Оглавление

Из России с надеждой, в Россию с любовью 6
«I will love you tonight» 72
Звонок среди ночи 88
Собачке Жорж Занд 102
Ветер с Гудзона 111
Стеклянный потолок 121
На смерть поэта 132
Кисет с махоркой 151
Смерть полковника Садикова 161
«Прощай, Елецкой» 176
Славик обещал вернуться 188
Полгода женского счастья 203
Эрзац-жена 223
Соната в до-миноре 238
Как тяжко быть импотентом 251
Слабый пол 263

Предисловие

Вопрос, который чаще всего задают мне читатели, звучит примерно так: «Это правда случалось в жизни — то что вы описываете?»
Надо признаться, я каждый раз теряюсь. Потому что на этот вопрос могут быть два прямо противоположных ответа: «да, все это случилось в реальной жизни» и «нет, это все я придумал». И оба ответа будут правильными.
Судите сами: каждая (ну, почти каждая) деталь, все коллизии и отдельные обстоятельства взяты из окружающей меня жизни; но вместе с тем ни одна история целиком, в том виде, как я ее написал, в реальности не происходила.
Из отдельных, совершенно реальных фактов и деталей я составлял сюжеты своих рассказов, помещая в них характеры, которые встречал в реальной жизни, и придавал всему этому смысл, который считал нужным. Вот и все. Таким образом, да, это происходило, хотя не совсем так и не совсем с этими людьми. Тем не менее, я с уверенностью говорю: все это правда.
В настоящий (пятый по счету) сборник я включил повесть и пятнадцать разных по теме рассказов. Из них только четыре рассказа входили ранее в мой сборник «Замуж в Америку», остальные — новые. И в рассказах, и в повести речь идет о жизни в России, об эмиграции и о жизни в Америке.

Автор


ИЗ РОССИИ С НАДЕЖДОЙ,
В РОССИЮ С ЛЮБОВЬЮ
(ПОВЕСТЬ)


1. Праздник мимозы

С самого утра ему повезло: у входа в метро смуглые усатые люди (позже их стали называть «лицами кавказ¬ской национальности») продавали мимозу. Растолкав покупателей, Полин всунул в смуглую руку два рубля и получил букетик желтых комочков. Всю дорогу от Речного вокзала до Лермонтовской в переполненных вагонах он выполнял сложные маневры с целью сохранения букета: поднимал его над головой, прятал за спину, укрывал на груди... В то же время мысленно он распределял и перераспределял праздничные подношения: если мимоза — начальнице, то конфеты — Ксюше, а шоколад — Наде. (Плитка шоколада и коробка конфет лежали в порт¬феле.) А можно так: цветы — Наде, шоколад — Ксюше, конфеты начальнице. Так, пожалуй, лучше: начальница, по прозванию Товарищ-Парамонова, получает солидную коробку трюфелей, Наде — романтические цветы, символизирующие весну, а Ксюше просто знак внимания в виде шоколадки. Да, так будет правильно.
На выходе у Лермонтовской к нему привязался лысый субъект с голосом трагического актера. Он умолял Полина перепродать ему букетик:
— Вы не представляете, молодой человек, как это мне необходимо. Вы заплатили за эти цветы три рубля, не более того, а я готов дать вам тридцать! Притом вы составите счастье целой жизни. Умоляю! — говорил он с трагическими переливами.
Тридцать рублей были для Полина в то время немалые деньги — пятая часть его месячной зарплаты, но он перестал бы себя уважать, если бы поддался соблазну.
Хотя по календарю это был обычный рабочий день, только канун праздника, в редакции с утра уже никто не работал. Сотрудники сбивались в стайки в коридорах, слонялись из комнаты в комнату, отыскивая еще не по¬здравленных и не расцелованных сотрудниц. Из зала заседаний, украшенного плакатом «8 Марта — Международный женский день», доносилось уютное позвякивание посуды. Полин сразу включился в праздничную суету.
Ксюша сидела на своем месте, в приемной главного редактора. Полин поздравил ее и чмокнул в круглую щечку.
— Спасибо, — ответила Ксюша, не отрываясь от печатной машинки. — Положи туда, в ящик.
Полин приоткрыл ящик и увидел там с десяток точно таких же шоколадных плиток, как та, что он держал в руке. Видимо, весь мужской состав редакции рассуждал сходным образом...
— Кто там? — мотнул он головой в сторону кабинета.
— Да Ромуальдыч засел с утра. Тут уж столько народу на очереди...
Ромуальдычем почему-то прозвали секретаря парторганизации Семена Рафаиловича Рахмаловича. «Это надолго», — решил Полин и пошел разыскивать Надежду.
На месте ее не было, хотя пальто ее висело в углу. Полин завернул свой букет в газету и стал ходить из кабинета в кабинет, рассчитывая где-нибудь наткнуться на Надю. Спрашивать повсюду, не знаете ли, где Кружко, было неудобно, и так по редакции ходили сплетни насчет их отношений, поэтому в каждом кабинете (редакторы сидели по три-четыре человека на комнату) он поздравлял женщин, обменивался со всеми шутками, выслушивал новые анекдоты, смеялся, строил со всеми догадки относительно целей визита Ромуальдыча к Товарищ-Парамоновой, затем переходил в другой кабинет, где повторялось все то же. Часа за два он обошел всю редакцию, но Нади Кружко не нашел. С трудом скрывая досаду, он поплелся в свою комнату, как вдруг услышал ее голос, доносившийся с лестничной площадки. Он поспешно снял газетную обертку с букета и бросился к лестнице, составляя на ходу игривую поздравительную фразу, что-то вроде «самой женственной женщине среди женщин нашей преимущественно женской редакции»... Но то, что он увидел, заставило его забыть поздравление.
Из двух слившихся в поцелуе фигур одна, без сомнения, принадлежала Надьке. Полин дернулся, попятился назад и укрылся за углом коридора. И тогда только задался вопросом «а с кем?..» Высокий, лысоватый, в сером костюме... да это же Подпыхин! Ну и нашла... Тоже мне — герой романа, от одной фамилии тошно становится. Правда, некое несомненное достоинство у него было — по крайней мере, в Надиных глазах: он был холостым, в отличие от остальных сотрудников мужского пола, добивавшихся ее благосклонности. Включая Полина...
Праздничное настроение улетучилось. Полин прокрал¬ся в свою комнату, где, по счастью, никого не было, сел за свой стол и отвернулся к окну. Невидящим взглядом он смотрел на грязный весенний снег за окном и глубоко дышал, пытаясь унять сердцебиение. Измена Нади больно ранила. Но позволь — какая же это измена? Какое он, Полин, имеет право на эту женщину? Так она и скажет, если он полезет к ней объясняться: «Какое ты имеешь на меня право? Ты, Саша, женатый человек, а мне уже двадцать девять... Мало ли что между нами было, это ничего не значит!»
Эту фразу — «ты женатый человек, а мне двадцать девять» — Саша слышал от нее много раз. Нет, не стоит объясняться. Надо делать вид, что ничего не случилось, и спустить все на тормозах... если только хватит у него духа. А какой еще выход? Разводиться, что ли? Оставить жену с дочкой и жениться на Надежде Кружко? Ему вспомнились многочисленные романы этой редакционной Мессалины: Стукалов, Ленька Фридман, и этот, который уволился в прошлом году... Странное дело, подумал Полин, когда он влюбился и добивался ее чуть ли не год, его это не смущало...
Дверь в комнату шумно распахнулась, Полин неохотно обернулся и увидел Ромуальдыча. Волнение и лихорадочное возбуждение проглядывали через его обычную маску твердокаменной партийной серьезности.
— Полин, Саша, зайди ко мне. Разговор есть. Прямо сейчас.
Встревоженный вид и то, что партсекретарь впервые назвал его по имени, озадачили Полина. Он выбрался из-за стола и пошел по коридору в партком. Ромуальдыч прикрыл за ним дверь, указал ему место за длинным столом, а сам сел в председательское кресло на торце. Некоторое время сосредоточенно смотрел на ноготь большого пальца, потом прокашлялся и угрюмо буркнул:
— Ну ты знаешь, что произошло.
Полин первым делом подумал о Наде. Хотя вряд ли из-за Надькиных романов партийные инстанции так бы взволновались.
— Что вы имеете в виду? — осторожно спросил он.
— Ты действительно не знаешь? Вайнштейн. Подал заявление.
— Какое заявление?
Ромуальдыч посмотрел на него как на полного идиота:
— В Израиль, на постоянное жительство.
Вайнштейн? Вот те и на! Воистину: в тихом омуте...
— Скажи мне правду, Полин. Он с тобою делился?
Между прочим, обращение на «ты» не свидетельствовало ни о дружеской близости, ни о доверии, а было принадлежностью партийного стиля.
— Да боже упаси! Что вы, Семен Ромуальдыч... то есть Рафаилович! Мы с ним еле знакомы. С какой стати он будет со мной откровенничать?
— Слушай, Полин. Ты хоть и не член партии, но я тебе доверяю. — Ромуальдыч привстал со своего кресла и придвинулся к собеседнику. — Ты понимаешь, как может отъезд этого Вайнштейна отразиться на всех нас? Ты догадываешься, что я имею в виду?
Нет, Саша не догадывался. «На всех нас»? Как это нужно понимать? Кто это «мы»? Сотрудники редакции? Или только часть их? Неужели секретарь парткома Рахмалович вспомнил, что он не только секретарь, но и...
— Что я слечу, это уж само собой. Но плохо будет и тебе, и другим... Ты понимаешь? Поэтому я тебя прошу... очень прошу: побеседуй с ним как следует. Жестко. Что, мол, ты, сволочь, затеял? О других ты не думаешь? Отговори его во что бы ни стало. Иначе разгонят. Издательство, скажут, идеологический фронт, а тут засели... И попрут всех этих... которые потенциально... Попрут под каким-нибудь предлогом. Понимаешь?
Полин поерзал на стуле, поглядел по сторонам:
— Поговорить-то можно, я не отказываюсь. Только с какой стати он меня послушает?
— Ты объясни ему, ты поговори с ним как... как... — Ромуальдыч покраснел, зажмурил глаза и произнес еле различимым шепотом: — ...как еврей с евреем.
На банкет, посвященный Международному женскому дню, Полин не остался: не хотел встречаться с Кружко. Когда в середине дня весь состав редакции дружно устремился в зал заседаний к сервированному столу, Полин задержался в кабинете, незаметно надел пальто и выскользнул на улицу. Злополучный букет мимозы он снова завернул в газету и повез домой — поздравить жену.
В вагоне было тесно, и ему опять приходилось всячески маневрировать, чтобы не смяли букет. В какой-то момент ему повезло: освободилось место. Он плюхнулся на сиденье, положил букет на колени и прикрыл его портфелем. И тут же увидел справа от себя Вайнштейна. Тот тоже сидел согнувшись, прикрывая портфелем пакет из серой бумаги. Их взгляды встретились, оба они через силу улыбнулись.
— Вы тоже сбежали? — спросил Полин, хотя это было и так очевидно.
— Да, воспользовался, сегодня можно раньше уйти.
Оба замолчали. Полин не обманул партийное руководство, когда сказал, что они с Вайнштейном малознакомы. Этот сдержанный, суховатый человек неопределенного возраста не вызывал желания сойтись поближе или просто поболтать, рассказать анекдот. Работником он считался серьезным, знающим. Его областью была научно-популярная литература. Он всегда держался особняком, одевался странно — во все темное, никогда не принимал участия в совместных трапезах в обеденный перерыв и всегда спешил домой, где его ждала жена и трое детей. Трое детей по тем временам в московских условиях считалось невероятным изобилием, над ним и его женой за глаза посмеивались: «плодовиты, как кролики». Полин за годы службы в редакции, кроме «здрасьте» и «до свидания», не сказал с ним, кажется, ни слова. И тем не менее, Вайнштейн как будто даже не удивился, когда Полин его попросил:
— Мне нужно с вами поговорить. Но не здесь. Давайте выйдем на следующей остановке. Я постараюсь не задерживать вас долго.
Вайнштейн кивнул головой, и на «Библиотеке им. Ленина» они вышли на платформу.
— Это правда? — спросил Полин, когда они уселись рядом на скамейку.
— Что именно?
— Насчет заявления на выезд.
Не то чтоб Полин рвался выполнить партийное задание, но ему было любопытно: до тех пор ему не приходилось беседовать с живым «подавантом».
Вайнштейн ответил не сразу. Он помедлил, бережно укладывая свой пакет на скамейку.
— Яйца, два десятка, жена просила, — объяснил он смущенно. И тут же совсем другим голосом: — Да, это правда, мы подали заявление на эмиграцию в Израиль. Вы, наверное, хотите знать, как это делается? С чего начать? Какие документы?
Полин нервно оглянулся: не слышал ли кто...
— Нет, нет, что вы, мне это не нужно, мне это и в голову не приходит, — поспешно произнес он. — То есть не подумайте, что я вас осуждаю или там как-нибудь...
Я считаю, что каждый должен отвечать за себя, верно?
— Не совсем, — покачал головой Вайнштейн. —
В Талмуде сказано, что евреи еще отвечают и друг за друга.
При слове «талмуд» Полин вздрогнул, но не оглянулся — сделал над собой усилие.
— А что... вы читали... этот... эту книгу?
— Да. Могу вам подарить, когда буду уезжать.
Он почти что улыбнулся, увидев испуг собеседника.
— Нет, я никуда отсюда не уеду, — громко сказал Полин. — Какая ни есть — это своя страна. Здесь все свое, знакомое, а там...
— Послушайте, я вас не уговариваю ехать, это вы заговорили об отъезде. — В голосе Вайнштейна послышалась ирония. — Живите здесь, где все знакомо. А я от этого знакомого хочу уехать.
— Вы уедете, а у нас будут неприятности. Об этом вы подумали?
Вайнштейн внимательно посмотрел на Полина.
— Видите ли, антисемитизм начался в этой стране не из-за моего отъезда.
— Но теперь у него появится оправдание.
Вайнштейн снова покачал головой:
— У антисемитизма нет и не может быть оправдания. Он не зависит ни от свойств евреев, ни от их поступков. Антисемитизм целиком определяется свойствами самих антисемитов — больше ничем. Так что уеду я или нет — неприятности у вас в этой стране все равно будут.
— Продолжать этот разговор бесполезно, мы говорим на разных языках, — сказал Полин и поднялся навстречу прибывающему поезду.
Так они расстались, не попрощавшись.
Дома Полина ждала неожиданность: Люба уже вернулась с работы.
— Нас раньше отпустили в честь праздника, — сказала она, выходя из кухни в прихожую. — А Машу забирать только через час.
Тут она увидела в руках мужа веточки мимозы, завернутые в газету. Ее всегда бледное лицо порозовело, она спросила тонким голосом:
— Мне, да? Спасибо.
Саша молча протянул ей мимозу вместе с газетой.
— Я боялась, что ты забудешь... Ты в последнее время стал такой... такой... безразличный.
На ее глазах выступили слезы.


2. Праздник пирожков

Только пройдя через проходную и ступив в лифт, Полин вспомнил, что сегодня во второй половине дня будет банкет по поводу сорокалетия выхода в эфир. И точно, в главном помещении, где были установлены телетайпы, мониторы и копировальные машины, уже сдвигали столы — пока еще голые, не покрытые скатертями, но длинные, вместительные, готовые принять на себя обильную еду и выпивку. Три-четыре женщины суетились около столов, доставая из картонных ящиков посуду. «Очень хорошо, — подумал Полин, — пусть трудятся здесь. В эфире все равно от них проку немного».
Он прошел в дальний конец огромного помещения, где невысокими перегородками были выкроены из пространства закутки для каждого сотрудника — «кубики», как их называли. В каждом таком «кубике» был компьютер, монитор, стационарный магнитофон и множество кассет, папок, книг, а также всякие личные вещи, отличавшие один «кубик» от другого. У Полина, к примеру, стоял на столе портрет его пятилетнего сына, названного на американский манер Alex Junior, Саша-младший. На каждой стене — большие строгие часы, постоянно напоминающие, что время мчится, а программа должна быть в эфире вовремя, секунда в секунду.
Какой сегодня день? Среда. Значит, «Нью-Йорк, Нью-Йорк» — обзор общественной, политической и культурной жизни мегаполиса. Выходит в эфир в три часа. Время, вроде, есть, хотя особенно прохлаждаться не рекомендуется. Тем не менее, он достал из шкафчика большую синюю кружку с надписью Voice of Liberation и не спеша пошел в дальний конец коридора. Там у кофейного автомата, как у деревенского колодца, собрались посудачить несколько сотрудников русской редакции. Полина они встретили смешками:
— Кому банкет, а кому вкалывать.
— Невезуха, Алекс, а?
— Ладно, за час всего не выпьют и не слопают, — отшучивался Полин. — А вы, ребята, скрипты бы пораньше закончили ради праздника.
— Не горячись, родимый, все будет вовремя, — сказал Игорь Гагарин.
— Или чуток позже, — ввернул Жора Гулящев.
Ева погладила Алекса по плечу:
— Не нервничай. Бутылку пива мы тебе припрячем. И конечно, пирожок.
Пирожок в русской редакции был больше, чем пирожок — это был символ редакции, предмет особой гордости. Из-за этих пирожков и, конечно, обильной выпивки под селедочку на праздники в русскую редакцию стекались все народы, населяющие нью-йоркский отдел радиостанции — от братских советских республик до Зимбабве и Индонезии. Все флаги в гости к нам...
Тайну приготовления настоящих русских пирожков и вымоченной в чае селедки хранили пожилые дамы из старой русской эмиграции. Злые языки говорили, что на службе их держат исключительно за эти таланты, поскольку ничего другого они делать не могли, но это было неправдой. Держали их на службе по другой причине. Дело в том, что сотрудники радиостанции Voice of Liberation, «Голос Освобождения», по своему правовому положению были приравнены к государственным служащим, а это значило, в частности, что работника радиостанции практически нельзя было уволить ни при каких обстоятельствах. Когда-то очень давно, лет сорок назад, их взяли на работу, несмотря на жуткое произношение и отсутствие всякого образования — просто потому, что никого другого не было. А эти дамы по-русски вроде бы говорят, а что это за русский язык, американское начальство знать не могло... Так они и сидели здесь с тех пор, жаря пирожки, вымачивая селедку в чае и накапливая стаж для пенсии. По этой самой причине, из-за огромного стажа, уволить их нельзя было даже в случае сокращения штатов: в американских государственных учреждениях действует принцип «первым сокращают того, кто пришел последним». А селедочно-пирожковые дамы пришли первыми...
Полин вернулся в свой «кубик», удобно уселся в кресло, улыбнулся фотографии Саши-младшего и собрался было сделать глоток кофе, как зазвонил телефон. Сдержанный голос секретарши сказал: «Джеймс вызывает вас».
— Может, после программы? Я сегодня делаю «Нью-Йорк, Нью-Йорк».
— Нет, сейчас. — Секретарша была лаконична и непреклонна.
Джеймс Олсток возглавлял Советский отдел, ему подчинялись редакции всех братских республик. Человек он был спокойный, работу свою старался выполнять с минимальным напряжением и в дела редакций без крайней необходимости не вмешивался: может быть, оттого, что, не зная языков, боялся попасть в глупое положение. Занимался он главным образом отношениями с разными государственными и общественными организациями. Так было и на этот раз.
— Алекс, тут есть небольшое дело... ну, касательно пиара. Кофе хотите, у меня свеженький? Как хотите... — Джеймс сделал паузу, отделявшую неофициальную часть от сугубо официальной. — Я вам уже говорил, еврейские организации жалуются, что мы им недостаточно внимания уделяем.
— Как же недостаточно? — взвился Полин. — Одних интервью с руководителями Еврейского комитета за этот год...
— Ну, вы считаете много, они считают мало... Это субъективно. Во всяком случае, ссориться с ними не стоит... вы понимаете? А дело такое: в Нью-Йорке находится делегация какой-то израильской организации... как ее? — он посмотрел свои записи, — «Алия ми-Руссия». Вчера делегация была в Вашингтоне, встречалась с конгрессменами, сегодня встречается здесь с мэром города. В общем, их пребывание мы должны осветить, понятно? Пожалуйста, никаких возражений. Мне уже тут дважды звонили... Сегодня, непременно сегодня. По-моему, самое простое было бы взять интервью у кого-нибудь из членов делегации, говорящих по-русски. Там есть такие, я справлялся.
— Но помилуйте, уже двенадцатый час, в три нужно в эфир выходить, а ни одного готового материала, — взмолился Полин. — Да и поручить интервью некому, все заняты.
— А вы сами езжайте, здесь недалеко — отель «Падишах». Извините, я это не понимаю: больше трех часов до выхода программы, и вы не можете взять простенькое интервью по-русски. Вы же профессиональный журналист, или я ошибаюсь? Никаких возражений не принимаю, все!
Полин почувствовал, что дольше упорствовать нельзя. «Черт с ним, выкручусь как-нибудь», — подумал он.
Джеймс Олсток приподнялся с кресла:
— Значит, все ясно: отель «Падишах», члена делегации зовут... сейчас, сейчас, я где-то записал... Ага, вот: Шимон Бен-Рахмани. Он говорит по-русски. Звоните ему немедленно, он ждет.
И продиктовал номер телефона.


3. Есть указание...

Ромуальдыч оказался прав в своих предсказаниях: отъ¬езд Вайнштейна имел для сотрудников редакции тяжелые последствия. Конечно, не для всех сотрудников, а для части; некоторые даже выгадали, заняв освободившиеся должности... Путем сложных комбинаций по слиянию и разделению отделов, их сформированию и расформированию, удалось избавиться от значительного числа неугодных лиц. Все они были уволены ввиду реорганизации и сокращения штатов — в полном соответствии со статьей 47 Трудового кодекса РСФСР.
Планировал и проводил эту масштабную операцию не кто иной, как Ромуальдыч. Делал он это хитро, даже изощренно — комар носа не подточит... По редакции ходил он мрачный, с невидящими глазами, на приветствия сотрудников еле отвечал, а Полина, что называется, в упор не видел. Как будто не было у них никакого разговора, как будто не просил его поговорить с Вайн¬штейном «как еврей с евреем». Всем своим видом Ромуальдыч давал понять, что ничего хорошего Полина не ожидает и что он, Ромуальдыч, не пощадит его ни при каких обстоятельствах, нечего надеяться. А тот их разговор лучше забыть, его не было.
И вот настал день, когда Полина вызвали в отдел кадров. Беседа была вежливой, можно сказать, сочувственной. Так, мол, и так, реорганизация отдела, слияние-раз¬лияние, ваша должность сокращается.
— Но почему именно моя? — пробовал сопротивляться Полин. — На этой работе сидят еще три редактора, почему именно меня?..
А потому что у такого-то вашего коллеги кандидатская степень — он считается работником более высокой квалификации, разъяснили ему. А другой работник имеет больший стаж, а третья — мать-одиночка, и при равной квалификации она имеет преимущество, таков наш гуманный закон.
Полину пришлось признать гуманность нашего закона и с тем покинуть кабинет начальника отдела кадров. И редакцию, где он проработал к тому времени одинна¬дцать лет...
Так Александр Полин, выпускник факультета журналистики с шестнадцатилетним стажем работы по профессии, женатый, отец двенадцатилетней дочери, на со¬роковом году своей жизни оказался безработным. Вскоре он понял то, о чем и раньше догадывался, о чем ему шепотом говорили со всех сторон: что с его данными устроиться на работу по специальности невозможно. Под «данными» подразумевалось, конечно... все понимали, что подразумевалось...
За годы работы Саша Полин, человек общительный, завел многочисленные знакомства в издательствах, в газетах, в журналах, на радиостанциях. И вот теперь эти добрые знакомые вполне искренне готовы были помочь с устройством на работу — тем более, что квалифицированные люди нужны были повсюду. Но всюду происходило одно и то же: очередной знакомый представлял Полина своему руководству, Полин производил хорошее впечатление, руководство с энтузиазмом говорило о будущей совместной работе, затем документы Полина для оформления передавались в отдел кадров... и тут начиналось что-то странное. О нем как бы забывали, его переставали замечать, а когда он сам являлся к некогда приветливому руководству, то оно (руководство), пряча глаза, смущенно лепетало что-то невнятное: произошла, дескать, ошибка, на самом деле все должности заняты, и приема на работу в этом году не будет. И в будущем тоже...
Позже Саша понял, что при первом знакомстве обманное впечатление производила его фамилия: неосведомленным людям казалось, что она от слова «поле». Но когда документы попадали к специалистам в отделе кадров, те быстро устанавливали беспощадную правду... После того, как такое (с небольшими вариациями) произошло в шестой, в седьмой, в десятый раз, Полин пал духом. Неудивительно... Он уже не обзванивал знакомых и полузнакомых, не ездил по редакциям, а больше сидел небритый дома, читал переводные романы и пил кофе. Люба, которая с самого начала старалась его подбодрить, тоже приуныла, и теперь не столько подбадривала, сколько утешала мужа: «проживем, не умрем с голоду, родители помогут», «как-нибудь устроишься», «не падай духом, посмотри, на кого ты похож».
Люба относилась к мужу бережно, стараясь лишний раз не напоминать о его унизительном положении безработного, но иногда просила помочь ей в домашних хлопотах. Однажды, это было уже на седьмом месяце его безработной жизни, она попросила забрать Машу с «продленки»:
— У меня совещание перенесли на четыре, и я боюсь, не успею забрать до половины шестого. А если не забираешь вовремя, они такое устраивают... И ребенка отчитывают, будто ребенок виноват.
И вот в тот день, около шести часов, Полин шел с дочкой от троллейбусной остановки к дому. Маша больше не желала ходить за руку, «как маленькая», и шла на шаг впереди отца. Он смотрел сзади на острые лопатки, шевелившиеся под курткой, на чахлые косички, перевязанные синей ленточкой на затылке, и мучительная жалость сдавливала ему горло. Что он может сделать для этого существа, напоминавшего бледный росток комнатного цветка, что он может сделать для нее в этой жизни, где сам он никто, как есть никто? Как он может ее защитить, когда он сам беспомощен, как ребенок?..
И тут его громко окликнули по имени: «Саша! Саша!» Голос показался таким знакомым... Он вздрогнул, напрягся, застыл, не смея оглянуться. «Саша!» — вторично позвали, и он оглянулся: да, это был тот самый голос, это была Надя Кружко.
От неожиданности он потерял дар речи, молча смотрел на нее в полной растерянности, а она, напротив, улыбалась, как ни в чем не бывало, как будто они по-прежнему виделись каждый день. Подошла Маша и молча уставилась на незнакомую женщину.
— Это, я полагаю, Маша? — спросила Надежда светским тоном. — Я не думала, что ты такая большая.
Полин обрел, наконец, дар речи:
— Это тетя Надя, мы работаем вместе. Вернее, работали... Познакомься.
Маша хмуро кивнула и отвернулась.
— Я знаю, что дела твои... без изменений, — сказала Надя.
— Не стоит о моих делах говорить, — махнул рукой Полин. — Что там у вас, какие новости?
— Ничего особенного, все то же, — протянула она и вдруг оживилась. — Да, это ты слышал? Ромуальдыча турнули.
— Как это? Из секретарей?
— И из секретарей, и из редакции вообще. Все, с концами! Нет Ромуальдыча! — Она не скрывала торжества. — Он думал, разгонит людей, так его самого оставят. Хотел, мерзавец, откупиться за счет других... Я даже не представляла себе, что среди ваших такие мерзавцы попадаются. Ведь сам же... — Слово «еврей» она не произнесла. Вообще, в тот период слово это постепенно стало выходить из обихода советских людей: оно звучало как-то нехорошо, неприлично, что ли. Даже оскорбительно.
— Мама уже дома? Она нас ждет? — вклинилась в разговор Маша.
— Сейчас, Машенька, подожди. У меня важный разговор с тетей Надей.
— Давайте я вас провожу, — предложила Надя. — Где ваш дом?
Они втроем, Маша впереди, папа и тетя Надя следом, пошли по улице в направлении дома.
— Я слышала, что у тебя нигде не получается. При другой обстановке такого работника, как ты, схватили бы с руками-ногами.
— При другой обстановке?
Она с сожалением посмотрела на него:
— Что ты — не знаешь? Это же все говорят: не берут, нигде не берут. — Она старательно опускала неприличное слово. — Есть негласная установка... Я тебе скажу... между нами, конечно. Я в воскресенье у мамы свою сест¬рицу и ее благоверного видела. Он у нее «кадровик» — существует такая профессия. Так этот «кадровик» весь вечер говорил: да, есть установка: не брать их. Счастлив при этом был не знаю как... Ничтожество полуграмотное.
Конечно, Полин и раньше догадывался, но вот так впрямую... Да еще от Нади, от лица, так сказать, нейтрального... Он остановился посреди тротуара.
— Что же делать?
Надя быстро взглянула на него.
— Другие находят выход, — проговорила она вполголоса. — Вайнштейн, например.
— Да ты что, в своем уме? — возмутился Полин. — Я? Я? Никогда, ни в коем случае.
— Ну и дурак, — сказала Надя все так же тихо. — Эх, была бы я... (чуть не сказала неприличное слово в жен¬ском роде)... на твоем месте... Ни минуты бы не сомневалась.
— У нас в окне свет, — возникла Маша. — Мама дома, ждет нас. Пошли скорей.
— Подожди, — одернул ее Полин. — Мы здесь о важных делах.
— Ладно, ладно, идите, мама ждет, — заторопила Надя. — А ты мне позвони, мы продолжим. Телефон не забыл?
— Не забыл, — ледяным тоном сказал Полин. — До свидания.
И он с дочкой пошел к подъезду. Но не успел он пройти и десяти шагов, как Надя нагнала его и прерывисто зашептала:
— Я знаю, за что ты зол на меня. За Подпыхина, знаю. Ты пойми меня раз в жизни. Мне этот Подпыхин — до фонаря, но мне двадцать девять, а ты женат, вот у тебя дочка...


4. «Падишах»

Отель «Падишах» действительно находился недалеко, в районе пятидесятых улиц, и Полин добрался туда на такси минут за десять. Из вестибюля он позвонил по номеру, который ему записал Джеймс Олсток, отрекомендовался корреспондентом «Голоса Освобождения», и хмурый мужской голос в ответ проговорил: «Да, да, спускаюсь».
Полин облюбовал столик с креслами в дальнем конце вестибюля. Чтобы не терять времени, тут же распаковал магнитофон и принялся было устанавливать микрофоны, но его прервал мужской голос, произнесший над его головой по-русски:
— Вы, наверное, меня ждете? Я Шимон Бен-Рахмани, из Израиля. А вы...
Он осекся, когда Полин поднял глаза. Да и Полин несколько секунд не мог выговорить ни слова, увидев перед собой Ромуальдыча...
— Кто? Шимон? Бен-Рахмани? — выговорил он наконец.
— А что? Всем олим предлагают сменить свои галутные имена на подлинные еврейские, — уверенно, даже с вызовом сказал бывший Семен Рахмалович. — А мне особенно и менять не пришлось: Семен это и есть Шимон, а фамилия того же корня, что и прежняя, означает «милостивый», «милосердный».
Полин залился недобрым смехом:
— Милостивый? Ну совсем в точку!..
Ромуальдыч насторожился:
— Что ты этим хочешь сказать?
— Перестаньте мне тыкать, здесь вам не партком! — взорвался Полин. — Я там наслушался вашего коммунистического хамства, хватит! Здесь извольте вести себя...
— Слушай, Полин, не забывайся, — сурово произнес Ромуальдыч. — Я здесь представляю дружественную страну, меня ваши конгрессмены принимают...
— А мне плевать! Они не знают, кто вы такой, а я знаю. Я всем расскажу, что вы там вытворяли. Что вы на самом деле за еврей...
— Я живу в Израиле, в еврейском государстве, а не в сытой Америке, как ты.