Содержание


Иоганн Вольфганг Гёте. Очерк Н.А.Холодковского 5

«Поэзия и правда» Гёте. Статья Е.М.Браудо 10


ПОЭЗИЯ И ПРАВДА

Предисловие 17
Книга первая 20
Книга вторая 53
Книга третья 88
Книга четвертая 117
Книга пятая 163
Книга шестая 212
Книга седьмая 250
Книга восьмая 297
Книга девятая 338
Книга десятая 378
Книга одиннадцатая 426
Книга двенадцатая 477
Книга тринадцатая 527
Книга четырнадцатая 568
Книга пятнадцатая 600
Книга шестнадцатая 629
Книга семнадцатая 646
Книга восемнадцатая 670
Книга девятнадцатая 696
Книга двадцатая 719

Предисловие

В качестве предисловия к этой работе, которая нуждается в нем, наверно, более, чем какая-либо другая, да послужит здесь письмо одного друга, побудившего меня к такому предприятию, всегда более или менее рискованному.
«В настоящее время мы собрали, дорогой друг, двенадцать томов ваших поэтических произведений и, перечитывая их, находим много знакомого и много незнакомого; этим собранием воскрешено даже многое забытое. Трудно удержаться от мысли рассматривать эти стоящие перед нами двенадцать томов одного формата как нечто целое, и хочется создать себе по этому целому образ автора и его таланта. И вот, нельзя отрицать, что для той живости, с которою началась его литературная карьера, и для того долгого времени, которое протекло с тех пор, этих двенадцати томиков как будто мало. Точно так же нельзя скрыть от себя по отношению к отдельным работам, что поводом к их появлению послужили большею частью особые побуждения, причем из них выясняются как внешняя обстановка, так и решительные внутренние степени развития, кроме того и известные временные моральные и эстетические правила и убеждения. В целом же эти произведения остаются все-таки без связи, а иногда даже трудно поверить, что они исходят от одного и того же писателя.
Однако ваши друзья не отказались от дальнейших исследований и, ближе познакомившись с вашею жизнью и вашим образом мыслей, стараются разрешить разные загадки и проблемы; а так как старая любовь к вам и их многолетняя связь с вами помогает им, то они находят некоторую прелесть даже во встречающихся трудностях. Но все же здесь и там нам была бы приятна помощь, в которой вы, вероятно, не откажете людям с дружеским по отношению к вам образом мыслей.
Итак, первое, о чем мы просим вас, это чтобы при новом издании вы привели ваши поэтические сочинения, расположенные по известным внутренним соотношениям, в хронологический порядок и открыли нам в известной связности как те жизненные и душевные состояния, которые дали материал к ним, так и примеры, которые повлияли на вас, а равно и теоретические основания, которым вы следовали. Если вы посвятите эти усилия тесному кругу, то, может быть, из этого возникнет что-нибудь приятное и полезное и для более широкого круга. Писатель до своей глубочайшей старости не должен отказываться от выгод, представляемых беседою, хотя бы издали, с теми, кто питает к нему склонность, и если не каждому дано в известные годы снова выступать с неожиданными, могущественно действующими произведениями, то именно в такое время, когда знания более полны, а сознание особенно ясно, должно быть особенно интересным и живительным занятием обработать в последний раз как материал то, что было сделано раньше; это послужит также еще раз к развитию тех, которые раньше развивались вместе с художником и на его произведениях».
Это дружески выраженное пожелание возбудило во мне охоту последовать ему. Дело в том, что если мы в молодые годы страстно стремимся идти по своему собственному пути и, чтобы не сбиться с дороги, нетерпеливо отклоняем требования других, то в более поздние годы нам чрезвычайно приятно, если чье-нибудь участие может возбудить нас и направить к новой деятельности. Поэтому я немедленно предпринял предварительную работу, составив список крупных и мелких поэтических сочинений моих двенадцати томов и расположив их по годам. Я старался восстановить время и обстоятельства, при которых они были сочинены. Но дело становилось все труднее, ибо понадобились подробные указания и объяснения, чтобы заполнить пробелы между частями, уже опубликованными. Прежде всего отсутствует все то, с чего я начал свои работы, отсутствует многое начатое и неоконченное; даже и внешний вид многого оконченного совершенно исчез, так как оно впоследствии было вполне переработано и вылито в другую форму. Кроме всего этого, мне приходилось подумать и о том, что я сделал в науках и других искусствах, и о том, чем я частью занимался в тишине и что частью опубликовал в таких как будто совершенно чуждых мне отраслях, один или совокупно с друзьями.
Все это я намеревался мало-помалу включить, чтобы удовлетворить моих доброжелателей; но эти усилия и соображения вели меня все дальше и дальше. Желая должным образом ответить вышеприведенному хорошо обдуманному требованию и стараясь изобразить по порядку внутренние побуждения и внешние влияния, а также теоретически и практически пройденные мною ступени, я из своей частной жизни невольно передвинулся в обширный мир; выступили образы сотни замечательных людей, более или менее близко влиявших на меня; должны были также быть особо приняты во внимание громадные движения общей политической мировой жизни, которые имели величайшее влияние на меня, как и на всю массу современников. Главная задача биографии, по-видимому, состоит именно в том, чтобы обрисовать человека в его отношениях к своему времени и показать, насколько целое было враждебно ему; насколько оно ему благоприятствовало, как он составил себе взгляд на мир и людей и как он отразил его во внешнем мире в качестве художника, поэта, писателя. Но для этого требуется нечто почти недостижимое, именно, — чтобы индивидуум знал себя и свой век: себя, насколько он при всех обстоятельствах остался одним и тем же, а век — как нечто, увлекающее за собою волею-неволею, настолько определяющее и образующее, что можно сказать, каждый, родившийся всего на десять лет раньше или позже, сделался бы совершенно другим по отношению к его собственному образованию и по своему влиянию на окружающее.
Из таких соображений и попыток, из таких воспоминаний и рассуждений возникло предлагаемое повествование, и такая точка зрения на возникновение книги дает возможность лучше всего читать и использовать ее и правильнее всего судить о ней. Что же касается прочего, что еще можно было бы сказать, — особенно о частью поэтической, частью исторической обработке, — то для этого встретится еще много случаев в течение рассказа.



КНИГА ПЕРВАЯ


Кто не страдал,
не может быть воспитанным.

Двадцать восьмого августа 1749 года, в полдень, как только пробило двенадцать часов, я появился на свет во Франкфурте-на-Майне. Звезды находились в счастливом сочетании: солнце стояло в знаке Девы, на высшей точке в этот день; Юпитер и Венера смотрели на него дружелюбно, Меркурий — невраждебно; Сатурн и Марс были равнодушны; лишь Луна, которая только что вступила в фазу полнолуния, обнаруживала силу своего враждебного сияния, тем более, что одновременно наступил ее планетный час. Поэтому она сопротивлялась моему рождению, которое не могло совершиться, пока этот час не прошел.
Эти благоприятные признаки, на высокое значение которых мне впоследствии указывали астрологи, были, вероятно, причиною того, что я остался жив, так как, по неумелости повивальной бабки, я родился почти мертвым и только упорные усилия привели к тому, что я увидел свет. Это обстоятельство, причинившее моим родным большую тревогу, послужило, однако, на пользу моим согражданам, потому что мой дед, городской староста Иоганн Вольфганг Текстор, воспользовался этим поводом, чтобы учредить должность городского акушера и ввести или возобновить обучение повивальных бабок, что, вероятно, послужило на благо многим, родившимся после меня.
Когда мы желаем вспомнить, что случилось с нами в самое раннее время нашей молодости, то нередко приходится смешивать слышанное от других с тем, что мы знаем действительно из собственного наглядного опыта. Итак, не вдаваясь в подробное исследование этого, что было бы все равно бесполезно, я вспоминаю, что мы жили в большом старом доме, который, собственно, состоял из двух домов, при чем разделявшая их стена была пробита. Лестница, вроде тех, какие бывают в башнях, вела к комнатам, находившимся на разной высоте, и несоответствие этажей выравнивалось ступенями. Для нас, детей — моей младшей сестры и меня — любимым местопребыванием был просторный нижний этаж дома, где, кроме двери, была большая деревянная решетка, через которую мы непосредственно сообщались с улицей и свободным воздухом. Такую клетку, которою снабжены были многие дома, называли «Germs». Там сидели женщины со своим шитьем и вязанием; кухарка там отбирала салат; соседки оттуда переговаривались друг с другом, и улицы через это приобретали в хорошее время года южный вид. Здесь люди чувствовали себя свободно, находясь в общении с внешним миром. Через такие Germs и дети приходили в соприкосновение со своими соседями; меня очень полюбили три живших напротив нас братья фон Оксенштейн, сыновья умершего городского старосты; они различным образом забавлялись со мной и дразнили меня.
Мои родные охотно рассказывали о разных шалостях, к которым побуждали меня эти вообще серьезные и уединенно жившие люди. Я приведу здесь одну из этих проделок. В городе как раз была горшечная ярмарка, и у нас не только снабдили кухню на ближайшее время этими товарами, но накупили подобной мелкой посуды и для наших детских игр. Однажды, в прекрасный послеобеденный час, когда все в доме было тихо, я в Germsе возился со своими блюдцами и горшочками, и так как ничего интересного у меня не выходило, то я бросил одну посудинку на улицу и очень обрадовался, что она так весело разбилась. Оксен¬штейны, видя, как это для меня забавно и как радостно я хлопаю в ладоши, крикнули: «Еще!» Я не замедлил швырнуть еще один горшок и на продолжающиеся возгласы «еще!» постепенно выбросил на мостовую все блюдечки, тигельки и чайники. Мои соседи продолжали выказывать свое одобрение, а я очень радовался, что доставляю им удовольствие. Но вскоре мой запас истощился, а они все кричали «еще!» Поэтому я поспешил прямо в кухню и принес глиняные тарелки, которые, разумеется, разбиваясь, доставили еще более веселое зрелище; таким образом, я бегал в кухню и обратно, принося одну тарелку за другой, пока мог доставать их по порядку с полки; а так как соседи все еще не удовлетворялись, то я перебросал и перегубил всю посуду, какую мог стащить. Лишь позднее пришел кто-то, чтобы помешать мне и унять меня. Делать было уже нечего: в вознаграждение за такое множество разбитого горшечного товара осталась, по крайней мере, веселая история, которою особенно забавлялись до конца своей жизни произведшие ее шалуны.
Мать моего отца, в доме которой мы собственно помещались, жила в большой комнате, выходившей на задний фасад, непосредственно возле прихожей нижнего этажа, и мы имели обыкновение распространять свои игры вплоть до ее кресла и даже до ее постели, когда она была больна. Она представляется мне каким-то духом — красивой, худощавой женщиной, всегда чисто одетой во все белое. Она сохранилась в моей памяти кроткою, ласковою, благожелательною.
Мы знали, что улица, на которой стоял наш дом, называется «Оленьим рвом», но так как на ней не было ни рва, ни оленей, то нам хотелось узнать объяснение этого названия. Нам рассказали, что дом наш стоит на месте, находившемся прежде вне города, и что там, где теперь проходит улица, был когда-то ров, в котором содержалось несколько оленей. Этих животных там охраняли и кормили, потому что, по старому обычаю, в сенате ежегодно публично съедался один олень, которого всегда имели под рукою во рву для этого праздника, даже если посторонние герцоги и рыцари мешали городу осуществлять свое право на охоту или когда враги окружали город и держали его в осаде. Это нам очень понравилось, и мы хотели, чтобы и в наше время можно было видеть такую ручную дичь.
С задней стороны дома, особенно из верхнего этажа, был очень приятный вид на почти необозримое пространство соседних садов, которые простирались до городских стен. К сожалению, при превращении находившихся здесь прежде общинных земель в домовые сады, от нашего дома и от еще нескольких других, находившихся около угла улицы, отнято было много места, так как дома Конного Рынка захватили обширные здания, строения и большие сады, а мы были отделены от этого столь близкого рая довольно высокою стеною нашего двора.
Во втором этаже находилась комната, называвшаяся садовою комнатой, так как в ней постарались заменить отсутствие сада несколькими растениями под окном. Там, подрастая, я находил свое любимое местопребывание, хотя и не грустное, но мечтательное. Через упомянутые сады, через городские стены и валы открывался вид на широкую плодоносную равнину — ту, которая простирается до Гехста. Там в летнее время я обыкновенно готовил свои уроки, поджидал грозу и не мог достаточно насмотреться на заходящее солнце, к которому как раз было обращено окно. Но так как я в то же время видел, как соседи гуляют в своих садах и ухаживают за цветами, как там играют дети, веселятся гости, слышал, как там катаются кегельные шары и падают кегли, то все это рано стало возбуждать во мне чувство одиночества и возникающей отсюда неопределенной тоски, которое, соответствуя моей природной серьезности и каким-то таинственным предчувствиям, вскоре сказалось во мне и еще яснее обнаружилось впоследствии.
Старый, угловатый, во многих местах мрачный характер дома был, впрочем, вообще способен вселить в детские души дрожь и страх. К несчастью, в те времена считалось еще одним из правил воспитания — очень рано отучать детей от страха перед всем воображаемым и невидимым и приучать их к страшному. Поэтому мы, дети, должны были спать одни; когда же это казалось нам невозможным и мы тихонько выбирались из постелей, ища общества слуг и служанок, то нас встречал отец в вывернутом шлафроке и, стало быть, достаточно для нас переодетый, и заставлял нас в испуге бежать обратно в постель. Каждый может представить себе происходившие от этого дурные последствия. Как может избавиться от страха тот, кого ущемляют между двумя страхами. Моя мать, всегда веселая и жизнерадостная и другим желающая того же, нашла гораздо лучший педагогический способ: она сумела достигнуть своей цели наградами. Наступил сезон персиков, обильное угощение которыми она обещала нам на каждое утро, если мы преодолеем ночной страх. Средство удалось, и обе стороны были довольны.
Внутри дома взоры мои более всего привлекались рядом видов Рима, которыми мой отец украсил приемную залу, это были гравюры некоторых искусных предшественников Пиранези, хорошо понимавших архитектуру и перспективу и обладавших очень отчетливым и ценным резцом. Здесь я ежедневно видел Piazza del Popolo, Колизей, площадь Св. Петра, собор Св. Петра снаружи и внутри, замок Ангела и многое другое. Эти картины глубоко запечатлелись во мне, и отец, обыкновенно весьма лаконический, много раз снисходил до того, что давал мне описание того или другого предмета. Его любовь к итальянскому языку и ко всему, что относится к этой стране, была очень сильно выражена. Он также несколько раз показывал мне небольшую коллекцию образцов мрамора и разных предметов естественной истории, привезенных им оттуда, а значительную часть своего времени он употреблял на описание своего путешествия, написанное по-итальянски, которое он собственноручно переписывал и редактировал по тетрадям, медленно и аккуратно. В этом ему помогал старый весельчак, учитель итальянского языка, по имени Джовинацци. Старик этот также недурно пел, и моей матери приходилось ежедневно аккомпанировать ему и самой себе на фортепиано; таким образом я узнал и запомнил наизусть Solitario bosco ombroso* прежде, чем стал понимать смысл слов.
Мой отец вообще любил учить и, удаляясь от дел, он охотно передавал другим то, что мог и знал. Так в первые годы своего брака он приучал мою мать к прилежному письму, а также к игре на фортепиано и к пению; при этом она увидела себя вынужденною приобрести некоторые познания в итальянском языке и некоторое умение говорить на нем.
Обыкновенно мы проводили свои свободные часы у бабушки, в просторной комнате которой было достаточно места для наших игр. Она умела занимать нас всякими мелочами и услаждать разными лакомыми кусками. В один рождественский вечер она увенчала все свои благодеяния тем, что устроила нам представление кукольной комедии и таким образом создала в старом доме новый мир. Это неожиданное зрелище могущественно привлекло к себе юные души; в особенности на мальчика оно произвело очень сильное впечатление, которое отразилось большим и продолжительным влиянием.
Маленькая сцена с ее немым персоналом, которую нам сперва только показали, а потом передали для собственного пользования и драматического оживления, была для нас, детей, тем дороже, что это был последний дар нашей доброй бабушки, которая вскоре после этого, вследствие ухудшения болезни, сначала исчезла с наших глаз, а затем навсегда была отнята смертью. Ее кончина имела для нашей семьи тем большее значение, что повлекла за собою полную перемену.
Пока жива была бабушка, отец остерегался производить в доме хотя бы малейшие изменения или поновления; но было хорошо известно, что он готовился к полной перестройке дома, которая и была теперь немедленно предпринята. Во Франкфурте, как во многих старых городах, при возведении деревянных построек позволяли себе, для выигрыша места, надстройку над улицей не только первого, но и следующих этажей, вследствие чего, конечно, улицы, особенно узкие, получали несколько мрачный и угрожающий вид. Наконец, был проведен закон, согласно которому тот, кто строил новый дом от основания, имел право выступать над фундаментом только вторым этажом, а остальные обязан был возводить вертикально. Мой отец, чтобы не терять выступающего пространства в третьем этаже, мало заботясь о внешнем архитектурном виде и стремясь лишь внутри устроить все хорошо и удобно, прибег, как и многие до него, к тому выходу, что верхние части дома поддерживались при постройке подпорками, а нижние, одна за другою, вынимались, и на место их как бы вдвигались новые, так что, когда от старого здания не осталось, собственно, ничего, новый дом мог все-таки считаться переделкою старого. Так как, следовательно, сломка и возобновление происходили постепенно, то отец мой решился не переезжать из дома, чтобы с тем большим удобством надзирать за постройкою и руководить ею, ибо техника постройки ему была хорошо знакома; к тому же он не хотел расставаться с семьею.
Эта новая эпоха была для детей очень неожиданною и странною. Комнаты, где их нередко держали в изрядной тесноте и мучили невеселыми уроками и работами, коридоры, в которых они играли, стены, о чистоте и сохранении которых прежде так усердно заботились, — все это рушилось под ломом каменщика, под топором плотника, и притом от нижних частей к верхним; видеть это все и в то же время как бы висеть в воздухе на балочных подпорках, занимаясь тем или другим уроком или известною работою, — все это вносило такое смущение в юные головы, которое нелегко было уравновесить. Но молодежь мало чувствовала неудобство, потому что ей предоставлено было несколько больше места для игр, чем до сих пор, а также возможностей висеть и качаться на балках и досках.
В первое время отец упорно преследовал свой план; но когда, наконец, была снесена частью и крыша и, несмотря на растянутую сверху вощанку, дождь стал достигать наших постелей, то он, хотя и неохотно, решился отдать детей на некоторое время к добрым соседям, которые уже раньше предлагали сделать это, и послать их в общественную школу.
Этот переход представлял много неприятного. Дети, до тех пор содержавшиеся отдельно в своем доме, в чистоте и благородстве, хотя и в строгости, были вытолкнуты в грубую толпу молодых созданий, и им совершенно неожиданно пришлось сносить всевозможные вещи от пошлых, дурных, даже бесчестных людей, так как у них не было никакого оружия, никаких способностей противиться всему этому.
Собственно, в это время я впервые познакомился с родным городом, так как мало-помалу начал все свободнее, без помех бродить по нему, частью один, частью со своими веселыми сверстниками. Чтобы сколько-нибудь передать впечатление, произведенное на меня серьезными и почтенным улицами города, я должен несколько забежать вперед с описанием места моего рождения, как оно постепенно развертывалось передо мною в своих различных частях.
Всего охотнее прогуливался я по большому мосту через Майн. Его длина, прочность и хороший вид делали его замечательным сооружением; притом он представляет почти единственный оставшийся от старого времени памятник той заботливости, какую светское правительство обязано проявлять по отношению к своим гражданам. Прекрасная река привлекала к себе мои взоры как вверх, так и вниз по течению, а когда на кресте, стоявшем на мосту, золотой петух сверкал на солнце, то я каждый раз испытывал радостное ощущение. Обыкновенно мы тогда проходили через Заксенгаузен и наслаждались переездом через реку за один крейцер. Так как тогда мы опять попадали на нашу сторону, то прокрадывались на винный рынок и любовались механизмом кранов при выгрузке товаров; особенно же занимало нас прибытие торговых судов, с которых сходили столь разнообразные и иногда странные фигуры.
При входе в город мы каждый раз почтительно приветствовали Заальгоф, который, во всяком случае, находился на том месте, где был, по преданию, замок императора Карла Великого и его наследников. Затем мы терялись в старом ремесленном городе и особенно в базарные дни охотно бродили в толпе, собиравшейся вокруг Варфоломеевской церкви. Здесь с давних времен густо теснилась толпа продавцов и разносчиков, которая настолько завладела этим местом, что в новейшее время нелегко было найти пространство для поместительного и приветливого учреждения. Лавки так называемого Фаррэйзена были для нас, детей, особенно замечательны, и мы снесли туда немало грошей, чтобы приобрести себе раскрашенные печатные листы с золочеными изображениями зверей. Но лишь изредка можно было протолкаться сквозь тесную, битком набитую, нечистоплотную рыночную площадь. Так, я припоминаю, что я всегда с ужасом убегал от соседних тесных и отвратительных мясных лавок. Зато Рёмерберг был приятным местом для прогулок. Дорога к новому городу через новую торговую часть была всегда весела и интересна; досадно было только, что около Либфрауенкирхе не было улицы, ведущей прямо к Цейлю, и нам постоянно приходилось делать крюк через Газенгассе или Катеринские ворота.
Но что более всего привлекало к себе внимание ребенка — это были многочисленные маленькие городки в городе, крепостцы в крепости, окруженные стенами монастырские участки и оставшиеся еще от прежних веков сооружения, похожие на замки, как Нюрнбергский двор, Компостель, Браунфельс (родовой замок Штальбургов) и многие замки, приспособленные в позднейшие времена для квартир и промышленных помещений.
В то время во Франкфурте не было ничего примечательного в архитектурном отношении; все свидетельствовало о давно минувшем времени, очень беспокойном для города и для всей страны. Ворота и башни, затем опять ворота, башни, стены, мосты, валы, рвы, которыми был обнесен новый город, — все это еще очень ясно указывало на то, что необходимость создать в беспокойные времена безопасность для повседневной жизни побудила к этим сооружениям, и площади, и улицы, даже новые, более широкие и красивые, были все обязаны своим происхождением лишь случаю и произволу, а не какому-нибудь упорядочивающему намерению. Таким образом, в мальчике укрепилась некоторая склонность к древностям, которая питалась и поддерживалась в нем особенно старыми хрониками и гравюрами на дереве, например, картинами Граве, изображавшими осаду Франкфурта; при этом у него проявлялось еще другое желание — охватить и человеческие отношения в их разнообразии и естественности, независимо от их интереса и красоты.
Одною из наших любимейших прогулок, которую мы старались доставить себе несколько раз в год, была прогулка внутри города вдоль городской стены. Сады, дворы, задние строения простираются вплоть до Цвингера; здесь можно видеть многие тысячи людей в их мелких, замкнутых домашних обстоятельствах. От щегольских и показных садов богачей до фруктовых садов бюргера, заботящегося о своем благополучии, оттуда до фабрик, площадок для беления и подобных учреждений, даже до самого кладбища (так как этот маленький мир лежал тоже внутри города) — мы проходили мимо самого разнообразного и причудливого, с каждым шагом меняющегося зрелища, которым наше детское любопытство не могло достаточно насладиться. Право, даже знаменитый хромой черт, снимавший по ночам для своего приятеля крыши домов в Мадриде, едва ли доставил ему столько интересного, сколько мы видели здесь под открытым небом, при ярком солнечном свете. Ключи, которые были нужны на этом пути, чтобы пройти через разные башни, лестницы и дверцы, были в руках управляющих, и мы не упускали случая улещивать, как только могли, их подчиненных.
Еще важнее и в другом смысле полезнее для нас была ратуша, так называемый Рёмер. Мы очень охотно блуждали в сводчатых залах ее нижнего этажа. Мы добились доступа в большую, очень простую залу заседаний совета. Стены ее были до некоторой высоты покрыты панелями, а на остальном пространстве были белы, как и своды, и нигде не было никакой живописи и вообще никаких изображений. Только на средней стене вверху можно было прочесть короткую надпись: «Мненье одного — все равно, что ничего; надо выслушать обоих: того и сего».
По старинному обычаю, для членов этого собрания были вдоль панелей, одною ступенью выше пола, устроены скамьи. Тут нам легко было понять, почему чины нашего сената распределялись по скамьям. От двери на левой руке до противоположного угла, как на первой скамье, сидели старшины, а в самом углу — староста, единственный, перед которым был маленький столик; налево от него до стороны, занятой окнами, сидели господа второй скамьи; вдоль окон простиралась третья скамья, которую занимали ремесленники; посредине залы стоял стол протоколиста.
Раз попав в Рёмер, мы часто смешивались с толпою, ожидавшей аудиенции бургомистра. Но наибольший интерес представляло все то, что относилось к избранию и коронованию императора. Мы сумели заручиться благорасположением привратника, чтобы подняться по новой, светлой, размалеванной фресками, императорской лестнице, запиравшейся решеткою. Комната для выборов, украшенная пурпурными обоями и причудливыми завитушками золоченой резьбы, вселяла в нас благоговение. С большим вниманием рассматривали мы створки дверей с причудливыми фигурами маленьких детей или гениев в императорском одеянии, отягощенных имперскими регалиями, и надеялись когда-нибудь увидеть коронацию собственными глазами. Из большой императорской залы можно было выбраться только с большим трудом, и мы считали за истинного нашего друга того, кто мог рассказать нам что-нибудь о деяниях императоров, поясные портреты которых были размещены на некоторой высоте.
О Карле Великом мы узнали много сказочного, но исторический интерес начинался собственно с Рудольфа Габсбургского, который своим мужеством положил конец великой путанице. Карл Четвертый также привлекал к себе наше внимание. Мы уже слышали об его Золотой Булле и об уголовном уложении, а также и о том, что он не заставил Франкфурт поплатиться за приверженность к его благородному сопернику, Гюнтеру Шварцбургскому. Мы слышали похвалы Максимилиану, как другу человечества и бюргеров, а также пророчество, что он будет последним императором из немецкого дома; последнее, к сожалению, оправдалось, потому что после его смерти выбор колебался только между испанским королем Карлом Пятым и королем французов — Франциском Первым. К тому же с тревогою прибавляли, что и теперь ходит подобное предсказание или, вернее, предзнаменование, ибо очевидно, что на стене остается место только для портрета одного императора, — обстоятельство, хотя, по-видимому, и случайное, но беспокоившее умы патриотов.
Делая подобный обход, мы не забывали зайти и в собор и посетить там могилу храброго Гюнтера, уважаемого как друзьями, так и врагами. Замечательный камень, покрывавший ее когда-то, поставлен теперь на хорах. Находившаяся как раз рядом с ним дверь, ведущая в конклав, долгое время оставалась закрытою для нас, пока нам наконец не удалось добиться от высших властей доступа и в это знаменательное место. Но мы лучше бы сделали, если бы рисовали его, как прежде, в своем воображении, потому что это столь замечательное в немецкой истории место, где собирались самые могущественные князья для столь важного акта, не только не было достойно украшено, но еще и обезображено балками, жердями, лесами и тому подобным дрекольем, которые хотелось убрать куда-нибудь в сторону. Тем более была возбуждена сила нашего воображения и приподнято наше душевное настроение, когда мы вскоре после этого получили разрешение присутствовать при показывании в ратуше Золотой Буллы некоторым знатным иностранцам.
Мальчик с жадностью воспринимал то, что ему не раз рассказывали члены его семьи, а также старшие родственники и знакомые о двух быстро последовавших одна за другою коронациях; не было ни одного франкфуртца известного возраста, который не считал бы оба эти события и всё, что их сопровождало, за важнейший момент своей жизни. Великолепно было коронование Карла Седьмого, при котором в особенности французский посланник давал роскошные празднества с большою щедростью и со вкусом, но тем печальнее для доброго императора были последующие годы, когда он не мог удержать за собою своей резиденции, Мюнхена, и как бы должен был умолять о гостеприимстве свои имперские города.
Хотя коронация Франца Первого была не так блистательна, но она была украшена присутствием императрицы Марии Терезии, красота которой произвела, по-видимому, такое же сильное впечатление на мужчин, какое серьезная, величавая фигура и голубые глаза Карла Седьмого произвели на женщин. Во всяком случае, оба эти рода соперничали друг с другом, чтобы внушить чуткому мальчику самое выгодное представление об обеих этих личностях. Все эти описания и рассказы происходили в веселом и спокойном настроении, так как Аахенский мир в то время положил конец всякой вражде; как о тех празднествах, так же с удовольствием рассказывали и о предшествовавших военных походах, о сражении при Деттингене и о разных других замечательных событиях минувших лет. Все эти значительные и опасные вещи казались — как это обыкновенно бывает по заключении мира — только предметами для интересной беседы счастливых и беззаботных людей.
После того, как мы около полугода довольствовались исключительно таким патриотически суженным кругозором, подоспело время ярмарок, которые всегда производили во всех детских головах необыкновенное брожение. Постройка множества лавок, создавшая в городе в короткое время новый город, волнение и суета, выгрузка и распаковка товаров — все это возбуждало наше любопытство, неукротимо деятельное с первых моментов нашего сознания, а также бесконечное стремление к приобретению разных детских вещей, которое подрастающий мальчик старался так или иначе удовлетворить, насколько это позволяли силы его маленького кошелька. В то же время слагалось и представление обо всем том, что мир производит, в чем он нуждается и чем обмениваются между собою обитатели разных частей его.
Эти крупные эпохи, наступавшие весною и осенью, возвещались своеобразными празднествами, которые казались тем более почтенными, что они живо воспроизводили старые времена, и то, что от них дошло до нас. В день проводов весь народ был на ногах и теснился на Фиргассе, к мосту и далее до Заксенгаузена; все окна были заняты, хотя во весь день не происходило ничего особенного. Толпа, казалось, существовала лишь для того, чтобы тесниться, а зрители — чтобы смотреть друг на друга; то, в чем собственно заключался интерес, происходило лишь по наступлении ночи и не столько созерцалось глазами, сколько принималось на веру.
В те старые беспокойные времена, когда каждый по своему усмотрению совершал несправедливости или по желанию осуществлял права, торговые люди, едущие на ярмарки, по произволу подвергались истязаниям и притеснениям со стороны разбойников благородного и неблагородного происхождения, так что владетельные князья и другие могущественные сословия отправляли своих людей во Франкфурт в сопровождении вооруженной силы. Но здесь и имперские города не хотели уронить себя и свою область; они выступали навстречу пришельцам, и тут иногда происходили споры о том, насколько могли приблизиться эти провожатые и могли ли они вступить в самый город. Это происходило не только при торговых и ярмарочных делах, но и тогда, когда приближались к городу высокие особы, в военные и мирные времена, а в особенности в дни выборов, и часто дело доходило до схваток, если какая-нибудь свита, которую город не ж

ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЁТЕ
(1749—1832)


Иоганн Вольфганг Гёте, величайший из немецких поэтов, родился 28 августа 1749 года во Франкфурте-на-Май¬не. Отец его, имперский советник Иоганн Каспар Гёте, был человек сильного и твердого характера, несколько сухой, хорошо образованный и пользовался в городе всеобщим уважением; мать поэта, Екатерина Елизавета, отличалась веселым и живым, приветливым характером, душевной мягкостью и живою фантазией.
Вольфганг был настоящим баловнем судьбы, которого природа щедро наделила всеми дарами — внешними и внутренними. Он обладал очень красивой наружностью — особенно украшали его большие черные глаза и роскошные темно-каштановые волосы. Ростом он вышел в отца — высокого статного мужчину, — внутренним же складом он более подходил к жизнерадостной матери, которую особенно нежно любил.
Уже в ранние годы детства Вольфганг показал себя необыкновенным ребенком. Все окружающее живо и глубоко интересовало его и вызывало в нем совсем не детские впечатления и мысли. По примеру матери, он сочинял сказки и рассказывал их своим сверстникам, интересовался религиозными вопросами, рано выучился разным языкам, древним и новым; рано начал он и писать стихи.
В 1765 году Вольфганга послали в Лейпциг, в университет, где он, по желанию отца, должен был заняться изучением юридических наук. Тогдашняя университетская наука, однако, далеко не удовлетворила молодого поэта. Он более интересовался поэзией и литературой, остановившись в особенности на изучении Шекспира, который произвел на него сильное впечатление. Вместе с тем он очень интересовался историей искусства и учился рисованию. К этому времени относятся и некоторые его ранние литературные произведения, в том числе пьесы «Совиновники» и «Хандра влюбленного».
В Лейпциге Гёте вел весьма неправильную и невоздержанную жизнь, вследствие чего здоровье его так пошатнулось, что он должен был возвратиться в родной Франкфурт, где еще долго хворал. Во время своей болезни он сблизился с несколькими лицами, оказавшими на него немалое влияние. Г-жа Клеттенберг, занимавшая его религиозными беседами, заставила его много думать о религии, а пользовавший его врач, любитель алхимии, заинтересовал его этим предметом; так что юный Гёте, выздоровев, стал усиленно заниматься чтением химических и алхимических книг. Когда Гёте совсем поправился, он, по желанию отца, поехал в Страсбург заканчивать свое университетское образование. Здесь он завел много знакомств, имевших большое значение в его жизни. Университетской наукой он и здесь занимался мало и неохотно. Гораздо более интересовался он вопросами искусства и литературы. Одним из важнейших событий этого периода было знакомство его с Гердером, который выяснил молодому поэту значение Гомера и Шекспира и необходимость для немцев воспринять новое, самостоятельное и реальное направление, отрешась от французского ложного классицизма и условных правил искусства.
В августе 1771 года Гёте, наконец, кое-как защитил свою диссертацию и возвратился во Франкфурт. Здесь он снова нашел круг друзей и знакомых, старых и новых, более или менее отразившихся в его жизни. Среди этих лиц видное место занимал Мерк — умная голова, послужившая Гёте моделью для Мефистофеля. Для продолжения занятий юриспруденцией отец Гёте послал его в Вецлар, где поэту пришлось быть практикантом при имперской судебной палате. Вскоре, однако, он опять вернулся во Франкфурт и отдался главным образом литературным занятиям.
Весною 1773 года вышла в свет драма «Гец фон Берлихинген». Впечатление, произведенное этим литературным явлением, было громадно и не только сразу создало автору большую известность, но прямо поставило его во главе литературного движения «бурных стремлений».
За это время девушка, в которую Гёте был влюблен, Шарлотта Буфф, вышла замуж. Тоска о потерянной любви и грустная история самоубийства одного из молодых знакомых Гёте, Ерузалема, застрелившегося от любви к замужней женщине, — таковы были непосредственные поводы к возникновению знаменитейшего из произведений гётевой молодости — романа «Страдания молодого Вертера». В этом романе Гёте рассказал историю своей любви к «Лотте», прибавив некоторые черты из жизни Ерузалема. «Вертер» имел успех, превзошедший всякие ожидания, и сразу доставил молодому автору громкую славу в Германии и за границей. На чувствительную немецкую молодежь роман этот так сильно подействовал, что началась настоящая эпидемия самоубийств в подражание герою романа.
В период 1772—1774 годов возникли и многие другие произведения Гёте: драма «Клавиго», некоторые сцены из «Фауста», «Прометей», «Магомет», «Вечный жид» и много мелких стихотворений. Но «Геца» и «Вертера» одних было достаточно, чтобы возбудить всеобщий интерес к новому блестящему светилу, появившемуся в немецкой литературе. Во Франкфурт стали приезжать разные знаменитости, чтобы лично познакомиться с гениальным молодым поэтом.
К концу 1774 года относится также начало знакомства Гёте с семейством франкфуртского банкира Шёнемана, в дочь которого Елизавету, или Лили, как ее обычно называли, поэт не замедлил влюбиться и был даже помолвлен с нею. Но жениться ему не хотелось: он боялся женитьбы, считая ее, по-видимому, тормозом для своих планов и предприятий. Стремясь подавить свою страсть, Гёте внезапно уехал с двумя из своих новых друзей (братьями Штольберг) в Швейцарию, по возвращении из которой застал свою невесту несколько охладевшей к нему, и брак расстроился. В течение 1775 года вся литературная деятельность Гёте носит отпечаток его новой любовной истории. В это время он написал драму «Стелла», оперетту «Эрвин и Эльмира», «Парк Лили» и другие произведения, где любовь и ее терзания играют главную роль.
В октябре этого года Карл Август, герцог Веймарский, пригласил Гёте к своему двору. В конце XVIII века владетельные особы нередко искали сближения со знаменитыми писателями, стараясь украсить свой двор присутствием выдающихся поэтов, философов, ученых. Маленький Веймар хотя и не мог тягаться в других отношениях с богатыми и могущественными государствами, но по части покровительства талантам не отставал от них.
Первое время своей жизни в Веймаре Гёте, заключив тесную личную дружбу с герцогом, отдался всецело разным удовольствиям и развлечениям. Веймарские «гении» веселились и кутили вовсю, устраивая бесчисленные празднества, пикники, спектакли. Мало-помалу, однако, поэт начал уставать от разгульного гениальничанья и переходить к более серьезной жизни. Чтобы удержать его при своем дворе, герцог дал ему должность тайного легационного советника с правом голоса в государственном совете и впоследствии все повышал его на зависть придворным. Гёте стал принимать все большее участие в государственных делах, но не оставлял и литературной деятельности, готовя такие произведения, как «Эгмонт», «Ифигения», «Тассо», «Вильгельм Мейстер». Характер его за это время сильно изменился: из возбужденного, страстного юноши он стал все более превращаться в сдержанного, замкнутого в себе, вечно деятельного человека. Друзья находили, что его нельзя узнать, и горько сетовали на происшедшую в нем перемену. Особенно изменился Гёте со времени второго путешествия в Швейцарию, которое он совершил в 1779 году вместе с герцогом. Кроме поэтических работ, он стал отводить все более времени научным занятиям, интересуясь то минералогией, то ботаникой и сравнительной анатомией. Интерес к этим наукам с тех пор не покидал его всю жизнь, и он сделал в них открытия, которые увековечили его имя как естествоиспытателя.
Государственная и придворная деятельность сильно утомляла и тяготила Гёте. Ему хотелось отдохнуть на свободе, докончить начатые поэтические труды. И вот в конце лета 1786 года он неожиданно уехал в Италию, куда его давно тянуло как в классическую страну искусства. Он посетил Венецию, Феррару, Болонью, Рим, Неаполь, Сицилию. Везде он наслаждался роскошной природой юга, изучал древности, памятники искусства, учился живописи, пока не убедился, что не имеет таланта к ней. Не оставлял он и поэтической деятельности. Закончив «Ифигению» и «Эгмонта», он принялся за «Тассо», составил план «Фауста» и приготовил некоторые новые сцены этой трагедии. Путешествие в Италию имело глубокое влияние на окончательную выработку характера Гёте. Из прежнего порывистого романтика он сделался величаво-спокойным, уравновешенным классиком; от полного пренебрежения к внешней отделке произведений он перешел к строгому культу художественной формы.
Возвратившись летом 1788 года в Веймар, поэт почувствовал себя одиноким. Различие взглядов отдаляло его от прежнего круга друзей. К появившимся в печати новым его произведениям («Ифигения», «Эгмонт», «Тассо») немецкая публика отнеслась холодно, не поняв их красот. Последнее, впрочем, в значительной степени объясняется тем, что умы в то время были заняты более всего политическими событиями. Назревала Великая французская революция, которая вспыхнула в 1789 году и повела за собой в ближайшие годы вмешательство других держав и вторжение их во Францию. В 1792 году Гёте сопровождал на войну Карла Августа, присоединившегося к войскам герцога Браун¬швейгского. По возвращении в Веймар наступил более спокойный период, длившийся до наполеоновского вторжения в Германию в 1806 году. За это время Гёте тесно сблизился с Шиллером и создал целый ряд выдающихся произведений зрелого, законченного таланта: завершены были «Учебные годы Вильгельма Мейстера», написаны были «Алексис и Дора», «Герман и Доротея», «Рейнеке-Лис», целый ряд превосходных баллад, подвинут вперед «Фауст». Нашествие Наполеона обошлось для Веймара довольно благополучно: поставив герцогство в зависимость от себя, завоеватель оставил его в покое. В 1808 году вышли в свет 12 томов сочинений Гёте, в том числе и вся первая часть «Фауста». Это великолепное создание произвело на современную публику гораздо меньше впечатления, чем можно было ожидать, и лишь со временем оно было оценено по достоинству.
С 1812 года опять начались политические волнения, опять ненавистная поэту война охватила всю Европу. Гёте держался в стороне от политики, не обращая внимания на упреки в отсутствии патриотизма. Он писал свою автобиографию («Правда и поэзия моей жизни»), занимался историей и поэзией Дальнего Востока — Персии и Китая, — как бы нарочно удаляясь от современности. Очень заинтересовало его появление собрания стихотворений персидского поэта Гафиза в немецком переводе; стихотворения эти так понравились нашему поэту, что ему захотелось написать самому что-нибудь в этом роде. В это время он познакомился с Марианной фон Виллемер, молодой женой франкфуртского банкира, отличавшейся не только красотой и умом, но и поэтическим талантом. И вот между ней и стареющим поэтом (которому было уже за 60 лет) возникло нечто вроде платонической любовной связи, нашедшей себе выражение в «Западно-восточном Диване».
Годы шли; революция и наполеоновские войны миновали, и остаток дней Гёте протекал среди политического мира. Он спокойно занимался искусствами и наукой, доканчивал начатые произведения и создавал новые. Самым важным делом по¬следнего периода его жизни было создание второй части «Фауста», из которой раньше были написаны только отрывки. В этом деле существенную роль сыграл его секретарь Эккерман. Гёте хотел было уже ограничиться одним планом этой второй части, поместив его в своей автобиографии, но Эккерман убедил поэта не спешить с решением и попытаться привести план в исполнение. Гёте внял этому совету и в 1825 году принялся за работу, а в июле 1831 года громадный труд был приведен к концу. Гёте высоко ценил этот свой подвиг и чувствовал себя очень счастливым. «Дальнейшую свою жизнь, — сказал он Эккерману, — я считаю теперь для себя не более, как подарком; теперь в сущности все равно, сделаю ли я еще что-нибудь или нет». Недолго пришлось ему и жить после этого: в марте 1832 го¬-
да престарелый поэт сильно простудился, слег и умер.

Н.А.Холодковский