разглядывали друг друга, пытаясь предугадать, что произойдет в самое ближайшее время, причем немец чувствовал себя королем, потому что находился на своей территории. Пилот же «Спитфайра» приземлялся в тылу врага; его могут взять в плен или убить, или же он сам убьет немца, и тогда будет спасен. Я спасусь в любом случае, думал он. Я бегаю быстрее немца. Судя по его виду, он не умеет быстро бегать. Я убегу по полям и скроюсь.
Земля была совсем близко. До нее оставалось лишь несколько секунд. Теперь он был почти уверен, что немец приземлится там же, где и он — на поле с коровами. Он внимательно осмотрел поле, подмечая, густые ли там изгороди, есть ли калитка, и глядя вниз, заметил небольшой пруд, через который протекал ручеек. Пруд с илистыми берегами и мутной водой — туда приходили на водопой коровы. Пруд был прямо под ним. Он находился над ним на уровне лошадиного роста и быстро снижался; он падал прямо в середину пруда. Ухватившись за тросы над головой, он попытался натянуть парашют в одну сторону, чтобы сменить направление, но было уже слишком поздно; у него ничего не вышло.
Внезапно в мозгу что-то щелкнуло, все внутренности сжались в комок, и к нему вновь вернулся страх, о котором он забыл во время боя. Он видел пруд и черную поверхность воды, но это были не пруд и не вода; это была черная дыра в земле, которая уходила на много-много километров вниз, с гладкими ровными краями, словно борт корабля, и очень глубокая — стоит провалиться в нее, и ты летишь, летишь вниз, в бесконечность. Он видел отверстие этой дыры, ее бездонную глубину и чувствовал себя маленьким коричневым камешком, который кто-то подобрал с земли и бросил в дыру. Он был камешком, который кто-то подобрал в зеленой траве. Вот чем он был, и теперь он падал в разверстую перед ним дыру.
Всплеск. Он вошел в воду, достав ногами до дна. Ноги провалились в ил, и голова нырнула под воду, но снова оказалась на поверхности, и теперь он стоял по плечи в воде. Парашют упал сверху. Голову опутали тросы и белый шелк, он тянул их руками, но запутывался еще больше. Страх усилился оттого, что он ничего не видел, кроме белой материи и переплетенных тросов. Тогда он попытался двинуться к берегу, но его ноги увязли в иле; он опустился на колени. Он боролся с парашютом, дергая за тросы, пытаясь стащить его с головы.
Внезапно он услышал звук бегущих по траве ног. Шаги приближались.
В этот момент, наверное, прыгнул немец, потому что послышался всплеск воды, и он упал под тяжестью чужого тела. Он оказался под водой и инстинктивно начал бороться. Но ил сковал ему ноги, враг навалился на него, не давая вынырнуть на поверхность, сжимая шею сильными пальцами. Он открыл глаза и увидел мутную воду. Заметил пузырьки в воде, маленькие светлые пузырьки, медленно поднимающиеся вверх. Не было ни шума, ни криков, ничего — только светлые пузырьки, поднимающиеся на поверхность, и вдруг в его голове прояснилось, как в ясный солнечный день. Я не буду бороться, подумал он. Зачем бороться — ведь если на небе появляется черная туча, значит пойдет дождь.
Он расслабил все мышцы, потому что не хотел больше бороться. Как хорошо, когда можно не бороться, думал он. В сопротивлении нет никакого смысла. Зачем я так долго сопротивлялся? Глупо было молиться о солнце, когда на небе черная туча. Нужно было молиться о дожде. Нужно было кричать: «Пусть пойдет дождь, пусть хлынет ливень, мне будет все равно». Тогда все было бы проще. Намного проще. Пять лет я боролся, а теперь хватит. Господи, как хорошо; я чувствую себя великолепно, потому что где-то есть лес, по которому я хочу гулять, а разве можно гулять в лесу и бороться при этом?! Где-то есть девушка, с которой я хочу спать, но разве можно спать с девушкой и бороться при этом?! Борьбой ничего не добьешься; нельзя жить в борьбе, поэтому теперь я буду делать все, что хочу, и больше никакой борьбы.
Как хорошо и спокойно. Какой солнечный день, какое чудесное поле с коровами, маленьким прудом и зелеными изгородями, в которых растут примулы. Теперь ничто меня не волнует, ничто, ничто, ничто; даже этот человек, который плещется надо мной в пруду. Похоже, он запыхался. Кажется, он вытягивает что-то из пруда, что-то тяжелое. Он перевернул это на бок и вытаскивает на траву. Вот забавно: оказывается, это тело. Тело мужчины. Вообще-то, я думаю, это мое тело. Да, это я. Я знаю это благодаря пятну от желтой краски на моей летной куртке. Он встает на колени, обыскивает мои карманы, забирает деньги и удостоверение личности. Он находит мою трубку и письмо от матери, которое я получил сегодня утром. Он снимает с меня часы. Вот он встает. Уходит прочь. Он собирается оставить мое тело в траве у пруда. Он быстро идет по полю к калитке. Какой у него мокрый и возбужденный вид. Ему нужно немного отдохнуть. Отдохнуть, как и мне. Он не может наслаждаться жизнью в таком состоянии. Думаю, надо ему об этом сказать.
— Почему бы тебе не отдохнуть чуть-чуть?
Господи, как он подпрыгнул, когда я заговорил с ним. А его лицо, только посмотрите на его лицо. Я никогда не видел такого испуганного человека. Он переходит на бег. И все время оглядывается, не замедляя бега. Но только посмотрите на его лицо, какой у него несчастный, испуганный вид. Я не хочу идти с ним. Пожалуй, я его отпущу. Пожалуй, я пока останусь здесь. Пойду вдоль изгороди и найду примулы, а если мне повезет, то найду куст белой сирени. Тогда я лягу спать. И посплю в лучах солнца.



АФРИКАНСКАЯ ИСТОРИЯ


Для Англии война началась в сентябре 1939 года. Жители острова узнали о ней в то же мгновение и начали готовиться. В удаленных уголках империи люди услышали о войне через несколько минут после ее начала и тоже стали готовиться.
В Восточной Африке, в Кенийской колонии, жил молодой белый охотник, который любил долины, равнины и прохладные ночи на склонах Килиманджаро. Он тоже узнал о войне и тоже к ней подготовился. Он пересек всю страну, приехал в Найроби, подал заявление в ВВС Великобритании и попросил записать его в пилоты. Его приняли, и он поступил на учебу в аэропорт Найроби. Он летал на небольших самолетах «Тайгер мот», и у него неплохо получалось.
Пять недель спустя он едва не попал под трибунал — поднявшись в воздух, он вместо того, чтобы практиковаться и делать штопор и крутые виражи, полетел в сторону Накуру, дабы полюбоваться на диких животных. По пути ему показалось, что он увидел черную антилопу, а поскольку это крайне редкий вид, он решил снизить высоту и посмотреть поближе. Он рассматривал антилопу, свесившись слева из кабины, и не заметил жирафа с другой стороны. Передняя кромка правого крыла ударила жирафа по шее и снесла ему голову. Вот как низко он летел. Он повредил крыло, но все-таки долетел до Найроби и, как я уже говорил, едва не попал под трибунал, потому что невозможно объяснить поломку крыла столкновением с крупной птицей, если все крыло облеплено кожей и шерстью жирафа.
Через шесть недель ему разрешили совершить первый перелет через всю страну без инструктора, и он отправился из Найроби в небольшой городок под названием Эльдорет, находящийся в горах на высоте две с половиной тысячи метров над уровенем моря. Но ему снова не повезло. На этот раз отказал мотор из-за попадания воды в топливные баки. Сохраняя спокойствие, он совершил вынужденную посадку, не повредив самолет. Он приземлился неподалеку от небольшой лачуги, одиноко возвышавшейся на высокогорной равнине. Других признаков жилья видно не было. Там, в горах, люди ведут уединенную жизнь.
Он подошел к лачуге и обнаружил старика, который жил один, не считая нескольких кур и черной коровы, выращивая на небольшом участке сладкий картофель.
Старик был добр к нему. Накормил, напоил молоком, дал место для ночлега, и пилот оставался у него два дня и две ночи до тех пор, пока спасательный аэроплан из Найроби не обнаружил его самолет, сел рядом с ним, устранил неполадки, заправил его чистым керосином, и тогда он смог подняться в воздух и вернуться на базу.
Но одинокий старик, который за многие месяцы не видел ни одного человека, был рад его обществу и возможности поговорить. В эти два дня старик много говорил, а пилот слушал. Он рассказывал о своей одинокой жизни, о львах, которые приходили по ночам, о проказнике-слоне, который жил за холмом, о знойных днях и тишине, которая наступала вместе с ночной прохладой.
На вторую ночь старик рассказал ему о себе. Он поведал длинную, странную историю, и когда он говорил, пилоту показалось, что старик своим рассказом снимает тяжелый камень со своей души. Закончив свою историю, старик признался, что никогда прежде ее не рассказывал и больше никому не расскажет, но пилоту история показалась очень интересной, и, вернувшись в Найроби, он сразу же ее записал. Только не словами старика, а своими словами, он рисовал ее словно картину, со стариком на переднем плане. Он никогда не писал рассказов, и естественно наделал ошибок. Он не умел играть словами, как это делают настоящие писатели, как художники играют красками, но когда он дописал, я положил карандаш и отправился в летный клуб выпить пива, на столе осталась замечательная, яркая история.
Мы нашли ее среди его вещей спустя две недели после его гибели во время учебного полета, и поскольку родственников у него не было, а я считал его своим другом, я взял рукопись и доработал ее в память о нем.
Вот что он написал.

Старик вышел из дома под палящие лучи солнца и минуту стоял, опираясь на палку, оглядываясь по сторонам, щурясь от яркого света. Он склонил голову набок, прислушиваясь — ему показалось, что он слышит какие-то звуки.
Старик был невысокого роста, плотный, ему было далеко за семьдесят, но выглядел он на восемьдесят пять — из-за ревматизма, который скрючил его тело. Лицо покрывала седая щетина, и когда он говорил, двигалась только одна сторона его рта. И дома, и на улице он ходил в грязном тропическом шлеме.
Он тихо стоял у дверей под палящим солнцем и прислушивался.
Да, вот снова раздался этот звук. Старик вздрогнул и посмотрел на небольшую деревянную хижину, стоявшую в ста метрах от его лачуги. На этот раз не было никаких сомнений: визжала собака. До него доносился тонкий, хватающий за душу визг боли — так лает собака, когда ей грозит смертельная опасность. Визг повторился дважды, и теперь он больше напоминал человеческий вопль. Он звучал более резко и на более высокой ноте, словно вырывался из самого нутра.
Старик повернулся и быстро заковылял по траве к деревянному сараю, где жил Джадсон, распахнул дверь и вошел внутрь.
На полу лежала маленькая белая собака, над ней, расставив ноги, стоял Джадсон. Черные волосы упали на его вытянутое красное лицо, он стоял, высокий и тощий, бормоча себе что-то под нос и обливаясь потом, который проступал сквозь засаленную белую рубаху. Его челюсть отвисла, словно была слишком тяжела для него, по подбородку текла тонкая струйка слюны. Он смотрел на белую собачку, лежащую на полу, и теребил рукой левое ухо; в другой руке он держал тяжелую бамбуковую палку.
Не обращая внимания на Джадсона, старик опустился на колени перед своей собакой и нежно погладил ее. Собака лежала неподвижно, глядя на него затуманенным взглядом. Джадсон не пошевелился. Он смотрел на собаку и старика.
Старик медленно, тяжело поднялся, опираясь обеими руками на свою палку. Осмотрелся вокруг. В дальнем углу на полу валялся грязный мятый матрац; посреди комнаты стоял деревянный стол, сколоченный из упаковочных ящиков. На столе стоял примус и синяя кастрюля с отбитой эмалью. Повсюду была грязь и куриные перья.
Наконец старик увидел то, что ему нужно — тяжелый железный прут, прислоненный к стене около матраца. Он заковылял к нему, стуча палкой по деревянным половицам. Собака следила за ним глазами. Старик переложил палку в левую руку, в правую взял железный прут, вернулся к собаке, без колебаний поднял прут и с силой опустил его на голову животного. Бросив прут на пол, он посмотрел на Джадсона, который стоял, расставив ноги, — изо рта текла слюна, уголки глаз подергивались. Старик подошел к нему и заговорил. Он говорил тихо и медленно, задыхаясь от страшного гнева, при этом двигалась лишь одна сторона его рта.
— Ты убил ее, — произнес он. — Ты переломил ей хребет.
Гнев придал ему силы, и он нашел и другие слова. Он поднял голову и, кажется, выплевывал их в лицо долговязому Джадсону, который часто заморгал и отступил к стене.
— Ты мерзкий, гнусный ублюдок, избивающий собак. Это была моя собака. Кто дал тебе право бить моего пса, черт тебя побери. Отвечай мне, слюнявый псих. Отвечай.
Джадсон медленно тер левой ладонью рубаху на груди, и теперь все его лицо стало дергаться.
— Она лизала свою лапу, — не поднимая головы пробормотал он. — Я не мог этого слышать. Ты же знаешь, я не выношу такие звуки, а она все чмокала, чмокала, чмокала. Я велел ей остановиться. Она посмотрела на меня и завиляла хвостом, но потом снова стала лизать лапу. Я больше не мог этого выносить, потому и избил ее.
Старик ничего не сказал. Казалось, он собирается ударить это чудовище. Он занес руку для удара, потом снова опустил ее, плюнул на пол, развернулся и вышел на солнечный свет. Он ковылял по траве к черной корове, которая, жуя жвачку, стояла в тени акации и наблюдала, как старик, прихрамывая, бредет от сарая. Она продолжала жевать свою жвачку, методично двигая челюстями, словно метроном в замедленном действии. Старик подош