МОДЕСТ ГОФМАН
НЕВЕСТА И ЖЕНА ПУШКИНА

В 1824 году Пушкин восклицал в «Цыганах»:

К чему? вольнее птицы младость.
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь.

Всем своим «донжуанским» опытом Пушкин знал радость и муки (чаще муки!), которые дает крылатый бог любви, и знал прежде всего, что любовь крылата: найдет, налетит, властно покорит не умеющее ей сопротивляться бедное человеческое сердце.

И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может, —

и улетает прочь, покоряя других, заставляя себе приносить все новые и новые жертвы... Особенно изменчиво серд¬-
це «юной девы» — так изменчиво, что Пушкину порой кажется, что оно и не умеет иначе любить, как шутя, и что от него, как «от мотыльков иль от лилий», и нельзя требовать «чувств глубоких и страстей». Старик — воплощение мудрости — говорит Алеко:

Утешься, друг; она дитя,
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит,
И вот — уж перешла в другое.
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолви: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?

Но хотя мужское сердце и любит более «горестно и трудно», и ему никто не может сказать: «люби одно, не изменись», — не только «сердцу девы нет закона», а и всякому трепетному человеческому сердцу. Нельзя приковать крылатого бога любви и обрезать ему крылья — нельзя и не нужно, потому что нет и не будет полета в бескрылой любви, потому что бескрылая любовь хила и немощна... И пусть Киприда «стократ» будет наносить свои обиды — в сто первый раз жаждущий любви и не исправленный стократной обидой будет нести свои мольбы новым идолам.
В 1824 году Пушкину казалась любовно кощунственной самая мысль о браке — закрепощении любви, ее крылатого полета и закрепощении души. Вечным Дон-Жуаном, с тайным волнением взирающим на красоту своих идолов, — только Дон-Жуаном оставался Пушкин до 1826 года и еще в мае этого года, когда до него дошли слухи о женитьбе Баратынского, писал князю П.А.Вяземскому: «Правда ли, что Баратынский женится? Боюсь за его ум. Законная блядь — род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит. Ты, может быть, исключение. Но и тут я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если лет еще 10 был холостой. Брак холостит душу»*.
И вдруг... через пять месяцев после этого Пушкин начинает мечтать о женитьбе, начинает думать, что ему «пора жить, то есть знать счастье». Самое странное в этой перемене взглядов на женитьбу («брак холостит душу» и «пора знать счастье») — то, что она произошла после переезда поэта из тихой деревни в шумную Москву, когда, казалось бы, Пушкину, находившемуся в апогее своей славы и успеха — в театрах, на гуляньях, в салонах все восхищенные и восторженные взгляды устремлялись на него, — меньше всего можно было тяготиться своим одиночеством и стремиться переменить его. С осени 1826 года Пушкин, не переставая быть Дон-Жуаном, становится женихом — период его жизни, закончившийся 1830 годом и ознаменованный целой серией невест. Этот период ознаменован в то же время скитальчеством, вечными переездами из Москвы в Петербург и из Петербурга в Москву — обе столицы равно ненавистны ему. Это скитальчество в результате рождает «дорожные жалобы»:

Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?

Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь судил,

На каменьях под копытом,
На горе под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом.

Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине.

Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать
И телятиной холодной
Трюфли Яра поминать?

То ли дело быть на месте,
По Мясницкой разъезжать,
О деревне, о невесте
На досуге помышлять!

То ли дело рюмка рома,
Ночью сон, поутру чай;
То ли дело, братцы, дома!..
Ну, пошел же, погоняй!..

Но такие «дорожные жалобы» могли появиться только в конце скитальческого периода («Дорожные жалобы» и были написаны в 1829 году), а никак не в самом начале его; между тем «жениховство» Пушкина началось в 1826 го¬ду... Жениховство это отмечено внутренней борьбой с врожденным и привычным донжуанизмом, борьбой, обусловившей колебания Пушкина перед вожделенной женитьбой и заставлявшей его откладывать свадьбу, а то и вовсе убегать от решительного шага и напевать свою любимую песенку в 1830 году: «Не женись ты, добрый молодец, а на те деньги коня купи». Эту борьбу необходимо все время иметь в виду: она окрашивает собой весь период 1826—1830 годов, она сопутствует всем предполагавшимся бракам Пушкина, она заставляет Пушкина мечтать об «отступных трактатах» — и относительно легко мириться, когда свадьба расстраивается не по его воле и не по его почину.
И другую черту «жениховства» поэта надо отметить: мгновенный, молниеносный, крылатый «наход» любви, овладевавшей вдруг с непреодолимой силой сердцем поэта при богомольно трепетном созерцании красоты, повергавшей его в какой-то экстаз. Так было с С.Ф.Пушкиной и А.А.Олениной, так было и с Н.Н.Гончаровой... Пушкин видит в октябре 1826 года С.Ф.Пушкину «раз в ложе, в другой на бале, а в третий...» сватается через своего приятеля В.П.Зубкова. Говоря о том, что он не имеет «намерений соблазнить», Пушкин умоляет Зубкова: «Ангел мой, уговори ее, упроси ее, настращай ее Паниным скверным и жени меня». Пушкин торопится с женитьбой, потому что «невозможно любить ее сильнее, как невозможно с течением времени находить ее более прекрасной, ибо невозможно быть более прекрасной».
В этом первом сватовстве Пушкина не беспокоит мысль о его счастье: «Не мое счастье меня беспокоит — разве я не могу не быть счастливейшим из людей возле нее! — я волнуюсь, только думая о судьбе, которая, может быть, ее ожидает; я боюсь, что не смогу сделать ее столь счастливой, как бы я того хотел». Несмотря, однако, на краткость жениховского периода (жениховского периода только в мыслях Пушкина, а не на самом деле — в действительности в это время С.Ф.Пушкина была невестой не Пушкина, а Панина), Пушкин успевает подумать о том, создан ли он для семейной жизни, и готов дать отрицательный ответ на вопрос, который он ставит в письме к своему свату — Зубкову: «Моя жизнь до сих пор такая блуждающая, такая бурная, мой характер неровный, ревнивый, раздражительный, жестокий и слабый в одно и то же время, вот что мне дает минуты тяжелых размышлений. Должен ли я связывать с жребием столь печальным, с характером столь несчастным жребий существа такого нежного, такого прекрасного?»
Не эти ли размышления были отчасти причиной того, что Пушкин перестал так стремиться в Москву к своей «невесте», как он стремился, когда уезжал в деревню на две недели? 9 ноября 1826 года, по приезде в Михайловское, поэт писал князю П.А.Вяземскому: «Долго здесь не останусь, в Петербург не поеду; буду у вас к 1-му... она велела!» «Она велела» — сколько торжествующей радости заключено в этих двух словах! «Она велела» — и Пушкину не сидится в деревне, и он гораздо раньше срока уезжает из Михайловского... И тем не менее... 1 декабря мы видим его не в Москве, а в Пскове, откуда он пишет тому же князю Вяземскому: «...еду к вам и не доеду. Какой! Меня доезжают!.. <...> во Пскове вместо того, чтобы писать 7-ю главу “Онегина”, я проигрываю в штос четвертую: не забавно». Поэт продолжал «проигрывать в штос» и вместо
1 декабря приехал в Москву только 20-го.
Пушкин не раз говорил, что из всех страстей самая сильная — карточная, и можно объяснять задержку этой непреоборимо сильной страстью, но самая легкость победы карточной страсти над чувством «жениха» находит себе объяснение в том, что в тот же самый день (1 декабря), когда он писал Вяземскому о штосе, он писал и Зубкову свои размышления по поводу того, должен ли он связывать «свою печальную судьбу» с судьбой существа «такого нежного, такого прекрасного». И очевидно, размышления эти углублялись и углублялись, охлаждали жениховский пыл Пушкина и были одной из главных причин того, что, когда он, по приезде в Москву, узнал о помолвке своей «невесты» с Паниным (свадьба их состоялась в январе 1827 го¬да), он принял это известие не только стойко, но... почти рав¬нодушно — Дон-Жуан победил жениха, для того чтобы скоро быть снова побежденным женихом.
Собираясь в ноябре 1826 года жениться на Пушкиной — «такой нежной, такой прекрасной», — поэт в то же время был встревожен другим, «злым», но прекрасным гением-демоном — Екатериной Николаевной Ушаковой. 3 ноября 1826 года Пушкин писал княгине В.Ф.Вяземской: «С.П. — мой добрый ангел, но другая — мой демон; это как нельзя более некстати смущает меня в моих поэтических и любовных размышлениях». Нетрудно расшифровать эти строки: «С.П.» — Софья Панина своей спокойной, «доброй» красотой и спокойным характером была в мыслях поэта прекрасной, подходящей невестой — будущей женой; «другая» — живая, насмешливая Екатерина Ушакова — «демон» — тревожила влюбленные мечты и любовную горячку поэта. После неудачи с С.Ф.Пушкиной Ушакова становится — и надолго остается в мыслях Пушкина — не «демоном», не «злым», а «добрым» гением. В апреле 1827 года поэт записал в ее альбом:

Но ты, мой злой иль добрый гений,
Когда я вижу пред собой
Твой профиль, и глаза, и кудри золотые,
Когда я слышу голос твой
И речи резвые, живые,
Я очарован, я горю
И содрогаюсь пред тобою
И сердца пылкого мечтою
«Аминь, аминь, рассыпься» говорю.

«Мой злой иль добрый гений»?.. Письмо Е.С.Телепневой с совершенной определенностью говорит о том, что Е.Н.Ушакова стала «добрым», только «добрым гением» Пушкина: «Меньшая (Елизавета Ушакова) очень, очень хорошенькая, а старшая (Екатерина) чрезвычайно интересует меня, потому что, по-видимому, наш поэт, наш знаменитый Пушкин намерен вручить ей судьбу жизни своей, ибо уже положил оружие свое у ног ее, то есть, сказать просто, влюблен в нее. Это общая молва, а глас народа — глас Божий. Еще не видавши их, я слышала, что Пушкин во все пребывание свое в Москве только и занимался, что N. на балах, на гуляньях он говорил только с нею, а когда случалось, что в собрании N. нет, то Пушкин сидит целый вечер в углу задумавшись, и ничто уже не в силах развлечь его!.. Знакомство же с ними удостоверило меня в справедливости сих слухов. В их доме все напоминает о Пушкине: на столе найдете его сочинения, между нотами — “Черную шаль” и “Цыганскую песню”, на фортепианах — его “Талисман”... В альбоме — несколько листочков картин, стихов и карикатур, а на языке беспрестанно вертится имя Пушкина».
Пушкин стал «женихом» или почти женихом Ушаковой — несмотря на то что он был «очарован» живой и красивой Ушаковой, несмотря на то что она стала его «добрым гением»-невестой, он не мог решиться тотчас же «вручить ей свою судьбу» и все время откладывал решение, зная в то же время, что он никогда не найдет лучшего «доброго гения», лучшего «доброго ангела»... Покоренный Екатериной Ушаковой, поэт уехал в мае 1827 года в Петербург — и здесь встретился с другим «ангелом» — и каким прекрасным ангелом! — с А.А.Олениной. Пушкина очаровали «маленькая ножка» и «локон золотой» Олениной, но особенно ее глаза:

Какой задумчивый в них гений,
И сколько детской простоты,
И сколько томных выражений,
И сколько неги и мечты!..
Потупит их с улыбкой Леля —
В них скромных граций торжество;
Поднимет — ангел Рафаэля
Так созерцает божество.

«Ангел Рафаэля» — это выражение следует запомнить: Пушкин постоянно выбирал в свои невесты «ангелов» («С.П. — мой добрый ангел; так и Н.Н.Гончарову он будет постоянно называть в письмах — «мой ангел»). Повторилась история с С.Ф.Пушкиной и Е.Н.Ушаковой: сперва мгновенный, молниеносный «наход», мгновенное всесильное «очарование», которому Пушкин не в силах противостоять, потом мечты об ангеле-невесте, потом колебания и размышления, сомнения в том, что он должен связывать свое существование с существом «столь нежным, столь прекрасным», и в результате этих размышлений... охлаждение, почти равнодушие.
Мечты о невесте-жене Олениной вскрывают рукописи Пушкина 1828 года, в которых мы находим такую красно¬речивую запись: «Annette Pouchkine». О следующем этапе — результате размышлений повествует Железнов: «Пушкин посватался и не был отвергнут. Старик Оленин созвал к себе на обед своих родных и приятелей, чтобы за шампанским объявить им о помолвке своей дочери за Пушкина. Гости явились на зов; но жених не явился. Оленин долго ждал Пушкина и наконец предложил гостям сесть за стол без него. Александр Сергеевич приехал после обеда, довольно поздно. Оленин взял его под руку и отправился с ним в кабинет для объяснений, окончившихся тем, что Анна Алексеевна осталась без жениха». Об охлаждении Пушкина к Олениной и о равнодушии к ней свидетельствует возвращение его в Москву к Ушаковой, к его милой, «не¬отъемлемой» Ушаковой... В это время Екатерина Николаевна Ушакова была уже помолвлена за князя Долгорукова; Пушкину удалось расстроить эту свадьбу, но сам Пушкин не стал торопиться с женитьбой и снова стал колебаться — и продолжал колебаться до... 1830 года.
История с неудавшимися женитьбами Пушкина на Пушкиной, Ушаковой, Олениной — истории с постоянно повторяющимися эпизодами и общими чертами — «наход», размышления, колебания — так многое объясняет в истории женитьбы Пушкина на Н.Н.Гончаровой, такой ясный свет бросает на переживания поэта в 1829—1830 годах и на его колебания, что краткое напоминание о первых сватовствах Пушкина является необходимым вступлением к теме настоящего очерка.

* * *

У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве,
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..

В декабре 1828 года на одном из московских балов Пушкин впервые увидел шестнадцатилетнюю красавицу Наталию Николаевну Гончарову. Какими словами передать то впечатление, какое произвела на Пушкина эта скорее еще предчувствуемая, но уже ослепительная и пленительная красота милой шестнадцатилетней девушки? Таких слов вообще нет ни в одном языке, как нет и других слов — описывающих красоту. Наталия Николаевна Гончарова была не просто красивой и даже не ослепительно красивой, поражающей глаз совершенством линий, — больше еще чем прекрасной, она была трепетно прелестной, и это чувствуешь даже теперь, через сто лет, когда смотришь на ее портреты, сохранившие свою силу и живую красоту. И теперь, через сто лет, «живо чувствуешь влияние красоты» и проникаешься насквозь гончаровской прелестью, чудесно мягким, непорочно чистым, девственным, бесконечно добрым, красиво добрым и нежным, теплым выражением ее глаз при спокойной, чуть-чуть строгой, почти торжественной (но не торжествующей, а милой и скромной) улыбке губ.
В Олениной Пушкин видел рафаэлевского ангела, в Гончаровой он проникся более совершенной и прекрасной, высокой красотой Мадонны — недаром с именем Н.Н.Гончаровой связан его сонет:

Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.

В простом углу моем, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный Спаситель —

Она с величием, Он с разумом в очах —
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.

Что эта Мадонна — образ Н.Н.Гончаровой, свидетель¬ствует письмо Пушкина к ней, в котором он говорит: «Я уте¬шаюсь тем, что провожу целые часы перед белокурой Мадонной, которая похожа на Вас, как две капли воды...» Мы подчеркнули в сонете слова, говорящие о том, что увидел Пушкин в большой и живой красоте Гончаровой: величие, кротость и чистейший образец чистейшей прелести (так и в послании к вельможе: «Влиянье красоты ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты и блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой»). Не блеск, не ослепительность, а прелесть, кротость и величие:

С какою гордостью небесной
Земли касается она!

Быть может, не меньшее еще впечатление, чем живая прелесть и божественность красоты Мадонны—Гончаровой, произвела на Пушкина ее манера держать себя, ее строгий и спокойный аристократизм, отсутствие пошлости, вульгарности и вульгарного кокетства:

...с головы до ног
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar...

Уже женатый на Н.Н., Пушкин писал ей: «Ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar... Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристо¬кратический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя». Забегая еще вперед, напомним одну фразу, которую Пушкин написал своей жене: «Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, а душу твою люблю я еще более твоего лица». И такое точно впечатление произвела на Пушкина юная шестнадцатилетняя красавица при первой встрече: в ее прекрасном лице — хороша, хороша! — он, как в зеркале, увидел ее душу и испытал — былой Дон-Жуан и Мефистофель — трепетную робость перед девушкой, почти ребенком. И не раз и после этого испытывал он робость перед Наталией Николаевной (так и о встрече в 1829 году Пушкин писал Н.И.Гончаровой:
«Я был робким в первый раз в жизни, между тем не робость в мужчине моих лет может нравиться юной особе в возрасте вашей дочери»).
Через несколько дней после московского бала, на котором Гончарова явилась Пушкину как гений чистейшей красоты и чистейшей прелести, он уехал в Петербург, сохраняя в душе своей это прекрасное видение — не самое ли прекрасное в его жизни? Но в Петербурге Пушкин недолго оставался: в марте 1829 года он взял подорожную в Тифлис и отправился через Москву на Кавказ. В Москве он застрял до мая — в плену своей мечты о прекрасной Гончаровой.
В последних числах апреля поэт сделал решительный шаг, не кажущийся нам неожиданным, несмотря на свою молниеносность, — мы привыкли к такой молниеносности Пушкина за годы 1826—1829, когда не раз у Пушкина точно так же кружилась голова и порабощалось сердце, когда он не в силах был бороться со своим порывным, вихревым находом-наваждением и становился одержимым (недаром он в свое время писал, что С.Ф.Пушкина должна думать, что он сумасшедший): через своего былого врага, графа Ф.И.Толстого (Американца), он сделал предложение Н.Н.Гон¬чаровой (не в первый раз обратился он и к посредничеству свата — не робость ли, не страх ли, в большей мере, чем следование свадебным традициям, парализовали его личное обращение, не страх ли перед личными объяснениями и отказом?). Мать Н.Н.Гончаровой ответила уклончиво, не сказав ни да, ни нет. Ответ ее был скорее отрицательный, но и самая неопределенность его — то, что он не был определенно отрицательным, бесповоротно отрицательным (может быть, ответ Н.И.Гончаровой был еще смягчен графом Толстым?), — наполнила в первую минуту Пушкина восторгом: так мало он надеялся на согласие, на возможность невозможного счастья.
1 мая Пушкин писал своей будущей теще, Н.И.Гончаровой: «На коленях, проливая слезы признательности, должен был бы я писать Вам в настоящее время, когда граф Толстой передал мне Ваш ответ: этот ответ — не отказ, Вы позволяете мне надеяться. Между тем, если я еще ропщу, если печаль и горечь примешиваются к чувству счастья, не обвиняйте меня в неблагодарности; я понимаю осторожность и нежность Матери! — Но простите нетерпению серд¬ца больного и опьяненного счастьем. Я сейчас еду, унося в глубине души образ Небесного существа, которое Вам обязано своим появлением на свет. — Если у Вас будут какие-нибудь приказания мне, соблаговолите направить их графу Толстому, который мне перешлет их».
Отправив это письмо и с нетерпением ожидая на него ответа — хоть и мало надеясь на то, что будет ответ, — Пушкин уехал в тот же день — 1 мая — на Кавказ: весь апрель, и особенно его последние дни, он находился в лихорадочном, беспокойном состоянии, мучаясь любовью к прекрасной, но холодной, гордой и неприступной деве, не находил себе места и после полуотказа не мог уже «выносить» присутствия в том же городе Наталии Николаевны. Путешествие на Кавказ и в Закавказье продолжалось долго — уехав из Москвы 1 мая, Пушкин вернулся только в сентябре, — и было богато разнообразными впечатлениями. Путешествие, как всегда, взбодрило Пушкина, дало ему силы, гончаровская лихорадка его успокоилась, «гордая дева» перестала его мучить на Кавказе так, как мучила в Москве; но и на Кавказе образ ее — видение Красоты — не покидал Пушкина и внушил ему одно из самых музыкально совершенных стихотворений:

На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может.

Кавказская твердыня, крепость Карс, легко была взята русскими войсками. Так же ли может взять Пушкин свой «неприступный Карс», завоевать сердце — еще никогда не любившее — семнадцатилетней красавицы? Можно ли его вообще завоевать и не лучше ли оставить мучительные мечты о гордой деве, не лучше ли вернуться к своей прежней, привычной, действительно «неотъемлемой» Е.Н.Ушаковой? Чем неприступнее Карс, тем кажется он желаннее, более манящим, волнующим (Ушакова в это время мало волнует Пушкина), с одной стороны, и тем более каждое препятствие не только подстегивает волю и воображение, но, с другой стороны, и тем более охлаждает горячее сердце поэта (явление, слишком знакомое нам в жизни сердца Пушкина 1826—1828 годов, когда он так легко воспламенялся, но и остывал, уставая от своего горения и от своих размышлений на тему, должен ли он связывать свою печальную судьбу с «существом таким нежным, таким прекрасным»). Уже охлажденный Пушкин, по возвращении в Москву, немедленно отправляется к Гончаровым и встречает там не холодный, а ледяной прием. «Сколько мук ожидало меня по возвращении! — писал Пушкин впоследствии (в апреле
1830 года) своей будущей теще. — Ваше молчание, ваша холодность, та рассеянность и то безразличие, с какими приняла меня м-ль Натали... У меня не хватило мужества объясниться, — я уехал в Петербург в полном отчаянии».
Так Пушкин писал в 1830 году — в действительности холодный прием Гончаровых не убил души его, и поэт не уехал тотчас же в Петербург «в полном отчаянии», a так же точно, как и после неудачи с С.Ф.Пушкиной и с А.А.Олениной, вернулся к «своей» Ушаковой и к донжуанизму. В течение трех недель Пушкин изо дня в день, каждый день, ездит на Пресню, к Ушаковым, возвращается в ушаковский плен, и ничто не свидетельствует о том, что душа его убита очевидным отказом Гончаровых: он добродушно-весело подсмеивается над своей страстью к «неприступному Карсу» и снова готов связать свою судьбу не с Наталией Гончаровой, а с «Катериной IV» — с Ушаковой. И когда смотришь альбом Ушаковой, который поэт так усердно заполнял эти три недели, первое впечатление таково, что визит к Гончаровым подействовал на него так же, как в свое время известие о помолвке его «невесты» С.Ф.Пушкиной с Паниным. И это первое впечатление еще усиливается при чтении «мефистофелевского» письма Пушкина (16 октября) к «Фаусту» — А.Н.Вульфу, которое он написал из Малинников, куда своротил по дороге в Петербург «для сбора некоторых недоимок» с тверских красавиц, трепетавших перед неотразимым Дон-Жуаном. «...В Бернове я не застал уже <......> Минерву. Она с своим ревнивцем отправилась в Саратов. Зато Netty, нежная, томная, истерическая, потолстевшая Netty, здесь. Вы знаете, что Меллер из отчаяния кинулся к ее ногам, но она сим не тронулась. Вот уже третий день, как я в нее влюблен...» Создается такое впечатление, будто Дон-Жуан — Мефистофель одержал окончательную победу над женихом. Но... Пушкин никогда не мог (и не сможет) заковать себя в одном чувстве: так будет впоследствии, когда он не будет позволять своему сердцу «пылать и забываться», так было и в прошлом, когда он, молясь своему рафаэлевскому ангелу, «сгорал пламенем любви» к графине А.Ф.Закревской... Это во-первых, а во-вторых: прекрасное видение Мадонны — чистейшей прелести чистейшего образца — все время в душе его — не так, как после свадьбы С.Ф.Пушкиной. Е.Н.Ушакова на Пресне могла прогонять это видение:

«Аминь, аминь, рассыпься» говорю, —

но вдали от Ушаковой, не ее образ, а образ юной мучительной девы вставал перед ним настойчиво и неотвязно. И стоило Пушкину уехать от Ушаковых и оказаться в Петербурге, как образ Н.Н.Гончаровой стал его снова мучить. Прием Гончаровых ясно показал поэту, что он должен был отказаться от мысли о Гончаровой как о невесте и что надо забыть ее. Путешествие на Кавказ успокоило гончаровскую лихорадку, — надо снова уехать куда-нибудь и в странствиях похоронить свою страсть и свою мечту.

Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я
Повсюду следовать, надменной убегая:
К подножию ль стены далекого Китая,
В кипящий ли Париж, туда ли, наконец,
Где Тасса не поет уже ночной гребец,
Где древних городов под пеплом дремлют мощи.
Где кипарисные благоухают рощи,
Повсюду я готов. Поедем... но, друзья,
Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?
Забуду ль гордую, мучительную деву
Иль к ее ногам, ее младому гневу,
Как дань привычную, любовь я принесу?

Автобиографическая точность этой элегии, точность каждого слова засвидетельствованы письмом Пушкина к графу А.Х.Бенкендорфу (7 января 1830 года): «Между тем как я еще не женат и не связан службой, я бы хотел совершить путешествие или во Францию, или в Италию. Если же это не будет мне разрешено, я просил бы как о милости посетить Китай с миссией, которая туда отправляется». Пушкин не получил разрешения на поездку за границу, о которой он всю жизнь мечтал; не взяли его и в китайскую миссию, и ему пришлось оставаться в тоскливом Петербурге. Вскоре до него дошли слухи, что «надменная дева» (Н.Н.Гончарова стала «надменной девой», конечно, после ледяного приема осенью 1829 года), его «неприступный Карс» сдался перед князем Мещерским, и он пишет князю П.А.Вяземскому, шуткой прикрывая свою ревнивую боль: «Правда ли, что моя Гончарова выходит за архивного Мещерского? Что делает Ушакова, моя же?» А может быть, и лучше, что «его» Гончарова выходит за другого, — так легче забыть ее и похоронить свою страсть, тем сильнее, чем безнадежнее вспыхивающую — недоступен Карс! и чем недоступнее, тем прекраснее и желаннее!.. К тому же ему в утешение остается «его же», «неотъемлемая» Ушакова... Забыть, забыть надменную, гордую, мучительную деву! И в творческой работе Пушкин старается забыть ее, и чем ярче возникают и горят творческие образы, чем больше «дрянь» — творческое вдохновение — овладевает им, тем более меркнет, бледнеет мучительный, дразнящий образ, и проходит гончаровская лихорадка.
Пушкин получает милое письмо от Ушаковой — она зовет его в Москву. Может быть, ехать туда и жениться на своем «оракуле»?

Пора! в Москву! в Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый,
Здесь речи — лед, сердца — гранит;
Здесь нет ни ветрености милой,
Ни муз, ни Пресни, ни харит.

Приезд из Москвы в феврале 1830 года одного из петербургских приятелей Пушкина, И.Д.Лужина, перемешал все карты. И.Д.Лужин был 30 декабря 1829 года на балу, который давал московский генерал-губернатор князь Д.В.Голицын и на котором особенно блистала принимавшая участие в живых картинах Н.Н.Гончарова, и рассказал поэту об этом бале. По внушению князя П.А.Вяземского Лужин, во время танцев, заговорил с Гончаровыми — и с «маменькой Карса», и с Наталией Николаевной — о Пушкине: и мать и дочь отозвались о нем очень благосклонно и просили ему кланяться... Значит?!
И, не испросив даже предварительного разрешения графа Бенкендорфа на поездку, Пушкин тотчас же сломя голову полетел в Москву. 14 марта поэт писал князю П.А.Вяземскому: «Третьего дня приехал я в Москву и прямо из кибитки попал в концерт, где находилась вся Москва. Первые лица, попавшиеся мне навстречу, были Н.Гончарова и княгиня Вера...»
Пушкин стал бывать в доме Гончаровых на положении жениха и 4 или 5 апреля сделал неофициальное предложение. Предложение его было принято благожелательно, но его будущая теща поставила ему три вопроса, которые Пушкин должен был обдумать и на которые должен был ответить: считает ли он себя, со своим легкомысленным прошлым, о котором московская молва распускала небылицы (они старательно доводились до сведения Гончаровых), способным сделать счастье ее дочери? таково ли его материальное состояние, что ее дочь, «не привыкшая к лишениям», не будет ни в чем нуждаться и может занимать достойное положение в том обществе, в котором она родилась и к которому привыкла? не является ли его положение сомнительным и двусмысленным в отношении правительства, не находится ли он под полицейским надзором? Пушкин просил разрешения подумать и ответить письменно на эти вопросы. В том, что касается до чувства Наталии Николаевны к своему жениху, письмо это нуждается в комментарии, но оно до такой степени ясно и исчерпывающе говорит о размышлениях Пушкина накануне его официального жениховства, что достаточно внимательно и медленно прочесть это письмо и вдуматься в каждое его сл

Канон

14.03.2005

Автор: Михаил Визель
Источник: Time Out Москва

Пушкин не успел раскрыться как прозаик. И "Капитанская дочка", и "Повести Белкина", и "Пиковая дама" — только подступы к тому, что он мог бы сделать. Но, по счастью, в дополнение к прозе сохранились, хотя далеко не полностью, еще и письма Пушкина. В том числе -77 посланий невесте и впоследствии жене Наталье Гончаровой. Почти все они начинаются одинаково: "Здравствуй, жинка, мой ангел…", но дальше может идти что угодно: вперемешку вопросы о "регулах" (то есть месячных) и протекании беременности (за шесть лет брака у Пушкина родилось четверо детей), наставления, как держать себя в обществе, рассказы о собственных хлопотах, саркастические описания светской и придворной жизни, досада на безденежье и грусть из-за разлуки. Казалось бы, обычные семейные письма. Но, читая их, понимаешь справедливость замечания кого-то из пушкинистов, что, если бы до нас не дошло ничего из сочинений Пушкина кроме его писем, уже по ним было бы видно, какой это незаурядный человек. Вот единственное из 13 писем невесте из Болдина, написанное по-русски (хотя в книге почему-то указано, что это тоже перевод с французского): "Милостивая государыня Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте". А вот Пушкин пишет жене через три года из Москвы в Петербург: "Теперь послушай, с кем я путешествовал, с кем провел я пять дней и пять ночей. То-то будет мне гонка! с пятью немецкими актрисами, в желтых кацавейках и в черных вуалях. Каково? Ей-богу, душа моя, не я с ними кокетничал, они со мною амурились в надежде на лишний билет". Так и хочется сказать рьяным поклонникам чатов и форумов, считающим, что Интернет освободил и обогатил русский язык: читайте Пушкина, господа. 

«Милая женка!..»

07.04.2005

Автор: Роман Потехин
Источник: Книжное обозрение

Письма Пушкина переиздаются отдельными книгами не так часто, как его стихи и проза. Можно сказать — совсем редко. А классические исследования выдающегося пушкиниста Модеста Гофмана и вовсе долгие годы были практически недоступны в СССР: ученый с середины 1920-х жил на Западе. И хотя существуют и советские работы на эту тему, Захаров решил полностью переиздать эти письма поэта именно с приложением поистине раритетной гофмановской статьи — практически небольшой монографии о взаимоотношениях Пушкина и Натальи Гончаровой. Эти отношения, как и отношения Пушкина с родственниками невесты и жены, были далеко не безоблачными. В письмах отразились все оттенки и нюансы этой незримой борьбы. Лирические признания и рассуждения о литературе, обсуждение хозяйственных дел и сетование на затянувшийся болдинский карантин, путевые впечатления и предчувствие роковых опасностей в 1836 году — это далеко не все, о чем пишет поэт Наталье Николаевне. В этом вся его тогдашняя жизнь, и в письмах она рассказана куда интереснее, чем в иных биографических сочинениях.