Русский эмигрант Владимир Николаевич Тукалевский (1881–1936) — выдающийся библиограф, литературовед, историк, основатель и первый директор пражской Славянской библиотеки — одного из крупнейших в мире фондов славянских литератур. Биография В.Н. Тукалевского — одновременно и уникальная, и во многом типичная для образованного человека его эпохи, представляет собой «книжную историю» первой волны русской эмиграции.

Книга Марии Магидовой, научного сотрудника Славянской библиотеки, — итог многолетнего исследования судеб русских книг и их владельцев, интеллигентов-изгнанников начала ХХ века.

I

УКРАИНА

Глава 1

СИНИЕ ТЕТРАДИ

Владимир Николаевич Тукалевский родился в 1881 году в Полтаве — в городе, у стен которого начиналась Петровская эпоха в истории России как европейской державы. Губернский город в Малороссии, Полтава нового времени строилась как «малый Петербург», символом которого была ее главная — «круглая» — площадь, в миниатюре повторяющая столичную. Но при всем своем петербургоцентризме Полтава была по преимуществу украинским городом (на 88,7% по данным 1897 года; русское население составляло 5,1%, еврейское 5,3%). Тукалевские принадлежали к на-циональному меньшинству Полтавы. Окруженная по сторонам такими живописными местами, как Диканька, Сорочинцы, Миргород, с их вечерами и ярмарками, Полтава умело оберегала чистоту русской речи своего наименьшего меньшинства, отшлифовывая ее в стенах местной классической гимназии. Полтавской гимназии был обязан Тукалевский литературной правильностью речи, не слишком уверенным знанием синтаксиса, а также убеждением, что хорошо было бы начать учиться и вне ее почтенных стен.

Губерния — с ее просторами и с ее преимущественно украинским населением — отпечаталась в сознании Тукалевского неким доморощенным «метром», к которому он прикладывал в своей зрелой жизни принимаемые им на вооружение истины — «нация», «земля», «просвещение», «культура» и т. д. Созерцание природы не сделало из Тукалевского поэта, хотя поэтический слух у него был, были и попытки выразиться поэтически. Зато, при всем созерцательном настрое его души, в нем все более последовательно формировался хозяин.

Семья Тукалевских жила на приличные служебные доходы отца, коллежского секретаря Николая Тукалевского (так — без отчества, на европейский манер, — записал сын его имя в свой нансеновский паспорт, выданный в Чехословакии 20 мая 1926 г., NA ČR, PŘ 1931–1940. Kart. 11615. Sign. T 1490 / Tukalevský V. S. 1.). В другом документе в эту же графу он по ошибке вписал свое имя (Там же. S. 15.). Мать, Анна Дионисовна, в девичестве Тирутина, вела дом и воспитывала четверых детей — троих сыновей, Владимира, Александра, Леонида, и дочь Ольгу. В доме читали, любили музыку и чаепитие за круглым столом.

Анна Денисовна была начитанной дамой, знала наизусть много стихов. Среди особенно любимых ею и детьми были стихи Якова Полонского. По вечерам родители читали детям вслух, сначала сказки, потом и другие детские книги. Их приучили не слюнявить пальцы, перелистывая страницы, не разукрашивать книги своим художеством и аккуратно ставить их по прочтении в шкаф.

В 1909 году, уже будучи Владимиром Николаевичем, отцом семейства и студентом Петербургского университета, Тукалевский написал статью о Якове Полонском. Там есть такой пассаж: «Далекое, раннее детство… я засыпал, а мать мне напевала песню — то колыбельную, то другую, какая вспомнится. Из многих я помню одну:

За окном в тени мелькает

Русая головка <…> (Вызов. I, 58)

<…> В этой песне я чувствовал какую-то тайну — и хотел угадать ее <…> Хотелось угадать, почему мелькает головка? Ряд образов был окутан тайной. <…> И я помню еще одну песню Полонского:

Тихо проносится ночь благовонная

Мир, внемля Богу, молчит <…>» (Тукалевский В. Я. П. Полонский. 1820–1898. Рукопись. (ГАРФ. Ф. В. Н. Тукалевского — № 5777 (далее: Ф. № 5777). Оп. 1. Д. 106. Л. 53, 55.))

Само собой разумелось в семье, что будущее обеспечивается образованием. Тем не менее к своим учебным обязанностям в местной классической гимназии Володя Тукалевский относился без особого рвения. В аттестате зрелости, полученном им в 1900 г., преобладали четверки и тройки. Чуть ли не единственную пятерку он заработал по Закону Божьему — предмету не самому популярному среди его сверстников. Но он и не ориентировался на «сверстников». Его авторитетом был отец, образцом — семейная атмосфера, где царила взаимная привязанность и неформально, в почтительной дистанции от церкви, исповедовалась православная вера. Мальчики были приучены к самостоятельности, много читали и делили с отцом его мужскую работу по дому и саду.

Володя Тукалевский рано начал относиться к гимназии как к детскому заведению. Обучение давало узкий кругозор и не ставило таких вопросов, о которых он был склонен думать. Возникла беспокойная потребность изыскивать подручные источники. Газетное печатное слово, вкус к которому в провинциальном городе был особенно сильно развит, показалось ему надежным источником. Сегодняшняя или, скорее, вчерашняя газета при-носила вместе с новостями ощущение причастности к некоему центру, откуда волнами расходились стимулирующие жизнь импульсы. Подражая отцу, полтавский гимназист изо дня в день подпитывал свой мозг газетной информацией, проникаясь постепенно ощущением ее надвременной ценности. Он не мог, например, смотреть на серые листы прочитанной газеты, как на средство для растопки печки. Хотя и это было важно. Эконо-мия в доме опиралась на разумный порядок. Поэтому страсть гимназиста к печатному слову, с течением времени переросшая в страсть к коллекционированию всякого рода текстов, должна была принять вполне упорядоченные формы.

В лабиринтах Славянской библиотеки, то в проходах, ведущих к окнам, смотрящим на Страговский монастырь, на Град и на Карлов мост, то в темных и пыльных ее углах, зажатых между книжными стеллажами, все еще хранятся следы кабинетных трудов поколений обитавших здесь российских интеллигентов. Среди папок с различными материалами, старых журналов, дубликатов книг и прочих залежей бумаг неопределенной ценности, отложенных на рассмотрение будущего, покоится изрядное количество общих тетрадей синего цвета с аккуратно вклеенными газетными вырезками. На обложках стоит штамп: «Библиотека Вл. Тукалевского». Все нам известное о Тукалевском ясно говорит, что и этот статус, и соответствующий штамп возникли задолго до того, как их владелец стал первым директором Славянской библиотеки, ее инициатором и дарителем. Но когда возникла мысль о личной библиотеке и началось ее формирование — неизвестно.

Пока мы знаем только то, что Володя Тукалевский собирает газетные вырезки и вклеивает их в школьные тетради. Так делали в те времена многие, не только гимназисты и студенты, но и маститые ученые, например Евгений Францевич Шмурло, известный русский историк. Вырезками на исторические темы он заполнил в течение жизни сотни синих и бежевых тетрадей, эмигрировавших впоследствии вместе с ним в Прагу. В ра-мочки на обложках бесчисленных тетрадей Шмурло вписывал названия тем: «Брак Петра и Екатерины», «Коронование Ек. I», «Суд над царевичем Алекс.», «Петровские реформы», «Московский Кремль», «Память о Петре в разных местностях России», «Шляпа и шпага Петра», «Коронование Иоанна и Петра», «Петр в Вильне 1705 г.», «Петр в медалях», «М. В. Ломоносов» и т. д.

У Володи Тукалевского тематический охват шире: «Общественная жизнь», «История», «География. Этнография. Путешествия», «Беллетристика, литература и критика», «Искусство», «Научные статьи», «Биографии и некрологи» — более 60-ти тетрадей с материалами, собранными в период с 1894 по 1897 год. Собирателю в это время 13–16 лет.

Вклеивая в синие тетради тщательно вырезанные газетные полосы, серьезный гимназист Тукалевский еще не сознает целей своей коллекции, которая пока складывается как-то сама собой, незаметно исполняя определенную роль в судьбе молодого человека — роль ориентира в мире знания и культуры. В благополучном уюте полтавского дома молодой человек занят подготовкой к будущему. Приезжая в Петербург на каникулы, он закупает впрок запас общих тетрадей в магазине Болясова на Кадетской линии Васильевского острова или у Исакова в Гостином дворе, а вернувшись домой, тратит летнее время на возню с газетами: май, июнь, июль, август — записывает он на очередной тетрадной обложке. Забота о самообразовании не оставляет его, и все растущую потребность в чтении он пытается утолить за счет собственных приобретений и находок.

Листая собрание вырезок гимназиста Тукалевского, приходишь к выводу, что интересы у него далеко не детские и что уже к тому времени у него сложилась своя логика отбора. Больше всего набралось у него материала для тетрадей с рубрикой «Общественная жизнь». Причем попадали в них не только очерки и публицистика, но зачастую и беллетристика, например рассказы полюбившейся ему Надежды Александровны Лухмановой, военного корреспондента и женской писательницы, автора популярного в конце века романа «Девочки».

Собирателю не всегда удается подчиниться заглавию тетрадки и отделить художественное произведение от публицистики. Он обращает внимание главным образом на круг затронутых в тексте проблем. Однако записать, где и когда был опубликован заинтересовавший его материал, ему еще не приходит в голову. В результате приходится гадать, над какой газетой он трудился с ножницами в руке, над одной ли или над набором газет, и случайные ли это газеты? А поскольку среди вырезок иногда возникает имя А. С. Суворина и название «Маленькие письма», принадлежащие его перу, естественно предположить, что гимназист имел дело с петербургской газетой «Новое время». Чередование имен других постоянных ее сотрудников подтверждает, что в распоряжении гимназиста была именно эта газета, которую он год за годом, постепенно взрослея, добросовестно изучал.

«Новое время», критиковавшееся, как известно, и справа, и слева, читала практически вся Россия. Выписывал ее и отец Володи, а прочитав, отдавал на растерзание своему любознательному старшему сыну. Интересно, что позже, перевозя «Библиотеку Вл. Тукалевского» сначала в Киев, затем в Петербург, а потом и за пределы России — в Финляндию в 1913 году и в Чехословакию в 1923-м, Тукалевский не выкинул и не сжег свои юношеские тетради, а позаботился об их сохранности в самое не подходящее для бумажного имущества время.

Много места в синих тетрадях с «Общественной жизнью» занимают вырезки с текстами Александра Павловича Чехова, постоянного сотрудника «Нового времени», представленного у Тукалевского очерками о пьянстве, его лечении в России, а также подробными и красочными отчетами о состоянии отечественных психиатрических лечебниц. На 18 тетрадных страницах, в два столбца, разместился очерк старшего из братьев Чеховых, относящийся к 1894 году, — «Городок душевнобольных» (SLK. T-TU-642.). «Русский алкоголик, — сообщает журналист Тукалевскому в 1897 году, — пропивает, в собственном смысле этого слова, очень небольшое количество денег. Он теряет много от последствий пьянства»( SLK. T-TU-651.).

Публицист Сигма (псевдоним Сергея Николаевича Сыромятникова), автор воскресных фельетонов, в свою очередь учит, каким образом общие социологические наблюдения следует связывать с писательской (журналистской) практикой. В статье «Литература для деревни» он делает, например, такой небезразличный для Тукалевского вывод, что на Юге России, более богатом, чем ее Север, читают больше. Но вообще с грамотностью в России, особенно в деревне, дела обстоят очень плохо. «Эта масса полуграмотных читателей требует, чтобы действовали на ее чувство. Ее ум еще не настолько развит, чтобы убеждаться логическими доводами. Ей надо увлекательное, возбуждающее восторг или грозное, страх наводящее слово. У нее нет вкуса, она не понимает изящного, было бы горячо и хватало бы только душу. Газета для народа должна быть сплошь написана лириком»( SLK. T-TU-639.).

Другой публицист пишет: «Какое странное и непонятное явление в этой стране, когда один неурожай, и даже не полный, может возбудить опасение смерти от голода!» (SLK. T-TU-656.)

Россия, — должен был подумать читающий газету гимназист, — это клубок проблем, от самых «низких»: пьянство, голод, безграмотность, — до самых высоких: следует ли говорить с читателем на языке лирики или науки. Или веры? И, главное, — что должно следовать за «говорением»?

На этот вопрос пытается ответить еще один автор «Нового времени», «инженер Чарноцкий». По его мнению, направление практической работы не надо выдумывать — оно дано в примерах других народов, даже тех, которые живут с нами в одном государстве. Автор статьи «Миллионная армия мирного труда» не огорошивает читателей пугающим призывом — давайте, мол, жить «как на Западе», но все же несколько уязвляет национальную гордость, когда указывает на пример Финляндии, о которой с гимназической скамьи всем известно, что это — «приют убогого чухонца». Оказывается, за неполные сто лет в ней кое-что изменилось. «Приведем для примера организацию просвещения в небольшой части нашего государства — Финляндии. В 1808–1809 годах [следовательно, во времена Пушкина] из 900.000 человек населения в Финляндии умерло от голода 105.000 человек, т. е. более одной девятой части. Со времени этого бедствия интеллигенция в Финляндии весьма энергически занялась организацией образования народа, что и подняло народное благосостояние (Финляндия по размеру менее Вологодской губернии). Населения в этой стране немного более 2.100.000, т. е. не превосходит по числу жителей одной из восемнадцати губерний в России, где населения тоже (в каждой) более двух миллионов человек»( SLK. T-TU-574.). Лирики в статье инженера нет и в помине. Вместо нее статистика. «В Финляндии, т. е. в одной из наших губерний, выходит в год более 60-ти периодических изданий — газет и журналов — а у нас в десяти губерниях сколько?

Библия в каждом доме, а у нас и одной на сто дворов нет.

По статистическим сведениям неграмотных в Финляндии около двух процентов (менее); а в России около 70-ти проц. (более), следовательно, на одного неграмотного финляндца у нас, в России, более двух тысяч неграмотных». А что касается угрозы голода и борьбы с ней, то «В Финляндии одних сельскохозяйственных школ более 50-ти» (Там же.).

Земля Финляндии, это, как известно из классики, — «топкие берега», следовательно, они ни в какое сравнение с землями южных губерний идти не могут. Но Финляндская губерния сама себя кормит, а Петербургская, оправдываясь, что земли у нее не плодородные, живет за счет южных губерний. Увлекающийся статистикой интеллигент новой формации, надо полагать, доходчиво объяснил Володе Тукалевскому, в каком направлении следует двигаться и какие проблемы решать в первую очередь, — и тогда Россия будет сытой, ее крестьяне будут посещать сель-скохозяйственные школы и вместо того, чтобы пить, будут читать Библию в свободное от трудов воскресенье.

Наряду с газетной «лирикой», внимание гимназиста все больше привлекает практика хозяйствования и связанная с ней теория, например сообщение о лекциях профессора-экономиста Евгения Ивановича Ламанского, в которых на основании опыта Германии и Австро-Венгрии говорилось «О народных банках». Распространение форм взаимного кредита в России — верное направление, но пока оно не охватит деревню — малоэффективное. А сельского кредита в России все еще нет! «Мысль о сельских кассах нова и кажется невозможной. Но все может сделаться возможным, если найдутся люди <…>» (SLK. T-TU-656.)

Тукалевский не только поверил в истинность слов профессора, но и вняв им, хорошо запомнил идею — и спустя 15 лет реализовал наказ, содержавшийся в статье Ламанского. Он вообще был склонен воспринимать печатное слово как лично к нему обращенный урок. Чем дальше, тем более усердно с помощью ножниц и клея он трудился над созданием личного фонда материалов, наводящих его на размышления.

Науку в ее безграничных возможностях пропагандировал в «Новом времени» ее постоянный сотрудник «Петербуржец» (псевдоним Владимира Сергеевича Лялина). На фоне криминальной хроники российской жизни, запечатленной в «подвалах» «Нового времени», его статьи-утопии заражали оптимизмом, верой в прекрасное будущее, которое ждет современную молодежь. «Всякий решает мировые вопросы по-своему», — читал Володя Тукалевский у Петербуржца. Одни — во всеобщем разоружении, другие — в телепатии, в общении с загробным миром. А некоторые — и «в начиненной динамитом бомбе и т. д. Известный французский ученый Бертело видит спасение человечества в химии. Двухтысячный год, о котором он на днях говорил <…>, будет свидетелем торжества химии, благодаря которой земля станет счастливой Аркадией. Утилизируя теплоту солнца и недр земли, химия, по словам Бертело, осуществит самые смелые утопии теперешних социалистов и водворит на земле золотой век. Стоит просверлить землю на 3 или 4 тысячи метров — и скрытый в земле теплород станет достоянием человечества. Вода на такой глубине будет представлять собой кипяток, достаточный для приведения в действие бесчисленного множества машин. С помощью дистилляции этот кипяток превращен будет в здоровую, лишенную микробов, для питья воду и сделается неисчерпаемым источником химической и электрической энергии. С источником такой неисчислимой силы химические превращения усложнятся, первым последствием чего явится приготовление химическим путем пищи <…>»( Там же.) Подобная утилитарная футуристика действовала посильнее лирики, нагнетая давление, ускорявшее процесс созревания «хозяина» и «деятеля» в романтически настроенном молодом человеке.

Широко представлен в синих тетрадях Тукалевского и один из ведущих публицистов «Нового времени» Федор Ильич Булгаков. Он появляется и в «Общественной жизни», и в «Искусстве», и в «Истории». Хотя по образованию Булгаков был филологом, выпускником факультета восточных языков Петербургского университета, главной областью его интересов с течением времени стало изобразительное искусство. Он был также автором популярных в свое время трудов по истории книги. Мимо Тукалевского не прошла его большая статья «История живописи XIX века». Опираясь на вышедшую в 1894 году в Мюнхене монографию Р. Мутера (Труд немецкого историка искусств Р. Мутера, русскую часть которого он подготовил при участии А. Бенуа, вышел в России в переводе З. Венгеровой: Мутер Р. История живописи в XIX веке. Т. 1–3. СПб., 1899–1901. Эта книга имела в России большой успех, в т. ч. и в среде художников-декадентов.), Булгаков характеризует основные этапы в развитии живописи последнего столетия, как общие для Запада и для идущей по его следам России. Особенно подробно он пишет о 8 томе «Истории...» Мутера, в котором дана характеристика русского искусства, хотя и субъективная, как считает критик, но проницательная. Булгаков, автор монографий об И. К. Айвазовском, К. Е. Маковском, И. И. Шишкине и других художниках, а также исследований о П. А. Федотове и В. В. Верещагине, поучительно иллюстрировал своими статьями принципы журналистики «Нового времени»: просветительский уклон и внимание к новым веяниям во всех сферах знания.

Суворин, стремившийся охватить своей газетой всю Россию, отдавал предпочтение внутренним корреспонденциям. Тем не менее его сотрудники отражали и факты зарубежной жизни, политической и культурной. Последнее особенно привлекало составителя синих тетрадей. В его подборку, например, попал очерк художницы Ольги Михайловны Соловьевой «Мое знакомство с Веддером». В нем с большой живостью описаны ее римские встречи с Веддером и впечатление от картин этого совершенно неизвестного в России американского художника.

Вообще живопись, очень разнообразно представленная газетой Суворина, доминирует в тетрадках «Искусство». Ее проблемы, творческое и социальное напряжение между Академией и Обществом передвижников, все еще актуальное, подробно разбираются на страницах газеты, превращая текущую жизнь искусства в живую драму.

Можно сказать, что «партийных» статей в подборке Тукалевского нет совсем, что соответствовало и общим прогрессистским принципам газеты, формулировку которых находим в различных текстах, в том числе и в статье «О прогрессе» приглянувшегося Тукалевскому автора Ф. И. Булгакова. В ней говорится о целях, которые преследуются как религиозными, так и политическими преобразователями жизни. Вывод такой: в конечном счете все они говорят о том, что необходимо «сделать народы счастливее и в то же время культурнее». Идея прогресса, в основание которой положено развитие культуры, при всей своей неопределенности, «остается тем единственно прочным в политической и общественной жизни, что переживет всякие государственные формы и конституции, будучи лозунгом всякого государства и народа, чувствующего в себе жизненные силы»( SLK. T-TU-574.).

При посредничестве того же Булгакова Тукалевский узнает и о такой философской проблеме, как «банкротство науки». Ее провозгласил в 1894 году французский писатель и литературный критик Фердинанд Брюнетьер. Речь шла о естественных науках, которые не сдержали своего обещания разоблачить все «чудесное» и, освободив жизнь от суеверий, дать человеку вместе со знанием власть над природой и судьбой. Цитируя писателя- католика, Булгаков подбрасывает полтавскому гимназисту тему для пожизненных размышлений: «Но в настоящее время, и на продолжительный срок вперед разум оказывается бессильным избавиться от сомнений и помочь себе самостоятельно в этом деле. И если справедливо, что последнее столетие наука претендовала занять место религии, то в настоящий момент и на долгое время она проиграла эту игру <…> Наука утратила свой престиж, а религия, напротив того, отвоевала часть своего престижа»( SLK. T-TU-624.).

Историософская идея чередования эпох веры и неверия, торжества разума и торжества духа, одно из первых знакомств с которой восходит к газетному листку, оказалась в будущем продуктивной для Тукалевского. Не победа одного или другого, как внушалось сплошь и рядом, а колебание от одного к другому, взаимная провокация к созиданию и к самообновлению. К такому выводу подводит «Новое время» будущего российского культуртрегера, постепенно приучая видеть историю как процесс вза-имно-инспирирующего воздействия составляющих ее полюсов.

В зоне колебания между философским идеализмом и материализмом находилось в годы молодости Тукалевского и естествознание, занимавшее, как наука о жизни, главенствующее место в иерархии наук. Противостояние двух мировоззрений в новейших исследованиях по естествознанию рельефно вырисовывалось в статьях публициста суворинской газеты, публиковавшегося под псевдонимом Эльпе.

Судя по рубрике «Научные статьи» в синих тетрадях Тукалевского, почти полностью занятых «Научными письмами» Эльпе, багаж знаний гимназиста в области естественных наук формировался под большим влиянием этих статей. По образованию естественник, — в Петербургском университете прослушал курсы физики, зоологии, ботаники — Эльпе (писательский псевдоним Лазаря Константиновича Попова) информировал о новостях науки так детально, будто преимущественный интерес каждого читателя России непременно должен был лежать в области естествознания. Хотя Дарвин и его теория естественного отбора уже состоялись как факты науки, но имя английского ученого по-прежнему не сходило со страниц газеты, возникая в связи с каждым новым достижением природоведов, зарубежных или отечественных, наиболее динамичную группу которых составляли неодарвинисты. Эльпе в своих «Научных письмах» смело реализовывал роль третейского судьи, возложенную на него газетой. В его статьях речь неизменно шла о научном методе, который публицист в одних случаях поддерживал, а в других — опровергал с большим темпераментом, верша суд над трудами ведущих российских неодарвинистов: А. О. Ковалевского, К. А. Тимирязева, И. И. Мечникова и других ученых, воспринимавших его выступления в печати как «газетную травлю» и называвших его «Письма» «мракобесными».

Оставаясь на позициях философского осмысления методов природоведческих наук, Эльпе привлекал себе на помощь разные авторитеты, в частности зоолога Николая Петровича Вагнера, которого он величал «почтенным профессором».

И хотя в старости Вагнер стал известен в широких кругах современников как классический образец чудака, человека не от мира сего, уже не способного активно и объективно служить науке, тем не менее Эльпе, как и зоолог Владимир Михайлович Шимкевич, наследник Вагнера по Зоотомическому кабинету Санкт-Петербургского университета, сохранил глубокое уважение к престарелому ученому и веру в его интуицию.

Опираясь на научный авторитет Вагнера, Эльпе использовал его высказывания, чтобы доказать, насколько узко трактует дарвинизм механизмы, действующие в процессе эволюции. Вторя Вагнеру, он рассуждал о роли бессознательных факторов в развитии живых организмов или о предрасположенности некоторых живых существ к развитию в новом для их вида направлении.

Имя Вагнера то и дело мелькало на страницах газеты, говорилось ли в ней о науке, о методе Дарвина, или же о нравственности и воспитании современного человека. Контекст, в котором, бла-годаря «Новому времени», предстает Н. П. Вагнер перед полтавским гимназистом, с течением времени начинает все более проясняться и расширяться, как бы заранее готовя Тукалевского к тому, что история рода Вагнеров станет частью его собственной биографии.

Критика позитивистской ограниченности дарвинизма — подспудная тема не только статей Эльпе, но и всего научно-философского аппарата «Нового времени». Гимназиста заинтересовал, например, психологический этюд В. В. Розанова «Теория Чарльза Дарвина, объясняемая из личности его автора». Рисуя спокойный, ничем глубоко не задетый и потому скользящий по поверхности характер английского ученого-буржуа, Розанов отдает дань его наблюдательности, схватывавшей внешние за-кономерности развития живых организмов. Он признает, что ясность и стройность схемы, начерченной Дарвином, — прекрасна, это — «поэма», заразившая мир своей поэзией, к которой, однако, сам автор был нечувствителен. Дарвин не хотел и не мог проникнуть в глубину явлений жизни. «Нет в этой лепке форм живого участия самой природы; она не есть субъективное, само- созидающееся “я”; нет в ней вообще субъективного, внутреннего — вот коренная мысль дарвинизма и главная черта Дарвина»( SLK. T-TU-633.).

Этюд Розанова, помимо выраженного в нем критического пафоса, интересен и приемом параллельного рассмотрения характера ученого и его метода в одних и тех же терминах. Ущербность метода Дарвина иллюстрируется в итоге ущербностью его характера. Дочитав статью до конца, читатель «Нового времени» не мог не согласиться с писателем, восстающим против того, что за живую выдается картина мира, начерченная с помощью линейки.

Поиск аргументов в пользу выхода за пределы схемы Дарвина — актуальная тема рубежа эпох, как научная, так и публицистическая. Информацию об удачах и неудачах исследователей на этом пути можно было найти все в той же суворинской газете. Например, в дискуссии о наследственности, которую комментировал Эльпе в своих «Научных письмах»( Там же.), реагируя на выход книги В. М. Шимкевича «Наследственность и попытки ее объяснения» (1896), или в заметке «Нравственность и наука».

Под этим заголовком было помещено сообщение о лекции профессора Н. П. Вагнера, прочитанной 20 марта 1894 года на петербургских Высших женских курсах. Из этого сообщения можно заключить, что старого профессора до чрезвычайности взволновал факт разочарования общества в науке, утрата сильной когда-то веры в ее способность врачевать страдания и утолять нужды. Он ищет резервы доверия и находит их не в прикладном эффекте пользы — социальной, хозяйственной или медицин-ской, а в непосредственном материале научных наблюдений.

Наука, имея возможность заглянуть вглубь природы, видит те механизмы, благодаря которым последняя «работает» с наибольшим успехом — прогрессирует. Заглянув вовнутрь живых организмов, их можно, считает Вагнер, «разделить на две группы: трудящихся, активных, и вследствие этого постоянно прогрессирующих, и квиетических, покоящихся, которые или остаются instatuquo или же регрессируют»( Там же.). В этой своей активности организмы проявляют тенденцию к единению. «Борьбе за существование противополагает природа этот закон, еще более могущественный, закон единения» — не упускает Вагнер возможность ревизии дарвинизма. Поскольку в современном обществе, считает профессор, этот закон действует чрезвычайно слабо, человеку не мешало бы учиться у мира природы, но не в том смысле, какой имел в виду Ж.-Ж. Руссо, по сути своей квиетическом, а, наоборот, опираясь на данные науки, проявить активность в духе природы и ее «нравственности», то есть учиться у нее «законам труда, свободы, единения».

Употребляя слово «квиетический» по отношению к обществу, в котором он жил, профессор Вагнер выступал в традиционной для обрусевших немцев роли культуртрегера, роли, которую брали на себя те из переселившихся в Россию немцев, которым не давало покоя противоречие между природным богатством принявшей их страны и ее бедностью. Активизм, к которому призывал Вагнер, — вот тот урок славянской нации, который дает ему сама природа. Старый профессор был хорошим психологом и понимал, что можно ставить русскому народу в пример, а что не следует. Ему, родившемуся и выросшему в России отпрыску немецкого рода, показалась бы отсылка к трудовой самодисциплине немцев не только бесполезной, но и нелепой и даже оскорбительной. Но отсылка к природе — то есть к тому, что равноценно Богу, только более осязаемо и познаваемо — могла бы возыметь действие на умы современников.

В лекции, прочитанной на петербургских Высших женских курсах, о которой информировало «Новое время», Вагнер еще более откровенно, чем Розанов в своем эссе, провел мысль о роли «личного» начала во всех проявлениях жизни. Личный активизм он выдвинул в качестве главного механизма прогресса общества в целом.

В какой мере подпитывался гимназист Тукалевский вагнеро-розановско-эльповской идеей активизма и в какой мере, как следует из их же теории, действовал в согласии с собственной предрасположенностью к активности, — судить трудно. Но во всяком случае, и это обнаружится в его жизни в самом ближайшем будущем, совпадение прочитанного с ориентацией личного поведения было налицо.

Уже понятно, что чтение «Нового времени» было далеко не пассивным. Этот вывод будет не полным, если мы, зная идейный диапазон газеты, не добавим к сказанному, что уже в гимназические годы Тукалевский проявлял стабильную нравственную чистоплотность. В его синих тетрадях нет вырезок, посвященных антисемитской аргументации, в которой так силен был Михаил Осипович Меньшиков, главный идеолог газеты и единомышленник издателя. Антисемитские пассажи встречаются в синих тетрадях в текстах Петербуржца, однако лишь в качестве побочного продукта той или иной из его заметок, ради которых гимназист пустил в ход ножницы и клей. Удаляя из столичного листка все лишнее, все, что не способствовало его, Володи Тукалевского, развитию и просвещению, он создал собственную версию «Нового времени» — «Синие тетради» со штампом «Вл. Тукалевский».